ЦИЗАЛЬПИНСКАЯ РЕСПУБЛИКА

Мы видели, при помощи каких неусыпных усилий Первый консул, покорив Европу, успел сблизить ее с Францией.

Мы видели также, с помощью каких, вызывающих не меньше уважения, действий он примирил церковь с Французской республикой и положил конец бедственному расколу.

Усилия его по восстановлению безопасности и удобства проезжих дорог, возобновлению торговли и оживлению промышленности, по приведению финансов в цветущее состояние и учреждению порядка в управлении были столь же постоянны и увенчались неменьшим успехом.

Безопасность больших дорог обеспечили в полной мере, и, тогда как в январе и феврале 1801 года невозможно было проехать из Парижа в Руан или в Орлеан, не подвергаясь опасности быть зарезанным, к концу того же года стало можно изъездить всю Францию вдоль и поперек без малейшего неприятного случая.

Первый консул, определив огромную сумму на ремонт двадцати главных дорог, пересекавших земли республики, сам наблюдал за использованием этой суммы и таким образом чрезвычайно усиливал рвение инженеров. Ремонт этих и еще почти сорока других дорог быстро продвигался вперед, и все предвещало, что в течение 1802 года сеть дорог будет приведена в превосходное состояние.

Кроме того, между разными частями Франции начали прокладывать новые пути сообщения. Четыре больших шоссе появились между Италией и Францией. Симплонская дорога была почти закончена. Начали уже строить ту, которая должна была соединить Пьемонт и Савойю,

проходя через гору Сени. И приступили к третьей, через гору Женевр, с целью соединения Южной Франции с Пьемонтом. В то же время был предпринят капитальный ремонт дороги в Тендском ущелье, пролегающем между Приморскими Альпами. Таким образом, фактически уничтожалась горная преграда между Францией и Италией и становилось возможным перемещение самых громоздких военных и торговых грузов.

Усиленно шли работы на Сен-Кантенском канале. Первый консул лично ездил инспектировать Уркский канал и приказал снова приняться за его строительство. Канал, проложенный из Эгю-Морта в Бокер, также был почти закончен. Кроме того, завершили строительство новых мостов через Сену, в которое вкладывали средства несколько капиталистов.

В 1800—1801 годах торговля уже расширялась, несмотря на то, что еще продолжалась война на море. Оборот ввозимых товаров увеличился до четырехсот семнадцати миллионов франков, то есть почти на целую четверть в течение года.

Этот успех происходил в результате стремительного роста потребности в колониальных товарах и ввоза большого количества сырья, необходимого для фабрик, как то: хлопка, льна, масла.

Вывоз товаров был гораздо менее значителен, чем ввоз, потому что внешняя торговля Франции еще не восстановилась и фабрикам следовало в первую очередь изготовить товары, претендующие на то, чтобы попасть за границу. И тем не менее товаров в IX году было вывезено на сумму триста пять миллионов, тогда как в VIII году — только на двести семьдесят один миллион. Это увеличение произошло преимущественно в связи с необыкновенным ростом популярности за границей французских вин и коньяков, что породило в Бордо большую производственную активность.

Производство шелка начинало снова расцветать на юге Франции. Лион, любимый город Первого консула, по-прежнему славился своими прекрасными мануфактурами. Из пятнадцати тысяч станков во времена народных волнений оставались в деле только две тысячи. И вот восстановили уже семь тысяч станков. Лилль, Сен-Кантен и Руан поддержали этот процесс.

Необходимо было получить подробные сведения о численности населения и земледелии после революции.

Статистические исследования, с тех пор как были учреждены префектуры и супрефектуры, сделались весьма удобными. Ревизия представила неожиданные результаты, которые, впрочем, были подтверждены советами департаментов, в первый раз собранными в IX году. Население, в 1798 году в шестидесяти семи департаментах насчитывавшее до 21 176 243 жителей, в 1800-м доходило до 22 297 443 человек. Это составляло приращение чуть больше чем в миллион сто тысяч душ. Такой результат, почти невероятный, если бы не подтверждался самыми верными, официальными сведениями, доказывал, что вред, причиняемый революционными переворотами, оказывается с виду гораздо значительнее, чем в действительности, по крайней мере в материальном отношении, и что зло изглаживается добром с изумительной быстротой.

Земледелие почти везде процветало. Запрет на охоту принес большей части провинций чрезвычайную пользу. Если этот запрет уничтожил одно из первых наслаждений высшего класса, то, с другой стороны, спас хлебопашество от разорительного ущерба.

Необходимость в продаже огромного количества земель привела к значительной их обработке; неплодоносные прежде поля возросли в цене. Многие земли, принадлежавшие ранее церквям, перейдя из-под нерадивого надзора в руки деятельных и сметливых владельцев, с каждым днем способствовали увеличению сельскохозяйственной продукции. Переворот, произведенный в земельной собственности, который, раздробив ее и распределив между тысячью рук, значительно умножил число владельцев и пространство возделанных полей, начинал уже приносить первые результаты.

Государственные и общинные леса также испытали на себе все «прелести» беспорядков последних лет. Финансовая администрация, получив от эмигрантов в наследство огромные леса, еще не научилась надзирать за ними и извлекать из них пользу. Леса начали вырубать, и многие владельцы, находясь в отсутствии или будучи запуганными, не возбраняли эти вырубки. Такой беспорядок следовало прекратить как можно скорее.

Первый консул обратил особенное внимание на сбережение лесного богатства Франции, начав водворять порядок и уважение к чужой собственности. Срочно требовался сельскохозяйственный кодекс.

Учреждение института префектов и супрефектов привело к самым быстрым и решительным результатам. За беспорядками и нерадивостью прежних чиновников последовали правильность и быстрота исполнения — очевидные и необходимые итоги единства власти. Дела государственные и муниципальные выиграли от этих перемен одинаково, составление поземельных списков и сбор податей совершались ныне повсюду вполне своевременно.

Однако еще многие организации страдали от беспорядка. Больницы, например, находились в самом печальном положении. Уничтожение части их доходов с продажей принадлежавших им земель и отменой множества сборов привели их к высшей степени расстройства. В некоторых городах придумали было ввести городские сборы и местные пошлины. Но эти сборы, не имевшие еще прочного основания, оказались недостаточными и не везде принимались с равным энтузиазмом.

Воспитательные дома также страдали от всеобщих беспорядков. На каждом шагу встречались несчастные, покинутые дети: их не принимали в заведениях общественного милосердия, но отдавали на руки бедным кормилицам, которым при этом не платили жалованья. В больницах повсюду чувствовали необходимость в прежних сестрах милосердия.

Приходские книги, отнятые у духовенства и порученные муниципальным чиновникам, составлялись очень плохо. Для того, чтобы привести в порядок эту часть управления, столь важную для семей, недостаточно было одной бдительности правительства, требовалось исправить сами законы, которые во многом были неточны. Всему этому мог помочь Гражданский кодекс, поступивший на рассмотрение Государственного совета.

Кроме того, жаловались на дробное деление коммун, на их многочисленность, и все желали, чтобы большая часть из них была объединена.

Первый консул придумал самое верное средство, чтобы знать обо всем, что происходит, и вносить в этот огромный механизм необходимые усовершенствования. Он поручил некоторым из своих самых способных государственных советников объезжать Францию и на местах наблюдать за работой администрации.

Советники эти, прибыв в главные департаменты, сзывали туда префектов из соседних департаментов и начальников разных управлений, а затем составляли общие советы. На этих совещаниях им открывали затруднения, которых нельзя было предвидеть из столицы, неожиданные препятствия, которые проистекали из естественного порядка вещей, и недостатки законов или постановлений, изданных в последние десять лет.

Советники наблюдали за тем, делает ли вся эта цепочка префектов, супрефектов и мэров свое дело с достаточным усердием, годны ли сами лица, занимающие эти должности, постигают ли они цели правительства и так ли тверды, трудолюбивы и беспристрастны, как это необходимо.

Эти объезды принесли прекрасные плоды. Государственные советники подстегивали усердие чиновников и возвращались в Париж со сведениями, полезными как для разрешения текущих вопросов, так и для составления правительственных постановлений.

Воодушевляемые энергией Первого консула, они смело сообщали ему о чиновниках слабых, неспособных или зараженных вредным духом.

Кроме того, адъютанты, посылаемые Бонапартом к армиям или в порты, чтобы личным присутствием повсюду подкреплять его волю, получили приказание между делом наблюдать за тем, что там происходит, и обо всем ему докладывать.

Полковники Лакюэ, Лористон, Савари, отправленные в Антверпен, Булонь, Брест, Рошфор, Тулон, Геную, имели предписание на обратном пути останавливаться в каждом городе, присматриваться, прислушиваться ко всему и собирать сведения: о состоянии дорог, торговли, образе действий должностных лиц, пожеланиях народа и общественном мнении. Ни один из них не обманул ожиданий, ни один не побоялся говорить правду перед справедливым и всемогущим властелином.

Этот властелин, который в то время думал только о благе, с удовольствием принимал всякую, им самим вызванную, истину и смело обращал ее в свою пользу, если ему надлежало наказать виновного чиновника, пополнить недостаток в новом учреждении или обратить внимание на предмет, ускользнувший ранее от его зоркого глаза.

Всеобщий интерес был в эту минуту обращен к заседаниям Государственного совета по поводу Гражданского кодекса.

Франция, без сомнения, испытывала величайшую потребность в таком законе. Прежнее гражданское законодательство, состоявшее из феодального, общего и римского права, не годилось для общества, целиком изменившегося.

Комиссия, составленная из Порталиса, Тронше, Биго де Преамене и Маллевиля, разработала проект Кодекса. Этот проект был отправлен для рассмотрения по всем законодательным собраниям. В результате сделанных в ходе обсуждения замечаний проект был во многом изменен и наконец представлен в Государственный совет, который разбирал все его статьи на протяжении нескольких месяцев.

Первый консул, присутствуя в качестве председателя на каждом заседании, обнаруживал систематичность, ясность и глубину взглядов, что не могло не поражать всех. Никто не удивлялся, видя в нем искусного правителя, потому что он привык повелевать армиями, управлять покоренными странами, и все знали, что это качество свойственно хорошему полководцу, но его способности в законотворческой области оказались неожиданностью. Знания по этой части Бонапарт получил, изучив забранные у Камбасереса некоторые книги, относящиеся к правоведению, и материалы, подготовленные еще во времена Конвента. Он поглотил их с жадностью, как и книги по теологии, которыми не так давно окружал себя, занимаясь Конкордатом.

Иногда недостаточное знание предмета заставляло Первого консула предлагать весьма странные идеи, но вскоре он возвращался к истине, убежденный доводами знатоков, которые его окружали и которых он внимательно слушал. При этом время от времени он становился их арбитром, когда из столкновения разнородных идей следовало извлечь самое естественное и разумное заключение.

Но главная заслуга Первого консула состояла в том, что своим непреклонным умом и постоянной силой воли, принуждавшей окружающих к труду, он двигал этот прекрасный памятник человеческого разума к завершению. Часто происходили продолжительные, упорные прения, но Первый консул всегда умел соединить все мнения, прекратить спор одним словом, а главное — он заставлял всех работать, сам работая целыми днями.

Протоколы этих замечательных заседаний были обнародованы. Но прежде чем отправлять их в «Монитор», консул Камбасерес тщательно их просматривал и выбрасывал все, что не стоило печатать: или потому, что Первый консул выразил какие-нибудь странные идеи, или потому, что он говорил о нравах в выражениях, которым лучше бы не выходить за пределы внутреннего обсуждения. Итак, в этих протоколах оставалась только сама мысль Первого консула, порой исправленная, лишенная колорита, но всегда глубокая и острая.

Публика была поражена и начала яснее осознавать, что именно Бонапарт является единственным источником тех преобразований, что происходили во Франции.

Первая книга Гражданского кодекса была завершена. Она составляла один из многочисленных проектов, которые отправили на обсуждение в Законодательный корпус.

Итак, примирение Франции и ее внутреннее преобразование подвигались вперед одновременно. Хоть и не все зло было еще исправлено, не все благое совершено, но сравнение настоящего с прошедшим наполняло души радостью и надеждой. Все хорошее приписывалось Первому консулу. Человек, правивший Францией с 1799-го по 1815 год, без сомнения, имел на протяжении пути упоительные дни славы. Но, конечно, ни он, ни Франция, которую он очаровал, не переживали времен лучше этих первых дней его правления.

Все эти чувства отражались на лицах людей, с благоговейным удивлением толпившихся около Первого консула. Бесчисленное множество иностранцев стекалось в Париж, чтобы посмотреть на Францию и увидеть двор Бонапарта.

Двор его был полувоенным-полугражданским, одновременно суровым и утонченным. Первый консул составил для себя и консулов военный штаб и окружил свою супругу придворными дамами. Консульская гвардия состояла из четырех пехотных гренадерских и егерских батальонов, в тысячу двести человек каждый, и двух кавалерийских полков, конно-гренадерского и конноегерского. И те и другие были составлены из лучших, храбрейших солдат армии. Многочисленная и хорошо устроенная артиллерия дополняла эту гвардию и превращала ее в настоящую дивизию из всех родов войск численностью в шесть тысяч человек.

Над этим отборным войском начальствовал блистательный штаб. Каждый батальон имел своего полковника, и каждые два батальона — своего генерала.

Это был корпус избранных, в который отличившиеся солдаты поступали в награду, который окружал правительство блеском, а в минуты битвы предоставлял непобедимый резерв.

К штабу консульской гвардии Первый консул присоединил еще губернатора Тюильрийского дворца, к нему в качестве адъютантов прикомандировали двух штаб-офицеров. Этим губернатором был Дюрок, ему издавна поручались важные и щекотливые задания. Ни один офицер не мог бы лучше его обеспечить во дворце порядок и этикет, соответствующий духу времени, и его таланты очень ценил Первый консул.

Надо было смягчить воинственный дух двора, придав ему некоторую гражданскую наружность. Государственный советник Бенезеш в течение первого года присутствовал на приемах и принимал иностранных посланников и других важных особ, желавших получить доступ к консулам. Теперь еще три гражданских сановника в звании придворных префектов присоединились к Бенезешу — Дидло, Люсе и Ремюза.

