БУЛОНСКИЙ ЛАГЕРЬ

Возможно, известная страсть Первого консула к войне привела бы к нареканиям в опрометчивости разрыва, если бы сама Англия не оправдала его открытым нарушением Амьенского договора. Все ясно видели, что англичане не удержались от искушения присвоить Мальту как компенсацию, хоть и не совсем законную, за величие Франции. Всякий ныне знал, что война с Англией может не сегодня, так завтра превратиться в войну с Европой и что продолжительность ее столь же неопределенна, как и охват, ибо начать ее в стенах Лондона намного легче, чем окончить у ворот Вены. Сверх того, война явно наносила смертельный удар торговле, потому что моря, естественно, должны были закрыться сразу после ее начала. Но вред, наносимый войной, значительно уменьшался для Франции двумя обстоятельствами: при таком вожде, как Наполеон, война уже не служила поводом к новым внутренним беспорядкам, и вдобавок народ надеялся увидеть какое-нибудь новое чудо его гения, которое разом прекратит долговременное соперничество двух наций.

Первый консул желал оказать максимальное уважение общественному мнению и поступил так, как только можно было поступить при самом последовательном представительном правлении. Он созвал Сенат, Законодательный корпус и Трибунат и предложил им на рассмотрение все документы, касающиеся переговоров. Три государственных собрания отвечали Наполеону полным одобрением его действий. «Франция, — сказал Фонтан, — вновь готова взять в руки оружие, усмирившее Европу... Горе строптивому правительству, которое вызовет нас снова на поле брани и, пожертвовав краткими минутами покоя, захочет ввергнуть человечество в бедствия, едва минувшие! Теперь Англия уже не осмелится сослаться на

защиту охранительных начал общества, подобное оправдание принадлежит теперь нам, ныне мы явимся поборниками прав народов и человечества, отразив беззаконное насилие нации, которая ведет переговоры с целью обмана, просит о мире с умыслом возобновить войну, заключает договора затем только, чтобы их нарушить... Нет сомнения, при первом же знаке единодушный порыв соберет всю Францию вокруг героя, которым она восхищается. Все чувствуют, что им нужен его гений, все сознают, что он один в силах поддержать величие наших новых судеб...

Гражданин Первый консул, народ французский не может иметь иных помыслов, кроме великих, иных чувств, кроме геройских, подобных вашим. Он победил для мира, подобно вам, он желает мира, но никогда не устрашится и войны, тоже подобно вам. Англия полагается на защиту океана, неужели ей неизвестно, что на свет иногда появляются гениальные люди, свершающие дела, которые до них казались невозможными? Что же, если один из таких людей явился и если Англия безрассудно вызывает его на подвиг? Великий народ на все способен с великим человеком, с которым нераздельны его слава, интересы и само счастье».

Правда, в этом блестящем витийстве не слышалось энтузиазма 1789 года, но отзывалось беспредельное доверие, питаемое всеми в отношении героя, который держал в своих руках судьбы Франции и от которого ожидали вожделенного унижения Англии.

Обстоятельство, впрочем, совершенно нечаянное, чрезвычайно усилило негодование публики. Почти в самый момент отъезда посланников, прежде всякого объявления войны, корабли английского флота захватили французских торговцев. В бухте на Одере два фрегата захватили суда, искавшие убежища в Бресте. За этими действиями вскоре последовало много других, похожие вести приходили из всех гаваней. Подобное насилие плохо согласовалось с международным правом: в последнем договоре, заключенном Францией с Соединенными Штатами, имелась соответствующая статья, но в Амьенском договоре действительно ничего подобного не было, договор не предписывал в случае разрыва никакого срока для начала враждебных военных действий. Но срок определялся тут моральными принципами международного права, имеющими, разумеется, большее значение, чем все письменные договоренности.

Сложность ситуации возвратила Наполеону всю резкость его характера: он решил немедленно отплатить мерой за меру и составил определение, объявлявшее военнопленными всех англичан, которые путешествовали по Франции со времени разрыва. Если, говорил он, на простых торговцев, не имеющих никакого отношения к политике своего правительства, хотят обрушить тягостные последствия этой политики, то и он вправе платить той же монетой, обеспечив себе способы обмена и обратив в пленных всех британских подданных, захваченных в это время на французской земле. Хотя подобная мера была реакцией на поступки самой Великобритании, однако могла очень встревожить общественное мнение и внушить опасения в повторении жестокостей предыдущей войны. Камбасерес неотступно уговаривал Первого консула и наконец настоял на изменении принятых распоряжений. Благодаря его усилиям эти распоряжения пали только на тех британских подданных, которые состояли на военной службе или исполняли какое-нибудь поручение своего правительства. Впрочем, они не подвергались заключению, а жили пленниками под честное слово в разных крепостях.

Скоро всю Францию охватили гражданские волнения. С тех пор как английский флот получил видимый перевес над французским, все умы захватила мысль решить морское соперничество двух наций организацией захвата. Еще Людовик XVI и Директория вели приготовления к высадке на английские берега. Почти все департаменты и главные города, каждый по своим средствам, предложили правительству плоскодонные суда, корветы, фрегаты, даже линейные корабли. Впервые возникла такая патриотическая мысль в департаменте Луаре: он собрал 300 тысяч франков на постройку и вооружение тридцатипушечного фрегата. Его примеру последовали все коммуны, департаменты, даже корпорации. Парижские мэры открыли в своих округах подписки, и подписные листы вскоре заполнились множеством имен. Небольшие городки присылали простые плоскодонные суда, города более крупные обязывались поставлять фрегаты и линейные корабли. Пожертвования главных городов происходили независимо от департаментских: например, хотя Бордо пожертвовал 80-пушечный корабль, департамент Жиронды тем не менее собрал по подписке 1 600 000 франков на судостроительные расходы. Иные департаменты вносили свои пожертвования местными товарами, необходимыми флоту: Кот-д’Ор принес в дар государству сто пушек большого калибра, а департамент Ло и Гаронны решил прибавить по пять сантимов к своим прямым налогам с тем, чтобы употребить эту сумму на закупку местной парусины. Итальянская республика предложила Первому консулу 4 миллиона миланских ливров на постройку двух фрегатов — «Президент» и «Итальянская республика» — и двенадцати канонерских лодок с именами двенадцати итальянских департаментов.

В совокупности с ценой Луизианы, простиравшейся до 60 миллионов, с разными вспоможениями от союзников, с увеличением дохода от налогов подобные пожертвования избавляли правительство от необходимости прибегать к убыточному и тогда почти невозможному источнику — к государственным займам.

Французские порты, по недостатку верфей, леса и рабочих, не успели бы окончить за несколько месяцев постройку полутора или двух тысяч судов, а постройка их по всей Франции устраняла затруднения. Берега Жиронды, Луары, Сены, Соммы, Уаза, Шельды, Мааса, Рейна покрылись импровизированными верфями. Местные работники, трудясь под присмотром флотских подмастерьев, возводили эти странные постройки, которые сначала удивляли народ, иногда подавая повод к насмешкам, но тем не менее вскоре не на шутку встревожили Англию.

Первой заботой, предстоявшей по случаю новой войны с Англией, стало собрать французский флот, рассеянный по Антильским островам и занятый приведением колоний под власть метрополии. Этим и озаботился прежде всего Первый консул. Он поспешил отозвать французские эскадры, приказав им оставить на Мартинике,

26 Консульство

Сан-Доминго и в Гваделупе сколько удастся людей, снарядов и груза. В Америке решили оставить одни фрегаты и легкие суда. Но не следовало обольщаться ложными надеждами: война с Англией не могла лишить Францию мелких Антильских островов, Гваделупы и Мартиники, зато должна была похитить драгоценнейший из всех островов, для сохранения которого они пожертвовали целой армией, а именно Сан-Доминго.

Мы видели, как в результате искусных операций и довольно значительной потери людей генерал Леклерк овладел колонией, а Туссен-Лувертюр удалился в свой приют в Эннери, ожидая жаркого августа и в связи с этим прекращения владычества европейцев на Гаити. Он не ошибался в своих предсказаниях, рассчитывая на победу американского климата над европейскими войсками, но самому ему не суждено было порадоваться за эту победу: его ждала гибель в ненастном климате Европы. Печальный результат столкновения рас, ожесточенно споривших из-за обладания экваториальными странами!..

Едва армия начала утверждаться на острове, как бич, обычный для этих стран, но на этот раз убийственнее, чем когда-нибудь, поразил благородных французских воинов, перевезенных на Антильские острова. Климат ли, по неведомой воле Провидения, оказался в этот год губительнее обыкновенного, или действовал он сильнее на изнуренных солдат, только смерть свирепствовала на острове с ужасающей жестокостью. Двадцать генералов погибли почти единовременно, офицеры и солдаты умирали тысячами. Особенно быстро болезнь поражала новоприбывших в самую минуту высадки на берег: за два месяца погибли по меньшей мере 15 тысяч человек. Армия уменьшилась до девяти или десяти тысяч солдат, правда освоившихся с климатом, но по большей части выздоравливающих и еще не совсем способных немедленно взяться за оружие.

При первых же опустошениях, производимых желтой лихорадкой, Туссен-Лувертюр приободрился, завел тайные сношения с приверженцами, велел им быть наготове, просил подробно уведомлять его о распространении заразы, особенно о здоровье генерала Леклерка. Происки его были не так искусно скрыты, чтобы весть о них

иногда не доходила до главнокомандующего, а тем более до чернокожих генералов. