КОНКОРДАТ

Первый консул желал, чтобы в годовщину 18-го брюмера, в день, назначенный для торжества по поводу примирения Франции с Европой, можно было также отпраздновать примирение Франции с церковью. Он употребил все возможные усилия, чтобы вовремя завершить переговоры с Римом о соединении религиозных обрядов с народными празднествами.

Но с духовенством гораздо труднее вести переговоры, чем со светскими властями: тут мало выигрывать сражения; в том и состоит величие человеческой мысли, что ее можно победить только силой, подкрепляемой убеждением. Религия явно принадлежала к тем вопросам, в которых революция перешла за пределы разума и справедливости. Ни один предмет не требовал так много исправлений, как этот.

Революция ослабила духовенство, его богатство, влияние и льготы; она поглотила его вместе с дворянством, парламентом и самим престолом. Иначе и быть не могло. Учредительное собрание поступило справедливо, уничтожив его и заменив духовенством, чуждым дел государственных, не имеющим недвижимости и получающим жалованье.

Но требовать от Рима утверждения таких преобразований уже было достаточно самонадеянно. Чтобы достичь успеха, следовало ограничиться только этим, а не подавать папе законный предлог возражать против посягательства на самые неизменные и святые начала веры.

Первый консул, успокоив своей властью всех пострадавших, извлек служителей церкви из их тайных убежищ, возвратил из изгнания и заменил присягу гражданской конституции простым обещанием повиноваться законам. Но с возвращением изгнанных раскол в церкви сделался еще очевиднее, может быть, даже соблазнительнее.

С одной стороны выступали священники конституционные, или присягнувшие, законным образом получившие право отправления священных обрядов и пользовавшиеся возвращенными им храмами. С другой стороны — неприсягнувшие, священники, не согласившиеся дать присягу: они совершали богослужение в частных домах и утверждали, что открытое богослужение в церквах неправедно.

Умершие священнослужители высшего ранга постепенно замещались правителями, получавшими тайные полномочия от Рима. Таким образом, почти канула в небытие одна из самых благоразумных и древних мер, принятых французской церковью: управление епархий капитулами, а не агентами Римского престола. Французская церковь утратила свою независимость, потому что поступала под непосредственное управление Рима.

Во французском обществе 1801 года нельзя было, не подвергаясь большой опасности, предоставить враждебным фракциям право руководить совестью народа. Нельзя было оставить в их руках факел гражданской войны, который они могли перенести куда угодно от Вандеи до Севенского хребта. Нельзя было допустить, чтобы они нарушали мир семей, тревожили умирающих, выманивая у них незаконные сделки, подрывали доверие к правительству и, наконец, посягали на всякого рода собственность, даже на ту, которой сама революция обещала вечную неприкосновенность.

Взгляд Первого консула на устройство общества был слишком глубок и верен, чтобы он мог равнодушно смотреть на религиозные беспорядки, терзавшие Францию; к тому же он имел и другие причины устранить их.

Могло ли быть в 1800 году что-нибудь, очевиднее необходимости восстановить алтарь Людовика Святого, Карла Великого и Хлодвига, короля франков, опрокинутый на время? Если бы Бонапарт вздумал быть пророком или проповедником, он выглядел бы смешно; восстанавливая же своими руками этот священный алтарь, собственным примером возвращая к нему заблудший народ, он совершал дело, назначенное ему свыше. Но только с его славой и можно было взяться за такое!

Два повода — утверждение порядка в государстве и в семействах и удовлетворение нравственной потребности душ — внушили ему твердое намерение восстановить католическую религию в прежнем ее виде, отняв у нее только политическое значение, которое он считал несовместимым с тогдашним положением французского общества.

При таких побудительных причинах нет надобности выяснять, действовал ли он по внушению религиозного чувства или из политических и корыстных видов. Он действовал из благоразумия, то есть вследствие глубокого знания человеческой природы, — и этого достаточно.

Надо, впрочем, заметить, что Бонапарт любил порассуждать о философских и религиозных вопросах с Мон-жем, Лагранжем, Лапласом, которых уважал и любил. Он нередко колебал их неверие ясностью, оригинальностью и силой своих доводов. К этому нужно еще прибавить, что он был воспитан в непросвещенной и благочестивой стране, под руководством набожной матери и что, следовательно, вид древнего католического алтаря пробуждал в нем воспоминания детства, всегда имеющие сильное влияние на восприимчивое и пылкое воображение.

Предпринятое им начинание между тем оказалось весьма затруднительным. Окружавшие его люди, почти все без исключения, мало были расположены к восстановлению древней религии; а все они — сановники, полководцы, литераторы и ученые — были творцами Французской революции и единственными ее защитниками. Следовательно, Первому консулу приходилось идти против мнения своих соратников и друзей.

Ученые, например, Лаплас, Лагранж и в особенности Монж, говорили Бонапарту, что он унижает свое правление и свой век перед Римом. Даже Редерер, самый отчаянный в то время приверженец монархизма, желавший быстрого и полного возвращения монархии, с прискорбием смотрел на проект восстановления религии.

Сам Талейран, усердный ревнитель всего, что могло сблизить настоящее с прошедшим, а Францию — с Европой, так успешно радевший об общем мире, довольно холодно относился к так называемому миру религиозному. Он рад был прекращению гонений на духовенство, но, озабоченный личными воспоминаниями, вовсе не желал восстановления старой католической церкви с ее правилами и дисциплиной.

Военные сподвижники генерала Бонапарта, полководцы, храбро сражавшиеся под его началом, но по большей части люди без всякого образования, пропитанные пошлыми лагерными шутками, тоже не были довольны происходящим. Окруженные славой, они боялись сделаться перед алтарем предметом насмешек.

Наконец, даже братья Первого консула, беспрестанно вращаясь в среде современных литераторов, опасаясь за власть брата и всего, что только было похоже на серьезное сопротивление, усиленно отговаривали его и называли его намерение неосторожной или по крайней мере преждевременной реакцией.

Итак, Первого консула осаждали всякого рода советами. Одни уговаривали его не вмешиваться в религиозные дела, ограничиться прекращением гонений на духовенство и предоставить присягнувшим и неприсягнувшим священникам улаживать между собой дела, как им угодно.

Другие, понимая опасность равнодушия и бездействия, советовали ему воспользоваться представившимся случаем, объявить себя главой французской церкви и, таким образом, вырвать из рук чужеземной власти огромную силу религии.

Третьи, наконец, предлагали обратить Францию в протестантизм и говорили, что, если он первый сделается протестантом, вся Франция с радостью последует его примеру.

Первый консул противопоставлял этим недальновидным советам всю силу своего ума и красноречия. Он составил себе библиотеку из немногочисленных, но отборных книг, относившихся по большей части к истории церкви, и преимущественно к взаимоотношениям церкви и государства. Он приказал перевести с латыни сочинения Боссюэ по этому предмету. Все это Бонапарт прочитал в немногие свободные минуты, остававшиеся ему от занятий делами, и, заменяя недостаток знаний гением, как было и при составлении Гражданского Кодекса, изумил всех точностью, обширностью и разнообразием сведений в области религии. Он каждый день рассуждал на эти темы со своими товарищами, с министрами, с членами Государственного совета и Законодательного корпуса, словом, со всеми лицами, мнение которых почитал полезным изменить. Он поочередно опровергал все предлагаемые ему ложные взгляды всегда самыми точными, ясными, решительными доводами.

У Бонапарта уже имелся план. Приняли решение помирить Французскую республику и римскую церковь, заключив договор с папой на основаниях, определенных революцией.

Условия договора были следующими:

1. Уничтожение духовенства, претендующего на политическую власть и обладающего земельной собственностью. Его следовало заменить духовенством, занимающимся исключительно отправлением обязанностей своего сана, получающим содержание от правительства, выбираемым правительством и утверждаемым папой.

2. Новое распределение епархий: шестьдесят вместо ста пятидесяти восьми.

3. Регулирование форм богослужения передано светской власти.

4. Подотчетность духовенства Государственному совету.

Это была та же гражданская конституция 1790 года,

с изменениями, которые позволили бы Риму принять ее.

План Первого консула был вполне приемлем для окончательного установления правил богослужения, но надо было подумать о переходе от настоящего состояния к будущему, предполагаемому. Как поступить с уже действующими духовными сановниками? Как прийти к согласию со всеми этими разными духовными лицами, епископами и простыми священниками, принесшими присягу и неприсягнувшими, из которых одни были приверженцами революции и отправляли богослужение открыто, в церквах, другие же, по большей части возвратившиеся эмигранты, исполняли обязанности своего сана втайне и враждовали с новым правительством?

Первый консул придумал решение, на принятие которого трудно было уговорить Рим, ибо на протяжении восемнадцати веков церковь никогда не делала того, что он собирался ей предложить. По его системе нужно было уничтожить все существующие епархии. Очистив, таким образом, все места действия, следовало начертить на карте

Франции шестьдесят новых епархий, сорок пять епис-копств и пятнадцать архиепископств. Для замещения всех должностей Первый консул должен был избрать шестьдесят прелатов, без разбора, из присягнувших и не принесших присяги, но более из последних, потому что они были многочисленнее и пользовались уважением и любовью прихожан. Тех и других следовало избирать из духовных лиц, заслуживших доверие правительства, пользовавшихся общим уважением и примиренных с революцией. Этих прелатов папе предстояло утвердить, после чего им оставалось немедленно вступить в должность, под надзором светской власти и Государственного совета.

Правительство должно было определить им приличное жалованье из государственных доходов. За это папа соглашался признать законным отчуждение церковных имуществ, примирить женатых священников с римской церковью, — словом, содействовать правительству в прекращении всех бедствий того времени.

План был, за исключением некоторых мелочей, превосходен — как для будущего, так и для настоящего. Но мы увидим, как трудно совершать добро, даже когда оно необходимо и удовлетворяет действительной и сильной потребности.

В Париже существовала партия насмешников, состоявшая из поклонников философии восемнадцатого века, старых янсенистов, обратившихся в конституционных священников, и, наконец, солдат, пропитанных простонародными предрассудками, — вот препятствие, которое имелось со стороны Франции.

В Риме же сохраняли верность обычаям старых времен: там боялись, коснувшись иерархической дисциплины, задеть в то же время и догматы; там господствовало искреннее или лицемерное уважение к ничтожным мелочам в религии; более же всего там питали ненависть к Французской революции и некоторую слабость по отношению к французской роялистской партии, состоявшей из эмигрантов, духовенства и дворян, частично живших в Риме, частично переписывавшихся с ним.

Первый консул стремился к исполнению своего плана с непоколебимой твердостью и терпением; переговоры его с Римом принадлежат к продолжительнейшим и труднейшим переговорам в истории церкви. Никогда еще светская и духовная власти не сталкивались при таких важных обстоятельствах и не имели таких достойных представителей.

Молодой человек, рассудительный и глубокий в своих намерениях и непоколебимый в своей воле, по странной прихоти Провидения встретился с первосвященником редкой добродетели, с наружностью и нравом истинно ангельскими, но в то же время до того упорным, что он был способен принять венец мученика, защищая интересы церкви. Лицо его, в одно и то же время и живое, и кроткое, прекрасно выражало восторженную чувствительность его души. Лет шестидесяти от роду, слабый здоровьем, со склоненной в раздумьях головой и взглядом умным и проницательным, он был достойным представителем не той уже надменной церкви, которая при Григории VII³⁷ повелевала и достойна была повелевать варварской Европой, но гонимой религии, которая, не имея более в руках своих грома небесного, сохранила над людьми одну только силу — кроткого убеждения.

Тайное очарование влекло его к Бонапарту. Когда они встретились во время итальянских войн, вместо неистового ратника, которого описывали осквернителем алтарей и убийцей эмигрантов и священников, Пий VII нашел умного молодого человека, говорящего, как и он, на итальянском языке, с самыми умеренными мнениями, заботившегося о поддержании порядка и должном уважении к алтарям. И не только не гнавшего французских священников, но употреблявшего всю свою власть на то, чтобы уговорить итальянские церкви принимать их и давать им пропитание. Удивленный и очарованный, епископ Имолы (так назывался тогда папа Пий VII) удержал буйный дух итальянцев своей епархии и оказал генералу Бонапарту такие же услуги, какие тот оказывал его церкви.

Впечатление, произведенное этим первым общением, не изгладилось из сердца папы и имело влияние на все его действия по отношению к генералу, когда он уже стал консулом и императором. Вот верное подтверждение истины, что в любых обстоятельствах — ничтожных или важных — доброе дело не пропадает. И действительно, впоследствии, когда в Венеции созвали собор для избрания преемника Пию VI, скончавшемуся в Валенсе, память первых действий главнокомандующего Итальянской армией имела сильное и благодетельное влияние на избрание нового папы: выбор собора пал на Пия VII в надежде найти в нем миротворца, который сблизит Рим с Францией.

Первый консул, послав гонца, объявил свои намерения новоизбранному папе. До заключения дальнейших условий мир между Францией и Римом будет восстановлен йе /асШ на основании Толентинского договора. Святой престол также будет восстановлен и признан французами, как в прежние времена. О возвращении трех больших областей, Болонской, Феррарской и Романьи, не было сказано пока ни слова. Но папа возвратил себе свой престол, и в стране воцарился мир, — остальное он предоставлял воле Провидения.

Первый консул, кроме того, приказал неаполитанцам оставить Папскую область, и они действительно оставили ее, за исключением Беневенто и Понтекорво. Во время передвижений войск он приказал щадить папские владения. Наконец, он послал Мюрата, командовавшего французскими войсками в Нижней Италии, преклонить колена перед папским престолом.

Вследствие этих-то необыкновенных событий папа и отправил в Париж, по просьбе Первого консула, монсеньора Спину — генуэзского священника, хитрого, набожного и жадного, — для ведения переговоров как политических, так и религиозных.

Сначала монсеньор Спина не получил никакого официального титула, но скоро, видя, что, кроме прусского и испанского министров, которые уже находились в Париже, туда прибыли посланники русский, австрийский, баварский, неаполитанский, — словом, уполномоченные всех дворов, папа разрешил монсеньору Спине принять официальный титул посла и объявить о цели своего посольства.

Партия французских эмигрантов стала громко возмущаться и прилагать все возможные усилия, чтобы воспрепятствовать сближению Франции с церковью, зная, что если лишится такого мощного орудия пропаганды, то потеряет одну из главных своих опор. Но Пий, несмотря на то, что был огорчен, а иногда даже и запуган этими воплями, твердо решил поставить интересы религии и Святого престола выше интересов любых партий. Одна только причина замедляла еще исполнение его намерений, а именно: смутная и весьма безосновательная надежда вернуть легатства, утраченные по Толентинско-му договору. Монсеньору Спине было предписано замедлять дело, чтобы выждать, не придет ли Первому консулу в голову счастливая мысль возвратить Папскому престолу легатства. Несколько замечаний Первого консула зародили в душе папы гораздо больше надежды, чем ему хотели подать.

— Пусть святой отец положится во всем на меня, — говорил часто Бонапарт, — пусть отдастся в мои руки, и я сделаюсь для церкви новым Карлом Великим.

— Если он Карл Великий, — отвечали кардиналы, неплохо знакомые с историей, — то пусть докажет это, возвратив нам достояние св. Петра³⁸.

Если французские патриоты, еще полные идей восемнадцатого столетия, с неудовольствием смотрели на укрепление католической церкви, то итальянские патриоты взирали на возможность восстановления правления церкви с истинным отчаянием. А потому невозможно было требовать, чтобы Первый консул вернул под власть папы еще совсем недавно освободившиеся легатства. Но римский двор, финансы которого находились в плачевном состоянии с тех пор, как он лишился большей части своих доходов, рассуждал иначе.

Впрочем, папа, живший отшельником среди пышного Ватикана, заботился о земных благах гораздо меньше, чем кардинал Консальви, а кардинал, в свою очередь, думал о них меньше, чем монсеньор Спина. Последний же хитрил в переговорах, выслушивал все, что ему говорили насчет религиозных вопросов, делая вид, что придает им величайшее значение, и в то же время, намекая ловко пущенной фразой на бедность Святого престола, старался обратить внимание сторон на легатства. Но хитрость не удавалась: его решительно не хотели понимать, и он все тянул дело в надежде получить положительный ответ.

Для переговоров с монсеньором Спиной Первый консул выбрал, как мы уже сказали, знаменитого аббата Бернье, примирителя Вандеи. Этот аббат, лишенный всякого внешнего блеска, одаренный глубоким знанием человеческой природы и чрезвычайным благоразумием, весьма сведущий в делах канонических, был главным инициатором восстановления мира в южных провинциях.

Ныне он очень сочувствовал всему, что могло укрепить добытый с таким трудом мир, и смотрел на сближение Франции с Римом как на одно из самых верных средств упрочить его. Поэтому он настаивал на том, чтобы как можно раньше начать переговоры с Римом.

Получив инструкцию Бонапарта, он объявил уже перечисленные нами предложения французского правительства. Монсеньор Спина пришел в ужас от этих условий, называл их неисполнимыми, противными вере и объявил, что его святейшество никогда на них не согласится. Он требовал, чтобы в начале Конкордата было сказано, что католическая вера — это государственная религия Франции, чтобы консулы всенародно ее исповедовали, а правительство отреклось от всех законов и актов, несовместимых с декларацией государственной религии.

Что касается нового распределения епархий, то Спина соглашался на число, назначенное Первым консулом, но говорил, что папа не в праве отрешать епископов, что от начала существования римской церкви ни один из его предшественников не дерзал этого делать, и если бы его святейшество позволил себе такое нововведение, то создал бы очередной раскол, направленный на этот раз против самого Престола. Тех из епископов, кто благорасположен к французскому правительству, могут назначить в их прежние епархии. Тех же из них, кто, напротив, вели или ведут себя так, что не заслуживают доверия правительства, можно оставить в стороне, а в ожидании их смерти, вероятно, весьма близкой, если судить по их летам, вместо них будут управлять в качестве викариев сановники, избранные папой и Первым консулом.

Кроме того, монсеньор Спина допускал в состав духовенства представителей разных групп священников, но только относительно вакантных епархий. И решительно не хотел, чтобы на эти места назначались присягнувшие новой конституции духовные лица, если только они не отрекутся, пусть и формально.

Статья о назначении епископов самим Бонапартом и утверждении их папой не представляла затруднений. Первый консул во всем уравнен с прежними королями Франции, а значит, назначение епископов должно принадлежать ему по праву.

Но должность Первого консула, по крайней мере в ту минуту, была избирательной. Да, Бонапарт был католиком, но преемники его могли быть и не католиками, а протестантским властителям Рим не давал права назначать епископов. Монсеньор Спина требовал, чтобы это исключение было обозначено специально.

Насчет священников обе стороны были согласны: их следовало назначать епископам, а гражданская власть их позже утверждала.

Обещание подчиняться законам государства было допущено с некоторыми изменениями.