Как только распространился слух об этих новых назначениях, при дворе появилось множество соискателей, Даже из семейств, преданных прежде монархическому строю. Правда, просители не принадлежали к высшей аристократии, наполнявшей некогда Версаль: для нее еще не наступила минута покорности. Но это были все-таки представители знаменитых фамилий прежнего времени, не участвовавшие в эмиграции, и теперь они старались приблизиться к могущественному и успешному правительству.

Четыре придворные дамы были приставлены к госпоже Бонапарт, чтобы помогать ей в приеме гостей в салоне Первого консула: Лесюэр, Лористон, Талуэ и Ремюза. Самые заносчивые посетители парижских салонов не могли ничего возразить против этого выбора, а люди благомыслящие, которые требуют от двора только того, что предписывается приличиями, и вовсе не находили эту военно-гражданскую организацию достойной осуждения.

Двор Первого консула отличался важностью и достоинством. Его украшали своим присутствием жена Первого консула и его сестры, привлекающие внимание очаровательными манерами, умом и красотой. Мы прежде говорили о братьях Первого консула, теперь следует сказать несколько слов и о его сестрах.

Старшая сестра Первого консула Элиза Бачиокки хоть и обладала невыразительной наружностью, но отличалась замечательным умом и обаянием. Она собрала вокруг себя знаменитых литераторов и людей искусства того времени, к примеру, Сюара, Морелле, Фонтана.

Вторая сестра, Каролина Мюрат, жена знаменитого генерала, женщина честолюбивая и прелестная, упоенная счастливой судьбой брата и желавшая получить значительную долю благ для себя и мужа, придавала этому двору жизни и блеска.

Третья, Полина Бонапарт (в замужестве Леклерк, а затем принцесса Боргезе), была одной из первых красавиц своего времени. Тогда она еще не вызывала против себя злоречий, и хотя ее легкомысленное поведение печалило иногда ее брата, но она всегда умела его растрогать и обезоружить своей нежной привязанностью.

Госпожа Бонапарт, как жена Первого консула, стояла выше их всех. Своей природной грацией и манерой беседы она очаровывала и французов, и иностранцев, посещавших правительственный дворец.

Неизбежное и уже заметное соперничество между членами этого семейства, столь близкого к власти, едва сдерживалось самим Бонапартом, который хоть и любил своих родных, однако же с военной строгостью обращался с теми, кто нарушал мир и спокойствие в семье.

В это время произошло важное событие: был заключен брак Гортензии Богарне с Луи Бонапартом. Первый консул, который нежно любил обоих детей своей жены, хотел было выдать Гортензию за Дюрока, полагая, что взаимная страсть сблизила их сердца. Но этот брак, не нравившийся госпоже Бонапарт, не состоялся. Жозефина, мучимая страхом развода с тех пор, как потеряла надежду иметь детей, задумала выдать дочь за одного из деверей, полагая, что дети, которые родятся от этого союза, будучи связаны двойственными узами родства с новым главой Франции, получат шанс стать его наследниками.

Жозеф Бонапарт был женат, Люсьен вел беспорядочную жизнь и с неприкрытой неприязнью относился к своей невестке, Жером искупал некоторые заблуждения молодости службой во флоте. Один Луи мог соответствовать видам госпожи Бонапарт. Его она и выбрала. Луи был умен и образован, но своенравен и по характеру мало подходил своей невесте. Первый консул сначала противился, потом уступил и согласился на брак, который не мог составить счастья двух супругов, но, скорее всего, дал бы наследников державе.

Бракосочетание совершал кардинал Капрара в частном доме, как это происходило всякий раз, когда священнослужители принадлежали к неприсягнувшему духовенству. Там же совершили обряд бракосочетания между генералом Мюратом и Каролиной: они до тех пор еще не были обвенчаны, как и многие пары того времени, чей брак заключался только гражданским образом.

Бонапарт и Жозефина находились в точно таких же обстоятельствах. Жозефина усиленно просила своего мужа присоединить религиозный обряд к гражданскому, но из предусмотрительности или из страха признаться перед всеми в неполноте контракта, связывавшего его с госпожой Бонапарт, Первый консул не соглашался.

Как мы уже сказали прежде, раз в декаду Бонапарт принимал посланников и иностранцев, которых ему представляли министры. Он проходил вдоль рядов собравшихся на приеме в сопровождении адъютантов, вслед за ним появлялась госпожа Бонапарт со своими придворными дамами. Это был тот же церемониал, какой соблюдался при других дворах, только с меньшей свитой адъютантов и статс-дам.

Два раза в декаду Первый консул приглашал к своему столу знатнейших лиц Франции и Европы, а раз в месяц давал в Галерее Дианы обед, к которому приглашали иногда до ста особ одновременно. В эти дни в Тюильри появлялись высшие сановники, посланники, сливки французского общества, которые начинали сближаться с правительством.

Продумывая с расчетом все, даже мельчайшие детали, Первый консул сам предписывал своему семейству определенные наряды, чтобы ввести их в моду. К примеру, приказывал дамам надевать шелковые платья, чтобы тем самым оживить производство шелковых фабрик Лиона, или советовал жене носить наряды из батиста — для поощрения сен-кантенских мануфактур.

Вот письмо, написанное из Сен-Кантена консулу Кам-басересу:

«Мысль оживить эту заброшенную отрасль одной из наших прибыльнейших мануфактур и дать кусок хлеба такому множеству французов, право, стоит того, чтобы ввести батист в моду; притом пора уже снять с него опалу!»

Что же касается самого Первого консула, он выделялся среди всех своей простотой: носил скромный егерский мундир консульской гвардии.

Зима с 1801-го на 1802 год проходила в Париже блистательно: удовлетворение царило во всех сословиях. Одни радовались тому, что могли возвратиться во Францию, другие — тому, что наконец могут насладиться полной безопасностью, третьи были счастливы, предвидя в мирном договоре перспективу коммерческого благоденствия. Блеску зимних праздников способствовал и наплыв иностранцев. Из лиц, появившихся в это время в Париже, двое обращали на себя всеобщее внимание: один из них был знаменитый англичанин Фокс, красно-речивейший оратор, другой — эмигрант, имя которого некогда гремело в свете, — Шарль де Калонн, бывший министр финансов.

Фоксу не терпелось увидеть человека, к которому он, несмотря на весь свой патриотизм, чувствовал непреодолимое влечение. Он прибыл в Париж тотчас по заключении предварительных условий мира и был представлен Первому консулу английским посланником.

Первый консул велел, чтобы для Фокса открыли все архивы, и устроил ему прием, способный покорить врага и очаровать друга. С этим благородным иностранцем Бонапарт отложил в сторону весь этикет, вел с ним самые дружеские беседы и, казалось, в его лице хотел покорить весь английский народ.

Однако же часто они не сходились во мнениях. Фокс был одарен тем живым воображением, которое делает ораторов знаменитыми, но ум его не оказался ни положительным, ни рациональным. Англичанин был полон благородных мечтаний, которых Первый консул, несмотря на свое пылкое воображение и глубокий ум, никогда не разделял или от которых давно уже отказался. Бонапарт был к тому времени разочарован, как человек обыкновенно бывает разочарован после революции, начатой во имя человечества и завершившейся потоками крови. Он сохранил в себе только одно очарование революции — очарование величия — и довел его до предела. То есть оказался не настолько либерален, чтобы понравиться главе вигов, и слишком горделив, чтобы понравиться англичанину.

Итак, оба нередко задевали друг друга в своих мнениях. Фокс часто вызывал улыбку Первого консула наивностью и неопытностью, весьма странными в человеке, которому скоро исполнится шестьдесят лет. А Первый консул иногда пугал Фокса громадностью своих плохо скрываемых замыслов. Несмотря на это, они сошлись по Уму и по сердцу и были восхищены друг другом.

Первый консул прилагал всевозможные старания, чтобы показать Фоксу Париж, и часто сам сопровождал его во время визитов в публичные заведения. Тогда проходила выставка достижений французской промышленности, вторая со времени революции. Все поражались успехам французских мануфактур, которые посреди войн и смут смогли изобрести множество усовершенствований и новых способов производства. Иностранцы, казалось, были этим сильно удивлены, в особенности англичане, отличные судьи в таких вопросах.

Первый консул провел Фокса по залам этой выставки, расположенной прямо во дворе Лувра, наслаждаясь изумлением своего знаменитого гостя. Фокс высказал остроумную мысль, делавшую честь чувству и уму этого благородного человека и доказывающую, что справедливость суждений о Франции уживалась в нем с самым явным патриотизмом. В одном из залов выставки находился глобус, предназначенный для Первого консула: большой, красивый и чрезвычайно искусно сделанный. Кто-то из сопровождающих, развернув глобус и прикрыв рукой Англию, заметил, что эта страна занимает очень мало места на карте мира. «Да! — вскричал Фокс с живостью. — Да, на этом-то маленьком островке и рождаются англичане, и на нем хотят умереть, но, — присовокупил он, проведя руками вокруг обоих океанов и обеих Индий, — пока живут, наполняют собой весь этот шар и охватывают его своим могуществом!»

Первый консул рукоплескал такому своевременному и горделивому ответу.

Лицом, занимавшим наибольшее внимание публики после Фокса, был экс-министр де Калонн. По ходатайству принца Уэльского он получил позволение возвратиться в Париж и теперь высказывал мысли, довольно неожиданные и приводившие роялистов в сильное смущение. Он говорил, что не хочет служить новому правительству, будучи предан дому Бурбонов, но почитает своей обязанностью высказать правду друзьям. Никто в Европе, по его мнению, не может сравниться с Первым консулом: полководцы, министры, короли — все ниже его и от него зависят. Даже англичане от ненависти перешли к восторгу, чувство это господствует во всех классах и доведено до крайности, как и всякое чувство англичанина. А потому не имеет смысла рассчитывать на

Европу, чтобы низложить генерала Бонапарта. Но не следует также позорить дела роялистов гнусными заговорами, которые приводят в негодование честных людей всего света. Надо покориться обстоятельствам и ожидать результатов с течением времени, и либо управлять Францией без монархической власти, либо основать монархическую власть без Бурбонов. Что бы то ни было, а ожидать результатов следовало от Франции образованной, возвратившейся к более разумным принципам существования.

Эти речи, мудрые, но совершенно непривычные в устах де Калонна, порождали всеобщее удивление и заставляли думать, что экс-министр вскоре вступит в сношения с консульским правлением. Он действительно виделся с консулом Лебреном, который с согласия Бонапарта принимал у себя роялистов, и беседовал с ним о делах Франции. Поговаривали даже, что он сделается для финансов тем же, чем сделался Талейран для дипломатии: усмиренным вельможей, подкрепляющим гений Первого консула своей опытностью и влиянием своего имени. Но все эти предположения оставались безосновательными. Первый консул искал в людях не столько блеск ума, сколько прилежание (чего не имел де Калонн), и нашел все необходимое в Годене, который навел в финансовых делах замечательный порядок.

Несмотря на это, следуя только молве, де Калонна окружило множество просителей, полагая, что не могут выбрать посредника более подходящего, потому что он собственным примером оправдывал их преданность Первому консулу.

В Париже в это время находились агенты изгнанного дома, некоторые из них были весьма умны и очень хорошо знакомы со всеми обстоятельствами. Агенты эти посылали Бурбонам ежедневные рапорты. Вот выписка из одного такого рапорта, в котором речь идет о де Калонне:

«С месяц тому назад возвратился в Париж господин де Калонн. Перед отъездом из Англии он присутствовал на совещании министров и был ими очень хорошо принят. Его спросили, не намерен ли он по возвращении во Францию снова вступить в правительственную должность. Он отвечал, что его принципы, его действия во время революции и преданность королевской фамилии обязывают его отказаться от всякого места, предлагаемого новым правительством, но, будучи привязан к Франции по убеждению и внутреннему чувству, он согласен иногда давать советы, если у него их потребуют и если эти советы смогут принести пользу отечеству.

Приезд его в Париж произвел сильное впечатление. Каждый день он обременен визитами и окружен поклонниками, как в самую блестящую минуту прошлой славы и влияния. Молва о том, что ему опять будет поручено министерство, привлекает к нему кучу просителей, и, чтобы от них избавиться, он вынужден скрыться в деревню. Молва эта, кажется, неосновательна, и если бы ей действительно суждено было осуществиться, так, верно, не теперь. Известно только, что несколько дней назад его хотели представлять Бонапарту, для проведения затем тайного совещания.

Он видится со всеми старинными друзьями и открыто высказывает им свое мнение. Став свидетелем слабости и ничтожества иностранных держав, он полагает, что от них нельзя ожидать ни малейшей защиты против революции и еще менее — решительного покровительства королевской фамилии. Де Калонн повторяет то, что мы знали уже давно: главы всех европейских домов — это люди без средств и без характера, они не понимают времени, в которое живут, они не умеют обсудить настоящее и не предвидят будущее, они одинаково лишены и отваги, заставляющей приняться за дело, и твердости, умеющей настоять на своем.

Он убежден, что только во Франции можно трудиться для восстановления монархии, но не насильственными средствами, а занимаясь, без шума и огласки, переменой общественного мнения, разрушая предубеждения, ослабляя страх, соединяя всех верных слуг короля и держа их наготове, чтобы обратить в его пользу первое событие, которое возникнет из естественного хода дел.

Господин де Калонн уверяет, что в Англии восторг по отношению к Бонапарту не только всеобщий, но и дошел до крайних форм выражения. При дворе и в народе, в столице и в провинциях все классы граждан, от министров до ремесленников, спешат возносить ему похвалы и наперерыв воспевают его победы и блеск его могущества.

Впрочем, энтузиазм этот обнаруживается не только в одной Англии, вся Европа, так сказать, заражена им. Со всех сторон съезжаются в Париж, чтобы хоть раз в жизни взглянуть на великого человека, и полиция вынуждена была угрожать арестами, чтобы остановить, к примеру, датчан, которые всякий раз, как встречали его в общественном месте, преклоняли перед ним колена.

Вот одна из главнейших причин его силы и безграничной власти. Посмеют ли французы бороться с ним, когда видят у ног его все европейские державы?!»

Но кто бы мог подумать, что посреди стольких благих дел, уже совершенных или готовых совершиться, могла возникнуть оппозиция, и притом чрезвычайно сильная?

Между тем она готовилась, чтобы выступить с ожесточением, и притом против прекраснейших творений Бонапарта. Не в неистовых партиях, радикально противоположных правлению Первого консула, не в среде роялистов и революционеров готовилась оппозиция, но в той самой партии, которая желала ниспровержения немощной Директории, способствовала этому ниспровержению и признала новое правительство, в одно и то же время искусное и твердое. Умеренная революционная партия разделилась на части, как это всегда бывает с победоносными партиями, которые хотят созвать правительство и не сходятся во мнениях насчет того, как это сделать.

С первых же дней Консульства эта партия разделилась на два совершенно противоположных течения: одно из них стремилось завершить революцию демократической умеренной республикой, вроде той, которую Вашингтон основал в Америке; другое хотело привести ее к учреждению монархии, более или менее сходной с английской, если придется — и со старинной французской монархией, только без прежних предрассудков, без феодального начала и с добавлением еще большего величия.

Наступал третий год консульского правления, и оба эти течения все усиливались от самого своего противоречия. Одни снова становились почти революционерами, видя, что власть Первого консула все возрастает, что монархические идеи начинают распространяться, что в Тю-ильри обосновался настоящий двор, католическая религия почти восстановлена, и эмигранты толпами возвращаются во Францию. Другие почти обращались в прежних роялистов, до того им хотелось поскорее устроить реакцию и воссоздать монархию, до того они были расположены помириться даже с просвещенным самовластием, чтобы только положить конец революции. Что касается просвещенного самовластия, — тот, кто господствовал в эту минуту над Францией, олицетворял собой всеобщее успокоение, и соблазн действительно оказался велик.

Однако противодействие, дойдя с обеих сторон до высшей точки, ясно показывало, что скоро можно ожидать кризиса.

Трибунат, уже взбудораженный по поводу законов о финансах и мировых судах, ныне волновался еще больше при взгляде на все происходившее, при виде этого правительства, так быстро шедшего к своей цели. В особенности его приводил в негодование Конкордат как акт самый антиреволюционный, какой только можно придумать. Гражданский кодекс, по мнению депутатов, был несообразен с идеей о равенстве, даже договоры о мире, заключавшие в себе величие Франции, не нравились Трибунату по своему изложению.

Сийес, желая конституционными предосторожностями воспрепятствовать всякому волнению, не преуспел в своем намерении, потому что конституции не создают человеческих страстей и не могут их уничтожить, — они служат только сценой, на которой страсти разыгрываются. Возложив всю реальную деятельность на Государственный совет, предоставив шум и критику Трибунату, заставив его играть роль адвоката правительства перед Законодательным корпусом, поставив над всем этим праздный Сенат, Сийес нисколько не застраховал страстей того времени от взрыва; напротив, он даже породил нечто похожее на зависть между этими учреждениями. И странное дело, изобретатель этого нового порядка вещей, вследствие которого с одной стороны царила такая энергия, а с другой — такая неподвижность, Сийес сам стал томиться от собственного бездействия.

Человек умеренный и даже монархист по своим взглядам, он должен был бы одобрять действия Первого консула, но причины, отчасти неизбежные, отчасти случайные, начали их ссорить друг с другом. Этот великий созерцательный ум, вынужденный беспрестанно наблюдать и ничего при этом не делать, должен был невольно завидовать деятельному и могучему гению, который возвышался, овладевая Францией с каждым днем все больше. В блистательных делах Бонапарта Сийес уже видел зародыш его будущих ошибок и если не высказывал этого громко, то намекал иногда своим молчанием или одним словом, глубоким, как сама мысль. Может быть, ежеминутная внимательность могла бы успокоить его и снова привязать к Бонапарту. Но Первый консул слишком рано вообразил, что вполне расплатился с Сийесом, подарив ему кронское имение. Погруженный, сверх того, в свои обширные труды, он не обращал достаточного внимания на человека, который так благородно уступил ему первое место в день 18-го брюмера.

Праздный, завистливый и оскорбленный Сийес находил пищу для порицания даже в беспредельном благополучии, которое изливалось в эту минуту на Францию, он казался недовольным и оставался холодным наблюдателем действий Бонапарта. Первый консул не умел совладать со своим негодованием и хладнокровно выносить несправедливость противников. Он с насмешкой говорил о философии Сийеса, о его бессильном честолюбии, он отпускал по этому поводу тысячи саркастических слов, и слова эти тотчас же передавались недоброжелателями по адресу.

На стороне Сийеса оставались несколько друзей, людей замечательных. Таковы были, например, де Траси, оригинальный философ школы совсем не оригинальной⁴⁰, человек с острым умом и далекими от религии взглядами, Тара, философ речистый, скорее с претензией на глубину, чем глубокий, Кабанис, посвятивший себя изучению материального в человеке и дальше границ материализма ничего не смысливший, Ланжюине, ханжа, человек честный, но неистовый, который некогда защищал жирондистов, а теперь охотно увлекся мыслью о сопротивлении новому кесарю.

Эти сторонники Сийеса составляли в Сенате уже довольно чувствительную оппозицию. Конкордат казался им, как и многим другим, ясным свидетельством близкой контрреволюции.

Первый консул, видя, что Франция и Европа восхищены его делами, решительно не подозревал, что единственный противник находится возле него самого. Негодуя на оппозицию, он называл ее идеологов, своих противников в Сенате, «мечтателями, направляемыми человеком, одержимым хандрой и жалеющим, что не имеет в руках власти, к которой неспособен», членов Трибуната — охотниками до смут, с которых он сорвет личину и докажет, что его нельзя испугать шумом, а недовольных из Законодательного корпуса — беглыми попами и янсенистами. Но неизменно прибавлял, что разрушит все эти препятствия и его ничто не остановит в делах, которые он хочет совершить.

Никогда раньше не проводя столько времени на собраниях, Первый консул не умел ладить с людьми, а этим не пренебрегал и сам Цезарь в римском Сенате, как он ни был силен. Бонапарт же высказывал свое неудовольствие публично, смело, с сознанием своей силы и славы, и решительно не слушал советов мудрого Камбасереса, который, как человек опытный в управлении собраниями, советовал ему умерять порывы и быть осторожным.

«Надо доказать этим людям, — отвечал Первый консул, — что их не боятся. Они сами почувствуют страх, когда увидят, что мы за себя не опасаемся».

Здесь уже заметны зачатки самодержавия, постепенно приближалась минута неизбежной монархии.

Оппозиция обнаружилась не только в государственных учреждениях, но и в армии. Армия, как и нация в целом, видя великие результаты, полученные в течение двух лет, была предана Первому консулу, однако между начальниками все же случались недовольные, одни от чистого сердца, другие — просто из зависти.

Открыто возмущались искренние революционеры, которые с неудовольствием смотрели на возвращение эмигрантов и предстоящую необходимость демонстрировать свои мундиры в церкви. Недовольные из зависти с досадой смотрели на то, что равный им сначала превзошел их в славе и теперь готов сделаться их властелином. Первые принадлежали по большей части к Итальянской армии, которая всегда была предана революции, вторые — к Рейнской, спокойной, умеренной, но завистливой.

Генералы Итальянской армии высказывали свое недовольство языком резким и не совсем приличным. Ожеро и Ланн, плохие политики, но воины-герои, позволяли себе самые необдуманные речи. Ланн, сделавшись командиром консульской гвардии, распоряжался ее кассой с необыкновенной расточительностью. Впрочем, Первый консул знал об этом и одобрял его действия. Штаб этой гвардии помещался в роскошнейшем доме. У Ланна был открытый для всех сослуживцев стол, и на этих-то солдатских пиршествах он беспрестанно восставал против правительства.

Первый консул не боялся, что от этого ослабеет преданность этих славных солдат. Он знал, что, стоит ему только подать знак, они все к нему бросятся, а сам Ланн — прежде всех. Однако же Бонапарт находил, что опасно давать слишком много воли этим головам и языкам, и потребовал Ланна к себе. Тот, привыкнув к короткому обхождению со своим главнокомандующим, вновь позволил себе вспышку гнева, но был тотчас же укрощен повелительно-холодным тоном Первого консула и вышел от него, скорбя о своем проступке и о недовольстве главнокомандующего. В порыве благородной гордости он хотел выплатить все суммы, с ведома Первого консула изъятые им из кассы гвардии, но, к несчастью, этот генерал, так долго участвовавший в итальянских войнах, почти ничего не имел за душой. Ожеро, человек с превосходным сердцем, но столь же неосмотрительный, отдал ему все свои деньги, сказав: «Вот деньги. Ступай к неблагодарному, за которого мы проливали кровь, отдай ему все, что должен, и пусть ни один из нас не будет ему ничем обязан!»

Но Первый консул не позволил своим старым товарищам по оружию, героям и неразумным детям одновременно, отказаться от любви к нему. Он просто разлучил их. Ланн был назначен в посольство в Португалии, в Ожеро получил предписание возвратиться к своей армии и быть осторожнее в будущем.

18 Консульство

Однако же эти сцены, преувеличенные недоброжелательством, которое их распространяло, производили на умы весьма невыгодное впечатление, особенно в провинциях. Правда, они нигде не порождали порицаний в адрес Первого консула, но внушали беспокойство и заставляли ожидать больших препятствий для власти.

История с офицерами Итальянской армии оказалась домашней ссорой друзей, которые сегодня повздорят, а завтра опять обнимаются. Но сцены с рейнскими генералами, холодными и непримиримыми, были гораздо важнее. К несчастью, начинал обнаруживаться гибельный раздор между главнокомандующими обеих армий, между генералом Бонапартом и генералом Моро.

Со времени австрийской кампании, в которой Моро своими успехами был отчасти обязан Первому консулу, этот генерал почитался вторым полководцем Республики. Никто, впрочем, не ошибался насчет его истинных качеств, но все опирались на неотъемлемые достоинства, которые делали из него при этом мудрого, острожного и храброго генерала, а потому ставили его в ряд первостепенных военачальников и почитали достойным соперником покорителя Италии и Египта.

Интриганы владеют удивительным чутьем в обнаружении слабостей у людей, выделяющихся на общем уровне. Они попеременно то льстят им, то оскорбляют их, пока не отыщут слабую сторону, через которую могут проникнуть в их сердце и внести туда свой яд. Довольно скоро открыли и слабую сторону Моро — тщеславие. Своей лестью интриганы вдохнули в него роковую зависть к Первому консулу, которая должна была со временем погубить беднягу.

К довершению несчастья Моро вступил в брак, который еще скорее привел его на эту пагубную дорогу. Женщины обоих семейств, Бонапартов и Моро, поссорились между собой из-за пустяка, из-за каких обыкновенно ссорятся женщины.

Семейство Моро старалось убедить генерала, что он должен быть первым, а не вторым, что Бонапарт дурно расположен к нему, старается унизить его достоинство и заставляет играть второстепенную роль. Бесхарактерный

Моро оказался слишком внимателен к этим опасным внушениям. Между тем Первый консул нисколько не был виноват перед своим генералом. Напротив, он осыпал его всеми возможными отличиями, старался выставить с гораздо лучшей стороны, чем действительно о нем думал. Наконец, обращался с ним всегда с изысканной предупредительностью, зная его слабости и чувствуя, что из малейшего невнимания тотчас выведут неприятную историю.

Но лишь только Моро первый пошел против него, Бонапарт не остался в долгу и с обыкновенной горячностью своего характера скоро с ним поквитался.

Однажды он предложил Моро поехать с ним на смотр. Моро сухо отказался, боясь, чтобы его не приняли за одного из штабных Первого консула, и в качестве отговорки заявил, что у него нет подходящей верховой лошади. Первый консул, оскорбленный этим отказом, хорошенько его запомнил.

Спустя некоторое время все высшие сановники были приглашены на обед в Тюильри на одно из больших торжеств, которые тогда часто устраивались. Моро жил в деревне, но, приехав накануне в город по делу, отправился к Камбасересу посоветоваться. Камбасерес, который постоянно играл роль миротворца, принял Моро как нельзя лучше. Удивляясь, что видит его в Париже, он поспешил уведомить об этом Первого консула и убеждал его пригласить главнокомандующего Рейнской армией на завтрашний обед. «Он раз уже дал мне публичный отказ, — отвечал Первый консул, — и я не хочу подвергаться опасности получить еще один!» Ничто не могло умилостивить Бонапарта.

Тогда на другой день, когда все высшие сановники и генералы собрались за столом Первого консула в Тюильри, Моро отомстил за пренебрежение, отправившись в штатском костюме обедать с толпой недовольных офицеров в один из наиболее посещаемых трактиров. Это обстоятельство было многими замечено и произвело самое неблагоприятное впечатление.

С того времени, то есть с осени 1801 года, генералы Бонапарт и Моро выказывали друг другу величайшую холодность. Вскоре это сделалось известно всем, и враждующие партии поспешили воспользоваться случаем. Они 18* начали превозносить генерала Моро в ущерб Бонапарту и старались наполнить сердца обоих ядом ненависти.

Эти подробности покажутся, может быть, недостойными истории; но все, что знакомит с человеком, что открывает жалкую мелочность даже в самых великих людях, — достойно истории, ибо все, что может научить, — ее законное достояние.

Первое заседание X года состоялось 22 ноября 1801 года.

Ни одно правительство не могло появиться перед Законодательным корпусом с такой гордостью, как консульское, которое воочию наблюдало плоды своих чрезвычайных усилий. Мир с Россией, Англией, германскими и итальянскими державами, Португалией и Портой, заключенный на самых выгодных условиях; проект примирения с церковью, который гасил религиозные волнения и, преобразовывая французскую церковь сообразно с началами революции, в то же время вынуждал верующих признать последствия этой революции; Гражданский кодекс — памятник, ставший впоследствии предметом удивления целого света; законы о народном просвещении, о Почетном легионе и о множестве других важных предметов; финансовые меры, уравновесившие государственный приход с расходом. Что можно было предоставить вниманию нации более полного и необыкновенного, чем эти труды?

Тем не менее все эти нововведения оказались очень дурно приняты!

