НЕЙТРАЛИТЕТ

Подписав с австрийским императором в феврале 1801 года мир, Первый консул с нетерпением ждал его последствий: заключения мира с теми из континентальных держав, которые еще не сблизились с Французской республикой, принуждения Англии запереть свои порты, восстановления против нее всех нейтральных держав в союзе с Францией, и наконец, достижения таким образом мира на море как необходимого дополнения к миру континентальному. Все предвещало, что этих счастливых последствий ждать придется недолго.

Германский сейм подтвердил подпись императора на Люневильском договоре. Нельзя было ожидать противного, ибо Австрия располагала всеми возможностями для влияния на духовенство, которое одно осталось недовольным этим договором, поскольку лишалось множества своих земель. Светским же землевладельцам обещали вознаграждение за их потери посредством секуляризации. К тому же они находились под влиянием Пруссии, которую Франция склонила к согласию по всем пунктам договора.

Мира желали все державы, и все были готовы содействовать его заключению, даже идя на некоторые жертвы. Договор ратифицировали 9 марта 1801 года, а в Париж он прибыл 16 марта.

Итак, с большей частью Европы был заключен мир. Его еще не подписали с Россией, но с ней и с северными Дворами, как мы увидим, затевалась большая морская коалиция. В Париже как раз оказались одновременно два Русских министра: Спренгпортен, по делу о пленниках, и Колычев, для решения общих вопросов.

Оставалось еще поработать с дворами неаполитанским и португальским, и тогда весь континент был бы заперт Для Англии.

Мюрат дошел до Южной Италии с отборным корпусом и, подкрепившись несколькими отрядами, высланными из армии Брюна, двинулся в Фолиньо, чтобы принудить неаполитанский двор согласиться на пожелания Франции.

Если бы не внимание к делам этого двора со стороны русского императора, Первый консул сразу отдал бы королевство Обеих Сицилий герцогу Пармскому, чтобы вырвать этот прекрасный край из рук враждебного дома. Но Бонапарт не хотел вооружать против себя ни императора Павла, ни общего мнения Европы, которое и без того обвиняло Францию в низвержении старых державных домов. Поэтому он готов был даровать Неаполитанскому дому мир, но с условием, чтобы тот отказался от союза с Англией. Однако такого результата добиться от него было очень трудно.

Мюрат подошел к самым границам королевства, обойдя стороной Рим и стараясь демонстрировать глубочайшее уважение папе. Неаполитанский двор более не противился и подписал перемирие, по которому обязался запереть для англичан все порты. Однако же перемирие это было заключено на короткое время, всего на тридцать дней: по истечении этого срока предполагалось подписать окончательный мир.

Маркиз Галло, участвовавший в Кампо-Формийских переговорах и хвалившийся, будто знает Первого консула коротко и имеет на него такое же влияние, как Кобен-цель, отправился в Париж. Он надеялся, опираясь на эти чисто личные отношения и покровительство русского посольства и Австрии, успеть выговорить Неаполю безусловный нейтралитет.

Эта надежда была безрассудна! Мог ли двор, подавший сигнал второй коалиции, объявивший Франции непримиримую войну и угодивший после всего этого в руки французов, отделаться одним только отказом от союза с Англией? Справедливость требовала наложить на него обязательство действовать против Англии так же, как он действовал ранее против Франции.

Надменность маркиза Галло в Париже и чрезмерные его надежды на посредничество русских вынудили французское правительство положить скорый конец переговорам.

Талейран объявил ему, что французский уполномоченный отправлен во Флоренцию, что, следовательно, переговоры перенесены в этот город и что он к тому же не может вести переговоры с агентом, не имеющим права согласиться на единственное важное условие, а именно: на изгнание англичан из портов Обеих Сицилий — условие, которого равно желают император Павел и Первый консул.

Вследствие того Галло был вынужден немедленно оставить Париж.

Во Флоренцию действительно перед тем был отправлен отозванный из Мадрида Алькье, которого снабдили инструкциями и всеми полномочиями для ведения переговоров. Во Флоренции он нашел шевалье Мишру, того самого, который подписал перемирие с Мюратом и которому теперь были даны полномочия представлять неаполитанский двор. Здесь, под штыками французской армии, переговоры уже не могли встретить таких затруднений, как в Париже. Мир был подписан 18 марта 1801 года.

Если принять во внимание положение неаполитанского двора по отношению к Французской республике, этот договор можно назвать весьма умеренным. Все владения этой ветви дома Бурбонов были оставлены неприкосновенными, от нее потребовали только незначительную часть территории, принадлежавшей ей на острове Эльба, а именно: крепость Порто-Лонгоне с окрестностями. Кроме этой небольшой жертвы, неаполитанский двор не терял ничего. Он обязался запереть порты перед англичанами и передать Франции три фрегата, вооружив их и доставив в Анкону. Первый консул намеревался послать их в Египет.

Главная статья договора была секретной. Неаполитанское правительство обязывалось допустить в Тарентский залив французскую дивизию численностью от 12 до 15 тысяч человек и содержать ее во все время пребывания там. Намерение Первого консула состояло в том, чтобы разместить войска на побережье для оказания поддержки Египетской армии. Находясь в Тарентском заливе, французы были уже на полдороге к Александрии.

Согласно другой статье неаполитанское правительство обязывалось возвратить все художественные произведения, отобранные для Франции в Риме: их уже уложили в ящики, когда неаполитанская армия вошла в Папскую область в 1799 году и присвоила их.

Наконец, 500 тысяч франков выдали для вознаграждения французов, ограбленных или обиженных неаполитанской армией.

Таков был Флорентийский договор, который с полным правом можно назвать великодушным. Но он вполне согласовался с видами Первого консула, который заботился единственно о том, как бы запереть перед Англией все порты континента и приобрести выгодные позиции для связи с Египтом. Он не заключал еще никакого мира с папой: уполномоченный вел в Париже переговоры о самом важном из вопросов — о вопросе религиозном.

Бонапарт был недоволен королем Пьемонтским, отдавшим англичанам Сардинию, и самим народом Пьемонта, не выказавшим дружественного расположения французам. Поэтому он не хотел связывать себя никакими обязательствами по отношению к этой важной части Италии.

Оставались Испания и Португалия. И с этой стороны все также шло к лучшему.

Испанский двор, восхищенный Люневильским договором, который предоставлял молодому инфанту Парм-скому Тоскану и титул короля, с каждым днем демонстрировал все большую преданность Первому консулу и его замыслам.

Предвиденное падение Уркихо не только не повредило взаимоотношениям держав, но еще больше сблизило их. Этого не ждали, потому что Уркихо считался в Испании почти революционером, в нем более, чем в ком-либо, можно было предполагать симпатии к Франции. Последствия доказали обратное.

Уркихо управлял министерством очень недолго. Желая исправить некоторые злоупотребления, он уговорил Карла IV написать папе римскому собственноручное письмо, содержавшее целый ряд предложений о преобразовании испанского духовенства. Папа, боясь духа реформы, проникавшего даже в Испанию, обратился к старому герцогу Пармскому с жалобой на Уркихо, выставляя его дурным католиком. Этого было достаточно, чтобы уронить Уркихо во мнении короля.

Князь Мира, отъявленный враг Уркихо, пользуясь этим случаем, нанес ему последний удар. Уркихо был отрешен от должности с неслыханной грубостью. Его схватили в собственном доме и вывезли из Мадрида как государственного преступника. Преемником его был назначен родственник князя Мира, епископ Севальос.

С этого момента Годой снова стал истинным главой испанского двора. Так как он не раз сопротивлялся тесному союзу с Францией, боялись, чтобы эта перемена не повредила замыслам Первого консула. Но Люсьен Бонапарт, прибывший в Мадрид незадолго перед тем, оставил в стороне Севальоса, носившего только название министра, и вступил в сношения с князем Мира напрямую. Он внушил Годою, что того в Париже считают настоящим первым министром, что ему одному будут приписывать все затруднения, какие французская политика встретит в Испании, и станут поступать с ним как с другом или с врагом, смотря по собственным его действиям.

