ВСЕОБЩИЙ МИР

Между тем как Египетская армия изнемогала, не имея искусного вождя и не получая необходимой помощи, адмирал Гантом в третий раз пытался выйти из Тулона. Первый консул едва дал ему время исправить повреждения и вынудил немедленно опять выйти в море.

Адмирал снялся с якоря 25 апреля. Он получил приказание проплыть мимо острова Эльба, чтобы произвести маневры в виду Порто-Феррайо: это облегчило бы занятие Эльбы французскими войсками.

Первый консул непременно хотел завладеть этим островом, который, по договорам с Неаполем и Этрурией, был уступлен Франции и на котором находился небольшой гарнизон, наполовину тосканский, наполовину английский.

Адмирал Гантом повиновался. Он появился перед Эльбой, сбросил на Порто-Феррайо несколько ядер и прошел дальше, чтобы не получить повреждений, которые могли препятствовать выполнению главного задания. Если бы он направился теперь прямо к Египту, то мог бы еще принести пользу, потому что позиция в Рахма-нии, как мы видели, была оставлена французами только 10 мая. Стало быть, времени еще хватало. Для этого, однако, не следовало терять ни минуты.

Но какой-то рок вмешивался во все действия адмирала Гантома. Едва удалился он от Эльбы, как сильная заразная болезнь открылась на его кораблях. От истощения ли войск, которые так давно уже находились на море, или просто по несчастью, болезнь эта очень быстро распространилась и поразила большую часть солдат и матросов.

Адмирал Гантом счел безрассудным и бесполезным везти с собой такое множество больных в Египет и решился

разделить свою эскадру. Вверив контр-адмиралу Линуа начальство над тремя кораблями, он поместил на них больных матросов и солдат и отправил их в Тулон, а сам продолжал плавание к Египту только с четырьмя линейными кораблями и двумя фрегатами, на которых находилось всего две тысячи человек.

Но было поздно: май перевалил за половину, французская армия была фактически потеряна, поскольку генералы Мену и Бельяр разделились. Адмирал Гантом не знал этого. Он прошел мимо Сардинии и Сицилии, успел несколько раз ускользнуть от неприятеля и наконец достиг африканского берега, на расстоянии нескольких переходов к западу от Александрии.

Место, к которому он пристал, называлось Дерна и вполне годилось для высадки. Полагали, что, доставив войску продовольствие и наняв за деньги у арабов верблюдов, можно провести армию через пустыню до Александрии в несколько переходов. Но это было очень смелое предположение.

Едва адмирал Гантом встал на якорь и спустил несколько шлюпок, как вдруг на берег сбежался народ и по французским лодкам открыли сильный оружейный огонь.

Младший брат Первого консула Жером Бонапарт находился среди высадившихся французов, но их переговоры с жителями ни к чему не привели. Оставалось захватить Дерну и потом идти к Александрии — без воды, без съестных припасов, прокладывая себе дорогу оружием. Это было бы предприятие безумное и притом совершенно бесполезное, потому что из двух тысяч человек не более тысячи достигли бы цели. Не стоило губить такое множество солдат из-за столь незначительной помощи.

Впрочем, происшествие, которое легко можно было предвидеть, завершило дело.

Адмиралу показалось, что приближается английский флот. Тут уж стало не до рассуждений: он приказал поднять шлюпки и, даже не снимаясь с якоря, велел обрубить канаты, чтобы не оказаться втянутым в бой прямо тут же. Итак, Гантом поднял паруса и ушел от неприятеля.

Однако все эти передвижения эскадры закончились для флота Франции не так уж неудачно. Пока адмирал Гантом входил в Тулон, адмирал Линуа, привезший больных солдат и матросов, отправлялся оттуда по приказу Первого консула. Подремонтировав корабли, заменив больных солдат здоровыми, пополнив свои экипажи, он приготовился к новому назначению.

Депеша, которую он должен был распечатать только в открытом море, предписывала ему тотчас же отправиться в Кадикс, соединиться там с шестью французскими и пятью испанскими кораблями, что вместе с его тремя судами составляло дивизию в четырнадцать военных судов. Кроме того, туда уже должна была прибыть рошфорская эскадра под начальством адмирала Брюи.

Этот флот в двадцать кораблей мог несколько месяцев владеть Средиземным морем, принял бы войска, приготовленные в Отранто, и доставил значительную помощь в Египет: во Франции еще не знали, что уже поздно, что держится только Александрия, но и спасение одного этого пункта было бы делом не совсем бесполезным.

Адмирал Линуа немедленно повиновался и отплыл к Кадиксу, но, узнав о близости английского флота, встал на якоре в испанском порту Альхесирас вечером 4 июля.

В бухте в тот момент не было ни одного английского корабля, но адмирал Сомарес находился недалеко, контролируя Кадикский порт. Узнав о приближении французов, он поспешил воспользоваться представившимся случаем истребить дивизию Линуа. Впрочем, из семи английских кораблей один, «Надменный», был в это время отряжен для патрулирования устья Гвадалквивира и получил приказание присоединиться к эскадре, но поскольку ветер препятствовал его возвращению, то адмирал Сомарес отправился к Альхесирасу с шестью линейными кораблями и одним фрегатом.

Адмирал Линуа, будучи извещен испанским начальством о грозящей ему опасности, со своей стороны принял все предосторожности, какие только допускала местность. Аль-хесирасский берег, занимающий противоположную Гибралтару сторону, представляет собой не гавань, а просто якорное место. По обеим его сторонам стояли только две батареи, одна — на возвышенности к северу от

Альхесираса, батарея Св. Иакова, другая — к югу, на островке, называемом Зеленым. Батарея Св. Иакова была вооружена пятью 18-фунтовыми орудиями, батарея Зеленого острова — семью 24-фунтовыми, что составляло не слишком большую подмогу. Однако же адмирал Ли-нуа вступил в переговоры с местным начальством, и оно сделало все, чтобы помочь французам. Линуа расставил три свои линейных корабля и фрегат вдоль берега, фланги этой короткой линии упирались в оба укрепления. У северной оконечности берега стоял «Грозный», за ним, в середине, — «Дезе», следом, на юге, — «Неодолимый». И между «Дезе» и Зеленым островом расположился фрегат «Мюирон».

Шестого июля 1801 года около семи часов утра контр-адмирал Сомарес направился в Альхесирасский залив и приблизился к линии французов. Но ветер разделил английские корабли и, к счастью, не позволил им действовать в надлежащем согласии.

Корабль «Почтенный», бывший в голове колонны, отстал; на его место заступил «Помпей». Он поднялся вдоль французской линии, прошел под вражеским огнем, отвечая пушечными залпами, и остановился на расстоянии ружейного выстрела от корабля «Грозный», на котором находился Линуа.

Между противниками завязался жаркий бой на самом близком расстоянии. «Грозному» пришлось сражаться с двумя неприятелями, и ему угрожал еще третий. Капитан «Грозного», храбрый Лалонд, был убит ядром. Адмирал Линуа на «Грозном», повернувшись боком к «Помпею», стоявшему к нему носом, успел сбить с него мачты и сделал его почти негодным к сражению. Пользуясь в то же время переменой ветра, он дал сигнал капитанам, чтобы они рубили канаты и сажали свои корабли на мель: таким образом он не позволил англичанам встать между эскадрой и берегом и оставить ее между двух огней, как сделал некогда Нельсон во время Абукир-ского сражения. Это распоряжение, сделанное вовремя, спасло эскадру.

«Грозный», принудив корабль «Помпей» удалиться с места сражения, сел на мель вполне удачно. Так он укрылся от опасности, которой угрожал ему «Аннибал», и занял по отношению к нему весьма грозную позицию. «Аннибал», стараясь совершить свой маневр, сам сел на мель и оказался под огнем «Грозного» и батареи Св. Иакова. Он попробовал было сняться с этой гибельной позиции, но вода все убывала, и корабль остался прикованным к месту. Адмирал Линуа, находя, что батарея Св. Иакова слаба, высадил туда генерала Дево с отрядом. Пальба с батареи удвоилась, и «Аннибал» начал уступать.