Санкции папы на продажу церковной собственности стоили римскому уполномоченному больших усилий. Он сознавал невозможность исправить зло и вернуть утраченную собственность, но требовал, чтобы Риму было предоставлено право озвучить декларацию, которая могла бы прояснить мнение папы по этому предмету. Спина соглашался отказаться от дальнейшего выяснения всех обстоятельств, но не хотел даже формально признавать законность продаж.

В качестве компенсации он требовал возвращения еще не проданных имений и дозволения умирающим завещать свое имущество богоугодным заведениям.

Наконец, простить женатых священников и вернуть их в лоно католической церкви было лишь вопросом снисхождения и потому легко далось Риму, который всегда готов прощать, если согрешивший сознает свою вину.

Но монсеньор Спина исключил из общей амнистии два класса духовенства: бывших монахов и епископов, принесших присягу. Этим способом Папский престол показывал, что никак не может примириться с министром иностранных дел Талейраном.

Требования римского двора хоть и не исключали возможности договориться с французским правительством, однако предвещали большие разногласия.

Первый консул сильно досадовал и обнаруживал нетерпение. Он несколько раз виделся с монсеньором Спиной и объявил ему, что никогда не отступит от основных начал своего проекта. Он объяснил, что главная цель его правления состоит в соединении честных и благомыслящих людей всех партий и он приложит это правило к церкви, как приложил его к государству, что это единственное средство прекратить смятение во Франции.

Аббат Бернье, в свою очередь, обращался к монсеньору Спине с живейшими просьбами устранить затруднения, противопоставляемые римским двором намерениям Первого консула.

«Объявить, что католическая вера есть государственная религия, — говорил он, — решительно невозможно: это противоречит принятым во Франции идеям и никогда не будет допущено в качестве закона ни Трибунатом, ни Законодательным корпусом. Это утверждение можно заменить констатацией факта, а именно: католическая религия есть господствующее вероисповедание большинства французской нации. Первый консул может лично присутствовать при отправлении католического богослужения, и присутствие такого человека весьма важно, но ставить ему в обязанность отправление некоторых обрядов церкви, исповедь и причащение — неверно, потому что это значило бы потребовать, чтобы он шагнул за пределы, назначенные ему отношениями с французским обществом. Надо стараться обратить умы на путь истинный, но не давать им повод к смеху.

Наконец, — продолжал аббат Бернье, — наступило время закончить переговоры, потому что Первый консул становится недовольным. Он начинает думать, что папа не в силах развязаться с партией эмигрантов. Кончится тем, что он откажется от доброго дела, которое было затеял, и оставит французскую церковь на произвол судьбы, не говоря уже о том, что станет действовать неприязненно против римского двора в Италии».

Монсеньор Спина начинал сильно беспокоиться. Он был предан вере и, еще более, чем вере, — корысти. Требуя беспрестанно денег для своего двора, он хотел возродить богатство и расточительность прежних времен. Но безуспешность попыток вернуть утраченные провинции совершенно лишила его бодрости. Он замечал, что Первый консул, столь же хитрый, как и итальянские священники, не хочет открываться перед людьми, которые сами не желают открыться. Кроме того, он видел все дворы у ног Бонапарта, видел, что вся Германия зависела от Франции, что Португалия подчинялась ее воле и сама Англия, истомленная борьбой, вынуждена была приступить к переговорам о мире.

При таком положении дел монсеньор Спина понял, что остается только одно: подчиниться требованиям Первого консула и ожидать желаемого единственно от его милости.

Первый консул, с обычной своей энергией, вывел римского уполномоченного из затруднения. Он приказал написать проект Конкордата и предложить его монсеньору Спине. Этим вопросом занимались в министерстве иностранных дел два духовных лица, оставивших свое звание, Талейран и д’Отрив. По счастью, посредником между ними и монсеньором Спиной стал искусный Бернье.

Проект этот был прост, ясен и решителен. Изложенный в виде закона, он заключал в себе все, что могло предложить французское правительство. Незамедлительно по написании он был представлен монсеньору Спине. Прелат испугался и предложил отправить его в Рим, говоря, что сам не может его подписать.

«Но отчего же вы отказываете в своей подписи? — спросили его. — Разве вы не имеете полномочий? В таком случае для чего вы жили полгода в Париже? Для чего разыгрываете роль уполномоченного? Или, может быть, вы находите, что проект этот нельзя принять? В таком случае объявите о том, и французский кабинет, который не может изменить своих предложений, прекратит с вами переговоры. Поссорит это нас с римским двором или нет, мы увидим, но по крайней мере мы покончим с монсеньором Спиной».

Хитрый прелат не знал, что отвечать. Не смея сознаться, что считает предложения Франции неисполнимыми, он объявил, что по делам религии один только папа может подписывать договоры. И вследствие того снова предложил отправить проект его святейшеству. «Хорошо, — отвечали ему, — но по крайней мере одобрите его». Монсеньор Спина отказался и от одобрительного отзыва, только уточнил, что будет нижайше просить его святейшество о принятии договора, который должен восстановить во Франции католическую религию.

В Рим отправили курьера с проектом Конкордата и предписанием господину де Како, французскому посланнику при римском дворе, представить его папе для немедленного и решительного принятия. Курьер этот вез подарок, который должен был вызвать в Италии великую радость, — деревянное изваяние Пресвятой девы Л орете кой, похищенное во времена Директории из Лорет-ской соборной церкви и хранившееся с тех пор в Национальной библиотеке в Париже.

Первый консул знал, что многие истинно верующие люди считали помещение этого святого предмета в королевской библиотеке богохульством, и вознамерился прежде возвратить папе драгоценную святыню, а потом предложить ему проект.

Дар был встречен в Романье с восторгом, который трудно понять во Франции, и папа принял проект гораздо благосклоннее, чем ожидали. Достойный первосвященник, занятый выгодами веры гораздо больше своих суетных благ, не видел в проекте ничего невозможного и полагал, что с некоторыми изменениями в изложении статей он вполне удовлетворит желаниям Первого консула.

Он назначил кардиналов Кавандини, Антонелли и Гер-диля для предварительного рассмотрения проекта. Они Должны были представить донесение собранию в составе двенадцати кардиналов, предварительно произнеся клятву над Евангелием, что сохранят дело в глубочайшей тайне: папа, опасаясь интриг и протеста французских эмигрантов, старался спасти комитет от всякого влияния партий. При нем постоянно находился французский посланник Франсуа де Како, человек благородный и умный, проникнутый философскими взглядами восемнадцатого столетия, к которому принадлежал по летам и по воспитанию, и чувствами, которые Рим внушает каждому, кто живет среди его разрушенного величия и религиозной пышности.