Заседание Законодательного корпуса на этот раз открыл министр внутренних дел с какой-то особенной торжественностью. С той и с другой стороны были произнесены торжественные речи. Казалось, хотели подражать процедурам, принятым в Англии при открытии парламента. Этот новый церемониал, заимствованный у конституционной монархии, был с неудовольствием принят оппонентами.

Трибунат и Законодательный корпус собрались в полном составе и приступили к назначению председателей.

Законодательный корпус избрал председателем господина Дюпюи, автора знаменитой книги «О происхождении всех культов». Дюпюи совсем не был таким ревностным противником мер правительства, как можно предполагать, судя по его сочинению. В разговоре с Первым консулом он сам признавался, что считает необходимым примирение с Римом. Но само имя его в минуту, когда Конкордат составлял главную придирку к политике консульского правления, имело важное значение*. Легко было понять цель этого выбора, и публика поняла ее, а Первый консул даже преувеличил ее важность.

Когда оба собрания оказались полностью укомплектованы, три государственных советника представили отчет о состоянии Республики.

Этот отчет, продиктованный самим Первый консулом, был прост по изложению, и превосходен по своему содержанию. Он произвел на публику глубокое впечатление.

На следующий день большая депутация государственных советников представила целый ряд проектов новых законов. Эти проекты должны были обратить в закон договоры с Россией, Баварией, Неаполем, Португалией, Северо-Американскими штатами и Портой. Договор с Англией, заключенный первоначально в Лондоне в виде предварительных условий, как раз в это самое время обсуждался на конгрессе в Амьене и потому не мог быть еще представлен на обсуждение Законодательного корпуса.

Что же касается Конкордата, то Первый консул не желал подвергать его обсуждению в разгар оппозиции.

Порталис прочел свою знаменитую речь о главном содержании Гражданского кодекса, а трое государственных советников изложили три первые статьи Кодекса: 1-ю — об обнародовании законов; 2-ю — о правах гражданства и о лишении их; 3-ю — о действии гражданских постановлений.

Казалось бы, такой перечень законодательных трудов способен был уничтожить всякую оппозицию, однако же вышло наоборот.

Когда, по обыкновению, все эти проекты внесли ^в Трибунат, договор с Россией породил неожиданно напряженную сцену.

Шарль-Франсуа Дюпюи (1742—1809) считается родоначальником так называемой мифологической школы, в частности отрицающей историчность Христа.

Третий пункт этого договора заключал в себе весьма важную статью, которую оба правительства придумали, чтобы обеспечить себе защиту против тайных козней. В этой статье было сказано, что обе державы обещают «не дозволять никому из своих подданных вести прямую или тайную переписку с внутренними врагами настоящих правительств обоих государств, распространять идеи, противные их учреждениям, и производить в них смуты».

Французское правительство в этом случае имело в виду эмигрантов, русское — поляков. Такая предосторожность была вполне естественна, особенно для французского правительства, которое боялось Бурбонов и наблюдало за их действиями.

Но, желая обозначить людей, которые могли сделаться нарушителями спокойствия обеих держав, в договоре употребили слово, наиболее часто встречающееся в дипломатическом языке, — слово «подданные». Оно было употреблено без всякого намерения, его выбрали потому, что оно употребляется почти во всех договорах, где говорится о подданных республики или монархии.

Едва закончили чтение договора, как трибун Тибо, один из членов оппозиции, встал и попросил позволения говорить.

«В этот договор, — сказал он, — вкралось слово, которое не может быть допущено в наш язык. Я говорю о слове “подданные”, употребленном в отношении граждан одного из государств. Республика не имеет подданных, она состоит из граждан. Вероятно, это ошибка редакции, но ее необходимо исправить».

Слова его вызвали сильное волнение, председатель тотчас прекратил объяснения, которые должны были последовать, заметив, что обсуждение еще не началось и что всякое замечание должно быть сбережено до соответствующего момента. Это остановило спор, который готов был возникнуть, и для рассмотрения договора тотчас же назначили комиссию.

Случившееся еще более усилило волнение, господствовавшее в государственных собраниях, и сильно раздражило Первого консула. И во время выборов обнаружились столь же недружелюбные замыслы. В Сенате было несколько вакантных мест. Одно место освободилось вследствие смерти сенатора Красу, а два других следовало занять по предписанию конституции. Первый консул, Законодательный корпус и Трибунат обязаны были представить по кандидату, а Сенат уже сам потом избрал бы себе членов из этих кандидатов.

Начались выборы в Законодательном корпусе и в Трибунате. Члены оппозиционной партии в Трибунате выбрали Дону, который открыто поссорился с Первым консулом еще во время прошлой сессии. Он не хотел более являться в Трибунат, говоря, что не примет участия в законодательных трудах до тех пор, пока будет продолжаться самовластие. Действительно, он сдержал слово, и его никогда не видели в Трибунате. Так вот его-то оппозиция избрала в кандидаты на место в Сенате, разумеется, как лицо, максимально неприятное Первому консулу.

Решительные сторонники правительства в Трибунате в свою очередь избрали одного из авторов Гражданского кодекса — Биго де Преамене.

Тем не менее ни одна из партий не одержала верх, большинство голосов было отдано совершенно незначительному кандидату, трибуну Деменье, человеку чрезвычайно умеренному.

Законодательный корпус выразился яснее: он избрал в кандидаты аббата Грегуара. Этот выбор стал еще одним намеком на восстание, которое готовилось против Конкордата.

Первый консул, со своей стороны, также хотел сделать многозначительный выбор. Он мог бы выждать, пока оба собрания представят своих кандидатов. Весьма вероятно, что ни Законодательный корпус, ни Трибунат не захотели бы решительно рассориться с правительством; притом, будучи подвержены изменчивости, общей для всех собраний, которые сегодня пятятся назад, если слишком увлеклись вчера, эти законодатели сделали бы не столь разительный выбор и даже, может быть, назначили бы людей, приятных правительству. Так, например, Первый консул вполне мог одобрить Деменье, потому что сам обещал вознаградить его услуги званием сенатора. Может быть, имя Биго де Преамене и было бы представлено одним из собраний, и тогда Первый консул, в свою очередь, мог бы назначить тех из кандидатов, каких пожелает, а уж лицо, предложенное двумя избирательными сторонами из трех, наверняка было бы избрано большинством Сената.

Консул Камбасерес советовал Бонапарту так и поступить, но подобного рода уступчивость, весьма обычная в представительных правлениях, решительно не нравилась Первому консулу. Военный правитель, незнакомый с формами такого правления, он не хотел подчиниться и ждать, пока собрания произнесут свое слово, чтобы потом уже объявить свое. А потому он представил не одного кандидата, а трех разом, и выбрал их из генералов; это были Журдан, Ламартильер и Беррюе.

Правда, выбор сам по себе был превосходным. Генерал Журдан 18-го брюмера принадлежал к противной партии, но пользовался всеобщим уважением, вел себя благоразумно и долгое время оставался правителем Пьемонта. Представляя его в члены Сената, Первый консул демонстрировал истинное беспристрастие.

Что касается генерала Ламартильера, так это был один из старших артиллерийских офицеров, принимавший участие во всех войнах Революции.

Генерал Беррюе, престарелый офицер пехоты, успешно сражался в Семилетней войне и еще недавно был ранен в рядах республиканской армии.

Стало быть, Бонапарт предлагал наградить не временщиков, но старых слуг Франции, проливавших за нее кровь во время всех правительств.

Кроме того, предложение этих кандидатов сопровождалось словами, имевшими глубокий смысл. «Вы теперь наслаждаетесь миром, — говорило правительство Сенату, — но вы обязаны им генералам, которые пролили кровь свою в сотне сражений. Докажите, приняв их в среду вашу, что Отечество им благодарно!»

Сенат собрался, взбудораженный множеством интриг. Было заявлено, что если предпочтут аббата Грегуара, то Законодательный корпус, из благодарности, предложит на второе вакантное место генерала Ламартильера, одного из кандидатов Первого консула, и что Сенат, избрав потом этого кандидата, угодит обеим ветвям власти. Эта интрига удалась, и аббат Грегуар был избран большинством голосов.

Пока эти выборы занимали умы и чрезвычайно радовали оппозиционную партию, прения в Законодательном корпусе и Трибунате приняли весьма неприятный характер.

Договор с Россией, из-за злосчастного слова «подданные», сделался предметом самых жарких споров в комиссии, назначенной Трибунатом. Докладчик этой комиссии Коста, не принадлежавший к оппозиции, попросил у правительства объяснений. Первый консул его принял, разъяснил ему смысл статьи, на которую так нападали, и причины, почему она выставлена в договоре; а касательно слова «подданные» доказал со словарем Французской Академии, что оно в дипломатическом смысле употребляется одинаково в отношении граждан как республики, так и монархии, без различия.

Коста, убежденный ясностью этих доводов, сначала составил свой доклад об этой статье в самом выгодном смысле, но, испуганный раздражением Трибуната, тоже стал вскоре порицать слово «подданные» и описал статью весьма неловким образом: Россия в его изложении оказалась державой слабой, отдающей эмигрантов в руки Первого консула, а Первый консул выходил деспотом, преследующим эмигрантов даже в самом отдаленном их убежище.

Таким образом, Коста, как обыкновенно бывает с людьми осмотрительными, которые хотят угодить всем партиям разом, восстановил против себя и оппозицию, и Первого консула.

Когда наступил день совещания (7 декабря 1801 года), трибун Жард-Панвилье изъявил желание, чтобы прения проходили секретно. Это предложение было принято. Избавившись от присутствия публики, которая была к ним не слишком расположена, трибуны увлеклись крайностями. Они непременно хотели отвергнуть договор и предложить Законодательному корпусу сделать то же самое. Глупости, преступнее этой, никогда еще не бывало: из-за одного слова, и притом справедливого и вполне невинного, отвергать договор, на заключение которого потрачено так много времени и труда и который обещал мир с одной из сильнейших держав Европы, значило действовать безумно.

Шенье и Бенжамен Констан ораторствовали самым неистовым образом. Но тут неизвестный трибун, человек простой, однако со здравым смыслом, заставил наконец всех образумиться краткой речью:

— Я решительно не разбираюсь в дипломатии, — сказал он, — я не знаю ни ее искусства, ни языка; но я вижу в предлагаемом документе мирный договор. Мирный договор — вещь драгоценная, которую нужно принимать целиком, со всеми словами, которые она содержит. Поверьте мне, Франция не простит вам, если вы его отвергнете, и на вас падет страшная ответственность. Итак, я предлагаю прекратить прения, открыть заседание для публики, а договор немедленно поставить на голосование.

После этих кратких слов хотели уже собирать голоса, но кто-то из оппозиции призвал оставить дело до следующего дня, потому что было уже довольно поздно. Предложение приняли.

На другой день произошла такая же сцена, как и накануне. Бенжамен Констан произнес речь, очень обстоятельную и остроумную. Шенье снова начал неистовствовать, говоря, что пять миллионов французов пожертвовали жизнью, чтобы не называться «подданными», и что это слово должно навсегда оставаться погребенным под развалинами Бастилии.

Жирарден, один из самых благоразумных членов Трибуната, заставил собрание все же приступить к голосованию.

Большинство Трибуната желало доказать Первому консулу свое недовольство выбором лиц, но не хотело вступать с ним в борьбу по поводу договора. А потому договор был принят большинством в семьдесят семь голосов против четырнадцати. В Законодательном корпусе, благодаря устройству этого учреждения, он был принят без шума.

Эти сцены произвели в Париже самое неприятное впечатление. На Первого консула смотрели не как на министра, которому нежелательно терять большинство голосов, — ведь никто не боялся за его политическую самостоятельность, — напротив, на него смотрели как на лицо, которое в тысячу раз необходимее короля в благополучной монархии. Но все с огорчением взирали на малейшие признаки новых волнений, и спрашивали друг друга, чем может кончиться подобная борьба при характере генерала Бонапарта и при конституции, в которой забыли упомянуть право распускать государственные собрания.

И действительно, если бы такое право существовало, можно было бы очень скоро разрешить все затруднения, потому что Франция просто не избрала бы ни одного из противников правительства. Но, будучи вынужденными сосуществовать друг с другом до пятилетнего возобновления, государственные власти подвергались, как и во времена Директории, взаимному воздействию и нападкам. Потому-то при взгляде на эти события все разумные люди трепетали.

Прения по поводу Гражданского кодекса еще более увеличили опасения. Ныне, когда целый мир с уважением смотрит на Кодекс, нельзя и вообразить всех порицаний, которым он тогда подвергся. Оппозиционная партия прежде всего выразила свое удивление по поводу его простоты и недостатка новых форм.

«Как! Только-то? — говорили оппоненты. — Но в этом проекте нет ни одной новой идеи, нет никакого законодательного творчества, которое было бы приспособлено исключительно к французскому обществу; это просто перевод римского или обычного права. Взяли Домата⁴¹, Потье⁴², Институты Юстиниана⁴³, изложили все, что в них содержится, по-французски, разделили на статьи, связали номерами, а не логической последовательностью, и представляют Франции эту компиляцию как памятник, имеющий право на ее удивление и уважение!»

Бенжамен Констан, Шенье, Женгене, которые могли бы гораздо достойнее употребить свои способности, насмехались над государственными советниками и говорили что прокуроры под руководством солдата соорудили пошлую вещицу с пышным названием.

Порталис и его соратники отвечали, что в деле законодательства главный предмет состоит не в оригинальности, а в ясности, мудрости и справедливости; что им предстояло не образовать новое общество, подобно Ликургу или Моисею, а переиначить старое, в некоторых пунктах изменив, а в других восстановив; что французское право существует уже десять веков и оно есть следствие римской науки, феодализма, монархических начал и духа новейших времен; что гражданское право, проистекающее из всех этих источников, ныне должно быть применено к обществу, которое отбросило аристократизм, чтобы сделаться демократическим. Поэтому надлежало пересмотреть законы о браке, о родительской власти, о наследстве и очистить их от всего, что противно настоящему порядку вещей, а законы о недвижимой собственности избавить от феодального рабства. И изложить это языком ясным, определенным, который не допускал бы двусмысленностей и бесконечных возражений.