В то же время новый противник довершил его поражение. Второй французский корабль, «Дезе», стоявший возле «Грозного», сел на мель не так удачно и очутился несколько впереди линии, в виду «Аннибала» и «Помпея». Пользуясь этим положением, «Дезе» сначала пустил залп в «Помпея» и нанес ему такой урон, что тот вынужден был опустить флаг. И тогда «Дезе» направил все свои усилия на «Аннибала». Наконец и последний, не имея возможности дольше держаться, вынужден был также опустить флаг. Таким образом, из шести линейных кораблей два вынуждены были сдаться.

Бой продолжался уже несколько часов с чрезвычайным упорством. Адмирал Сомарес, потеряв два корабля из шести и не надеясь уже получить никакого счастливого результата (потому что подойти ближе к французской эскадре значило подвергнуться опасности также сесть на мель), дал сигнал к отступлению, оставляя в руках неприятеля «Аннибала». «Помпея» же, лишенного мачт и стоявшего неподвижно среди поля битвы, он решил вернуть: несколько судов из Гибралтара отбуксировали «Помпей», и французские корабли, застряв на мели, не могли уже перехватить его.

Так закончилось Альхесирасское дело. Французы были в восторге, несмотря на свои довольно значительные потери. Из двух тысяч человек, находившихся на эскадре, выбыло около двухсот убитыми и трехсот ранеными, всего до пятисот офицеров и матросов. Англичане потеряли девятьсот человек, корабли их оказались все повреждены.

Как ни славна была эта битва, дело еще не кончилось. Следовало оставить Альхесирас: адмирал Сомарес, взбешенный неудачей, клялся, что отомстит, как только

Линуа выйдет из своего убежища, чтобы плыть к Ка-диксу. Пользуясь огромными средствами Гибралтарского порта, Сомарес вновь подготовил свою дивизию к сражению и даже решил использовать брандеры³⁵, намереваясь по крайней мере зажечь французские корабли, если не успеет выманить их в открытое море.

У адмирала Линуа для восстановления эскадры были совсем ничтожные средства. Кадикский арсенал, правда, находился недалеко, но трудно было доставлять оттуда материалы морем мимо англичан, а сухим путем — в связи со сложностью перевозки. Адмирал сделал все, чтобы вывести свои корабли в море, но у него едва нашлось, чем перевязывать раненых. Французские консулы соседних портовых городов должны были высылать к нему на почтовых лекарей и лекарства.

В это время в Кадиксе стояли и испанская эскадра из Ферроля, и шесть кораблей, подаренных Франции и наскоро снаряженных адмиралом Дюмануаром. Численность этих двух дивизий, должна была, разумеется, внушать надежду, но испанский флот, по храбрости всегда достойный своего славного отечества, в то же время отличался всеобщей беспечностью, а дивизия адмирала Дю-мануара, наскоро вооруженная и управляемая моряками всех национальностей, не вызывала большого доверия. Ни один из принадлежавших ей кораблей не мог равняться с кораблями дивизии Линуа.

Адмирал Массаредо, начальствовавший в Кадиксе, был не слишком расположен к французам и только после настоятельных просьб решился идти на помощь к адмиралу Линуа. Девятого июля он отрядил к Альхесирасу адмирала Морено, отличного моряка, храброго и опытного, дав ему пять испанских кораблей, пришедших из Ферроля, один из шести кораблей Дюмануара, «Св. Антония», и три фрегата. Эта эскадра должна была перевезти снаряды, предназначенные для дивизии Линуа. Она достигла Альхесирасской гавани в течение одного дня.

День и ночь трудились над починкой трех кораблей, выдержавших такую славную борьбу, и утром 12-го числа они готовы были выйти в море. Так же старательно отремонтировали и «Аннибал», отнятый у англичан.

Утром 12 июля союзная эскадра снялась с якоря. Она шла в боевом порядке, имея в арьергарде два самых больших испанских корабля, «Сан-Карлос» и «Св. Хер-менегильду», по 112 пушек каждый. Оба адмирала, по обычаю испанского флота, оставались на фрегате «Сабина». Под вечер ветер стих, и союзная эскадра легла в дрейф, надеясь, что в течение ночи ветер немного окрепнет.

Адмирал Сомарес также снялся с якоря. При Альхесирасе он потерял «Аннибала», «Помпей» тоже уже не годился, следовательно, из шести кораблей у него оставалось только четыре. Но к англичанам присоединился корабль «Надменный», и, таким образом, дивизия теперь состояла из пяти линейных кораблей, нескольких фрегатов и мелких судов. Сомарес был так озлоблен, что прямо на кораблях поставил печи для каления ядер. Хотя у него было только пять больших судов, а у союзников — девять, он все же решился во что бы то ни стало загладить свое поражение и избежать тем самым страшного суда английского адмиралтейства, и теперь шел на небольшом расстоянии за французско-испанской эскадрой, выжидая удобной минуты для нападения.

Около полуночи снова подул ветер, и эскадра продолжила путь к Кадиксу. Арьергард теперь составляли три корабля, построенные в одну линию: «Сан-Карлос», «Св. Херменегильда» и «Св. Антоний», 74-пушечный корабль, подаренный французами.

Адмирал Сомарес приказал «Надменному», отличавшемуся превосходным ходом, прибавить парусов и атаковать французский арьергард. «Надменный» скоро настиг французско-испанскую эскадру. Чтобы не быть замеченным, он погасил свои огни. Встав немного позади «Сан-Карлоса», он выстрелил в него из всех орудий и, не давая роздыха, пустил второй и третий залпы калеными ядрами. «Сан-Карлос» загорелся. Видя это, «Надменный» остановился и убавил паруса. «Сан-Карлос», объятый пламенем, оставшийся без управления, попал в воздушный поток и, вместо того чтобы оставаться в линии, отстал от обоих соседей. Он стрелял во все стороны: ядра его стали долетать до «Св. Херменегильды», которая, приняв его за голову английской колонны, направила на него весь свой огонь. Тут, по несчастной ошибке обоих испанских экипажей, эти два корабля схватились: пошли на абордаж и завязали упорную битву. Огонь на «Сан-Карлосе» усилился, перекинулся на «Св. Хермене-гильду», и в этом положении оба корабля продолжали самую жаркую перестрелку.

Ни та ни другая эскадра, среди ночной темноты, не узнала этого обстоятельства. Ни один корабль не смел подойти, не понимая, кто из противников принадлежит испанцам, а кто — англичанам.

Пожар все усиливался и разлил страшный свет по поверхности моря. Кажется, тут только рассеялось заблуждение храбрых испанцев, но уже было поздно: «Сан-Карлос» с ужасным треском взлетел на воздух, а через несколько минут взорвалась и «Св. Херменегильда».

«Надменный», видя, что «Св. Антоний» отделился от двух других кораблей, подошел к нему и смело атаковал его. «Св. Антоний», небрежно вооруженный, защищался без порядка и хладнокровия, необходимых для движения таких огромных военных машин. Он уже был сильно поврежден, а приближение двух новых противников, «Цезаря» и «Почтенного», сделало поражение его неизбежным. Потерпев значительный урон, он наконец вынужден был спустить флаг.

Жестоко отомстил адмирал Сомарес, нанес сокрушительный удар испанскому флоту, хоть и не покрыл себя славой.

Адмиралы Линуа и Морено на фрегате «Сабина» держались как можно ближе к месту ужасного события, но, не имея возможности среди ночной темноты ни различать, что происходит, ни отдавать приказания, пребывали в страшном беспокойстве. К рассвету они находились недалеко от Кадикса, где собралась вся эскадра. Недосчитались трех кораблей: погибли «Сан-Карлос» и «Св. Херменегильда», а «Св. Антоний» был взят в плен.

Еще один корабль союзного флота отстал, а именно — «Грозный». Лишенный части парусов, находясь в соседстве двух загоревшихся кораблей, которым он не мог принести никакой пользы, и боясь гибельных ночных ошибок, он несколько отстал от них, отделившись от эскадры. Увидев его утром в этом положении, англичане окружили его и атаковали.