Отправляясь из Парижа, Како просил у Первого консула инструкции. Бонапарт отвечал ему следующими прекрасными словами: «Обходитесь с папой так, как если бы у него было двести тысяч войска».

Како любил и Пия VII, и Бонапарта, и старался всячески расположить их друг к другу. «Доверьтесь Первому консулу, — твердил он беспрестанно папе, — он устроит ваши дела. Но исполняйте то, что он просит, — это необходимо ему для успеха». Первому консулу он говорил: «Не теряйте терпения. Папа самый святой, самый дружелюбный из людей. Он готов удовлетворить ваши требования, но дайте ему на то время. Надо сначала приучить умы кардиналов к решительным предложениям, которые вы сюда присылаете. В Риме люди гораздо преданнее вере, чем вы думаете. Со здешним двором надо обходиться кротко. Если обойтись с ним круто, он растеряется и бросится в какую-нибудь крайность: здесь, пожалуй, готовы принять мученичество как последнее прибежище».

Наконец, когда труд был окончен, папа и кардинал Консальви несколько раз совещались с господином Како. Они сообщили ему проект римского двора. Како, находя, что он имеет слишком много разногласий с проектом французского кабинета, употреблял все усилия, чтобы побудить папу к переменам. Для этого надо было снова собрать совет из двенадцати кардиналов, что опять отняло много времени, и Како, не получив значительных результатов, стал причиной потери целого месяца. Наконец договорились изложить проект, который отличался от проекта Бонапарта, в следующих статьях:

1. Католическая вера должна быть объявлена во Франции господствующей или государственной религией.

2. Консулы должны ее исповедовать публично.

3. Составится новое епархиальное разделение на шестьдесят епархий, не более, как того желает Первый консул.

4. Папа обратится к прежним епископам с требованием, чтобы они добровольно сложили с себя сан.

Почтенный первосвященник отправил Первому консулу трогательное послание, в котором между прочим говорил:

«Избавьте меня от всенародного отрешения старых прелатов, которые за благо церкви претерпели жесточайшие гонения. Во-первых, в этом отношении право мое весьма сомнительно, во-вторых, мне больно поступить так с несчастными и изгнанными служителями алтаря. Что ответили бы вы, если бы от вас потребовали, чтобы вы принесли в жертву генералов, которыми вы окружены и усердие которых так часто даровало вам победу?.. В сущности, результат, которого вы добиваетесь, будет тот же, потому что большая часть епархий упразднится или смертью, или отречением епископов, и вы их заместите. Что же касается небольшого числа епархий, остающихся занятыми вследствие отказа епископов, мы поручим их управление викариям, достойным нашего общего доверия».

В остальных статьях римский проект почти не разнился с французским.

Пока в Риме тратили время на собраниях кардиналов и совещаниях секретарей с господином Како, Первый консул в Париже окончательно потерял терпение. Он начинал подозревать, что римский двор интригует — или с эмигрантами, или с иностранными державами, а именно с Австрией.

К его природной недоверчивости присоединились внушения врагов религии, которые старались уверить его, что он обманут и что, при всей его проницательности, он сделался жертвой итальянской хитрости.

Первый консул не слишком был расположен верить, что можно оказаться хитрее его, однако хотел все же опустить свой лот в это море, которое ему представляли столь глубоким. И в тот самый день (13 мая), когда курьер отправлялся с депешами из Рима, Бонапарт в Париже

¹⁷ Консульство

впервые применил угрозы. Он потребовал в Мальмезон аббата Бернье, монсеньора Спину и Талейрана и объявил им, что не верит более в расположение римского двора, желание которого угодить эмигрантам, видимо, превозмогает желание примириться с Францией, а интересы партий господствуют над интересами религии. Заявил, что не может допустить совещаний с враждебными дворами, а может быть, и с предводителями эмигрантов, о том, должно ли вести переговоры с Французской республикой. Церкви, могущей получить от него великие благодеяния, следовало бы тотчас же или принять их, или от них отказаться, а не мешать благу народов бесполезной нерешительностью. Он обойдется и без римского двора, если ему не хотят помогать, оставит духовенство на произвол судьбы и удовольствуется наказанием бунтовавших священников, а других оставит жить, чем они знают. Он с легкостью может почитать себя в отношении Папского престола свободным от всяких обязательств, даже от обязательств Толентинского договора, потому что этот договор де /ас!о не действует со дня объявления войны между Пием VI и Директорией.

Первый консул произнес эти слова тоном холодным, решительным, убийственным и тем достиг своей цели: злосчастный Спина уехал из Мальмезона в совершенном расстройстве и поспешил в Париж, чтобы отправить своему двору депеши, исполненные страха, которым сам был проникнут.

Талейран, со своей стороны, написал господину Како депешу, в которой предписывал ему отправиться к папе и кардиналу Консальви и объяснить им, что Первый консул, полный доверия к самому святому отцу, решительно не доверяет его правительству, что он намерен прекратить эти бесконечные и не слишком чистоплотные переговоры и что ему — самому посланнику — предписано оставить Рим в течение пяти дней, если проект Конкордата не будет принят немедленно, и притом принят без малейших изменений.

Депеша эта была получена в Риме в последних числах мая. Она очень огорчила Како, который опасался встревожить римский двор, а может быть, даже довести его до отчаянных мер. Но приказания Первого консула были

так решительны, что не представлялось возможным отложить их исполнение.

Итак, господин Како отправился к папе и кардиналу Консальви и показал им свои инструкции, которые обоих сильно поразили. Кардинал Консальви перепугался особенно, потому что он был ясно обозначен в депеше как основной виновник бесконечных промедлений в этих переговорах. Однако на самом деле он был совершенно невиновен в этом деле: главную причину медлительности составляли старинные неповоротливые правила папской канцелярии, древнейшей в мире.

Французский посланник предложил папе и кардиналу Консальви идею, которая их сначала изумила и напугала, но за которую они потом ухватились как за единственное средство к спасению.

«Вы не хотите, — говорил он им, — принять Конкордат, присланный из Парижа, во всей его полноте, — хорошо, пусть тогда кардинал сам отправится во Францию, облеченный всеми нужными полномочиями. Он объяснится с Первым консулом, внушит ему доверие и получит его согласие на необходимые перемены в тексте документа. Если встретится какое-нибудь затруднение, он будет на месте, чтобы немедленно его устранить. Своим присутствием он предупредит потерю времени, которая более всего действует на нетерпеливый характер главы нашего правительства».