Князь Мира имел много противников, в числе их оставался и наследник престола, глубоко оскорбленный унижением, на которое был осужден. А потому, зная, что со смертью короля и королевы и ему угрожает погибель, князь Мира понимал всю цену дружбы Бонапарта и не колебался предпочесть союз вражде.

С этого времени все дела велись непосредственно между князем Мира и Люсьеном.

Уркихо, чувствуя себя слишком слабым для решения вопроса о Португалии, постоянно откладывал объяснение по этому предмету. Он надавал Франции множество обещаний, не имевших никакого результата.

Князь Мира в разговорах с Люсьеном сознался, что до сих пор ничего не было предпринято и что Уркихо только вводил Францию в заблуждение. Но в то же время он объявил, что сам готов вместе с Первым консулом решительно действовать против Португалии, с тем, однако, чтобы Франция предварительно согласилась на некоторые условия.

В первую очередь он требовал отправки двадцатипятитысячной французской дивизии, ибо Испания не в состоянии была поставить более двадцати тысяч войска.

Присутствие французских войск могло беспокоить короля и королеву. Для успокоения их следовало начальство над этими войсками поручить испанскому полководцу, а именно: самому князю Мира. Наконец, завоеванные португальские области должны были оставаться как залог в руках испанского короля до заключения общего мира. И тогда португальские порты будут закрыты для Англии.

Первый консул с радостью принял эти условия. Их отправили на утверждение Карлу IV. Король, находясь под влиянием королевы, которой, в свою очередь, управлял князь Мира, согласился объявить войну Жуану IV, мужу старшей дочери, с тем чтобы не отнимать у него ни малейшей части территории, а только принудить разорвать отношения с Англией и вступить в союз с Францией и Испанией.

Лиссабонский двор просили объясниться до истечения двух недель, сделав выбор между союзами с Англией или с Испанией и Францией.

Между тем с обеих сторон Пиренейских гор стали готовиться к войне. Князь Мира, сделавшись главнокомандующим испанских и французских войск, даже отнял у короля собственную его гвардию. Он забавлял двор смотрами и военными праздниками и предался самым дерзким мечтам о воинской славе.

Первый консул, со своей стороны, поспешил отправить в Испанию часть войск, возвращавшихся во Францию. Он составил хорошо вооруженную и экипированную 25-тысячную дивизию. Начальство над авангардом было поручено генералу Леклерку. Генерал Сен-Сир, которого справедливо считали одним из самых способных полководцев своего времени, должен был принять начальство над всей дивизией и помогать своими советами неопытному испанскому главнокомандующему.

Было решено, что эти войска выйдут в поход в марте месяце и в течение апреля вступят в Испанию.

Итак, вся Европа содействовала начинаниям Франции. В этом положении Англии необходимо было разместить войска на всех направлениях: на Средиземном море — чтобы блокировать Египет, в Гибралтарском проливе — чтобы препятствовать французскому флоту перемещаться из одного моря в другое, на берегу Португалии — чтобы блокировать большую французско-испанскую эскадру, готовившуюся выйти в море, на севере — чтобы удержать за собой Балтийское море и предупредить восстание нейтральных держав. Наконец, Англии нужно было войско в Ост-Индии — для обеспечения своего владычества и завоеваний.

Первый консул хотел воспользоваться временем, когда Англия будет вынуждена разделить свои силы по всем этим пунктам, и предпринять важную экспедицию.

Больше всего Бонапарту хотелось помочь Египетской армии. На нем лежали серьезные обязательства в отношении этой армии, которую он повел за море и оставил там, чтобы поспешить на помощь Франции. К тому же колонию, основанную на берегах Нила, он считал лучшим своим делом.

Мы видели, какие усилия прилагал Первый консул, чтобы заключить морское перемирие, которое дало бы ему возможность ввести шесть фрегатов в Александрийскую гавань. Это перемирие не состоялось.

Не имея достаточных финансовых средств для образования и сухопутных, и морских сил, Первый консул еще не мог приступить к обширному предприятию, задуманному им для выручки Египта. Теперь, имея возможность обратить все свои средства на войну на море, располагая почти всеми европейскими берегами, он замышлял для сохранения Египта за Францией такие же великие и смелые предприятия, какие совершил для его покорения. Зимнее время благоприятствовало их исполнению, делая невозможными перемещения английских крейсеров.

Всякого рода суда, торговые и военные, отправлялись из всех портов Голландии, Франции, Испании, Италии и везли в Египет съестные припасы, вино и оружие. Некоторые из этих судов попадались в руки врагов, но большая часть достигала Александрийского порта. Не проходило недели, чтобы в Каире не получали известий от правительства и доказательств его внимания к нуждам колонии.

Первый консул в это время готовил флот, приспособленный к плаванию по водам Египта. Он утвердил модель семидесятичетырехпушечного корабля, который мог плавать по александрийским фарватерам, не выгружая артиллерии. Кроме того, готовилась огромная экспедиция для доставки в Египет значительной помощи: припасов и людей.

Войска возвращались во Францию. Да, это вызывало финансовые затруднения, но, с другой стороны, появлялась возможность побеспокоить, а может быть, даже и поразить Англию. Тридцать тысяч человек оставались в Цизальпинской республике, 10 тысяч — в Пьемонте, 6 тысяч — в Швейцарии; 15 тысяч шли к Таренту, 25 — в Португалию; другие 25 тысяч стояли в Голландии. Всего сто одиннадцать тысяч солдат должны были жить за чужой счет. Остальные войска следовало содержать за счет казны, но зато они находились в полном распоряжении Первого консула.

Первый консул условился с Испанией и Голландией насчет использования трех флотов разом. Собрав остатки некогда славного флота Голландии, можно было вооружить еще пять линейных кораблей и несколько фрегатов.

Первый консул условился с Испанией следующим образом. Решили соединить пять голландских, пять испанских и столько же французских кораблей и отправить их в Бразилию для защиты этой прекрасной области. Двадцать испанских и французских судов должны были оставаться в Бресте, будучи готовыми высадить армию в Ирландии.

В том же Брестском порту формировалась французская дивизия под начальством адмирала Гантома, которой, как говорили, надлежало отправиться в Сан-Доминго для восстановления там французского и испанского владычества.

В Рошфоре формировалась другая французская, а в Фер-роле — испанская дивизии по пять кораблей, которые должны были перевезти войско на Антильские острова для завоевания Тринидада или Мартиники.

Договором, отдававшим Испании Тоскану взамен Луизианы, мадридский двор обязывался предоставить Франции шесть вооруженных кораблей, сдать их в Ка-диксе и, пользуясь средствами этого древнего арсенала, восстановить часть войск, которые Испания прежде здесь содержала.

Делая все эти распоряжения, Первый консул не открывал испанскому кабинету настоящей своей цели, опасаясь нескромности испанцев. Да, он хотел послать часть союзных войск в Бразилию и к Антильским островам для достижения объявленной цели, но в Бресте он замышлял только экспедицию Гантома, которая для видимости назначалась в Сан-Доминго, а на самом деле должна была отправиться в Египет. Он приказал выбрать из эскадры семь крупных судов, самых лучших, два фрегата и бриг. Эти суда должны были перевезти пятитысячное войско, всякого рода оружие, лес, железо, лекарства и товары европейского производства, наиболее необходимые в Египте.

Погрузка была уже почти закончена, когда Первый консул приказал перегрузить все снова. Он хотел, чтобы на каждом корабле был запас разных товаров, чтобы в случае захвата одного из судов экспедиция не нуждалась в предметах, нагруженных на утраченный корабль.

Это распоряжение шло вразрез с морскими обычаями и затрудняло погрузку, однако непреклонная воля Первого консула превозмогла все препятствия.

Рошфорская экспедиция, целью которой объявлены были Антильские острова, также назначалась в Египет. Ее старались вооружить как можно скорее. Адъютант Савари торопил отплытие и присоединил к экспедиции войска, отделенные от португальской армии. Двадцатипятитысячная дивизия была собрана на Жиронде и скрывала настоящее предназначение рошфорской экспедиции. Из нее действительно тайком были взяты несколько батальонов и посажены на корабли, входившие в эскадру.

Эта эскадра поручалась замечательнейшему из всех тогдашних французских моряков, адмиралу Брюи. Он соединял необыкновенно глубокое знание моря с выдающимся умом, столь же редким в гражданских сановниках, сколь и в военных, и уже в 1799 году отличился в своем знаменитом походе по Средиземному морю³⁰.

Предполагалось, что, когда Бонапарт раскроет свою тайну мадридскому кабинету, Брюи должен будет соединиться с феррольской дивизией, пристать к Кадиксу, принять там выговоренные у Испании корабли, потом отправиться в Отранто за собравшимися там войсками и из Отранто отплыть в Египет.

Кадикская дивизия состояла из шести хороших кораблей, которые снаряжали со всей возможной поспешностью. Адмирал Дюмануар ехал на почтовых в Кадикс, чтобы поторопить снаряжение. Толпы матросов добирались до этого порта сухим путем. Посылали туда также небольшие суда, заполненные моряками, чтобы из них составить экипажи военных кораблей. Это количество экспедиций должно было привлечь внимание англичан разом ко всем пунктам и привести их в недоумение, чтобы хоть одна из экспедиций смогла бы достигнуть Египта.

Желая воспользоваться зимним временем, затруднявшим и часто прекращавшим курсирование неприятельских крейсеров перед Брестом, Первый консул непременно хотел, чтобы эскадра Гантома отправилась до наступления весны. Он дал на этот счет самые четкие приказания, но нелегко было внушить морским полководцам отвагу, которая воодушевляла его сухопутных генералов.

Бонапарт почитал генерала Гантома смелым и удачливым, потому что тот перевез его таким чудесным образом из Александрии во Фрежюс. Но он ошибался. Гантом был опытным моряком, храбрецом в сражении, но в то же время — человеком робкого ума и терялся, как только на него возлагалась большая ответственность.

Экспедиция была снаряжена. На корабли посадили несколько чиновников с семействами, говоря им, что они плывут в Сан-Доминго. Несмотря на это, все еще не решались выйти в море, но Савари, опираясь на предписание Первого консула, преодолел все затруднения и принудил Гантома сняться с якоря.

Неприятельские крейсеры заметили это, известили блокадную эскадру об отправлении французов, и Гантом вынужден был вернуться и встать на якорь на внешнем Бертомском рейде. Он сделал вид, будто хочет вернуться во внутреннюю гавань, что проводил только учения для экипажа.

Наконец 25 января, в ужасную бурю, рассеявшую неприятельские крейсеры, генерал снялся с якоря и, несмотря на

величайшие опасности, успешно вышел из Брестской гавани и направился к Гибралтару.

Помощь Гантома была тем важнее, что знаменитая английская экспедиция, состоявшая из пятнадцати или восемнадцати тысяч человек, в настоящее время была на пути к Египту. Она стояла на рейде в городе Макри, против острова Родос, ожидая благоприятного времени для высадки.

Всем столичным газетам приказано было не говорить ни слова о движении в портах Франции, они могли только печатать известия, заимствованные из «Монитора».

Прежде чем мы приступим к описанию действий французских эскадр на юге, обратимся на север и посмотрим, что происходило между Англией и нейтральными державами. Величайшая опасность угрожала в это время британскому правительству. Наконец разразилась война между ним и прибалтийскими государствами.

Декларация нейтральных держав была просто объявлением их прав. Англия могла еще притворяться, не принимать этой декларации прямо на свой счет и просто стараться избегать ссор, щадя датские, шведские, прусские и русские суда. И действительно, выгода ее гораздо больше требовала поддержания мира с Северной Европой, чем прекращения торговли мелких морских держав с Францией. К тому же, нуждаясь в то время в иностранном хлебе, она сама должна была бы дорожить временной свободой нейтральной торговли.

Одной лишь России Англия имела повод мстить, ибо из всех правителей нейтральных стран только император Павел присоединил к декларации наложение эмбарго, и то скорее за вопрос о Мальте, чем за один из скромных пунктов морского права.

Но надменная Англия на заявление нейтральных стран отвечала насилием: наложила запреты на все русские, шведские и датские суда. Одну только прусскую торговлю исключила она из этой строгой меры. Англия щадила Пруссию потому, что надеялась отвлечь ее от коалиции.

Итак, Англия состояла в войне и со старинными своими врагами, Францией и Испанией, и с прежними союзниками, Россией, Швецией, Данией, Пруссией. Австрия

12 Консульство покинула ее с Люневильского, а Неаполь — с Флорентийского мира. Последнюю опору на континенте, Португалию, также готовились у нее отнять.

Англия была в том же положении, в каком находилась Франция в 1793 году. Ей предстояло одной бороться с целой Европой. Англия, правда, не подвергалась такой опасности, как Франция, и в обороне ее гораздо меньше заслуг, потому что положение страны среди моря предохраняло ее от вторжения. Но для большей странности и полноты сходства с Францией нужно сказать, что и Англию терзал в это время жестокий голод. Народ нуждался в самом необходимом. Все это было результатом упрямства Питта и гения Бонапарта. Питт своим отказом вступить в переговоры перед битвой при Маренго, а Бонапарт — тем, что победами обезоружил одну часть Европы, а другую восстановил против Англии, — так вот именно они были виновниками этого необыкновенного поворота.

Положение английского кабинета оставалось трудным, но надо сознаться, что он не падал духом. Итог годовых расходов на все три королевства (Ирландия была только что присоединена), с процентами на долги, сделанные Питтом, мог дойти до 69 миллионов фунтов стерлингов, суммы, огромной во всякие времена, тем более в 1800 году. И Питта обвиняли в том, что для войны с Французской революцией он увеличил долг страны многократно.

Но надо сказать, что Англия демонстрировала дивное зрелище экономического роста, богатство ее увеличивалось в той же мере, как и расходы. Кроме покорения Индии, довершенного уничтожением Типу-Саиба (май-сорского султана), кроме завоевания части французских, испанских и голландских колоний и приобретения острова Мальта, Англия в это время стала монополистом всемирной торговли. Для сравнения, в 1788 году английская торговля использовала 13 827 судов и 107 925 матросов, а в 1801 году — 18 877 судов и 143 660 матросов. Доход от таможенных пошлин возрос с семи миллионов фунтов до почти пятнадцати миллионов.

Следовательно, средства Британской империи за двадцать лет увеличились вдвое или втрое, и если в настоящее время она была в затруднении, то это походило на затруднения богача.

Хотя Британия не континентальная держава, у нее было 193 тысячи регулярного войска и 109 тысяч ополченцев и способных к обороне людей. Британский флот состоял из 814 военных судов, в том числе имелось 100 линейных кораблей и 200 фрегатов, вполне вооруженных и рассеянных по всем морям, и 20 линейных кораблей и 40 фрегатов в резерве, готовых выйти в море.

К этим огромным материальным силам Англия присоединяла множество заслуженных морских офицеров, и во главе их — великого Нельсона. Это был человек причудливый, заносчивый, которому не следовало поручать начальства там, где к войне примешивалась политика. Но перед лицом опасности он был героем, тут он проявлял столько же ума, сколько смелости. Англичане по справедливости гордились его славой.

Англия и Франция заполнили своим грозным соперничеством целое столетие. Мы в своем повествовании достигли теперь одного из самых замечательных моментов их борьбы.