Линуа, переходя с «Грозного» на «Сабину», сдал начальство над ним капитану Труду. Этот искусный и храбрый моряк, оценив свое положение с необыкновенным присутствием духа и поняв, что если он вздумает бежать, английские корабли непременно обгонят его, решился искать спасения в удачных маневрах и упорной битве. Экипаж разделял его мысли, никто не хотел омрачать лавры Альхесираса. Не дожидаясь, пока преследовавшие его противники соберутся вокруг, капитан Труд сам двинулся на фрегат «Темзу», бывший к нему всех ближе. Подойдя, он открыл по нему сильный огонь и принудил отстать. За «Темзой» шел на всех парусах 74-пушечный корабль «Почтенный». Чувствуя свое превосходство перед ним, капитан дождался его и вступил в сражение, между тем как остальные два английских корабля старались, обогнав его, запереть ему дорогу в Кадикс. Ловким маневром Труд приблизил бок своего корабля, вооруженный пушками, безоружной корме «Почтенного» и, соединяя превосходство артиллерии с выгодами маневрирования, осыпал его ядрами, сбил мачты и, наконец, пробил несколькими ядрами вровень с водой.

Избавившись от многочисленных противников, храбрый капитан Труд торжественно отправился к Кадик-скому порту. Часть жителей, привлеченная пальбой и ночными взрывами, выбежала на берег. Люди наблюдали торжество французского корабля, и, несмотря на весьма понятную горечь, ибо несчастная судьба двух испанских кораблей была уже известна, они радостными криками встретили «Грозный».

Англичане не могли оспаривать славы этих битв, что же касается материального урона, он был одинаков с обеих сторон. Французы потеряли один корабль, испанцы — два; но англичане один корабль оставили в руках французов, а другие два были так повреждены, что уже не годились в дело. Если бы не несчастный ночной случай, можно было сказать, что англичане разбиты.

Битва при Альхесирасе и возвращение «Грозного» принадлежат к самым замечательным делам в истории морских войн. Но испанцы пребывали в глубоком унынии, ибо, хоть адмирал Морено и действовал похвально, ничто не могло вознаградить утрату «Сан-Карлоса» и «Св. Херменегильды».

Португальские дела между тем были гораздо утешительнее.

Мы оставили князя Мира готовым открыть поход в Португалию, для того чтобы получить большее влияние на лондонские переговоры.

По условленному плану испанцы должны были действовать на левом берегу Тахо, а французы — на правом. Тридцать тысяч испанцев собрали за Бадахосом, на границе провинции Алентехо. Пятнадцать тысяч французов шли через Саламанку к провинции Трас-ос-Монтес.

Благодаря поспешным действиям, займам у духовенства и устранению всех прочих проблем испанское правительство успело вооружить тридцать тысяч, но артиллерия была еще в весьма плохом состоянии. Однако князь Мира, справедливо надеясь на воодушевление от соединения испанцев с французами, решительно настроился открыть военные действия и пожать первые лавры. Он пламенно желал приписать себе всю честь кампании, а французов берег про запас, на случай неудачи. Французы легко могли предоставить это утешение князю Мира: они тогда гнались не за славой, а за полезными результатами, которые заключались в занятии одной или двух португальских провинций.

Хотя война казалась легкой, однако надо было бояться одного: чтобы она не превратилась со стороны португальцев в войну народную. Ненависть их к испанцам легко могла привести к такой развязке, но приближение французов отбило всякую охоту к сопротивлению.

Итак, князь Мира поспешил перейти границу и подступил к португальским крепостям с полевой артиллерией, за неимением осадной. Он без труда занял Оливенсу, но гарнизоны в Эльвасе и Кампо-Майор заперлись в своих стенах и готовились к обороне. Князь Мира велел осадить их, а сам между тем пошел навстречу португальской армии.

Португальцы нигде не могли устоять и отступили к реке Тахо. Тогда осажденные крепости отворили ворота, Кампо-Майор сдался, в это же время подошел артиллерийский полк из Севильи и появился шанс начать правильную осаду Эльваса. Князь Мира стал преследовать неприятеля и быстро достиг берегов Тахо. Португальцы поспешили укрыться за рекой, и князь Мира овладел, таким образом, почти всей провинцией Алентехо.

Французы между тем все еще не переходили португальской границы: было очевидно, что если испанцы одни добились таких результатов, то, соединившись с французами, они в несколько дней овладели бы Лиссабоном и Порту.

Португальский двор, до сих пор не веривший в реальность затеваемого против него похода и устрашенный неудачным ходом дел, покорился и немедленно послал в главную квартиру испанской армии Пинто де Сузу принять те условия, какие союзникам угодно будет ему предписать.

Князь Мира, желая, чтобы королевская фамилия стала свидетельницей его торжества, призвал в Бадахос короля и королеву: для раздачи наград армии и для открытия конгресса. За королем и королевой отправился в Бадахос и Люсьен Бонапарт.

В таком положении были дела в конце июня и в начале июля.

Сражения при Альхесирасе и Кадиксе, возвратившие французскому флоту уверенность в собственных силах, стремительный поход в Португалию, доказывавший решительное влияние Бонапарта на Пиренейский полуостров и намерение его поступить с Португалией точно так же, как с Неаполем, Тосканой и Голландией, вознаграждали до некоторой степени несчастные события, происходившие в Египте.

Впрочем, в Европе еще не слышали ни об этих сражениях, ни о подписанной уже капитуляции, ни о неминуемой сдаче Александрии. Чтобы в Марселе узнать, что делалось на Ниле, требовался по крайней мере месяц, а иногда и больше. Известно было только о высадке англичан и о первых делах на Александрийской косе. Ничто, следовательно, не уменьшало веса Франции на переговорах, напротив, вес ее возрастал с увеличивающимся с каждым днем влиянием ее на дела Европы.

Действительно, начинали сказываться неизбежные последствия Люневильского договора. Австрия, обезоруженная и бессильная в глазах всего света, не могла уже противостоять замыслам Франции. Россия, правда, не думала уже о решительных действиях против Англии, но также и не собиралась мешать Франции на западе.

Поэтому Первый консул не старался более скрывать своих намерений. Простым указом он обратил Пьемонт во французский департамент, а насчет Неаполя объявил, что Флорентинский договор останется для этого двора законом. Генуя представила на его рассмотрение свою конституцию и просила сделать в ней некоторые изменения, имевшие целью усилить влияние исполнительной власти. Цизальпинская республика, составленная из Ломбардии, герцогства Моденского и легатств, теперь преобразовалась в союзное с Францией государство, целиком от нее зависимое.

Наконец, мелкие княжества, недавно еще искавшие опоры в посланнике Павла I Колычеве, ныне ждали облегчения своей участи от одной милости Первого консула. Всех усерднее в этом были агенты немецких владетельных князей. По Люневильскому договору предполагались секуляризация духовных владений и раздел их между наследными князьями. Этот будущий раздел пробудил честолюбие во всех. И сильные, и мелкие государи добивались лучшей доли. Бавария, Вюртемберг, Баден, Оранский дом преследовали своими просьбами главу Франции, от которого в большей степени зависело исполнение договора. Даже Пруссия, через агента своего в Париже, Луккезини, не стыдилась снизойти до роли просительницы и возвеличить своими исканиями власть Первого консула.

Следовательно, в шесть месяцев, прошедших с момента заключения Люневильского договора, влияние французского правительства все возрастало, ибо с течением времени могущество его становилось все очевиднее.

Все эти обстоятельства должны были отразиться на переговорах в Лондоне. Бонапарт по первым действиям Мену счел кампанию проигранной и желал подписать в Лондоне мир до предвидимой им развязки. Английские министры, не умевшие, подобно ему, предвосхищать результаты событий, боялись какого-нибудь отчаянного удара со стороны Египетской армии, столь славной своим мужеством, и также желали воспользоваться первой минутой успеха.

Таким образом, оба правительства, единодушно старавшиеся перед тем медлить, теперь так же единодушно решили окончить дело.

Но прежде чем мы снова пустимся в лабиринт этих обширных переговоров, следует описать событие, вызывавшее в это время всеобщее любопытство в Париже.