Прискорбно было папе расставаться с министром, без которого он уже не умел обходиться и который один помогал ему сносить бремя верховной власти. Кардинал, со своей стороны, приходил в ужас при одной мысли, что ему надо ехать в Париж, в эту революционную бездну, поглотившую, как ему рассказывали, множество жертв. Он дрожал, воображая себя перед лицом грозного полководца, предмета всеобщего удивления и страха.

Итак, кардинал решился ехать, но решился как человек, который идет на смерть. «Если непременно нужна жертва, — говорил он, — то я отдаю себя в жертву и полагаюсь на Провидение».

Он был так неосторожен, что даже писал в Неаполь письма, согласные с этими словами. О письмах этих узнал Французский посланник в Неаполе, который сообщил о них Первому консулу, но, по счастью, Бонапарт нашел их больше смешными, чем оскорбительными.

Но поездка Консальви в Париж не разрешала всех затруднений, не устраняла всех опасностей. Отъезд Како во Флоренцию, где находилась главная квартира французской армии, мог стать мрачным предзнаменованием для римского и неаполитанского правительств. Обоим правительствам действительно беспрестанно угрожали сдерживаемые до сих пор, но не менее прежнего бурные нападки итальянских патриотов. Папское правительство ненавидели люди, не желавшие оставаться под управлением духовенства, а количество таких людей в Папской области было очень значительно. Неаполитанское правительство было, в свою очередь, ненавидимо за пролитую им кровь. Итальянские буйные головы могли принять отъезд Како за некое разрешение и решиться на какую-нибудь опасную попытку. По крайней мере папа этого боялся.

Для предотвращения всякого неверного истолкования было решено, что Како и кардинал Консальви выедут из Рима в одной карете и вместе доберутся до Флоренции. Притом, выезжая, Како оставил в Риме секретаря посольства.

Консальви и Како выехали 6 июня, в одной карете, и кардинал везде показывал народу француза, приговаривая: «Вот французский министр», — до того он желал, чтобы все знали, что разрыва не произошло.

Во Флоренции кардинал Консальви расстался с Како и с трепетом отправился в Париж.

Между тем Первый консул, получив из Рима измененный проект и видя, что изменения касаются больше формы, нежели содержания, успокоился. Известие, что кардинал Консальви едет сам, чтобы окончательно согласовать все пункты, вполне удовлетворило его. Он видел в этом верный признак скорого соглашения и, сверх того, — славу для своего двора.

Поэтому Бонапарт приготовился принять первого министра римского двора как можно лучше. Кардинал прибыл в Париж 20 июня. Аббат Бернье и монсеньор Спина поспешили встретить его и успокоить насчет расположения Первого консула, но кардинал поехал в Маль-мезон все же весьма встревоженный мыслью увидеть самого Бонапарта.

Первый консул, будучи предупрежден, старался не увеличивать смущения кардинала. Он употребил в разговоре все искусство, каким одарила его природа, чтобы завладеть умом своего собеседника, выказать ему свое расположение к церкви, разъяснить, какие важные затруднения связаны с восстановлением во Франции религиозных обрядов, и в особенности дать ему понять, что интересы французов для него гораздо важнее, нежели неудовольствие духовенства, эмигрантов и низложенных принцев, которых в это время вся Европа презирала и оставила.

Бонапарт объявил кардиналу Консальви, что готов изменить в проекте некоторые мелочи, не нравившиеся римскому двору, но с тем чтобы в главном папа согласился на основание нового духовного учреждения, в котором соединились бы благоразумные и почтенные священники из всех партий.

Кардинал вышел от Первого консула совершенно успокоенный. Он мало показывался в Париже, жил с надлежащей скромностью, далекой и от чрезмерной строгости, и от итальянского легкомыслия, в которых обыкновенно упрекают римское духовенство. Прелат немедленно принялся за дело с аббатом Бернье, желая разрешить последние затруднения переговоров.

Наконец оба правительства согласились во всех вопросах, на разумных основаниях, обеспечивавших и независимость французской церкви, и совершенное согласие ее с Римом. Никогда еще не заключали с папой более либерального и в то же время более верного религиозным началам договора.

Между тем вокруг Первого консула происходило сильное волнение, имевшее целью удержать его от окончательного согласия. Люди, обыкновенно пользовавшиеся правом давать ему советы, осуждали его решение. Партия конституционного духовенства сильно беспокоилась, боясь быть принесенной в жертву. Эти священники еще прежде выпросили себе позволение собрать что-то вроде национального собора в Париже. Первый консул согласился на это, чтобы расшевелить римский двор и дать ему осознать опасность проволочек.

Была при Первом консуле оппозиция более важная — оппозиция, зародившаяся в самом министерстве.

Талейран, раздосадованный действиями римского двора, который оказался вовсе не так сговорчив и снисходителен, как он сначала полагал, сделался холоден и неблагосклонен к Папскому престолу. Приступив к переговорам довольно охотно, он стал потом явно противодействовать им.

Мы уже говорили, что он уехал на воды, оставив Первому консулу написанный в самых резких выражениях проект договора, оскорблявший папу безо всякой нужды. Римский двор, разумеется, не соглашался подписать его.

Обязанности Талейрана принял на себя д’Отрив. Будучи когда-то почти посвящен в духовное звание и отказавшись от него во время революции, д’Отрив не слишком благосклонно смотрел на желания папы. Он высказывал множество пустых возражений и в день подписания Конкордата даже послал Первому консулу записку по этому поводу.

По окончании всех этих споров собрался совет консулов и министров, и на нем вопрос был окончательно обсужден и решен. Тут опять повторились известные уже возражения. Консул Камбасерес, защитник Конкордата, говорил о нем с жаром и успешно опровергал эти возражения.

Он утверждал, что опасность оскорбить умы, о которой так беспокоятся уважаемые министры, существует только в отношении немногих строптивых умников, а общество с радостью увидит восстановление религии, в которой уже чувствует нужду; что денежные расчеты в этих вопросах не играют важной роли и что, напротив, государственная собственность будет обеспечена гарантиями Папского престола более, чем когда-либо.

Тут Камбасерес был прерван Бонапартом. Всегда непреклонный, коль скоро речь заходила о народном имуществе, он объявил, что заключает Конкордат именно ради сохранения этой собственности и раздавит своим могуществом глупых или неблагонамеренных попов, которые вздумали бы употребить во зло этот великий акт.