Все сказанное было умно и совершенно справедливо. Кодекс в этом отношении являлся мастерски исполненным произведением законодательства. Законоведы, люди ученые и опытные, хорошо владеющие языком закона, правда, под руководством солдата, но солдата с умом необыкновенным, составили этот прекрасный свод французского права, очистив его от всех феодальных стихий. Его нельзя было составить иначе и лучше.

Конечно, в этом обширном труде можно было кое-где заменить одно слово другим, переместить статью из одного параграфа в другой — без особого риска, но и без особой пользы, а этим-то именно и любят заниматься собрания, единственно для того, чтобы показать, что и они приложили руку к труду, который им представлен.

Введение к Гражданскому кодексу отдали на рассмотрение комиссии, в которой трибун Андриё был назначен докладчиком. Это введение, за исключением некоторых ничтожных изменений в редакции, заключало в себе положения, которые уцелели доныне и составляют предисловие к этому памятнику законодательства.

Первая статья относилась к обнародованию законов. Прежняя система, при которой закон считался действительным не ранее, как по признании его парламентом и судами, была отвергнута. Ее заменили весьма простой идеей: обнародовать закон при помощи исполнительной власти и признавать его действительным в столице — через двадцать четыре часа со времени обнародования, а в провинциях — в сроки, сообразные с их расстоянием от столицы.

Вторая статья уничтожала обратную силу закона. Некоторые важные ошибки Конвента делали статью эту не только полезной, но даже необходимой. Надо было положить за правило, что закон не будет в состоянии изменить прошедшее, а должен только воздействовать на будущее.

Ограничив действия закона относительно времени, надлежало ограничить его и относительно места. Следовало указать законы, которыми французы должны руководствоваться повсюду, даже вне границ Франции, как, например, законы о браке и наследстве, и законы, которые действительны только в пределах Франции, но зато как для француза, так и для иностранца. К этому разряду относились законы, касавшиеся полиции или собственности, — они и составляли предмет третьей статьи.

Статья четвертая обязывала судей непременно произносить свое суждение, даже если закон казался им неудовлетворительным. Эти случаи нередко встречались в то время, когда один закон уже отменен, а на замену ему еще ничего не предложили. Часто суды, за недостатком законов, бывали в сильном затруднении при решении дела, а нередко совсем отказывались от обязанности произносить приговор.

Суды кассационной инстанции и Законодательный корпус были завалены вопросами об истолковании законов. Надлежало устранить это злоупотребление, обязав судей оглашать решение в любом случае, но надо было в то же время воспрепятствовать и судебному произволу. Это составляло предмет пятой статьи, которая воспрещала судьям пускаться в рассуждения, а обязывала только выносить решения на основании общих положений.

Наконец, шестая, и последняя, статья заключала в себе ограничение общепринятого обычая избегать строгости законов посредством заключения частных сделок. Эта статья, таким образом, делала неизбежными для всех законы, касавшиеся общественного порядка, семейных отношений и нравственности.

Введение было отвергнуто большинством в шестьдесят три голоса против пятнадцати. Оппозиция, обрадованная первой удачей, хотела продолжить свои усилия. По положению конституции Трибунат назначал для прений в Законодательном корпусе трех ораторов против трех государственных советников. Поручили хлопотать о непринятии введения Тьессе, Андриё и Фавару. И оно было отвергнуто в Законодательном корпусе с небольшим преимуществом голосов.

Этот результат был очень важен. Поговаривали, что и две последующие статьи Гражданского кодекса, о пользовании гражданскими правами и о формах гражданских записей, будут отвергнуты.

Доклад трибуна Симеона насчет статьи о пользовании гражданскими правами и о лишении прав гражданства действительно склонял к отмене статьи.

Симеон, человек обыкновенно очень рассудительный, в своей критике заметил, что предлагаемый закон «забыл» упомянуть, что дети, рожденные от французов во французских колониях, должны считаться французами по праву.

Мы приводим это странное замечание потому, что оно вызвало удивление и гнев Первого консула. Он созвал Государственный совет, чтобы решить, как поступить в этом случае: продолжать прения или переменить процедуру представления проектов Законодательному корпусу? Или, наконец, не отложить ли этот великий труд, столь нетерпеливо ожидаемый, до более благоприятного времени?

Первый консул был вне себя.

«Что прикажете делать с людьми, — возмущался он, — которые еще до начала совещания говорили, что государственные советники и консулы — ослы и что им надо бросить их труд в лицо? Что вы будете делать, когда человек, подобный Симеону, обвиняет закон в неполноте потому только, что в нем не объяснено, что дети, родившиеся во французских колониях от французских родителей, — французы? Поистине, перед такими заблуждениями невольно станешь в тупик! Когда мы, собравшись для обсуждения этих предметов с самыми благими намерениями, едва могли согласиться во мнениях, чего же надо ожидать от собрания, которое впятеро или вшестеро многочисленнее Государственного совета и судит неблагонамеренно? Как составить полный свод законов при таких условиях? Я читал речь Порталиса, произнесенную им в Законодательном корпусе: он уничтожил возражения трибунов совершенно, он им повырывал зубы! Но, приди оратор хоть с того света, говори без умолку хоть целые сутки, он ничего не достигнет в собрании, которое предубеждено и наперед решило ничего не слушать!»

После этих жалоб, выраженных языком резким и желчным, Первый консул потребовал мнения Государственного совета о том, как сделать, чтобы Трибунат и Законодательный корпус все-таки приняли Гражданский кодекс. Вопрос этот не был новостью для Государственного совета, там уже давно предвидели затруднения и предлагали разные способы к их устранению.

Одни советовали представить Законодательному корпусу только общие положения, а подробно рассматривать и принимать Кодекс самим, согласно уставу. Это было довольно неудобно, потому что трудно понимать общие положения закона и его развитие, когда они изложены порознь.

Другие предлагали план гораздо более простой: представить весь Кодекс разом. «По крайней мере, — говорили советники, — тогда со всеми тремя книгами будет столько же хлопот, сколько теперь с одной. Трибуны накинутся на первые главы, потом утомятся и оставят остальные в покое. Прения тогда прекратятся сами собой».

Совет этот был самым дельным и благоразумным. Но для того, чтобы он воплотился, требовалось многое. Тогда еще не имели права изменять предложения правительства путем небольшой жертвы — исправлением законов, посредством которых можно удовлетворить тщеславие одних и обнаружить предубеждения других. Кроме того, в оппонентах недоставало добросовестности, без которой всякие прения о важных предметах становятся невозможными. Да еще и сам Первый консул не имел того терпения, которое внушается лицам представительного правления привычкой к беспрерывным возражениям. Он не допускал мысли, что благо, которого от души желали и над которым так усердно трудились, может быть замедлено или испорчено в угоду «болтунам», как он называл своих противников.

Некоторые решительные умы предлагали даже представить Гражданский кодекс так же, как обыкновенно представлялись политические трактаты: с приложением, разъясняющим, как их понимать, и таким образом заставить принять решение сразу, выразив его словами «да» или «нет». Но подобное предложение показалось слишком диктаторским, и его также отвергли.

По совету образованнейших членов, и в особенности Тронше, было положено сначала выяснить, какая участь постигнет остальные две главы, представленные Трибунату. «Да, — сказал Первый консул, — мы можем рискнуть еще двумя битвами. Если мы их выиграем, то пойдем дальше, как начали. А проиграем, так возвратимся на зимние квартиры и рассудим, на что решиться».

Этот план был принят. Ожидали окончания двух остальных совещаний. Общественное мнение начинало сильно восставать против Трибуната. Руководители интриги смекнули, что ожидаются сложности, и придумали способ смягчить неприятное впечатление: решили принять одну статью.

Им особенно нравилась глава о формах гражданских записей, потому что она еще более утверждала революционные начала по отношению к духовенству и, отняв у него право вести списки о рожденных, умерших и бракосочетаниях, поручала эту заботу муниципальным чиновникам.

Глава эта, представленная государственным советником Тибодо, была превосходна, но это не спасло бы ее, если бы в ней не содержались начала, ограничивающие духовенство. Итак, решились принять именно ее. По порядку представления ей следовало быть третьей статьей, но ее пустили вперед и приняли без всякого затруднения, а затем так же решительно отвергли главу о пользовании гражданскими правами и о лишении их. Эту статью отвергли в Трибунате значительным большинством голосов. Разгром ее в Законодательном корпусе не подвергался сомнению. Затруднения должны были еще увеличиться при рассмотрении законов о браке,

о разводе, о родительской власти. Что же касается Конкордата и проекта о народном просвещении, то, очевидно, не оставалось и надежды, чтобы они были приняты.

Но дело дошло до последней крайности, когда предложили новый выбор лиц для замещения вакантных мест в Сенате, выбор, который обнаружил решительное неуважение к мнению Первого консула.

Аббат Грегуар уже стал сенатором в противовес предложениям правительства. Оставалось заменить еще два кресла. Выбор пал на Дону. Старались устроить так, чтобы одновременно представить его обоим законодательным собраниям, тогда выбор его в Сенат становился почти неизбежным.

По этому случаю хлопотали так деятельно и просили о назначении его с такой дерзостью, что можно только удивляться, что это происходило во время могущества Первого консула.

За Дону начали голосовать в Законодательном корпусе вместе с генералом Ламартильером, кандидатом от правительства. Он получил 135 голосов, а генерал Ламарти-льер — только 122. Корпус провозгласил его кандидатом на одно из мест в Сенате. В Трибунате Дону избирали также вместе с Ламартильером; он получил 48 голосов, тогда как на долю генерала пришлось 39: и здесь его объявили кандидатом. Итак, вместо одного представления Дону представили на двух собраниях. Выборы эти прошли 1 января 1802 года, в тот самый день, когда статья Гражданского кодекса о пользовании гражданскими правами была отвергнута.

По правилам представительного правления это значило утратить большинство, и в таком случае Первый консул должен был бы сложить с себя свое звание. Однако никто не смел и подумать о его исключении, потому что никто не был в состоянии такое совершить. Стало быть, из всей затеи вышла одна только жалкая уловка, недостойная порядочных людей. Это была самая ребяческая и в то же время весьма опасная выходка, потому что она могла вывести из терпения человека пылкого, полного сознания своей силы и на все способного.

Даже консул Камбасерес, всегда столь умеренный, видя в этом поступке непростительный промах, говорил, что нельзя дальше выносить такое явное противодействие и что он не отвечает за то, удастся ли ему и на этот раз укротить гнев Первого консула.

И действительно, гнев Первого консула не знал границ: он открыто объявил, что будет сокрушать всякое препятствие на пути к его благим намерениям.

На следующий день, 2 января, он как раз принимал сенаторов. На этот раз их собралось очень много, явились даже те, кто действовал против него: одни из любопытства, другие из боязни или чтобы присутствием своим разуверить его в своем участии в интриге.

Сийес также находился в числе посетителей. Бонапарт, по обыкновению, был в мундире; лицо его горело, все ожидали сильной сцены. Его окружили.

— Так вы уже не хотите избирать в сенаторы генералов? — сказал Первый консул. — Однако им вы обязаны миром: теперь и следует доказать им вашу благодарность!

После этих первых слов он обратился с жестокими упреками к сенатору Келлерману, Франсуа де Нёфшато и некоторым другим. Они защищались очень неловко, но потом разговор сделался общим, и Первый консул, устремив глаза на Сийеса, начал снова.

— Есть люди, — сказал он громко, — которые хотят дать нам Великого электора и помышляют об одном из принцев Орлеанского дома. Я знаю, что эта система имеет своих приверженцев в Сенате.

Слова эти относились к действительному или ложному проекту, который приписывали Сийесу и о котором враги его успели донести Первому консулу. Сийес, услышав эти оскорбительные слова, покраснел и поспешно вышел. Тогда Первый консул обратился к остальным сенаторам со словами:

— Объявляю вам, если вы изберете Дону сенатором, я приму это за личную обиду, а вам известно, что я не сношу обид.

Сцена эта испугала всех сенаторов и огорчила наиболее дальновидных из них. Боязнь невольно закралась в злобные, но трусливые души, и шумная оппозиция готова была робко унизиться перед человеком, которого прежде хотела побороть.

Консулы провели небольшое совещание о мерах, которые следовало принять. Бонапарт был готов на резкий поступок, на насильственную меру. Если бы он имел право упразднить Трибунат и Законодательный корпус, то произошли бы новые выборы, вполне соответствующие идеям Первого консула. Правда, эти новые выборы устранили бы всех лиц, участвовавших в революции, и вывели на сцену совершенно новых людей с более или менее монархическими чувствами. Это стало бы несчастьем другого рода. Надо сознаться, что на следующий день после кровавой революции играть конституционными учреждениями опасно. Освободившись от ослепленных революционеров, можно попасть в руки неблагонамеренных роялистов. Стоило поискать другой способ.

Первый консул предложил отозвать Гражданский кодекс, оставить Трибунат и Законодательный корпус в бездействии и представить на их рассмотрение только финансовые законы, а потом, когда Франция почувствует, что именно эти собрания виновны в остановке благодетельных трудов правительства, ухватиться за первый удобный случай и отстранить их.

Но консул Камбасерес, человек искусный и предусмотрительный, придумал средство более умеренное, более законное и единственно возможное при тех обстоятельствах. «Вы можете сделать всё, — говорил он Бонапарту, — от вас всё снесут. Ведь позволяли же Директории делать, что ей хотелось, а Директория не пользовалась ни вашей славой, ни вашим нравственным влиянием и не могла похвалиться такими военными и политическими успехами, как вы. Но переворот 18-го фрюктидора, несмотря на то, что был необходим, сгубил Директорию. Он до того унизил конституцию, что на нее перестали обращать внимание. Наша конституция гораздо лучше. Она не препятствует делать добро, надо только уметь ею пользоваться. Мы должны сберечь ее от всеобщего презрения, а не нарушать при первом препятствии!»

Камбасерес соглашался с отзывом Гражданского кодекса и обречением совещательных собраний на бездействие. Но праздность когда-нибудь должна закончиться. И консул нашел способ освободиться от всех препятствий посредством тридцать восьмой статьи Конституции, в которой было сказано: «Возобновление заседаний Трибуната и Законодательного корпуса должно произойти в течение X года».

Десятый год (1801—1802) уже наступил. От правительства зависело выбрать любой момент для возобновления обоих собраний. Можно было приступить к этому, например, в продолжение зимы, устранить пятую часть депутатов, что составило бы двадцать членов Трибуната и шестьдесят — Законодательного корпуса. Тогда из обоих собраний ушли бы самые недружелюбные члены, их сменили бы люди рассудительные и миролюбивые. И к весне стало бы возможно открыть чрезвычайное заседание для принятия законов, обсуждение которых теперь было остановлено неблагонамеренной оппозицией.

Это средство представлялось самым лучшим. Но чтобы преуспеть в таком деле, надлежало склонить на свою сторону Сенат: во-первых, чтобы истолковать тридцать восьмую статью Конституции в том смысле, который хотели ей придать; во-вторых, чтобы исключить именно членов оппозиционной партии и заменить их людьми, преданными правительству.

Камбасерес, который был коротко знаком с Сенатом, знал, что большая часть его членов — люди робкие, а оппоненты бездеятельны. Он гарантировал, что сенаторы, видя, до какой степени их увлекают за пределы благоразумия, сами охотно согласятся на все, чего от них пожелает правительство.

Тридцать восьмая статья не определяла способа увольнения пятой части собрания, и потому Сенат произвольно мог выбрать голосование или жребий. Фактически, жребий — единственное средство, которое можно допустить при обыкновенной системе выборов.

Но в предстоящем случае выбор возложили на Сенат, который большинством голосов легко мог обозначить пятого члена, назначаемого к исключению. Таким образом, здесь гораздо естественнее было прибегнуть к голосованию, чем к слепому жребию. И это согласовывалось с настоящим смыслом конституции, потому что, предоставив Сенату все права избирательного сословия, она сделала его судьей в случае возникновения разногласий между законодательной властью и правительством.

Одним словом, так хитрой уловкой восстанавливали право упразднения, необходимое при всяком нормальном правительстве. Но главная польза состояла в том, что можно было выйти из затруднительного положения, не нарушив своевольно конституцию.

Первый консул объявил, что согласен на всякий план, лишь бы избавиться от людей, которые мешали ему действовать на пользу Франции. Камбасерес взялся составить по этому случаю заключение. В Законодательный корпус послали официальное извещение о том, что правительство отзывает Гражданский кодекс.

Уже начинали бояться последствий гнева Первого консула, все ожидали явного взрыва. На другой день после сцены с сенаторами, 3 января, на имя председателя Законодательного корпуса был отправлен пакет. Его распечатали и прочли содержимое среди глубокого молчания, которое обнаруживало общий испуг.

Бумага заключала в себе следующее:

«Законодатели!

Правительство решило отозвать проекты законов Гражданского кодекса.

Оно с прискорбием видит, что должно отложить до другого времени законы, ожидаемые нацией с таким нетерпением; но оно убедилось, что не наступила еще минута, когда важные вопросы будут обсуждаться на совещаниях со спокойствием и единством намерений, которых они требуют».

Эта заслуженная строгость произвела величайший эффект. Законодательный корпус, пораженный этим ударом, пал к стопам правительства не совсем почетным образом. На том же заседании потребовали приступить к избранию третьего кандидата на последнее вакантное место в Сенате.

Возможно ли? Те же самые люди, которые с таким недоброжелательством представляли в кандидаты аббата Грегуара и Дону, теперь единогласно выбрали генерала Ламартильера! Из 252 избирателей на его долю пришлось 233 голоса. Подчиниться воле Первого консула с большим усердием было невозможно. Итак, генерал Ламартильер был объявлен кандидатом от Законодательного корпуса.

Это избрание предоставило Сенату возможность удовлетворить Первого консула без особенного для себя унижения. После сцены 2 января никто уже не думал об избрании Дону, но он был предложен двумя собраниями единовременно, и предпочесть кандидата правительства избраннику двух законодательных собраний значило бы слишком явно обозначить свое подчиненное положение.

Придумали весьма жалкий маневр, который не спас достоинства Сената, а только ярче выставил его замешательство. Четвертого января сенаторы собрались на совещание. Представление Дону было прислано 30 декабря, а представление Ламартильера — 3 января. И Сенат заявил, что ему неизвестно о декабрьском представлении, а только о январском, и потому один генерал Ламартильер является кандидатом Законодательного корпуса. Поскольку генерал Ламартильер был первым, а генерал Журдан — вторым кандидатом от правительства, то и решили считать генерала Журдана кандидатом на последнее вакантное место.

Конечно, очень хорошо, что уступили человеку необходимому, без которого Франция погрузилась бы снова в хаос, но лучше было совсем не оскорблять его, тем более если знали, что нельзя довести оскорбление до последней степени. Оппоненты Трибуната подняли шум, возмущаясь слабостью Сената, слабостью, в которой вскоре они сами превзошли сенаторов.

План, принятый правительством, был немедленно приведен в исполнение. Законодательные труды приостановлены, в печати объявили, что Первый консул оставляет Париж и едет в Лион, где пробудет около месяца.

Поездка эта имела целью одно из обычных для Бонапарта дел. Речь шла о том, чтобы дать конституцию Цизальпинской республике. Пятьсот депутатов разных лет и состояний перебирались в эту минуту через Альпы, несмотря на жестокую зиму, чтобы составить в Лионе Кон-сульту (законодательное собрание) и принять из рук Бонапарта законы, должностных лиц и само правительство.

Обе стороны собирались пересечься на полдороге, а Лион был избран как наиболее подходящее для такого собрания место, если не считать Парижа. Там уже все подготовили для этого величественного политического события. Ему хотели даже придать воинственный блеск, и потому двадцать две тысячи человек, оставшихся от Египетской армии и высаженных английским флотом в Марселе и Тулоне, шли в Лион, где их прежний полководец назначил им смотр.

Никто более не занимался ни Трибунатом, ни Законодательным корпусом. Их оставили в совершенном бездействии, не разъяснив планов правительства. Конституция не давала права не только упразднять собрания, но даже откладывать их заседания. В силу этого заседания не были закрыты, но собраниям не давали работы.

Кроме Гражданского кодекса, правительство отозвало и закон об установлении позорного клейма за подделку монет и государственных билетов. Преступления такого рода вследствие беспорядков революции размножились до невероятности. Наличные деньги, свидетельства о гражданстве, свидетельства о личности, требуемые у возвратившихся эмигрантов, чтобы очистить их от подозрений, и множество разного рода других письменных свидетельств породили отвратительный класс преступников, подделывающих документы. Первый консул желал установить для них особенный род наказания и набросал план об использовании позорного клейма.

«Подделка денег и бумаг обогащает, — писал он. — Фальшивомонетчик, вытерпев наказание, возвращается в общество и роскошью своей жизни заставляет забыть о своем преступлении. Надо заклеймить его, и тогда это не дозволит обогатившимся мошенникам сидеть за одним столом с честно разбогатевшими людьми».

Предложение это встретило такие же затруднения, как и Гражданский кодекс. И после того, как отозвали и его, собраниям не осталось ничего, что они могли бы обсуждать, потому что законы о народном просвещении и о восстановлении религиозных обрядов совсем не были представлены, а финансовые указы берегли, чтобы под предлогом их обсуждения назначить весной внеочередное заседание.

Решили, что Камбасерес, который ловко умел вертеть Сенатом, во время отсутствия Первого консула заставит сенаторов рассмотреть тридцать восьмую статью Конституции так, как нужно, и сам будет наблюдать за исключением восьмидесяти членов, которых хотели вытеснить из Трибуната и Законодательного корпуса.

До своего отъезда Первый консул занялся еще двумя важными делами: экспедицией в Сан-Доминго и Амьенским конгрессом.

Франция издавна славилась своей страстью к отдаленным владениям, а благоприятное для флота царствование Людовика XVI пробудило эту страсть с новой силой, и даже все морские неудачи не могли поколебать французов. Колонии были в то время предметом самых пламенных желаний у всех народов, развивающих свою торговлю. Египетская экспедиция, придуманная с целью оспорить владычество англичан над Индией, стала следствием этой всеобщей склонности, и неудачи ее заставили еще сильнее желать возмещения убытков.

Первый консул готовил для себя два вознаграждения: Луизиану и Сан-Доминго. Он отдал Испании Тоскану, прекрасную и драгоценную часть Италии, чтобы приобрести Луизиану, и в эту минуту требовал от мадридского двора исполнения обещания. В то же время он решился возвратить Франции остров Сан-Доминго.

Остров этот до революции был первым и важнейшим из Антильских островов и самой завидной из колоний по богатству запасов сахара и кофе. Он доставлял французским портам и морской торговле товары, наиболее популярные у других государств.

Негр, одаренный истинным гением, Туссен-Лувертюр, произвел на острове нечто вроде того, что совершил Первый консул во Франции. Он укротил возмутившееся население, принял бразды правления и восстановил относительный порядок. Благодаря ему резня прекратилась и на острове Сан-Доминго снова начали работать. Он написал конституцию, которую представил на рассмотрение Первого консула, и тем доказал приверженность нации к метрополии. Негр этот испытывал глубокое отвращение к Англии, он хотел быть свободным и французом.

Первый консул сначала допустил такой порядок вещей, но вскоре в нем пробудилось сомнение насчет верности Туссен-Лувертюра. Не желая вновь обращать негров в рабство, он, однако же, решился воспользоваться морским перемирием и отправить в Сан-Доминго эскадру и войско.

Бонапарт хотел сохранить рабство во всех колониях, куда не проникло еще возмущение, но желал смягчить его, а на Сан-Доминго — допустить свободу, стремление к которой невозможно было там погасить. Но он хотел обеспечить владычество метрополии на этом острове и для того разместить там армию. В случае, если бы негры, ставшие свободными, восстали и против метрополии, или если бы англичане затеяли новую войну, он собирался, не лишая восставших свободы, возвратить плантации прежним владельцам, которые вернулись в Париж нищими и донимали его своими жалобами и проклятиями в адрес правительства Туссен-Лувертюра.

Многие французские дворяне, уже лишенные революцией поместий во Франции, имели в то же время имущество на острове Сан-Доминго. Теперь они и там оказались лишены своих владений. Им не хотели возвращать имущество во Франции, но можно было отдать им сахарные и кофейные плантации на Сан-Доминго, и это, по-видимому, могло удовлетворить их.

Следовало торопиться. Несмотря на то, что окончательный мир, о котором теперь шла речь на Амьенском конгрессе, был почти несомненным, англичане могли предъявить еще новые, неисполнимые требования, а потому надлежало воспользоваться несколькими месяцами, в течение которых море будет свободно.

Первый консул приказал снарядить во Флиссингене, Бресте, Нанте, Рошфоре и Кадиксе огромный флот, состоявший из двадцати шести линейных кораблей и двадцати фрегатов, на которых помещалось двадцать тысяч человек.

Начальство над этой эскадрой он вверил адмиралу Вилларе-Жуайезу, а командование над войсками — генералу Леклерку, одному из лучших офицеров Рейнской армии, женатому на Полине Бонапарт. Первый консул потребовал, чтобы сестра сопровождала своего мужа. Он страстно любил ее, стало быть, посылал туда все, что было У него драгоценнейшего, а не хотел, как впоследствии говорили, сослать в смертоносную страну лихорадки солдат и генералов Рейнской армии, затмевавших его в бою.

Имелось еще одно обстоятельство, побуждавшее его поступить подобным образом. Мир, по-видимому, становился общим, и военные опасались, что карьера их закончится. Многие из них усердно просились в экспедицию, и эту милость Первый консул должен был им оказать в виде награды.

Прежде чем флотилия снялась с якоря, Бонапарту пришлось по этому поводу объясняться с английскими министрами, которые с большим подозрением смотрели на приготовления французов. Большого труда стоило их успокоить, хотя в глубине души англичане и сами желали этой экспедиции: английские министры в то время не с таким жаром смотрели на освобождение негров, как впоследствии. Свобода чернокожих на Сан-Доминго заставляла их опасаться за собственные колонии, особенно за Ямайку. Поэтому они желали успеха предприятию французов, но их пугали огромные средства, и им хотелось бы, чтобы войска отправлялись на коммерческих судах.

Наконец удалось их успокоить, и англичане согласились пропустить огромную французскую флотилию, но послали для наблюдения за ней свою эскадру. Они обещали даже предоставить в распоряжение французской армии все ямайские запасы продовольствия и военных снарядов, разумеется, за плату.

Главная дивизия, сформированная в Бресте, вышла в море 14 декабря. Другие вскоре последовали за ней. К концу декабря вся экспедиция находилась уже в открытом море и, следовательно, непременно должна была прибыть в Сан-Доминго, каким бы ни оказался результат амьенских переговоров.

Эти переговоры, проводимые лордом Корнуоллисом и Жозефом Бонапартом, шли очень медленно, впрочем, не было причин опасаться их прекращения.

Первая причина этой медлительности заключалась в самом составе Конгресса. В него входили не только уполномоченные Франции и Англии, но и голландский и испанский посланники. Испания, которая от тесной дружбы перешла почти к вражде, хотела досадить Первому консулу и не отправляла своего уполномоченного в Амьен. Поскольку она знала, что мир неизбежен и ей следует участвовать в протоколе только для того, чтобы отказаться от Тринидада, то и не торопилась отправлять посланника на Конгресс.

Англичане, со своей стороны, непременно хотели видеть на Конгрессе испанского посла, чтобы получить от него формальную уступку острова Тринидада.

Первый консул вынужден был заговорить с Испанией тоном, который пробудил ее от апатии. Он предписал генералу Сен-Сиру, посланнику, отправленному вместо Люсьена Бонапарта, обрисовать королю и королеве безрассудное поведение князя Мира и объявить им, что если Испания будет продолжать действовать в том же духе, то дело для нее кончится крахом.

Мы приведем это письмо, которое очень хорошо поясняет тогдашние отношения Франции и Испании.

«Гражданину Сен-Сиру, посланнику в Мадриде.

1 декабря 1801 года.

Я решительно не понимаю, гражданин посланник, поведения испанского двора!

Убедительно прошу Вас употребить все меры, чтобы открыть глаза кабинету и придать его действиям правильное и приличное направление. Предмет этот так важен, что я лично решаюсь писать Вам о нем.