Обе уже бились восемь лет. Франция устояла против всей Европы, распространила свои владения до Рейна и Альп, достигла владычества в Италии и сильного влияния на континенте. Англия приобрела на море то же первенство, какое Франция приобрела на суше.

В это время стал происходить некий переворот в общем мнении. Франция являлась глазам мира человеколюбивой, мудрой, спокойной, победоносной и умеренной. Примиряясь с ней, все правительства замечали, что до тех пор были марионетками английской политики. Зато теперь все обратились против владычицы морей. Павел I со свойственной ему горячностью подал первый сигнал. Швеция, не колеблясь, последовала за ним. Дания и Пруссия также пристали к нему, но с меньшей решимостью. Австрия, побежденная и лишившаяся иллюзий, молча переживала скорбь и дала себе слово не поддаваться влиянию британских пособий.

У Франции, Испании и Голландии вместе было 80 военных кораблей, они могли вооружить и больше. У Швеции — 28, у России — 35, у Дании — 23 корабля. Следовательно, у союзников имелось 166 кораблей, сила, далеко превосходившая силу британского флота. Но на стороне Англии было важное преимущество: а именно то, что она имела дело с коалицией, к тому же ее флот был гораздо лучше вооружен. Одни французские и датские корабли могли противостоять английским, и то вряд ли в сражении между большими эскадрами, поскольку английский флот считался первым в мире по искусству в маневрах.

Однако же опасность становилась грозной, ибо в случае продолжительности борьбы Бонапарт мог решиться на какую-нибудь важную экспедицию, а успей он переправиться с армией через пролив, Англия бы погибла.

Поистрепавшееся везение Питта должно было склониться перед зарождающимся счастьем молодого Бонапарта. У Питта была самая блестящая биография в его веке, после Фридриха Великого. В свои сорок три года он уже семнадцать лет являлся владыкой, и почти неограниченным владыкой, свободного государства. Но его счастье устарело, а счастье генерала Бонапарта, напротив, только что зарождалось. Счастье избранных людей сменяется в истории мира точно так же, как в природе, и у счастья есть свои молодость, старость и смерть. И блистательной звезде Бонапарта суждено было закатиться, но до тех пор перед его могуществом должно было пасть счастье величайшего министра Англии.

Питта обвиняли во всех бедствиях, терзавших в то время страну. Оппозиция, в первый раз за семнадцать лет обнаружив министра в нестойком положении, удвоила свои усилия. Фокс, долго пренебрегавший парламентом, снова появился на трибуне, Шеридан, Тирней, лорды Грей и Холланд усилили нажим, и в этот раз они были правы, что не всегда можно сказать о запальчивой оппозиции.

Несмотря на находчивость, Питту в самом деле нечего было отвечать, когда его спрашивали, почему он не заключил мира с Францией в то время, когда Первый консул перед сражением у Маренго предлагал его. Из-за чего еще недавно, перед гогенлинденским делом, он не согласился не только на перемирие, но и на предложенные ему отдельные переговоры? Почему затем не старался поладить с нейтральными державами и выиграть время?

Сравнивая управление Франции с управлением Англии, оппозиция с горькой иронией спрашивала Питта, что он теперь скажет о «молодом безумце» Бонапарте, который, по словам министра, «удержится так же недолго, как и его предшественники» и который «не стоит того, чтобы с ним вступали в переговоры»?

Питт на все эти замечания возражал слабо. Он беспрестанно повторял свой любимый довод о том, что, если бы он не воевал, английская конституция давно бы погибла, и приводил в пример Венецию, Неаполь, Пьемонт, Швейцарию, Голландию, будто можно было поверить, чтобы с могущественной Англией и ее либеральной конституцией могло случиться то же, что с каким-нибудь третьеразрядным итальянским княжеством.

Далее он говорил (и на этот раз был прав), что если Франция усилилась на суше, то Англия столько же усилилась на море, флот ее покрыл себя славой, и если удвоились долг и налоги, то удвоилось также ее богатство: Англия во всех отношениях ныне гораздо могущественнее, чем была до войны.

В январе 1801 года, вследствие билля о присоединении к Великобритании Ирландии, в первый раз собрался объединенный парламент трех королевств. На всех заседаниях беспрестанно и с необыкновенной запальчивостью продолжались эти споры. Питт явно слабел — не в отношении числа голосов в парламенте, а в отношении нравственного влияния и силы.

Надо отдать ему и Англии справедливость и сознаться, что в этой тяжелой ситуации были приняты самые благоразумные меры. Значительные льготы оставили только на ввоз хлеба, приходам велели выдавать вспомоществование не деньгами, что повысило бы цену на хлеб, а съестными припасами, например, солониной, овощами и пр. Королевская прокламация, обращенная к зажиточным классам, имевшим возможность разнообразить свою пищу, призывала их по возможности уменьшить употребление хлеба. Наконец, было отправлено множество судов в Индию за рисом, а в Америку и по Средиземному морю — за хлебом. Старались даже добыть хлеб из Франции, совершая контрабандные набеги по берегам Бретани и Вандеи.

Среди всеобщей нужды, выносимой с таким мужеством, Питт не забывал о приготовлениях к войне. Он намеревался наказать Данию и Швецию и проникнуть далеко вглубь Финского залива, чтобы устрашить Россию, а потому поднял на заседаниях кабинета два вопроса, один из которых, весьма неуместный в то время, подал повод к его отставке.

В феврале 1801 года, на первом же заседании объединенного парламента, Питт потребовал от короля Георга III политической свободы для католиков. Король, протестант и ханжа, счел такую меру нарушением своей присяги и отказал наотрез.

Питт просил его еще о другой, весьма благоразумной мере, а именно: не считать занятие Пруссией Ганновера враждебным действием и сохранить дружеские сношения хоть с этой единственной державой на континенте. Но это была слишком тяжкая жертва для монарха из Ганноверского дома.

Несогласие между королем и министром усилилось, и 8 февраля 1801 года Питт подал в отставку, к нему присоединилось и большинство его товарищей. Нельзя не признать, что это удаление было слабостью великого человека. Очевидно, что, видя вокруг себя столько затруднений, Питт рад был уйти от них под предлогом непоколебимой верности данному слову. Он удалился, к крайнему огорчению короля, неудовольствию министерской партии и ужасу Англии, видевшей с беспокойством, что кормило правления переходит в руки людей новых и неопытных.

Питт передал министерство своему протеже Аддингтону, которого он в течение многих лет поддерживал в качестве председателя палаты общин. Лорд Хоксбери был назначен министром иностранных дел.

Новые министры оказались людьми благоразумными, умеренными, но малоспособными. Оба некоторое время руководствовались советами Питта, и это обстоятельство более всего содействовало подтверждению мнения, будто удаление Питта лишь уловка.

Эти беспокойства оказались слишком тяжелым испытанием для слабой головы Георга III. Снова начался припадок сумасшествия, и около месяца король был не в состоянии исполнять свои обязанности.

Питт уже подал в отставку, но Аддингтон и лорд Хоксбери хоть и были назначены министрами, однако еще не вступили в должность. В продолжение этого кризиса, то есть почти целый месяц, Питт оставался настоящим королем Англии и был им со всеобщего согласия.

Во все продолжение кризиса соблюдалась величайшая почтительность. Ни разу не был произнесен настоящий диагноз, все с беспокойством, но с достоинством ждали развязки этого необыкновенного положения.

Между тем Питт просил у парламента субсидий, и никто их не оспаривал, английские флоты снаряжались в гаванях, адмиралы Паркер и Нельсон шли с сорока семью кораблями из Ярмута в направлении Балтийского моря.

К середине марта король наконец поправился. Питт сдал управление Аддингтону и лорду Хоксбери. Хотя он впоследствии и вступил снова в управление, но как политик умер с этого дня. После семнадцати лет правления Питт оставил отечеству удвоенное богатство и удвоенные долги, новое могущество и новое бремя.