Пармские инфанты, которым предстояло занять тосканский престол, выехали из Мадрида в то самое время, как королевская фамилия отправилась в Бадахос, и теперь прибыли на границу с Пиренеями. Первый консул желал, чтобы они, прежде чем поедут во Флоренцию, побывали в Париже. Имея пылкое воображение, Бонапарт любил контрасты. Ему нравилось истинно римское зрелище: король, им созданный и поставленный его республиканской рукой. Особенно же любил Первый консул показывать, что не боится присутствия Бурбона и что слава ставит его выше всякого сравнения с древней династией. Любил он также перед глазами всего света расточать в Париже, недавно еще бывшем театром кровавой революции, великолепие и изящество, достойные истинного государя. Все это было призвано еще более обозначить переворот, произошедший во Франции под его управлением.

Ту же предусмотрительность, которая проявлялась в самых мелких подробностях военных действий, переносил он и на эти пышные представления, где должны были играть главную роль он сам и его слава. Лично уточнял все подробности, распределял места: все следовало создавать вновь, даже этикет, который необходим и в республиках.

Консулы довольно долго рассуждали о приеме, который следовало обеспечить королю и королеве Этрур-ским, и о церемониале, который требовалось соблюдать по отношению к ним. Чтобы устранить все затруднения, условились принять чету под вымышленными именами графа и графини Ливорнских и обходиться с ними как с чрезвычайно почетными гостями: словом, принять их так, как принимали в прошлом столетии цесаревича, ставшего впоследствии императором Павлом I, и императора Австрийского Иосифа II. В соответствии с этим и были отданы приказания гражданским и военным начальникам департаментов по всей дороге.

Новизна всегда прельщает народ, а посещение короля и королевы после двенадцати лет революции было самой удивительной новостью и, что еще важнее, самой лестной для французского народа, ибо эти король и королева являлись плодом его побед.

Везде молодых инфантов встречали радостные крики, везде им оказывали величайшие внимание и почтение. Никакие неприятные происшествия не напоминали им, что они едут по стране, незадолго перед тем потрясенной до основания. Одни роялисты, найдя в этом монархическом действе французской революции нечто утешительное для себя, тем не менее воспользовались случаем изъявить свою недоброжелательность. В театре, в Бордо, они стали яростно кричать: «Да здравствует король!» На этот крик народ отвечал: «Долой королей!»

Молодые инфанты прибыли в Париж в июне, намереваясь провести здесь целый месяц. Квартиру им отвели у испанского посла.

Хотя Первый консул был просто временно назначенным сановником, однако же он при этом оставался и представителем Франции, а потому все преимущества королевской крови должны были уступить этому достоинству. Инфантам предложили нанести ему первый визит, который он им вернет на следующий же день. Второй же и третий консулы должны были первыми навестить инфантов. Таким образом, восстанавливались преимущества их достоинства и рождения.

На другой же день по прибытии графа и графини Ливорнских в Париж испанский посланник граф Азара повез их в Мальмезон. Первый консул встретил их, окруженный своим двором. Граф Ливорнский, не зная, как ему держаться, простодушно бросился в объятия Бонапарта, который тоже обнял его и дальше обращался с молодыми супругами с отцовским добродушием и вниманием, сквозь которые, однако же, просвечивало превосходство могущества, славы и лет.

Первый консул должен был в Опере представить графа и графиню Ливорнских парижской публике, но в условленный день почувствовал себя нездоровым. Консул Камбасерес вместо него поехал с инфантами в Оперу. Войдя в ложу консулов, он взял графа Ливорнского за руку и представил его публике, которая отвечала единодушными рукоплесканиями, без всякого злобного или оскорбительного умысла.

Между тем праздные люди, привыкшие находить для самых обыкновенных случаев затейливые объяснения, перемывали на сто ладов прибытие испанских принцев в Париж. Те, кто искал только случая поострить, говорили, что Камбасерес представляет Франции Бурбонов. Роялисты, все еще надеявшиеся получить от генерала Бонапарта то, чего он не мог и не хотел для них сделать, утверждали, будто это уловка с его стороны, посредством которой он готовил умы к возвращению старинной династии. Республиканцы, напротив, говорили, что он хотел этим царским жестом подготовить Францию к восстановлению монархии, но только для самого себя

Министрам поручили устроить праздники для царственных путешественников.

Талейрану не было надобности приказывать. Будучи образцом вкуса и изящества при королях, он теперь имел еще большее право на это звание. Он устроил великолепный праздник в замке Нельи, куда явилось все лучшее общество Франции.

Вечером среди блистательной иллюминации вдруг возникла Флоренция, изображенная с удивительным искусством. Тосканцы, танцуя и распевая песни на знаменитой Пьяццо Векьо, поднесли молодым монархам цветы, а Первому консулу — венок триумфатора.

Этот праздник стоил огромной суммы денег. В нем видна была вся расточительность времен Директории, но соединенная с изяществом прошлого и совершенно новым оттенком благопристойности, который старался сообщить нравам революционной Франции новый строгий властелин.

Целый месяц столица представляла собой зрелище беспрерывных празднеств, но Первый консул не хотел, чтобы инфанты присутствовали при республиканских торжествах июля месяца, и сделал все необходимые распоряжения касательно их отъезда из Парижа до 14 июля.

Среди этих блестящих празднеств Первый консул старался дать несколько советов молодым супругам, которым предстояло управлять Тосканой, но был поражен слабыми способностями принца, который, пребывая в Мальмезоне, занимался с адъютантами играми, едва достойными отрока. Одна принцесса демонстрировала ум и внимательно слушала его наставления. Первый консул предвидел, что новые монархи не много принесут пользы в одной из лучших частей Италии и что ему часто придется вмешиваться в дела их королевства.

«Вы видите, — говорил он открыто некоторым членам правительства, — что это такое — принцы старинной крови, а в особенности те, кто воспитан при южных дворах. Как вверить им управление народами? Впрочем, нелишне показать Франции этот образчик Бурбонов. Каждый увидит, могут ли эти старые династии вынести все тяготы нашего века».

И действительно, наблюдая молодого инфанта, все соглашались с замечанием Первого консула. Генерал Кларк был приставлен к молодым государям для руководства в звании французского министра при короле Этрурском.

Среди всех этих дел, среди этих празднеств не было забыто главное — мир на море. Переговоры, завязавшиеся в Лондоне между лордом Хоксбери и Отто, стали публичными. С тех пор как обе стороны пожелали скорее кончить дело, они начали действовать откровеннее.

В особенности хотело мира новое английское правительство: в договоре заключался единственный повод к его существованию, ибо если бы решили продолжать войну, Питт был бы гораздо полезней, нежели Аддинг-тон. Министры считали представившийся случай самым удобным и не хотели повторить ошибку, за которую так осуждали Питта: а именно — что он не заключил мира перед битвами при Маренго и Гогенлиндене.

Английский король, как мы видели, также вернулся к миролюбивым мыслям: частично из уважения к Первому консулу, частично из-за досады на Питта. Народ, угнетенный голодом, настроенный на перемены, также ждал от окончания войны улучшения своей участи. Рассудительные люди, все без исключения, находили, что десять лет кровавой борьбы — это слишком много и не стоит дальнейшим упорством давать Франции новый повод к возвеличиванию. К тому же в Лондоне немало беспокоились о приготовлениях к высадке, замеченных по берегам Ла-Манша.

Одно только сословие в Англии с неудовольствием смотрело на нововведения Аддингтона: люди, занимавшиеся крупными сделками и подписавшие огромные займы Питта. Они видели, что мир, открыв море флагам всех народов, отнимет у них монополию на торговлю и остановит огромные финансовые операции.

Начав успешно действовать в Египте, Англия хотела воспользоваться этим улучшением своих дел только для скорейшего заключения мира с Францией. Лорд Хоксбе-ри вызвал Отто в министерство иностранных дел и поручил ему представить Первому консулу следующее предложение: «Египет теперь занят нашими войсками, им будут посланы значительные подкрепления, и можно надеяться на их успех. Однако же мы сознаемся, что борьба не кончена. Так прекратим кровопролитие, согласимся не удерживать Египет, а очистить его и отдать Порте».