Самая дружеская связь царила между Францией и Испанией, когда Его Величеству угодно было ратифицировать Бадахосский договор. В то время князь Мира передал нашему посланнику ноту, копию которой я приказал выслать Вам. Нота эта была наполнена такими грубыми оскорблениями, что я не счел даже нужным обратить на нее внимание.

Через несколько дней он вручил французскому посланнику другую ноту, в которой объявлял, что Его Католическое Величество намерено заключить отдельный мир с Англией. Эту ноту я также приказал переписать и переслать к Вам.

Тогда я убедился, как мало могу рассчитывать на содействие державы, министр которой выражается так неосмотрительно и обнаруживает в своем поведении такое непостоянство.

Зная волю короля, я написал бы ему прямо и открыл бы неприличные поступки его министра, но, к несчастью, в это время Его Величество занемог.

Я неоднократно предупреждал испанский двор, что отказ исполнить Мадридскую конвенцию, то есть, по сути, занятие одной четверти португальских владений, повлечет за собой потерю Тринидада, но двор не обратил внимания на мои слова.

Во время переговоров в Лондоне Франция защищала выгоды Испании как свои собственные, но Его Британское Величество никак не хотел отступиться от Тринидада, и я не мог тому воспротивиться, тем более что Испания грозила Франции отдельными переговорами и мы не могли, таким образом, надеяться на ее помощь для продолжения войны.

Амьенский конгресс открыт, и решительный мир будет скоро подписан. Однако Его Католическое Величество до сих пор еще не приказал обнародовать предварительные статьи и не объявил, на каких условиях он намерен мириться с Англией. Между тем для его влияния в Европе и для пользы его престола необходимо принять решение как можно скорее, иначе окончательный мир будет подписан без его участия.

Мне говорили, что в Мадриде собираются удержать за собой Луизиану. Франция никогда не изменяла ни одному договору, с ней заключенному, и не потерпит, чтобы какое-нибудь государство смело с ней так поступать. Король Тосканский занял свой престол и свои владения, и Его Католическое Величество слишком хорошо знает, как свято должно исполнять обязательства, а потому, вероятно, не замедлит отдать Луизиану.

Я желаю, чтобы Вы сообщили Их Величествам крайнее мое неудовольствие по поводу несправедливых и неосмотрительных поступков князя Мира. Если Испания будет продолжать в этом духе, то дело кончится громовым ударом.

Бонапарт».

И наконец Испания решилась отдать приказ парижскому посланнику Азара отправиться на Конгресс.

Уничтожив это препятствие со стороны Испании, оставалось уничтожить другое, со стороны Голландии.

Уполномоченный голландцев Шиммельпенник не хотел признать предварительные статьи, то есть уступку Цейлона, не выяснив сначала, как будут вознаграждены Голландия и ее низложенный штатгальтер, что произойдет с ее кораблями, перешедшими к Англии, и, наконец, как будет урегулирован вопрос о границах с Францией.

Жозеф Бонапарт получил предписание объявить Шим-мельпеннинку, что он может быть принят на Конгрессе не иначе, как с условием признания предварительных статей лондонского перемирия.

Чтобы избежать бесчисленных затруднений, условились не допускать к рассмотрению ни одного вопроса, лежащего вне предварительных статей. Таково было правило, принятое всеми.

Англичане действительно начали было снова рассуждать об оставлении Францией острова Тобаго. Первый консул, со своей стороны, потребовал новых земель в Ньюфаундленде, для улучшения французского рыболовства. С обеих сторон эти требования были отвергнуты. Оставалось определить в редакции договора все положения лондонских статей в подробностях.

Надо было решить два важных вопроса: оплата расходов за содержание пленных и власть над Мальтой.

Англия содержала гораздо больше французских пленных, чем Франция английских, и требовала, чтобы за превышающее число ей было заплачено. Франция отвечала, что по общепринятому правилу каждая нация должна содержать воинов, которых взяла в плен, и если это правило не хотят признать, то Франция вправе потребовать уплаты за содержание русских, баварцев и солдат других наций, бывших на жалованье Англии, которых она взяла в плен и кормила. «Впрочем, — прибавил французский посланник, — это вопрос чисто денежный, и его надо решать с помощью уполномоченных».

Вопрос по поводу Мальты казался гораздо важнее. В этом отношении и французы и англичане не доверяли друг другу. Казалось, они предвидели будущее и боялись, чтобы со временем этот остров не подпал под владычество той или другой державы.

Первый консул предлагал уничтожить все военные укрепления острова, оставить один незащищенный город, основать в нем огромный нейтральный лазарет, общий для всех наций, и превратить рыцарский орден в госпитальный, не обладающий никакой военной силой.

Англичан это предложение не устраивало. Они говорили, что сама скала — такая твердыня, которая даже без укреплений, построенных рыцарями, всегда остается чрезвычайно опасным пунктом. Они говорили, что жители острова восстанут против уничтожения их прекрасных крепостей, и предлагали восстановить Мальтийский орден на новых и более прочных основаниях. Они соглашались оставить французский язык, только если примут также язык английский и язык мальтийский для населения острова, чтобы дать ему возможность участия в правлении, и чтобы это новое образование было отдано под покровительство сильной державы, например, России. Англичане надеялись, что с английским и мальтийским языками они всегда смогут хозяйничать на Мальте и не допускать туда французов.

Первый консул настаивал на своем, говоря, что ныне трудно восстановить орден, что Бавария уже овладела его землями в Германии, что Испания, со времени учреждения над Мальтой покровительства России, думает о том же. Он напоминал, что папа, который теперь уже с неудовольствием смотрит на все, что делается с орденом, ни за что не согласится на новые преобразования. Он соглашался, если уж этого непременно хотят, на восстановление Мальтийского ордена на древних его основаниях, с сохранением существующих укреплений, но без английского и французского языков и под гарантией ближайшего двора, неаполитанского. Он не допускал покровительства России.

О внебританских договоренностях не было сказано ни слова. Первый консул строжайше запретил французскому посольству упоминать о них. Но поскольку английский король принимал живейшее участие в Оранском доме, лишенном штатгальтерства, Первый консул брался предоставить ему земельное вознаграждение в Германии. Взамен он требовал возвращения голландского флота, захваченного англичанами.

Первый консул желал кончить дело как можно скорее. Ему хотелось, чтобы договор подписали ко времени его возвращения из Лиона, потому что следовало вынести это дополнение ко всеобщему миру (вместе с Конкордатом и финансовыми законами) на обсуждение возобновленного Законодательного корпуса. Поэтому он приказал Жозефу быть посговорчивее насчет мелких подробностей и как можно скорее привести акт к подписанию.

Восьмого января Бонапарт выехал с женой и частью своего двора в Лион. Талейран отправился туда пораньше — уладить все дела, чтобы Первому консулу осталось только утвердить своим присутствием уже готовые результаты. Зима была суровой, но, несмотря на это, итальянские депутаты уже съехались и с нетерпением ждали Бонапарта, который представлял главный объект их интереса.

Пришло время устроить итальянские дела, вернув к жизни Цизальпинскую республику. Талейран был решительным противником этого. Министр говорил, что очень сложно устроить нормальное правление в любой республике. Он приводил в пример республики Батав-скую, Швейцарскую, Лигурийскую и Римскую и показывал, сколько было с ними хлопот и сколько еще остается доныне. Талейран говорил, что у Французской республики и без того уже слишком много таких дочерей и совсем не нужно прибавлять новую. Он предлагал учредить княжество или монархию, вроде Этрурии, которую можно поручить кому-нибудь из дружественных и зависимых от Франции государей, например, одному из членов Австрийского дома, великому герцогу Тосканскому, которому следовало дать вознаграждение в Германии, если его не вознаградят в Италии.

Эта комбинация, чрезвычайно приятная для Австрии, заставила бы ее дорожить миром. Она удовлетворила бы также и немецких владетелей, которые таким образом лишились бы одного из конкурентов при разделе владений. Она в особенности понравилась бы папе, который надеялся, что ему возвратят легатства, когда исчезнут обязательства, связывающие Францию с Цизальпинской республикой. Словом, эта комбинация была по вкусу всей Европе.

Сделать для Европы выносимее величие Франции и тем упрочить мир было, конечно, делом чрезвычайно важным. Когда границами Франции служили Альпы и Рейн, когда под ее непосредственным влиянием находились Швейцария, Голландия, Испания и Италия, когда она прямо владела Пьемонтом, с общего хотя и молчаливого согласия всех держав, когда она достигла такой степени величия, умеренная политика была бы для нее самой лучшей и благоразумной.

В этом отношении Талейран судил верно. Но в то же время, после всего, что уже было сделано, невозможно было не дать Италии конституцию. Отняв Италию у Австрии, следовало устроить дело так, чтобы она навсегда оказалась от нее отрезана, а это значило даровать ей прочную и независимую конституцию. Кроме того, надлежало отказаться от обладания Пьемонтом. Итальянцы хотя и предпочитают французов немцам, но в душе не любят ни тех ни других, ибо и те и другие для них чужды. Это естественное и законное чувство, которое надо уважать. Французы, покровительствуя Италии, но не обладая ею, привязывали ее к себе навсегда и не готовили себе в этой стране быстрых перемен.

По этому плану не следовало бы отдавать испанскому принцу Этрурию. Тогда, соединив Ломбардию, Пьемонт, герцогства Пармское и Моденское, Мантую, легатства и Тоскану, можно было образовать превосходное государство, простирающееся от Приморских Альп до Эча, от Швейцарии до Папской области.

Легко было выделить, в Тоскане или Романье, участок земли для вознаграждения папы, усердие которого не могло быть продолжительно, если рано или поздно не вознаградить его бедность.

Все эти земли следовало объединить под одним федеративным правительством, исполнительная власть которого покоилась бы на крепкой конституции и была бы в состоянии быстро консолидировать свои силы и дать время французской армии подоспеть на помощь. Союз этого государства с Францией действительно стал бы самым искренним, потому что оно не в состоянии было жить без Франции, а Франция была как никто другой заинтересована в его стабильности. Итальянское государство с населением в девять или двенадцать миллионов жителей, омываемое двумя морями, имеющее надежды увеличить свои владения приобретением венецианских земель и раскинуться до естественных границ Италии (то есть до Юлийских Альп), кроме того, могло впоследствии присоединить к себе посредством федеративной связи недавно образованную Генуэзскую республику, восстановить власть папы со всеми необходимыми условиями его политического и религиозного существования и освободить Неаполитанское государство от его безумного и кровожадного двора. Устроенное таким образом государство послужило бы основанием перерождения Италии и присоединило бы к Европе третью федерацию, которая вместе с существующими двумя, германской и швейцарской, была бы чрезвычайно полезна для сохранения политического равновесия.

Что касается трудности управления Италией, так это разрешалось покровительством Франции, которое могло бы продолжаться во времена первого правления.

Впрочем, этот план не лишал Италию блестящей будущности, потому что Пьемонт со временем вернули бы новому итальянскому государству, герцогство Пармское присоединилось бы к нему со смертью теперешнего герцога, наконец, даже сама Этрурия могла быть ему возвращена, если бы это понадобилось.

Впрочем, в тот момент, вероятно, было бы полезнее не раскрывать всего проекта преобразования Италии, чтобы не напугать им Европу.

Но раздробить прекрасные провинции, чтобы учредить еще одну монархию в пользу какого-нибудь австрийского принца, значило отдать Италию Австрии, потому что этот принц, что бы с ним ни делали, все-таки остался бы австрийцем, и народ, так бесчестно обманутый в своих надеждах, почувствовал бы к Франции заслуженную ненависть и отдался бы опять в руки врага.

Бонапарт, приобретя первую и, может быть, заслуженную славу за то, что вырвал Италию из рук Австрии, не мог совершить такой промах. Он принял решение, лежащее посередине двух крайностей. Итак, он отдал новой Цизальпинской республике всю Ломбардию до Эча, легатства, Моденское герцогство — словом, все, что она приобрела по Кампо-Формийскому миру. Герцогство Парма оставили без определенного назначения, Пьемонт ^в эту минуту принадлежал Франции.

19 Консульство

Цизальпинская республика была прикрыта спереди Альпами и Эчем, слева имела под рукой Пьемонт, справа — Адриатическое море, а в тылу ее оставалась Тоскана, находившаяся в зависимости от Франции.

Масштабные фортификационные работы, назначенные Бонапартом, в скором будущем сделали бы эту страну недоступной для австрийцев, давая ей притом средства в любое время получать помощь из Франции. Надо было устроить на дорогах надежные точки опоры, обширные военные лагеря, предназначенные или для временного размещения значительной французской армии, если она будет вынуждена ретироваться, или для сборных пунктов, где армия могла бы готовиться к нападению.

Для этой цели выбрали два места: одно при входе на Симплонскую дорогу, другое у начала трех других дорог — через Сени, Женевру и Тендское ущелье. Первое, менее значительное, укрепление на оконечности озера Маджиоре должно было принимать больных, раненых, все обозы отступающего войска и флотилию озера и защищаться три или четыре недели, пока не подоспеет вспомогательное войско, перешедшее через гору Сени.

Второе укрепление было обширным. С его помощью собирались удерживать Пьемонт; предполагали размещать там все военные средства французских армий, использовать его как точку опоры и возможность в любое время войти в Италию. Такое укрепление, по крепости и величине своей способное сравниться с Майнцем, Мецем или Лиллем и выдерживать долговременные осады, хотели устроить в Александрии.

Благодаря этим распоряжениям Франция приобретала возможность в любое время поспешить на помощь Ци-зальпинии, держать под контролем Верхнюю и Среднюю Италию и господствовать над Южной. Она могла посылать в Рим и Неаполь повеления, хоть не столь решительные, но которые там обязаны были исполнять так же, как в Турине и Милане.

Надлежало дать Цизальпинской республике правительство. С этой целью первоначально учредили временные власти, а именно: исполнительный комитет, состоящий из трех членов, господ Соммарива, Висконти и Руга, и Консульту, род совета, составленного из людей умных и усердных. Но этот порядок вещей не мог продолжаться долго.