Питт был превосходным оратором, искусным предводителем своей партии, но малообразованным с точки зрения государственного деятеля: он совершал множество ошибок и разделял все предрассудки своего народа. Ни один англичанин не питал ненависти к Франции до такой степени, как он. Но это обстоятельство не помешает нам отдать ему справедливость: отметим его любовь к отечеству, хоть она и была направлена против Франции.

Аддингтон и лорд Хоксбери не могли сравниться с Питтом, но британское правительство еще некоторое время следовало заданному направлению: пособия были выпрошены и получены, английский флот шел к Балтийскому морю решать спор о правах нейтральных держав, а армия плыла на Восток оспаривать Египет у французов.

Главнокомандующим Балтийского флота был адмирал Паркер, старый опытный моряк, умевший действовать ^в трудных обстоятельствах. Рядом с ним находился Нельсон — на случай, если придется дать сражение.

Нельсон советовал, не дожидаясь второй части английского флота, пройти Зунд, немедленно плыть к Копенгагену, решительным сражением отделить Данию от коалиции и потом встать в Балтийском море между союзными флотами, не допуская их соединения.

Соображения Нельсона звучали весьма основательно, но речь шла о марте, северные моря еще покрывал лед, и одного этого препятствия было достаточно, чтобы помешать соединению флотов.

Нейтральные державы готовились к войне с чрезвычайной тщательностью. Император Павел призывал к сопротивлению Швецию, Данию, Пруссию и грозил своей враждой тем, кто не будет так же энергичен, как он сам.

Дания и Пруссия хотели бы начать дело с переговоров, но угрозы императора Павла и строгие указания Первого консула, сопровождаемые формальным обещанием помощи, увлекли эти два двора к сопротивлению. Дания, видя, что Англия на простое изложение условий отвечает объявлением войны, посчитала отступление невозможным и также готовилась к военным действиям. Пруссия, зажатая между Россией и Францией, утратила свою роль посредницы с тех пор, как Павел I и Первый консул подружились. Ожидая теперь выгодного для себя раздела земель, она хотела снискать благосклонность обеих держав своей твердостью, а потому запретила англичанам подходить к берегам Северного моря от Голландии до Дании, заперла от них устья Эмса, Везера, Эльбы и расставила войска по главным пунктам. Наконец, отряд прусских войск занял Ганновер. Этот шаг был важнее и решительнее всех прочих.

Первый консул удостоил Пруссию торжественными изъявлениями своего удовольствия и твердым обещанием выгодного для нее раздела.

Дания, со своей стороны, заняла Гамбург и Любек. Небольшой порт Куксгавен, принадлежавший Гамбургу, единственный, к которому могли приставать англичане, был уже занят Пруссией.

Итак, англичанам оставались только море и их корабли, нужно было силой открывать себе доступ к континенту.

Чтобы из пролива Каттегат войти в Балтийское море, надо проходить через пролив Зунд. Тут находился только один порт — Хельсингёр, он принадлежал Дании, поэтому на датском берегу построили хорошие укрепления, там красовалась мощная крепость Кроненберг, а шведский берег был почти не защищен.

Требовалось построить какие-нибудь укрепления и на шведском берегу. Король Густав Адольф беседовал с Павлом I об этом во время визита в Петербург, но оба государя признали, что невозможно ничего построить в это время года, на почве, которую в зимние морозы не берет и железо.

Густав Адольф имел также свидание с наследным принцем Датским [Фредериком VI], бывшим тогда правителем Дании. Оба рассуждали о предполагаемом укреплении, но принц-регент, кажется, вовсе не желал, чтобы Швеция укрепляла свои берега.

Итак, Зунд был очень слабо защищен со стороны Швеции, довольствовались старой восьмипушечной батареей, издавна уже стоявшей на откосе. Хотя впоследствии союзников осуждали за эту небрежность, нет сомнения, что, если бы даже Зунд был укреплен с обеих сторон, он все-таки не представлял бы собой значительной опасности, ибо пролив широкий, и, следовательно, суда, идущие посередине, претерпели бы разве что небольшие повреждения.

Датчане сосредоточили все свое сопротивление не в самом Зунде, а пониже, уже почти перед Копенгагеном. Занятая ими позиция не запирала Балтийского моря, но вынуждала англичан дать сражение в хорошо укрепленной и давно подготовленной позиции. Перед Копенгагеном поставили несколько кораблей, на которых можно было разместить сильные батареи, и кроме того, снарядили отдельную эскадру в десять линейных кораблей.

Швеция и Россия, со своей стороны, также готовились к войне.

Швеция расположила свои войска по берегам от Го-тенбурга до Зунда, вооружила город Карлскрону и все Другие порты на Балтийском море.

Король Густав Адольф призывал адмирала Кронстедта поспешить со снаряжением шведского флота. Этот флот состоял из семи линейных кораблей и двух фрегатов, готовых выйти в море, как только оно очистится ото льда.

У России в Ревеле стояли двенадцать готовых линейных кораблей, которые, так же, как и шведские, удерживал лед.

Разумеется, союзники не сделали всего, что могли бы сделать, если бы ими руководило такое же деятельное правительство, каким было в то время французское, но все-таки, присоединив к десяти датским кораблям семь шведских и двенадцать русских, они составили флот почти в три десятка линейных кораблей, стоявший на крепкой позиции, против которого англичане не в силах были бороться, но которого никак не могли миновать. Пренебречь такой позицией, идя в Балтийское море, значило оставить у себя в тылу силы, способные запереть выход из моря и не выпустить в случае неудачи.

Но чтобы соединить вовремя эти морские отряды, требовалась активная деятельность, к которой ни одно из трех нейтральных правительств не было способно. Они, конечно, спешили, но, слишком надеясь на продолжительность зимней погоды, не подготовились вовремя, и энергичные действия англичан далеко опередили их.

Двадцать первого марта английский фрегат пристал к Хельсингёру и высадил барона Ванситарта, посланного сделать последнее предложение датскому правительству. Ванситарт передал английскому поверенному в делах Дрюмону последнее требование британского кабинета. Это требование заключалось в том, чтобы датчане открыли свои порты англичанам и возобновили действие временного условия, по которому они обязывались не приставлять военные конвои к своим торговым судам.

Наследный принц с живостью отверг предложение и отвечал, что Дания и ее союзники не объявляли войны, а только ограничились объяснением правил морского права, что виновники войны — англичане и что Дания первая не начнет военных действий, но твердо намерена сопротивляться всякому насилию.

Жители Копенгагена единодушно поддержали прин-ца-регента, представлявшего их с таким благородством.

Все население взялось за оружие, каждый, кто мог поднять заступ, помогал инженерам и рабочим при постройке укреплений.

Дрюмон и Ванситарт поспешно выехали из Копенгагена, угрожая несчастному городу мщением Англии. Двадцать четвертого марта они возвратились на корабли, флот стал готовиться к открытию военных действий.

Нельсон и главнокомандующий Паркер собрали военный совет. Рассуждали о плане действий: одни советовали идти через Зунд, другие — через другой пролив, Большой Бельт. Нельсон утверждал, что все равно — плыть тем или другим проливом, а надо только как можно скорее войти в Балтийское море и пробраться за Копенгаген, чтобы предупредить соединение союзников.

В английской эскадре было около двадцати линейных кораблей, 25 или 30 фрегатов и других мелких судов. Нельсон брался с двенадцатью кораблями разбить шведские и русские флотилии, остальные суда должны были атаковать и разгромить Копенгаген.

Не столь предприимчивый Паркер 26 марта сделал попытку пройти через Большой Бельт. Несколько мелких судов флотилии коснулись мели, главнокомандующий немедленно развернул эскадру и решил прорываться через Зунд. Тридцатого марта утром он вошел в этот пролив. В это время дул довольно сильный северо-западный ветер, именно такой, какой был нужен для плавания по проливу с северо-запада на юго-восток, а потом почти перпендикулярно с севера на юг.