К этому предложению лорд Хоксбери присоединил намерение Англии удержать Мальту, «ибо, — говорил он, — Англия обязывалась освободить Мальту в награду за добровольное отречение Франции от Египта. А так как ныне оставление Египта уже не добровольная уступка со стороны Франции, а следствие военных событий, то с какой стати будет Англия вознаграждать ее возвращением Мальты?»

В Ост-Индии английский министр по-прежнему требовал Цейлон, но им и довольствовался. Он предлагал возвратить Голландии мыс Доброй Надежды и английские владения в Южной Африке. Но при этом желал получить один из больших островов Антильского архипелага — Мартинику или Тринидад, по усмотрению Франции.

Первый консул немедленно ответил на предложения лондонского кабинета. Английские министры основывали свои требования на египетских событиях, а он обосновал свой отказ на делах португальских.

«Лиссабон и Порту, — отвечал он лорду Хоксбери через Отто, — будут в наших руках, как скоро мы

Жозеф Фуше

пожелаем. Сейчас в Бадахосе ведут переговоры о спасении владений вернейшего союзника Англии. Чтобы защитить свою страну, португальское правительство предлагает запереть все свои порты для англичан и сверх того заплатить большую военную контрибуцию. Испания, кажется, не прочь принять эти условия. Но все зависит от Первого консула: он может согласиться на этот договор или отвергнуть его. И он непременно согласится и займет важнейшие португальские провинции, если Англия не решится заключить мир на благоразумных и умеренных условиях.

Англия требует, чтобы Франция оставила Египет. Пожалуй, но тогда Англия, со своей стороны, пусть отступится от Мальты, пусть она не требует ни Мартинику, ни Тринидад, а довольствуется Цейлоном, прекрасным приобретением, которое пополняет ее ост-индийские владения».

Ответ английского министра на эти предложения был весьма невыгоден Португалии и доказывал (впрочем, все давно это знали), что Англия не слишком заботится о союзниках, на которых навлекла беду. «Если Первый консул займет владения Португалии в Европе, — отвечал лорд Хоксбери, — Англия займет ее владения за морем. Она захватит Азорские острова, Бразилию и, таким образом, приобретет залог, который в ее руках будет иметь гораздо большую цену, чем Португалия в руках Франции».

Первый консул понял, что нужно заговорить в решительном тоне и высказать свою заветную мысль, то есть намерение бороться с Англией до тех пор, пока она не умерит свои требования. Он объявил, что никогда и ни под каким видом не уступит Мальту, что Тринидад принадлежит его союзнику, интересы которого он будет защищать наравне со своими собственными, что англичане должны довольствоваться Цейлоном и что, впрочем, ни один из спорных пунктов не стоит самого ничтожного из страданий, причиняемых миру новой войной.

К этим дипломатическим объяснениям присоединил Бонапарт объявление в «Мониторе» и подробный перечень военных приготовлений, производимых в Булони.

Действительно, группы канонерских лодок, выходя из гаваней Кальвадосского, Нижне-Сенского, Сомского

16 Консульство

и Шельдского департаментов, стекались вдоль берега к Булони. Первый консул не решился еще на высадку в Англии, но хотел устрашить ее своими приготовлениями, а в случае окончательного разрыва перейти даже от угроз к действиям. Он подробно объяснил это на заседании Совета, в котором участвовали только консулы. Вполне доверяя преданности своих товарищей, Бонапарт объявил им, что с существующими в Булони средствами пока не может предпринять высадку, что таким образом он лишь намерен дать понять Англии, что на нее готовится непосредственное нападение, для успеха которого генерал Бонапарт не пощадит ни жизни, ни славы, ни счастья. И если он не успеет получить у британского кабинета благоразумной уступки, то решится на последнее средство: дополнит булонскую флотилию, чтобы она могла поднять до ста тысяч человек, и сам отправится с ней попытать счастья в опасном, но решительном деле.

Желая привлечь на свою сторону общественное мнение Англии и всей Европы, Первый консул присоединил к дипломатическим нотам статьи в «Мониторе», обращавшиеся ко всей европейской публике. В этих статьях, образцах ясной и убедительной полемики, написанных самим Бонапартом и с жадностью поглощаемых читателями всех стран, он хвалил английских министров, представлял их людьми умными, рассудительными, благомыслящими, но напуганными интригами Питта и в особенности Уиндхема. На последнего сыпалось больше всего насмешек, потому что Бонапарт почитал его главой партии, призывающей к войне.

Далее Первый консул стремился успокоить Европу насчет честолюбия Франции: доказать, что завоевания ее едва могли сравниться с приобретениями Пруссии, России и Австрии вследствие раздела Польши, что она возвратила втрое или вчетверо больше земель, чем удержала, что Англия теперь также должна возвратить большую часть своих завоеваний и, удерживая Ост-Индию, приобретает огромную область, перед которой спорные острова ничего не значат.

Первый консул старался не оскорбить британскую гордость, но намекал, что последним средством его будет высадка и что если английские министры хотят, чтобы война завершилась истреблением одного из двух народов, то не найдется француза, который бы не был готов к новому отчаянному усилию, чтобы разрешить этот давний спор к вечной славе и пользе Франции.

Первый консул заканчивал одно из этих воззваний следующими странными, но прекрасными словами, которые со временем можно было смело отнести к нему самому: «Счастливы народы, когда, достигнув высокой степени благоденствия, они имеют благоразумное правительство, которое не подвергает всех выгод прихотям и непостоянству одной удачи!»

Эти статьи, отличавшиеся силой логики и языком, полным жизни, обратили на себя всеобщее внимание и произвели на умы сильное впечатление. Ни одно правительство не говорило еще так открыто и эмоционально.

Слова Первого консула, сопровождавшиеся нешуточными приготовлениями на северных берегах Франции, неизбежно должны были подействовать на политиков за Ла-Маншем.

Формальное объявление, что Франция никогда не уступит Мальту, произвело глубокое впечатление, и британское правительство отвечало, что оно, пожалуй, откажется от этого острова, с тем чтобы он был возвращен ордену Св. Иоанна Иерусалимского, но потребует в таком случае мыс Доброй Надежды.

Уступка Мальты была уже шагом вперед в переговорах, но Первый консул не хотел уступать ни Мальту, ни мыс Доброй Надежды, ни голландские владения на американском материке.

Наконец, английский кабинет перестал требовать Мальту и начал претендовать на испанский остров Тринидад. Первый консул так же мало был расположен отдать Тринидад, как и французскую Мартинику. Это была испанская колония, и она служила бы Англии грозным опорным пунктом в Южной Америке.

В таком положении находились дела в конце июля ^и начале августа 1801 года. С обеих сторон демонстрировался горячий энтузиазм. Приготовления, устроенные но берегу Франции, повторялись и у англичан. Везде

16* обучали народное ополчение, подвозили телеги для транспортировки войск. Английские газеты, склонявшиеся к войне, стали совершенно невоздержанны на язык.

Князь Мира между тем решил принять предложение Португалии и довольствоваться для Испании крепостью Оливенса, для Франции — двадцатью миллионами контрибуции, а для обоих союзников вместе — изгнанием из португальских гаваней всех английских судов, как военных, так и торговых.

После принятия таких условий весь поход делался одной пустой забавой, придуманной для развлечения временщика, пресыщенного монаршими милостями и задумавшего искать воинскую славу непозволительными путями, согласными с его преступным и безрассудным легкомыслием.

Князь Мира стал воздействовать на своих государей, взывая к их родительской нежности, возбудить которую было нетрудно. Он внушал им страх перед французами, страх немного запоздалый и весьма неосновательный: ибо кому могло прийти в голову, чтобы всего пятнадцать тысяч французов вздумали завоевать Испанию или хоть обеспокоить ее слишком продолжительным пребыванием. Для этого надо бы предположить замыслы, которых еще не было в уме Бонапарта даже в зародыше и которые родились позднее, после неслыханных дел, непредвиденных ни им самим, ни кем-либо другим. В настоящее время он желал только одного: вырвать еще один остров из рук Англии, а остров этот принадлежал Испании.

Приняв условия, предложенные лиссабонским двором, князь Мира велел изготовить два экземпляра договора: один должна была подписать Испания, другой — Франция. Годой подписал договор от имени своего двора в Бадахосе (ибо все совершалось тогда в этом городе), а потом уже представил его на ратификацию королю. Люсьен, со своей стороны, подписал экземпляр, предназначенный для Франции, и отправил его на ратификацию своему брату.