В Париже уже находились посланник Цизальпинской республики Марескальки и господа Альдини, Сербелло-ни и Мельци, присланные во Францию для поддержания итальянских дел. Это были значительнейшие люди Италии. С ними Бонапарт и советовался, как организовать новую республику, и с их согласия начертал конституцию, которая была подражанием и французской, и всех старинных итальянских конституций.

Вместо выборных списков Сийеса, против которых начинали восставать даже во Франции, Первый консул и его помощники предложили три избирательные коллегии, бессменные и пожизненные. Первая должна была состоять из трехсот влиятельных землевладельцев; вторая — из двухсот богатых торговцев; третья — из литераторов, ученых и самых известных духовных лиц Италии, численностью также в двести человек. Этим коллегиям предстояло избирать из своего состава комиссию, состоящую из двадцати одного члена, называемую цензурным комитетом, который имел право назначать членов всех государственных собраний, исполняя роль избирателя (эту роль во Франции играет Сенат).

Следующим этапом становилось избрание Сената под названием Консульты, состоящей из восьми членов, которая, подобно французскому Сенату, контролировала соблюдение конституции, реагировала на чрезвычайные случаи в государстве, издавала указы об аресте всякого опасного лица, обсуждала договоры и назначала президента республики. Один из этих восьми сенаторов по праву назначался министром иностранных дел.

Государственный совет получал название Законодательного совета, состоял из десяти членов, пишущих законы и постановления и защищающих их перед Законодательным собранием. Наконец, Законодательное собрание должно было состоять из семидесяти пяти членов.

Во главе республики находились президент и вице-президент, избираемые на десять лет. Их назначала, как мы только что сказали, Консульта, или Сенат.

Для всех этих чиновников устанавливалось значительное жалованье.

19*

Всякому ясно, что это была та же французская конституция, но только с исправлениями, которые могли служить критикой творения Сийеса.

Далее следовало заняться выборами членов нового правительства. Эти выборы были тем важнее, что главные государственные учреждения создавались на долгий срок и добро или зло, проистекающее от их состава, могло дольше продлиться. Но Италия в то время, так же, как и Франция, находилась под влиянием партий, которые трудно было заставить договориться между собой.

С одной стороны находились почитатели прошлого, преданные австрийскому правительству, с другой — неистовые патриоты, готовые, как и везде, на крайности, но благодаря страху, в котором их постоянно держало французское войско, не проливавшие крови. Наконец, между этими двумя партиями находились умеренные либералы, обремененные тяготами управления и непопулярностью, которая с ними соединена, особенно в военное время, когда надо облагать страну множеством дополнительных налогов. При таких различиях выборы могли представить столь же неудовлетворительные результаты, как и во Франции.

Труднее всего было выбрать президента. Италия, всегда управляемая духовенством или иностранцами, не могла предложить истинно государственных людей, не могла выставить ни одного имени, перед которым другие решились бы отойти в тень.

Первый консул предложил себя в качестве президента, с тем чтобы назначить вице-президента, избранного из первейших лиц Италии, и поручить ему все дела, а себе оставить общее направление.

Для дебюта новой республики эта система представлялась единственно достойной. Предоставленная в столь смутное время туманной перспективе выборов и произвольного правления президента-итальянца, Цизальпинская республика скоро стала бы походить на корабль без компаса, отданный на волю ветров. Управляемая, напротив, итальянцами и (издали) человеком, который ее создал и еще долго должен был оставаться ее покровителем, она могла чувствовать себя вполне независимой и хорошо управляемой.

Такое начинание не могло обойтись без торжественности, его следовало облечь большим блеском. Нужно было произвести впечатление на Италию и на всю Европу.

Первый консул предложил собрать итальянцев в Лионе, потому что для них было слишком далеко ехать в Париж, а для него — в Милан. Лион, находясь у подножия Альп и будучи городом, куда Италия некогда стекалась на собор, оказался местом, наиболее для того удобным. К тому же Первому консулу представлялось очень важным смешать французов с итальянцами: он думал, что это будет, кроме всего прочего, способствовать восстановлению торговли обоих народов, потому что в Лионе в прежние времена товары Ломбардии выменивались на продукцию восточных французских провинций.

Некоторые из этих идей Талейран сообщил итальянцам, находившимся в Париже, то есть Марескальки, Альдини, Сербеллони и Мельци. От них утаили только мысль об избрании Первого консула президентом, поскольку предполагалось, что это устроится само собой, в порыве энтузиазма, во время собрания Консульты.

Виды Первого консула были слишком сообразны с истинными выгодами итальянского отечества, чтобы опасаться, что их не примут с радостью. Итальянцы выехали из Парижа и отправились трудиться над исполнением плана с французским посланником в Милане господином Петье, человеком чрезвычайно умным и влиятельным.

Проект конституции не встретил никаких возражений. Он был принят с большим удовольствием, потому что все желали поскорее выйти из неопределенного положения настоящего времени и получить надежду на более прочное существование.

Исполнительный комитет и Консульта, которым было поручено временное управление, приняли проект с восторгом и внесли только некоторые незначительные изменения, о чем и сообщили в Париж. Но все оставались в затруднении касательно обнародования новой конституции и избрания лиц, которые должны привести ее в действие. Петье по секрету сообщил некоторым влиятельным лицам идею: предложить Первому консулу самому назначить всех членов правительства, от президента до трех избирательных коллегий.

Едва эта мысль, устраняющая все противоречия Италии и клонившаяся к благу страны, была объявлена, как члены временного правительства за нее ухватились и тотчас же решили предоставить этот выбор Первому консулу.

К нему была отправлена депутация — объявить, что конституция принята, и изъявить желание итальянского народа предоставить Бонапарту, как первому лицу французского правительства, право самому произвести все назначения молодой Итальянской⁴⁴ республики. О президентстве не говорили ни слова.

Еще следовало уговорить итальянцев прибыть в Лион; об этом сделали новое сообщение членам временного правительства. Им рассказали, как трудно образовать Цизальпинскую республику, сидя в Париже, что нельзя выбрать семьсот или восемьсот членов правительства, находясь вдали от людей и места; описали затруднение, с которым сопряжена поездка Первого консула в Милан, и выгоду от возможности разделить расстояние, объединив итальянцев в Лионе, куда и Первый консул может приехать и составить там что-то вроде большого итальянского сейма, на котором новая республика получит свою конституцию с пышностью и блеском.

Эта мысль заключала в себе нечто грандиозное и должна была понравиться пылкому воображению итальянцев. Она и в самом деле имела успех и, как все предыдущие предложения, была немедленно принята. Временное правительство тотчас же обратило проект в форму распоряжения и назначило в делегацию четыреста пятьдесят два депутата. Они отправились в декабре и совершили переезд через Альпы в одну из жесточайших зим, каких давно не бывало.

Первый консул отдал приказание, чтобы все было подготовлено — как по дорогам, так и в самом Лионе, — к приезду этих представителей итальянцев, которые спешили присутствием своим напомнить ему о первых и лучших его победах.

Префект Роны сделал большие приготовления и устроил огромные изящные залы для предстоявших торжеств. В Лион была отправлена часть Консульской гвардии.

Египетская армия, прославившаяся некогда победами в Италии и недавно высаженная на берега Европы, также прибыла туда.

Лионская молодежь была собрана и сформирована в кавалерийский корпус, вооруженный и разодетый на манер древней городской общины.

Талейран и министр внутренних дел Шанталь прибыли раньше Первого консула, чтобы принять членов итальянской Консульты. Туда же поспешили Мюрат и Петье из Милана, а Марескальки — из Парижа.

Первый консул заставил себя ждать по случаю Амьенского конгресса, который задержал его в Париже на несколько дней дольше. Итальянские депутаты начинали терять терпение, и, чтобы занять их, им предложили на рассмотрение проект конституции, предварительно разделив их на пять отделений, по числу провинций нового государства. Депутаты сделали некоторые полезные замечания, которые Талейран имел предписание выслушать, оценить и принять, не изменяя, впрочем, основных начал проекта. Новая конституция была единогласно одобрена.

Цизальпинским депутатам предложили также составить списки кандидатов, чтобы помочь Первому консулу в назначении многочисленных должностных лиц. Это задание потребовало у них много времени, которое они провели не без пользы.

Первый консул прибыл в Лион 11 января 1802 года. Жители селений, собравшись на больших дорогах, ждали его день и ночь. Они грелись около костров и бегали навстречу каждой карете, едущей из Парижа, крича: «Да здравствует Бонапарт!» Наконец Первый консул показался и доехал до Лиона среди беспрерывных изъявлений восторга.

Он прибыл в город вечером в сопровождении жены, детей, адъютантов и военных властей и был торжественно встречен итальянскими депутатами, штабом Египетской армии и лионской молодежью. Город, великолепно иллюминированный, блистал, как в ясный день.

Бонапарта попросили проехать через триумфальные ворота, на которых находился символ консульской Франции — спящий лев. Первый консул остановился в ратуше, которую отремонтировали специально для этого случая.

На следующий день он принимал депутации от департаментов, а после них — Консульту, четыреста пятьдесят членов из четырехсот пятидесяти двух, — пример редкой пунктуальности, если принять во внимание количество лиц, время года и расстояние.

Итальянцы, с которыми Первый консул разговаривал на их языке, были обрадованы, увидев его вновь и найдя в нем одновременно француза и итальянца.

На следующий день принялись за окончательные труды. Изменения, предложенные в редакции конституции, были приняты Первым консулом, списки кандидатов — составлены. Придумали образовать комитет из тридцати членов, избранных из Консульты, для обсуждения с Первым консулом длинной вереницы лиц, которых он должен был назначить. Это заняло несколько дней, в продолжение которых Бонапарт, посвятив часть времени совещаниям с итальянцами, в остальные часы занимался делами Франции, принимал префектов, департаментские депутации, выслушивал их желания и нужды и собственными глазами убеждался в настоящем положении дел республики.

Всеобщий восторг с каждым днем возрастал, и вскоре была пущена в ход идея провозгласить Первого консула президентом Цизальпинской республики. Марескальки, Петье, Мюрат и Талейран каждый день виделись с членами Комитета Тридцати и рассуждали с ними о выборе президента. Когда они увидели, что депутаты находятся в затруднении, им предложили облечь итальянца, которого они изберут, достоинством вице-президента и прикрыть на первых порах его неопытность славой Первого консула, которого можно провозгласить президентом.

Господина Мельци убедили принять на себя звание вице-президента, состоящего под началом Первого консула, и когда все было улажено, один из членов Комитета Тридцати предложил этот выбор комитету. Комитет принял его с радостью и тотчас же превратил проект в постановление.

Времени не теряли, и на другой же день, 25 января, проект был представлен Консульте. Она приняла его с восторгом и провозгласила Наполеона Бонапарта президентом Цизальпинской республики. Здесь в первый раз оба имени, Наполеон и Бонапарт, прозвучали вместе. Генерал должен был присоединить к титулу Первого консула Французской республики титул президента Цизальпинской.

В то время как происходили эти совещания, генерал Итальянской и Египетской армий делал смотр своим старым боевым товарищам. Египетские полубригады, которые успели собраться, были присоединены к Консульской гвардии, к многочисленным отрядам разных войск и к лионским добровольцам.

В этот день пасмурное зимнее небо прояснилось, и генерал Бонапарт под лучами сверкающего солнца проезжал перед фронтом своих верных солдат, которые принимали его с невероятным восторгом. Итальянские и египетские солдаты, восхищенные тем, что нашли юношу прежних лет столь возмужавшим героем, приветствовали его криками и хотели показать, что даже на минуту не переставали быть достойными его.

Первый консул вызывал из рядов опытных гренадеров, говорил с ними о битвах, в которых они участвовали, о ранах, которые получили. Он узнавал офицеров, встречавшихся ему не раз в сражениях, пожимал им руки, приводил их в какое-то упоение, которым не мог сам не увлечься в присутствии этих храбрецов, чья преданность помогла ему совершить истинные чудеса.

Возвратившись со смотра в ратушу, Первый консул нашел у себя депутацию Консульты, выслушал ее просьбу, объявил, что согласен ее исполнить и завтра ответит на этот новый знак доверия к нему итальянского народа.

На другой день, 26 января, он отправился в зал, предназначенный для главных заседаний Консульты. Зал этот находился в церкви, специально для такого события украшенной и отремонтированной. Все там происходило как на французском или английском королевском заседании.

Первый консул, окруженный своей семьей, французскими министрами, множеством генералов и префектов, находился на возвышении. Он произнес на итальянском языке простую и краткую речь, выразил свое согласие принять звание президента, высказал свои виды относительно правления и благоденствия новой республики и провозгласил назначение главнейших правительственных лиц, которых выбрал сообразно с желаниями Консульты.

Слова его были заглушены криками: «Да здравствует Бонапарт!», «Да здравствует Первый консул Французской республики!», «Да здравствует президент Итальянской республики!» Вслед за тем зачитали конституцию и список граждан всех классов, которые должны были способствовать приведению ее в исполнение.

Заседание это было торжественно и величественно; им достойным образом начинала свое существование новая Итальянская республика. И на этот раз, как и во многих других случаях, можно было пожелать Бонапарту одного: чтобы гений творчества шел у этого любимца Фортуны рука об руку с гением умеренности.

Первый консул уже двадцать дней находился в Лионе. Правительственные дела Франции требовали его присутствия в Париже, к тому же он должен был отдать последние приказания относительно подписания мира, который заключался на Амьенском конгрессе.

Во время его отсутствия консул Камбасерес и Сенат трудились над избавлением его от оппозиции, и благодаря их заботам он мог снова приняться за длинный ряд трудов, которые составляли счастье и величие Франции.

Итак, он спешил возвратиться в Париж, чтобы снова приняться за обычные свои занятия. Он отправился из Лиона 28 января, оставив лионцев восхищенными в полной мере необыкновенным человеком и его интересом к их городу.

Первый консул получил от императора Александра I ответ на письмо, в котором испрашивал у русского государя некоторые преимущества для лионской торговли. Письмо императора, в котором объявлялось самое решительное согласие России, было отпечатано целиком и произвело живейшее впечатление на жителей Лиона.

Жители Бордо прислали к Первому консулу депутацию с просьбой посетить их город. Он обещал исполнить их желание, как только заключение мира позволит ему высвободить хотя бы немного времени, и вернулся в Париж 31 января 1802 года.

XIV