Эскадра шла быстро, при благоприятном ветре, на равном расстоянии от обоих берегов. Нельсон в авангарде, Паркер в центре, адмирал Грейвз в арьергарде.

Как только эскадра показалась в виду Хельсингёра, из Кроненбергской крепости немедленно открыли огонь из ста крупнокалиберных орудий. Но английский адмирал, заметив, что со шведского берега огня почти не слышно, приблизился к нему, и англичане прошли проливом, открыто насмехаясь над датчанами, ядра которых не долетали до их кораблей.

К полудню весь флот встал на якоре среди залива, близ острова Гюэн.

Датчане расположились в фарватере в Королевском проходе близ своей столицы, таким образом более заботясь о защите Копенгагена, нежели о недопущении неприятеля в Балтийское море. Впрочем, не было сомнения, что Паркер и Нельсон не войдут в Балтийское море, не сбив сначала копенгагенских укреплений и не ударив по морским силам, собранным тут нейтральными державами.

На северной оконечности датской позиции находилось укрепление, Форт трех корон, построенный из кирпича. Он главенствовал над входом в гавань, и огонь его сливался с огнем копенгагенской цитадели.

Этот форт был вооружен семьюдесятью орудиями самого крупного калибра. Четыре линейных корабля перегораживали канал, ведущий в гавань. К югу от форта двадцать крупных судов занимали середину Королевского прохода и примыкали к батареям, поставленным на острове Амак.

Форт трех корон нельзя было взять штурмом, он был слишком хорошо укреплен, а вот линия, состоявшая из неподвижных корабельных корпусов, оказалась слишком длинна, лишена способности маневрировать и находилась слишком далеко от острова Амак. Следовательно, ее можно было атаковать с правого фланга. Нужно сказать, что прислуга при артиллерии на этих старых кораблях состояла из лучших датских матросов под начальством самых неустрашимых офицеров.

Прибыв к Копенгагену задолго до соединения всех нейтральных флотов, англичане приняли решение воспользоваться одиночеством датчан, нанести им решительный удар и потом уже идти со всей возможной поспешностью на шведов и русских. Этот план был смел и благоразумен, и Паркер и Нельсон, редко соглашавшиеся друг с другом, оба его одобрили.

Тридцать первое марта и первое апреля были посвящены осмотру линии датчан и определению плана атаки. Нельсон утверждал, что берется со своими кораблями атаковать и разбить правый фланг датской линии. Он требовал также, чтобы отряд флота под началом храброго офицера, капитана Риу, атаковал Форт трех корон и, вынудив его прекратить огонь, высадил тысячу человек, чтобы взять его приступом. Паркер не должен был участвовать в этом смелом маневре: он останется позади и будет стрелять по цитадели и подбирать поврежденные суда.

Несмотря на все предосторожности, три корабля Нельсона сели на мель в Королевском проходе, и ему пришлось строиться только с девятью кораблями. Это не смутило адмирала, и он все же встал близко к датской линии, на таком расстоянии, что артиллерия могла действовать опустошительно.

В 10 часов утра вся английская эскадра была выстроена в позицию. С обеих сторон велся ужасный огонь. У датчан было в батареях восемьсот орудий, они наносили по англичанам страшные удары. Офицеры, командовавшие на судах с батареями, действовали с редкой неустрашимостью, а артиллерийская прислуга самоотверженно им помогала.

Между тем на другом конце линии капитан Риу нес сильный урон: у него против Форта трех корон оставались одни фрегаты, и он выдерживал огонь без всякой надежды прекратить его и идти на приступ.

Паркер, видя сопротивление датчан и боясь, как бы английские корабли с поврежденными снастями не сели на мель, в особенности же понимая опасное положение капитана Риу, отдал приказ прекратить сражение. Сигналы на большой мачте адмиральского корабля вызвали у Нельсона вспышку гнева. Как известно, он был слеп на один глаз. Схватив подзорную трубу, он приставил ее к невидящему глазу, а затем сказал равнодушно: «Я не вижу сигналов Паркера», — и приказал продолжать отчаянную битву. Это был замечательный акт неблагоразумия, и, как часто бывает с отчаянными поступками, он увенчался полным успехом.

Корабли датчан, будучи неспособны двигаться под огнем батарей, подвергались сокрушительному огню. «Данеброг» с ужасным треском взлетел на воздух, многие другие суда оказались повреждены и стали уходить вниз по течению, испытывая огромные потери в людях.

Но и англичане, со своей стороны, терпели удары вражеской артиллерии и находились в величайшей опасности. Нельсон, желая захватить датские суда, спустившие флаг, приблизился к батарее Амака и был встречен убийственными залпами. Два или три его корабля лишились возможности маневрировать, а в это же время перед Фортом трех корон капитан Риу вынужден был отступить и погиб при падении ядра.

Нельсон, почти побежденный, не смутился: он вздумал послать к наследному принцу, который присутствовал при этом ужасном зрелище на одной из батарей, парламентера. Английский адмирал велел сказать ему, что если датчане не прекратят огня и не отдадут корабли, принадлежащие ему по праву, ибо они спустили флаг, то он вынужден будет взорвать их с экипажами. Но при этом просил напомнить, что англичане родные братья датчанам, что они вполне достаточно дрались и не должны истреблять друг друга.

Фредерик, пораженный кровавым зрелищем, боясь за Копенгаген, лишенный к тому времени защиты плавучих батарей, приказал остановить огонь. Это была ошибка: еще несколько минут — и флот Нельсона не мог продолжать сражение.

Завязалось что-то вроде переговоров. Нельсон воспользовался этим, чтобы оставить свою линию. Пока он отступал, три его корабля, поврежденные до того, что не могли уже маневрировать, сели на мель.

Нельсон и Паркер нуждались в перемирии не меньше датчан, ибо у них было убито и ранено 1200 человек, и шесть кораблей были чрезвычайно повреждены.

Урон датчан оказался немногим больше, но они слишком понадеялись на свои плавучие батареи, и теперь, по разрушении этих батарей, нижняя часть города, омываемая морем, осталась открытой для обстрела.

Больше всего датчане боялись за док, в котором находились военные корабли, снаряженные наполовину, неподвижные, зажатые в бассейне: они могли быть сожжены все до последнего. Это очень беспокоило датчан, дороживших своей эскадрой так же, как и своим пребыванием на морях. Ожесточенные страданиями и опасностью, они жаловались на союзников, не принимая в расчет затруднений, не позволивших русским и шведам подоспеть к стенам Копенгагена. Ветры, льды, недостаток времени задержали союзников, готовых помочь Дании.

Если бы они присоединили свои двадцать кораблей к датскому флоту в гавани, Нельсон не преуспел бы в своем дерзком предприятии и права морского нейтралитета восторжествовали бы. Но союзники подоспеть не смогли, и быстрое продвижение англичан изменило судьбу этой войны.

Паркер, боявшийся отваги Нельсона в сражении 2 апреля, теперь очень хорошо понимал положение датчан и намерен был извлечь из результатов этого сражения всю возможную пользу. Он хотел, чтобы датчане отказались от союза нейтральных держав, открыли свои гавани англичанам и приняли английскую флотилию, как бы для прикрытия их от мести союзников.

Третьего апреля Нельсон решил сойти на берег, чтобы передать это предложение наследному принцу. Принц-ре-гент был непреклонен: хоть накануне он и испугался опасности, в которой оказалась его столица, однако никак не соглашался на предлагаемую ему постыдную сделку. Он отвечал, что скорее останется под развалинами Копенгагена, чем изменит общему делу. Нельсон возвратился на адмиральский корабль без всякого результата.

Между тем датчане, видя, что им угрожает второе сражение, стали строить новые укрепления. Они усилили Форт трех корон, уставили пушками остров Амак и нижнюю часть города. Корабли, главный предмет своих попечений, они перевели в доки, более удаленные от моря, и укрыли для предохранения от огня. Всех способных к труду жителей привлекли к делу: кто был под ружьем, кто готовил средства для тушения пожара.

Наконец, прождав пять дней, Нельсон, несмотря на неприязненное отношение народа, вторично прибыл в Копенгаген. Переговоры оказались бурными. Нельсон самовольно решился на уступки, на которые не был уполномочен адмиралом Паркером. Наконец заключили перемирие: датчане не отступили от союза, но все военные действия между ними и англичанами прекращались на четырнадцать недель, по истечении которых все должны были находиться в том же самом положении, как в день подписания перемирия.

Перемирие распространялось только на датские острова и Ютландию, но не на Голштинию. Таким образом, военные действия могли продолжаться на Эльбе, и следовательно, река эта оставалась запертой для англичан.

Вот все, чего смог добиться Нельсон и на что победа давала ему право. Но в то время как он покидал Копенгаген, там распространилась печальная весть, которую всячески старались скрыть от английского адмирала. Носились слухи, что скончался император Павел. Нельсон уехал, не узнав этой новости, которая, разумеется, заставила бы его увеличить свои требования.

Перемирие тотчас же было утверждено адмиралом Паркером. Датский принц немедленно известил о том шведов, чтобы не подвергать их понапрасну ударам англичан, с которыми они не в состоянии были бороться.

Император Павел I действительно скончался в Петербурге в ночь с 23-го на 24 марта. Такое событие могло гораздо скорее, чем неполная победа Нельсона, приостановить морской союз северных держав. Павел I был инициатором этого союза, он заботился о его успехе с тем жаром, с каким принимался за каждое дело, и, вероятно, употребил бы огромные средства, чтобы поправить вред, причиненный Копенгагенской битвой. Он отправил бы в Данию сухопутные войска, соединил бы в Зунде флоты всех нейтральных держав и, вероятно, заставил бы англичан поплатиться за их дерзкое предприятие. К несчастью, этот энергичный государь скончался.

Павел I был умен и добр, но чувства его были слишком пылки, он, как все характеры такого рода, часто склонялся к крайностям — и в делах милосердия, и в порывах гнева. Исполненный сострадания и рыцарской доблести, он сначала почувствовал живейшее участие к жертвам Французской революции и пламенную ненависть к самой революции. Мудрая Екатерина в продолжение своего царствования ограничивалась тем, что настраивала против Франции всю Европу, но сама не выставила ни одного солдата. Павел, напротив, едва вступив на престол, отправил в Италию Суворова со стотысячным войском. В пылу негодования он запретил ввоз в Россию французских продуктов, книг и нарядов.

Это было особенно прискорбно для русского дворянства, которое, как и вся остальная аристократия Европы, порицая Францию, любила, однако же, французское остроумие и изящные манеры. Для дворянства это антире-волюционное рвение оказалась жестоким ударом.

Вскоре Павел Петрович переменил свои убеждения и перешел, как мы видели, к иным чувствам. Он возненавидел своих союзников (которые действовали в корыстных целях), воспылал любовью к своим противникам, поместил в покоях портрет генерала Бонапарта, публично пил за его здоровье и простер расположение до того, что объявил Великобритании войну.

Между тем английская торговля господствовала в Петербурге: в этом причина связи русской политики с английской, связи, которая удерживала обе державы от соперничества, впрочем, со временем неизбежного.

В таком положении были дела и европейская политика, когда вдруг 24 марта Петербургу возвестили о кончине императора Павла и вся гвардия и народ присягнули доблестному и юному его наследнику, императору Александру, на которого прежде многие надеялись иметь влияние, но который доказал твердость своего характера и благородство образа мыслей и так справедливо заслужил название Миротворца Европы и Благословенного.

Смерть русского императора избавляла Англию от грозного неприятеля, а Первый консул лишался мощного союзника. Бонапарт избрал для отправки в Петербург своего любимого адъютанта Дюрока, которого уже посылал в Берлин и в Вену. Он поручил ему отвезти собственноручное письмо, в котором поздравлял нового императора с восшествием на престол, пытался воздействовать на него лестью и привести его, если это будет возможно, к более умеренным идеям касательно отношений Франции и России.

Дюрок отправился немедленно, имея приказание проехать через Берлин. Он должен был вторично посетить прусский двор, собрать там более подробные сведения насчет последних событий на севере и, таким образом, прибыв в Петербург, быть вполне подготовленным к обстоятельствам и людям, которых там встретит.

Англия радовалась и должна была радоваться, узнав в одно время о копенгагенской победе и о смерти страшного противника. Британского героя, неустрашимого Нельсона, превозносили с восторгом, весьма естественным и вполне заслуженным, потому что каждая нация в порыве радости должна торжествовать и даже преувеличивать свои победы.

Но когда первый восторг прошел, начали вернее оценивать мнимую победу при Копенгагене. Стали говорить, что в Зунд нетрудно пробраться, что атаковать Копенгаген в узком проходе, где английские корабли могли двигаться только с большим риском, было поступком смелым, достойным победителя при Абукире, но английский флот в результате жестоко пострадал и, не поторопись датский принц выслушать парламентера, мог бы даже погибнуть. Итак, победа эта оказалась очень недалекой от поражения, а результаты ее — незначительными, потому что у датчан успели только выпросить перемирие, после которого борьба должна была начаться снова. Между тем политика войны сменилась в Англии политикой мира, и этот счастливый переворот совершился вследствие замены первого министра. Англичане тотчас же решились воспользоваться сменой правления в России и умерить строгость своих морских правил, чтобы добиться полюбовной сделки с Россией, а потом и со всеми остальными державами. Они знали кроткий и снисходительный нрав молодого государя, вступившего на престол, и, кроме того, надеялись, что приобрели в Петербурге довольно значительное влияние. Английский кабинет отправил в северную столицу лорда Сент-Эленса с полномочиями заключить с русским кабинетом сделку. Графу Воронцову, русскому посланнику при английском дворе, попавшему в опалу в России за свою преданность британской политике, было официально предписано возвратиться в Лондон, куда он немедленно и отправился.

Корабли нейтральных держав, задержанные в английских портах, были отпущены. Нельсон по приказанию своего правительства продолжал мирно перемещаться по Балтийскому морю. Ему было поручено объявить северным дворам, что он не предпримет никаких враждебных действий, если только они не выступят со своими флотами, в противном же случае он вступит с ними в битву.

К несчастью, удар, нанесенный Копенгагену, произвел свое действие. Маленькие нейтральные державы, такие как Дания и Швеция, хоть и были очень раздражены против Англии, но вступили в союз только под влиянием, почти под давлением России.

Пруссия, которая рассматривала свое положение на море как второстепенный государственный интерес и, кроме того, очень желала мира, была весьма рада выпутаться из щекотливой ситуации с союзом. Она, подобно другим государствам, была готова согласиться на восстановление торговых отношений.

Вскоре все флаги снова появились на Балтийском море, и английское, шведское, датское и русское судоходство приняло свои обычные формы. Нельсон никого не трогал, взамен получал на всем протяжении северных берегов необходимые для флота запасы.

Итак, это перемирие было принято всеми. Русский кабинет, под влиянием графа Палена, не подчиняясь политике англичан, демонстрировал, тем не менее, готовность разрешить конфликт на море посредством мировой сделки, которая обеспечивала бы до некоторой степени права нейтралитета. Лорду Сент-Эленсу была назначена аудиенция. Дания отправила в Англию своего министра Бернсторфа.

Первый консул, который с таким искусством сплел все нити этого мощного союза против Великобритании, с горечью видел, как он рушится от слабости союзников. Бонапарт старался пристыдить их, но каждый, в оправдание своего поведения, ссылался на соседа. Дания, справедливо гордясь своей кровавой копенгагенской битвой, говорила, что исполнила свой долг и теперь очередь за другими. Швеция объявила, что готова воевать, но так как датские, прусские и русские корабли беспрепятственно снуют по морям, то она не видит причины, почему ей одной подвергать торговлю своих подданных на море запрещению. Пруссия оправдывалась в бездействии сменой правления в России, при этом неоднократно заверяя Французский кабинет в своей верности и твердости. Россия делала вид, что не отступается от прав нейтралитета, и говорила, что желает только прекратить враждебные действия, начатые без достаточных причин.

Первый консул, которому хотелось как только можно замедлить примирение Пруссии с Англией, придумал для продолжения их ссоры весьма замысловатое средство. Мы видели, что он предложил Мальту Павлу, теперь он предложил Ганновер Фридриху-Вильгельму. Пруссия заняла эту драгоценную для сердца Георга III провинцию в качестве компенсации за насилие, учиняемое английским правительством нейтральному флагу. Прусский кабинет с трудом, но все же решился на такой важный шаг, поскольку Пруссия всегда чувствовала склонность к этой провинции, которая прекрасно дополнила ее территорию.

Первый консул велел объявить берлинскому правительству, что, если Пруссия желает удержать за собой Ганновер в виде вознаграждения, хотя таковое вдесятеро превышает то, на какое она имеет право, он охотно согласится на это желание. Однако таким образом значительно увеличится государство, смежное с Францией.

Это объявление одновременно обрадовало и смутило сердце молодого монарха. Не принимая предложения окончательно, берлинский кабинет, однако, отвечал, что король Фридрих-Вильгельм очень тронут добрым расположением Первого консула, но что еще ни на что не решился и этот важный вопрос надо отложить до минуты, когда начнутся переговоры о всеобщем мире; тем не менее прусский кабинет прибавлял, что на основании настоящего временного перемирия Пруссия по-прежнему будет удерживать Ганновер за собой.

Первому консулу только этого и хотелось. Таким образом, он вызвал между берлинским и лондонским дворами запутанный вопрос и вручил преданной державе драгоценный залог, которым мог очень удачно воспользоваться во время переговоров с Англией.

Время этих переговоров наконец приблизилось. Англия с радостью ухватилась за удобный случай — умерить строгость своих морских правил, чтобы тем остановить опасность, угрожавшую ей с севера. Она хотела таким образом кончить это дело и восстановить мир не только с нейтральными державами, но и с государством, гораздо более опасным, чем нейтральные, — с Францией, которая десять лет уже потрясала Европу и начинала угрожать английским владениям весьма серьезным образом.

Из-за упрямства Питта и благодаря искусству генерала Бонапарта Англия в какой-то момент восстановила против себя весь мир и теперь не желала снова попасть в такое положение. «Для чего, — говорили рассудительные люди в Англии, — для чего нам продолжать войну? Мы захватили все важнейшие колонии, а Франция между тем поразила всех наших союзников и усилилась за их счет, она стала сильнейшей державой на свете. С каждым днем борьба будет все опаснее. Франция подчинила себе Голландию и Неаполь и вдет теперь против Португалии. Нельзя давать ей возможность еще более усилиться, продолжая безумную войну».

Итак, все рассудительные люди Англии хотели мира. Одно и то же желание выражали две великие силы: король и народ.

Английский король, упорный и набожный государь, остался весьма доволен восстановлением во Франции католицизма, он видел в этом торжество христианских истин, и одного этого было для него достаточно. Кроме того, он ненавидел Французскую революцию и, несмотря на то, что Бонапарт жестоко расстраивал все виды английской политики, был чрезвычайно благодарен ему за противодействие революции. Итак, Георг III также склонился в пользу Первого консула, но только совсем в другом роде, чем Павел I. Отойдя от припадка, который в течение нескольких месяцев омрачал его разум, он был расположен к миру и побуждал своих министров поскорее приступить к его заключению.

Английский народ, страстно любящий всевозможные нововведения, смотрел на мир с Францией как на величайшее из них, потому что в течение десяти лет в целом мире не происходило ничего, кроме беспрерывной борьбы. Приписывая голод, терзавший страну, кровопролитной войне на море и на континенте, англичане настойчиво требовали сближения с Францией.

Наконец, и новый первый министр Англии, лорд Аддингтон, не будучи в состоянии претендовать на славу Питта, с которым не мог сравниться ни дарованиями, ни известностью, ни политическим влиянием, видел для себя одно ясное призвание, а именно: восстановить мир. Он желал мира, и сам Питт, оставшийся всемогущим ^в парламенте, советовал ему сделать все для подписания мирного договора, настаивая, что это необходимо.

Лорд Хоксбери, который в кабинете Аддингтона занимал должность государственного секретаря по ведомству иностранных дел, пригласил к себе господина Отто. Последний жил в Лондоне, занимался разрешением дипломатических вопросов касательно пленников и незадолго перед тем был даже уполномочен вступить в переговоры по случаю морского перемирия. Естественно, он должен был служить посредником и в установлении новых отношений между двумя правительствами.

Лорд Хоксбери объявил господину Отто, что король дал ему весьма лестное поручение, которое, вероятно, будет столь же приятно для Франции, как и для Англии, и поручение это состоит в предложении мира. Он объяснил, что его величество готов послать своего уполномоченного даже в Париж, или куда будет угодно Первому консулу. Король, присовокупил лорд Хоксбери, желает предложить условия самые почетные для обеих наций и в доказательство искренности своего примирения приказал британскому кабинету отныне отвергать все интриги, предпринимаемые против правительства Франции.

Это показывало совершенный отход от прежней политики лорда Питта: невозможно было внести мирные предложения более достойным образом. Лорд Хоксбери просил о скором ответе. •

Первый консул, который в эту минуту думал только о том, как сдержать данное Франции слово, то есть даровать ей благоденствие и мир, почитал себя счастливым, что своей искусной политикой довел дело до такого окончания. Он принял предложения Англии с таким же убеждением, с каким она их высказала.

Однако специальная процедура ведения переговоров казалась Бонапарту и неудобной, и недостаточно эффективной. Он считал, что гораздо проще было бы переговорить устно в министерстве иностранных дел и изложить откровенно и просто обоюдные условия мира — в том случае, если лондонский кабинет действительно желает примирения.

«Условия эти легки, — говорил он, — потому что Англия завладела Индией, а мы — Египтом. Если мы согласимся, чтобы обе державы удержали за собой свои богатые завоевания, остальное — пустяки. И действительно, что значат несколько Антильских или других островов, которые Англия удержала за собой, по сравнению с обширными владениями, которые мы приобрели? Да и сможет ли она и дальше удерживать эти острова, когда Ганновер уже в наших руках, а Португалия скоро будет нашей, и тогда мы предложим ей эти земли за несколько американских островов!»

«Итак, мир легко может быть заключен, — писал он Отто, — если только действительно хотят мира. Я уполномочиваю вас вступить в переговоры только напрямую с лордом Хоксбери».

Отто было послано приказание ничего не предавать гласности, как можно меньше писать, совещаться устно и обмениваться нотами только о самых важных вопросах. Невозможно было сохранить подобные переговоры в полной тайне, но Первый консул предписал Отто соблюдать величайшую осмотрительность — и просить о том же английское правительство — относительно вопросов, которые могут возникнуть с той или с другой стороны и должны быть непременно обсуждены.

Лорд Хоксбери согласился на эти условия, и в первые дни апреля 1801 года начались переговоры.

С 9 ноября 1799 года до апреля 1801 года прошло семнадцать месяцев, и Франция, прекратив войну на материке, находясь в откровенных и прямых переговорах с Англией, должна была наконец, после десятилетней борьбы, впервые вкусить счастье общего мира на суше и на морях. Главное условие этого всеобщего мира, принятое всеми переговаривающимися сторонами, состояло в сохранении Францией всех ее великих завоеваний.