Первый консул получил эти известия в то самое время, когда лондонские переговоры велись с наибольшим жаром. Нетрудно догадаться, как новости его разгневали.

Хотя он всегда испытывал к своей семье нежные чувства, иногда даже до слабости, однако с родными он еще меньше сдерживал свою вспыльчивость, чем с посторонними, и в этом случае, разумеется, можно простить его порыв гнева. Бешенство его, обрушившееся на Люсьена, не знало границ. Однако он надеялся, что, может быть, договор еще не ратифицирован, и послал гонцов в Бада-хос объявить, что Франция не соглашается на ратификацию договора. Но когда гонцы прибыли, договор уже был подписан Карлом IV и обязательство было принято.

Люсьен, стыдясь неловкой, даже унизительной роли, предстоявшей ему в Испании, вместо блестящей, о которой он мечтал, отвечал на гнев брата порывом вспыльчивости, к которой также был склонен, и послал министру иностранных дел прошение об отставке.

Князь Мира, со своей стороны, заговорил языком высокомерным, самым смешным и безрассудным с таким человеком, как тогдашний правитель Франции. Сначала он объявил о прекращении военных действий против Португалии, потом потребовал выхода французов из Испании, присоединив к тому решительное объявление, что, если новые войска перейдут через Пиренеи, этот переход сочтут нарушением дружественных отношений. Сверх того, он потребовал возвращения флота, блокируемого в Бресте, и немедленного заключения общего мира для расторжения союза, сделавшегося тягостным для мадридского двора.

Эти действия были столь же непристойны, сколь и противоположны истинным выгодам Испании. Нужно, впрочем, сказать, что это несчастная участь двух испанских кораблей так сильно огорчила народ и немало содействовала досаде, которая выражалась так не вовремя и таким вредным образом.

Первый консул, разгневанный в высшей степени, отвечал немедленно, что французы останутся в Испании до заключения мира между Францией и Португалией, что, если армия князя Мира сделает один шаг, чтобы приблизиться к французскому корпусу, это сочтут объявлением войны и что, если к непристойному своему языку князь осмелится присоединить недоброжелательные Действия, тотчас же пробьет последний час испанской монархии.

Люсьену он предписал немедленно ехать в Мадрид, действовать там в качестве посла и ждать его дальнейших приказаний.

Этого хватило, чтобы устрашить и обуздать недостойного царедворца, который так легкомысленно губил интересы своей страны. Он очень скоро стал самыми покорными письмами вновь искать милости у человека, влияния которого на испанский двор сильно боялся.

Между тем надо было на что-нибудь решиться в отношении непостижимых действий мадридского кабинета. Талейран уехал на воды для поправки здоровья. Первый консул передал ему все документы и получил в ответ весьма подробное письмо, в котором излагалось мнение искусного политика об этом важном деле.

По мнению Талейрана, война дипломатических нот, несмотря на легкость, с которой Франция могла бы доказать в этом случае свою правоту, ни к чему не вела. Война с Испанией, не говоря о том, что удаляла от цели, заключавшейся в общем примирении Европы, была бы противоположна истинной политике Франции и, сверх того, показалась бы делом смешным в то время, когда французские войска стояли в Испании, а флот ее находился в Бресте.

Талейран предлагал гораздо лучшее средство наказать испанцев: отдать Англии испанский остров Тринидад, бывший единственным затруднением, замедлявшим заключение мира. Ведь отныне Испания своими действиями освободила Францию от всякой заботы о ней. В этом случае, продолжал Талейран, надо не тратить время в Мадриде, а выигрывать его в Лондоне, ускоряя переговоры с Англией.

Это мнение было обоснованным, и Первый консул с ним согласился. Считая, однако же, долгом чести защищать даже изменившего союзника, он сообщил Отто новые свои распоряжения насчет Тринидада и изъявил согласие на уступку этого острова, впрочем, не тотчас, а только в случае крайней необходимости, когда не будет уже возможности избежать разрыва.

К несчастью, безрассудные действия князя Мира ослабили позицию французского уполномоченного, а недавно полученное известие о сдаче генералом Бельяром

Каира еще более его стеснило. Однако упорная оборона генерала Мену в Александрии поддерживала пока некоторое сомнение, благоприятное для требований Франции.

В Англии все были обеспокоены приготовлениями, производившимися на берегах Ла-Манша. Чтобы успокоить умы, английское адмиралтейство отозвало с Балтийского моря Нельсона и вверило ему начальство над морскими силами, находившимися здесь. Это были фрегаты, бриги, корветы и другие мелкие суда.

Четвертого августа на рассвете Нельсон явился к французскому побережью с тридцатью мелкими судами. Его флаг развевался на «Медузе». Он занял позицию вне выстрелов артиллерии и оттуда намеревался бомбардировать флотилию.

Начальником французской флотилии был храбрый моряк, человек с прекрасным воинским дарованием и блестящим будущим — адмирал Латуш-Тревиль. Флотилия была построена в три дивизии, на одной линии, параллельно берегу. Она состояла из крупных канонерских лодок, которые поддерживались бригами. На эти разнородные суда посадили три батальона пехоты, которая должна была содействовать храбрым морякам.

Нельсон разместил впереди своей эскадры отряд бомбардирских лодок и открыл огонь прямо с пяти часов утра. Но пускаемые из огромных мортир бомбы по большей части лишь залетали за береговую линию и падали в песок. Французские солдаты и матросы, стоя неподвижно под этим беспрерывным огнем, впрочем, более устрашающим, нежели убийственным, являли пример редкого хладнокровия и даже время от времени демонстрировали веселость. К несчастью, им нечем было отвечать на этот шквальный огонь: французские бомбардирские лодки, построенные наскоро, не выдерживали потрясения от огня мортир и только изредка отвечали неточными выстрелами. Порох, взятый из старых запасов, отсырел и снаряды не долетали на требуемое расстояние.

Французские экипажи настоятельно просили, чтобы их вели вперед: как для того, чтобы начать доставать неприятеля ядрами, так и для того, чтобы броситься на абордаж. Но канонерские лодки при дувшем в то время северо-восточном ветре маневрировали с трудом. А потому приходилось под этим градом, продолжавшимся шестнадцать часов, стоять неподвижно. Храбрый Латуш-Тре-виль находился среди своих солдат с адъютантом Первого консула полковником Савари.

До тысячи бомб пустили на флотилию, но каким-то чудом ни одного человека не ранило серьезно. Оказались потоплены две лодки, но при этом никто не погиб.

Несмотря на невыгодную позицию французов и влажность их пороха, англичане пострадали больше. В конце концов Нельсон решил отступить, обещая отомстить через несколько дней.

Теперь все ждали его возвращения, и французский адмирал принимал меры, чтобы встретить гостей как можно лучше. Он усилил свою линию, снабдил ее мощными орудиями, ободрял матросов и солдат, которые, впрочем, и так стремились в бой и гордились тем, что отбили атаки англичан в родной для них стихии.

Шестнадцатого августа Нельсон явился с отрядом гораздо более значительным: все предвещало, что он решился на упорную атаку, на абордаж. Французы только того и ждали.

У Нельсона было 35 судов, множество лодок и две тысячи отборного войска. Под вечер он построил свои лодки вокруг фрегата «Медуза»; четырем дивизиям следовало двинуться ночью на веслах и броситься на абордаж. Пятая дивизия, состоявшая из бомбардирских лодок, должна была встать уже не против флотилии, а сбоку, так, чтобы обстреливать ее перекрестным огнем.

Первая дивизия, под началом капитана Сомервиля, сбилась с курса и оказалась далеко за правым крылом французской флотилии.

Две дивизии центра, направленные прямо в середину французской линии, подошли к ней первые, около часу ночи, и немедленно атаковали ее.

Дивизия под началом капитана Паркера бросилась на один из больших бригов, поставленных между лодками для поддержания их. Это был бриг «Этна» под началом капитана Певрие. Шесть шлюпок окружили его, чтобы взять на абордаж. Англичане смело взобрались на палубу вслед за своими офицерами, но были встречены двумястами штыками и сброшены в море. В несколько мгновений неприятель был опрокинут, и с брига открыли по шлюпкам сильный огонь, который сбил большую часть матросов.

Немного далее дивизия капитана Котгрейва мужественно схватилась с французскими лодками, но так же безуспешно. Большая канонерская лодка «Сюрприз», окруженная четырьмя шлюпками, одну из них потопила, другую взяла в плен, а остальные две обратила в бегство.

В то время как вторая и третья английские дивизии встречали такой отпор, первая, которой следовало атаковать правое крыло флотилии, с опозданием, но достигла места сражения. Она угрожала крайним точкам линии и повторяла привычный маневр англичан: старалась пройти между берегом и французскими судами. Но отряды 108-й полубригады открыли по ней с берега убийственный огонь.

Английские моряки, не унывая, бросились на канонерскую лодку «Вулкан», охранявшую крайнюю правую точку линии. Командир ее, храбрый и решительный прапорщик Геру, встретил неприятелей со своими матросами. Завязался упорный бой. В то время как он защищался на палубе, английские моряки, окружавшие его, старались перерубить канаты, чтобы увести саму лодку. К счастью, одна из привязей была железной, и все усилия оборвать ее остались тщетными. Огонь с других французских лодок и с берега принудил англичан наконец отступить.

Уже занималась заря. Четвертая неприятельская дивизия, которая должна была атаковать левый фланг, для чего ей требовалось зайти далеко на запад, также не успела прийти вовремя. Бомбардирские лодки Нельсона, в свою очередь, благодаря ночной темноте не могли причинить большого вреда флотилии. Итак, атаки англичан оказались отражены на всех направлениях, море было усеяно трупами, многие суда потоплены или взяты в плен. Около четырех часов утра англичанам пришлось начать отступление. Это оказалась уже не просто неудачная попытка, а настоящее поражение.

Французские экипажи были в восторге: они потеряли очень немного людей, между тем как англичане понесли значительный урон. Радость победителей еще более усиливалась мыслью, что они разбили самого Нельсона и обратили в ничто угрозы, произнесенные им всенародно в адрес французской флотилии.

На другом берегу пролива это дело должно было произвести совершенно противоположное впечатление, и хотя сражение на якоре нисколько не доказывало, что подобная флотилия будет в состоянии совершить то же на море, однако же вера англичан в предприимчивый гений Нельсона очень ослабела, а неизвестная опасность, угрожавшая им и раньше, стала тревожить их больше прежнего.

Но затруднения, замедлявшие переговоры, понемногу исчезали. Вследствие действий испанского двора Первый консул наконец позволил Отто уступить Тринидад. Эта уступка и два дела при Булони положили конец нерешительности британского кабинета. Англия согласилась на предлагаемые условия, оставалось только преодолеть некоторые мелкие разногласия.

Уступая Мальту ордену Св. Иоанна Иерусалимского, Англия хотела отдать ее под покровительство какой-нибудь державы, которая поручилась бы за ее независимость, ибо вовсе не была уверена, что орден в состоянии защищать свой остров. Поочередно были предложены и отвергнуты Рим, Неаполь и Россия.

Наконец, выявились затруднения насчет самой формы, в которой следовало составить договор. Так как он должен был произвести сильное впечатление на общественное мнение в обоих государствах, то с двух сторон столько же дорожили формой, сколь и существенным содержанием.

Англия соглашалась перечислить в договоре все владения, которые она возвращала Франции и ее союзникам, но она хотела также перечислить и те, которые окончательно оставались за ней. Требование это было справедливо, гораздо справедливее желания Первого консула, который противился этому.

К таким неважным, в сущности, затруднениям присоединялись другие: насчет пленных, долгов, секвестра и в особенности насчет союзников с каждой стороны и веса, какой следовало им придать в протоколе.

Однако обе стороны желали как можно скорее закончить дело и успокоить встревоженное общество. Вследствие того решили немедленно утвердить полученные результаты, а детали отложить до окончательных переговоров. Для большей верности Первый консул решил назначить участникам переговоров определенное время. Дело было в середине сентября 1801 года, он дал им сроку до 2 октября. По истечении этого срока Бонапарт был намерен воспользоваться осенними туманами и привести в исполнение свой замысел: расположиться против берегов Англии и Ирландии. Все это излагалось с почтением по отношению к великому и гордому народу, но тем решительным тоном, после которого не остается никаких сомнений.

Отто и лорд Хоксбери были людьми достойными и желали мира: как ради самого мира, так и из весьма понятного и позволительного тщеславия видеть свои имена под одним из величайших договоров в истории. Поэтому они делали все, что, не противореча данным им инструкциям, могло облегчить составление предварительных условий.

Кроме всего вышеизложенного, нужно отметить, что Англия обещала очистить Порто-Феррайо для французов, они же, со своей стороны, обещали уйти из Тарент-ского залива.

Египет решено было освободить от войск обоих государств и возвратить Порте. Владения Португалии оказались также защищены.

Таковы были общие последствия этого прекрасного мира, самого славного, какой когда-либо заключала Франция. Немудрено, что французский уполномоченный горел нетерпением довершить начатое. Наконец, 1 октября вечером, накануне даты, определенной Первым консулом, Отто подписал предварительные условия мира. Было положено держать это известие в тайне одни сутки, чтобы курьер французского посольства мог сначала доставить договор своему правительству.

Курьер-счастливец 3-го числа в четыре часа пополудни прибыл в Мальмезон. Консулы в это время совещались, радость их по вскрытии депеш была неописуемой, они бросили работу и стали обнимать друг друга. Первый консул, охотно сбрасывавший личину скрытности перед людьми, которые пользовались его доверием, дал волю своим чувствам. Огромные результаты, которых он достиг за такое короткое время, возвращение Франции, благодаря его гению и неутомимому труду, благоденствия и мира — это были деяния, которым, разумеется, он мог радоваться и которыми мог гордиться!

Среди этих излияний всеобщего удовольствия Камба-серес сказал ему:

— Вот мы заключили с Англией мирный договор, теперь остается нам заключить договор о торговле, тогда будет уничтожен всякий повод к несогласию между обоими государствами.

— Не торопитесь, — отвечал Бонапарт с живостью, — мы добились политического мира — тем лучше, станем им пользоваться. Если сумеем, то добьемся и торгового. Но я ни за что не пожертвую промышленностью Франции, я помню бедствия 1786 года³⁶.

Между тем консул Камбасерес, со свойственной ему тонкостью, коснулся затруднения, которое впоследствии опять рассорит эти два народа.

Известие немедленно было отправлено в Париж. Под вечер на улицах раздался пушечный салют. Все спрашивали друг друга, какое счастливое событие стало тому причиной. Любопытные сбегались в публичные места, где представители правительства объявляли о подписании предварительных условий мира. Всеобщий восторг при этом известии был весьма естественен, ибо договор с Англией утверждал спокойствие континента, уничтожал повод к коалициям и открывал весь мир французской торговле и промышленности.

Первый консул немедленно ратифицировал предварительный договор и поручил отвезти его в Лондон.

Если радость во Франции была общей и всеобъемлющей, то в Лондоне она доходила до исступления. Народ предавался неистовым порывам восторга, свойственным исключительно буйному характеру англичан. На общественных экипажах, выезжавших из Лондона, крупными буквами писали мелом: «Мир с Францией». Люди повсюду останавливали эти экипажи, выпрягали из них лошадей и тащили некоторое время сами.

Народ воображал, что разом прекратятся все его страдания, голод и дороговизна, люди мечтали о каких-то огромных, невозможных благах. Бывают дни, когда народы, подобно частным лицам, утомившись враждой, чувствуют необходимость в примирении, хотя бы преходящем и обманчивом. В течение этого периода народ английский был почти убежден, что он любит Францию, и с восторгом кричал: «Да здравствует Бонапарт!»

Такова уж радость человеческая: она может быть жива и сильна только при условии, что мы не знаем будущего. Возблагодарим премудрость Божью, закрывшую от человека Книгу судеб. Сколько сердец осталось бы холодными в тот день, если бы вдруг упала завеса, скрывавшая будущее, и англичане и французы увидели бы перед собой пятнадцать лет страшной ненависти, беспощадной войны, континент и море, орошенные кровью двух народов!

Нельзя не упомянуть об одном любопытном обстоятельстве: через несколько часов после подписания мирного договора прибыл из Египта курьер с известием о сдаче Александрии 30 августа 1801 года. Он прибыл через восемь часов после подписания договора, если б он приехал раньше, то из уважения к общественному мнению англичане могли бы требовать большего и переговоры, вероятно, были бы прерваны. Мир ведь дороже одного лишнего островка.

Это обстоятельство доказывает, что оборона Александрии принесла пользу и что даже в самом отчаянном положении всегда следует повиноваться голосу чести и держаться до последнего.

Для составления окончательного договора уполномоченным приказали приехать в Амьен, пункт, расположенный между Лондоном и Парижем. Британский кабинет избрал уполномоченным почтенного моряка, убежденного, что наступило время положить конец страданиям мира. Это был лорд Корнуоллис, один из наиболее уважаемых в Англии военачальников.

Отправляясь на место переговоров, лорд сначала заехал в Париж представиться Первому консулу.

Бонапарт избрал брата своего Жозефа, к которому был особенно привязан и который, по мягкости обращения и кротости, чрезвычайно подходил на роль миротворца, обыкновенно на него и возлагаемую.

Талейран, видя, что честь подписания этих договоров предоставлена человеку, совершенно постороннему трудам французской дипломатии, не мог удержаться от мимолетного движения досады, которое, как искусно он ни старался подавить его, все-таки было подмечено наблюдательными и язвительными дипломатами. Но искусный министр знал, что ему невыгодно настраивать против себя семейство Первого консула и что если, помимо доли Бонапарта, останется еще в этих договорах частица славы, то Европа никому не отдаст ее, кроме министра иностранных дел.

После этого переговоры, начатые с разными государствами и еще не законченные, были завершены почти немедленно. Первый консул одним ударом устранил все затруднения, замедлявшие мир с разными дворами, и решил оглушить Францию всякого рода радостями, быстро следовавшими одна за другой, изумить и упоить ее неслыханными результатами.

Первый консул закончил переговоры с Португалией и через Люсьена подписал в Мадриде отвергнутые прежде бадахосские условия, сделав в них небольшое изменение: он уже не настаивал на занятии одной из португальских провинций, потому что отныне не имелось никакой надобности удерживать залоги, которыми он вначале желал запастись.

Бонапарт потребовал только вознаграждения за военные издержки, предоставления французской торговле и промышленности некоторых льгот и закрытия для английских судов, военных и торговых, португальских портов.

Освобождение Египта уничтожало всякие недоразумения с Оттоманской Портой. Талейран оговорил с посланником султана в Париже предварительные условия мира, по которым положено было возвратить Египет Порте, восстановить прежние взаимоотношения с Францией и все торговые и морские договоры.

Подобные же конвенции заключили с Тунисом и Алжиром.

Был также подписан договор с Баварией, который укреплял те же дружественные отношения с Французской республикой, какие существовали между Баварией и древней французской монархией. Это оказалось настоящим возобновлением Вестфальского и Тешенского договоров: Бавария уступала Франции все, что прежде принадлежало ей на левом берегу Рейна; Франция, со своей стороны, обязывалась в будущих переговорах о делах Германии употребить все свое влияние для исходатай-ствования Баварии достаточного вознаграждения и, сверх то^о, ручалась за целостность ее владений.

Наконец, для довершения общего мира, Талейран и русский посол граф Морков после продолжительных споров подписали договор, которым официально объявлялся мир, давно уже существовавший на деле. Единственно, по поводу герцогства Сардинского согласились на статью, по которой обе державы обещали полюбовно заняться интересами короля Сардинского и соблюсти их во всем, что будет согласно с настоящим порядком вещей. То есть Первый консул обеспечивал себе полную свободу относительно этого монарха, а именно — право со временем вознаградить его передачей ему герцогства Пармского или Пьяченцы.

С Россией сначала подписали открытый договор, в котором было просто сказано, что между обоими государствами восстанавливается доброе согласие и что они не станут терпеть, чтобы выходцы из того или другого государства строили против прежнего своего отечества преступные козни. Эта статья относилась, с одной стороны, к польским выходцам, с другой — к эмигрантам.

К этому открытому договору была присоединена секретная конвенция, в которой обе державы обещали снова соединить свои усилия, чтобы произвести в Германии такие территориальные изменения, какие будут наиболее благоприятны для равновесия Европы. Далее говорилось, что Франция будет стараться исходатайствовать выгодные вознаграждения курфюрсту Баварскому, великому герцогу Вюртембергскому и великому герцогу Баденскому. (Последний, из уважения к императрице Елизавете Алексеевне, бывшей принцессе Баденской, был также внесен в число покровительствуемых Россией владетелей.) Кроме того, упоминалось, что по заключении морского мира неаполитанские владения будут освобождены, но в случае новой войны должны оставаться нейтральными.

Первый консул немедленно отправил в Петербург своего адъютанта Коленкура с весьма ловким и дружеским письмом к императору, в котором радовался заключению мира, извещал о многих мелочах и предлагал вести с ним сообща все важные дела мира.

Коленкур должен был, до приезда нового посла, занять место Дюрока, который слишком поспешно выехал из Петербурга. Его побудило к отъезду следующее обстоятельство.

Император Александр приказал пригласить Дюрока присутствовать при короновании, но граф Панин не передал ему приглашения. Впоследствии, когда это дело объяснилось, Александр I, негодуя на неисполнение своих приказаний, удалил графа из столицы, а на его место назначил Кочубея, одного из членов своего совета.

Одним словом, все предвещало доброе согласие с Россией. Тонкое и лестное внимание Первого консула должно было еще более скрепить это благорасположение.

Восторг французов не знал пределов, и для торжества общего мира решили устроить в Париже большой праздник. Его назначили на 18-е брюмера. Невозможно было лучше выбрать день, ибо все эти чудесные результаты явно проистекли из торжества Революции.

На празднике должен был присутствовать и лорд Корнуоллис. Он прибыл в Париж 7 ноября со множеством своих соотечественников: немедленно по подписании предварительных условий поток запросов на въезд во Францию значительно увеличился. Отто послали триста паспортов, но их оказалось мало, и он потребовал еще

некоторое количество. Так же усердно просили пропуска и суда собирающиеся закупать во Франции съестные припасы и ввозить туда английские товары. Все просьбы удовлетворялись без малейшего затруднения, так что торговые отношения тотчас же восстановились с невероятной скоростью и усердием.

Восемнадцатого брюмера Париж уже был полон англичан, горевших нетерпением взглянуть на новую Францию, вдруг озарившуюся таким блеском, а всего более — на человека, бывшего в то время предметом удивления для всего света.

В день праздника каретам было запрещено ездить по городу, исключение сделали для одного лорда Корнуоллиса. Толпа почтительно расступалась перед знаменитым представителем английских войск, приехавшим мирить свое отечество с Францией. Он с удивлением увидел Францию, нисколько не похожую на ту безобразную страну, как описывали ее в Лондоне эмигранты. Все его соотечественники разделяли это чувство и выказывали его с простодушным восторгом.

В то время как в Париже проходил этот праздник, в Лондоне, в Сити, дан был великолепный обед. Среди громких рукоплесканий провозглашались следующие тосты:

За короля Великобритании!

За принца Уэльского!

За свободу и благоденствие Соединенного королевства Великобритании и Ирландии!

За Первого консула Бонапарта и за свободу и благоденствие Французской республики!

Последний тост сопровождался шумными единодушными криками.

Итак, Франция помирилась со всеми европейскими государствами. Оставалось заключить еще один мир, который, может быть, представлял больше затруднений, чем все предыдущие, ибо требовал не военного, а совсем иного гения, а между тем был так же необходим, потому что восстанавливал спокойствие в сердцах и согласие в обществе. Это был мир Республики с Церковью.

Далее нам следует описать сложнейшие переговоры, проводимые с этой целью с представителем Святого престола.