Консул Лебрен высказался в том же смысле, что и Камбасерес, и, наконец, Первый консул объявил свое мнение в немногих словах, но ясно, точно и решительно. Он знает сложность и даже опасность своего предприятия, но виды его простираются гораздо дальше временных затруднений, и он твердо решился.

После этого уже невозможно было противиться, оставалось разве что осуждать его и восставать против его решения за глаза. Все покорились, и Бонапарт отдал приказание подписать Конкордат в том виде, как его составили аббат Бернье и кардинал Консальви.

По своему обыкновению предоставлять старшему брату заключение всех важных договоров, Первый консул назначил своими уполномоченными Жозефа Бонапарта, государственного советника Крете и, наконец, аббата Бернье, который вполне заслужил эту честь своими стараниями и искусством.

Со стороны папы выступали кардинал Консальви, монсеньор Спина и отец Казелли, ученый итальянец, присоединившийся к свите, чтобы помогать своими познаниями в теологии.

Дипломаты съехались к Жозефу, прочитали еще раз бумаги, внесли мелкие изменения, какие обыкновенно оставляются на последний момент. И 15 июля 1801 года подписали этот договор, важнейший из всех, какие римский двор когда-либо заключал с Францией и другими державами, потому что договор этот означал конец одной из самых ужасных бурь, которым подвергалась католическая религия.

Много еще оставалось дел после подписания этого договора, получившего впоследствии название Конкордата. Следовало ратифицировать его в Риме, выхлопотать буллы, сопровождающие его обнародование, и папские грамоты с требованием сложения пастырского достоинства, обращенные к старому духовенству. Затем произвести новое распределение епархий, избрать шестьдесят епископов и во всех этих мерах действовать в согласии с Римом. То есть предстояли беспрерывные переговоры до того самого дня, когда можно будет отслужить благодарственный молебен в соборе Парижской Богоматери.

Первый консул, всегда нетерпеливо стремившийся к результату, желал, чтобы все это было окончено поскорее и можно было разом торжествовать мир с европейскими державами и мир с церковью. Он еще медлил с обнародованием договора, потому что сначала надо было получить ратификацию, но поспешил сообщить о нем Государственному совету на заседании 6 августа. Он не пересказывал самого акта, а только представил подробный отчет, к которому присоединил изложение всех причин, побудивших правительство к заключению договора.

Слышавшие его в этот день были поражены точностью, силой, величием его языка. Это было истинное красноречие сановника, главы государства. Однако же, сколь ни велико было восхищение этим простым и сильным красноречием, оно не позволяло благосклоннее смотреть на самое дело. Сановники хранили печальное молчание, как будто видели в прекращении раскола гибель одного из прекраснейших дел революции. Поскольку акт не был еще представлен на рассмотрение совету, то и не обсуждался, ничто не нарушило безмолвной холодности этого заседания. Но Первый консул изъявил свою волю, волю уже неизменную, а этого было довольно для многих и обеспечивало молчание и тех, кто боялись его гнева, и тех, кто, уважая его гений, решились извинять его ошибки.

Кардинал Консальви выехал из Парижа, чтобы возвратиться в Рим и призвать к папскому двору Како. Папа с нетерпением ждал их возвращения, потому что в Италии происходили сильные волнения. Итальянские патриоты в Неаполе и Папской области нетерпеливо выжидали повода к новому перевороту, а наемники королевы Неаполитанской ждали только подходящего случая, чтобы броситься на французов. Эти люди, столь несогласные в целях, готовы были соединить свои усилия, чтобы ввергнуть все в крайний беспорядок. Новости о договоре, заключенном между римским и французским правительствами, и уверенность во вмешательстве Мюрата, стоявшего неподалеку с войском, пока удерживали самых строптивых.

Папа был чрезвычайно рад возвращению в Рим кардинала Консальви и французского министра. Он немедленно созвал совет кардиналов, чтобы представить им договор, и велел изготовить буллы, грамоты и все акты, бывшие непременным следствием Конкордата. Однако же посреди этой радости папа оставался в сильном волнении. Он был убежден в благородстве своих действий, знал, что приносит интересы партии в жертву общему благу церкви. Но, хотя он и удалил от себя всех недоброжелателей, резкие слова их все-таки доходили до его слуха и тревожили его.

Полагая, что впредь надо действовать заодно с Первым консулом, Пий VII решил, что обряд ратификации будет совершен со всей возможной торжественностью. Для этого он объявил ее в Консистории, а чтобы придать этому действию больше величия, посвятил в сан трех кардиналов.

Папа избрал в качестве посла при французском дворе знаменитого римского дипломата кардинала Капрару, отличавшегося происхождением, образованностью, опытом и умеренностью. Сам Первый консул изъявил желание иметь его при себе, папа поспешил исполнить это желание и даже не щадил труда, чтобы уговорить кардинала, который был стар, слаб здоровьем и вовсе не желал возобновлять труд своей молодости. Однако же настоятельные просьбы папы и польза церкви наконец победили его упорство.

Папа решился возложить на кардинала Капрару высшее дипломатическое достоинство римского двора, объявив его легатом а 1а!еге. Такому легату даются самые обширные полномочия, он имеет право совершать все, что может быть совершаемо без личного присутствия папы.

Принимая дружеские жесты папы, Первый консул, со своей стороны, оказывал ему величайшее уважение. Он предписал Мюрату не беспокоить папских областей переходами, цизальпинцам приказал покинуть небольшое Урбинское герцогство, которым они овладели под предлогом споров о границах. Обещал вскоре очистить Анкону, а между тем послал деньги для содержания гарнизона, чтобы снять это бремя с папской казны.

Неаполитанцы непременно хотели присвоить себе две области, находившиеся посреди их владений, но принадлежавшие папе: Беневенто и Понтекорво. Первый консул вторично приказал покинуть эти области.

Наконец, он велел приготовить и роскошно меблировать один из богатейших домов в Париже для кардинала Капрары.

Местным начальникам везде приказано было принимать его сообразно его высокому сану. Они с готовностью исполняли это приказание, и население провинций, содействуя их усердию, изъявляло представителю Святого престола почтение, доказывавшее, как еще сильно было влияние старой религии на сельских обывателей.

Правительство боялось подвергнуть тому же испытанию насмешливых парижан и приняло меры, чтобы кардинал въехал в столицу ночью. Он был встречен со всевозможным вниманием и помещен в приготовленном для него доме. Ему дали знать, что половина расходов его миссии будет принята на себя французским правительством и что оно намерено ввести это как дипломатический обычай в отношении папы.

Кардинал Капрара был принят как иностранный посланник, но еще не в качестве представителя церкви. Последнее отложили до времени окончательного восстановления богослужения.

Необходимые формальности, которые должны были предшествовать обнародованию Конкордата, заняли гораздо больше времени, чем предполагалось, и продлились до того дня, когда в Лондоне подписали предварительные условия мира.

Первый консул желал, чтобы праздник 18-го брюмера совпал с религиозным торжеством. Но для утверждения в Риме нового епархиального разделения и новоизбранных епископов требовалось, чтобы сначала были там получены отречения старых епископов. Эти отречения возбуждали всеобщее внимание. Со всех сторон желали знать, как будет принято воззвание папы и Первого консула, требовавших от старых духовных сановников, друзей и врагов революции, рассеянных по России, Германии, Испании, Англии, чтобы они принесли свои звания, наклонности и даже гордость доктрины в жертву торжеству единства церкви и восстановлению спокойствия во Франции. Многие ли из них найдут в себе силы уважать эти причины и пожертвовать убеждениями и личными интересами?

Результат доказал мудрость смелого поступка папы и Первого консула, он доказал, какое влияние может иметь на души благородное воззвание достойного первосвященника и национального героя.

Надо отдать справедливость всем людям, содействовавшим великому делу воссоединения церкви.

Хотя некоторые из конституционных епископов и хотели воспротивиться, но так как большая часть из них искренно желала содействовать Первому консулу, то все без исключения сложили с себя должности. Они придумали форму исполнения папской воли, при которой, не упоминая об отступлении от прошлых заблуждений, могли изъявить только свою покорность и отречение от сана. Они объявили, что приступают к новому Конкордату и вследствие того слагают с себя епископский сан. Их было человек пятьдесят.

Эта часть дела была не самой трудной, потому что конституционные епископы почти все жили в Париже, недалеко от Первого консула и под влиянием друзей, которые навязывались им в защитники и руководители.

А вот неприсягнувшие епископы были рассеяны по всей Европе. Большая часть живших во Франции явила прекрасный пример благочестия и евангельской покорности. Ни один не поколебался в ответе, и они дали этот ответ в выражениях, достойных лучших времен церкви.

Епископ Марселя Беллуа, почтенный старец, бывший образцом старинного духовенства, поспешил подать своим собратьям пример самоотвержения. «Будучи преисполнен, — писал он, — уважения и покорности к повелениям Его Святейшества и желая всегда быть соединенным с ним душой и сердцем, я не колеблюсь вручить Святому Отцу отречение мое от епископства. Мне довольно знать, что он считает мое отречение нужным для сохранения религии во Франции, чтобы решиться на этот поступок».

В списке отрекавшихся епископов находились прекраснейшие имена прежнего духовенства и прежней Франции: Роган, Латур дю Пен, Полиньяк, Клермон-Тоннер и проч. Тут было какое-то всеобщее увлечение, напоминавшее великодушные жертвы французского дворянства в ночь 4 августа³⁹, желание благородным самоотвержением содействовать исполнению Конкордата, который Како называл совместным творением героя и святого.

Епископы, удалившиеся в Германию, Италию, Россию, по большей части последовали этому примеру. Оставались еще восемнадцать епископов, удалившихся в Англию. С нетерпением ждали их ответа, чтобы понять, смогли ли они уберечься от окружавшего их неприязненного влияния. Английское правительство, примирившееся в то время с Францией, не стало вмешиваться в их решение. Но в Лондоне жили принцы из дома Бурбонов, предводители шуанов и участники заговора адской машины Жорж Кадудаль и его сообщники. Они плотным кольцом окружали епископов в твердом намерении не допустить воссоединения французского духовенства вокруг папы и Бонапарта.

В числе несогласных были: архиепископ Нарбонский, отказ которого приписывали самым корыстным побуждениям, ибо с престолом он лишался огромных доходов, и епископ Сен-Поль де Леон — по той же причине. Они стали воздействовать на епископов и увлекли за собой тринадцать человек, но в остальных встретили благородное сопротивление.

Итак, почти все старое духовенство покорилось. Дело папы было завершено, и с меньшим прискорбием для его сердца, нежели он сначала предполагал.

Все эти новости и тексты отречений публиковались в «Мониторе» рядом с договорами, заключавшимися со всеми европейскими державами. Вместе они производили сильное впечатление, которое глубоко врезалось в память современников.

Между тем приближалось 18-е брюмера, день, назначенный для празднования всеобщего мира. Первым консулом овладело эгоистическое чувство, которое в людях часто примешивается к самым благородным помыслам. Ему хотелось насладиться плодами своих усилий и отпраздновать в тот же день и восстановление религиозного мира. Но для этого были необходимы два условия: во-первых, чтобы из Рима прислали буллу о новом епархиальном разделении, а во-вторых, чтобы кардинал Капрара имел право посвятить новых епископов. В таком случае можно было избрать и посвятить новых сановников и уже в их присутствии отслужить благодарственный молебен в соборе Парижской Богоматери.

К несчастью, в Риме ждали ответа пяти французских епископов, находившихся в Северной Германии, а кардинал Капрара не имел права посвящать епископов, потому что этого права папы никогда и никому не предоставляли, даже легатам а Шеге.

Уже наступило 1 ноября, оставалось только несколько дней. Первый консул призвал кардинала, стал беседовать с ним самым язвительным образом,, с запальчивостью, недостойной его самого и нисколько не заслуженной легатом, жаловался на слабое содействие со стороны папы и крайне встревожил почтенного кардинала. Но тут же почувствовал, что неправ, и, желая смягчить впечатление, удержал кардинала на целый день в Мальмезоне, обворожил его своей любезностью и обходительностью и совершенно загладил свою утреннюю выходку.

Между тем 18-е брюмера прошло, а ни один из желаемых актов так и не прибыл. Впрочем, торжество это и без того оказалось блистательным и заставило Первого консула забыть о том, чего ему недоставало.

Наконец были получены ответы из Рима. Теперь ничто не препятствовало обнародованию великого религиозного акта. Но самое подходящее время было упущено. Таким образом, человеческие страсти и тут примешали свое неистовство к дивным делам великого человека и великой эпохи.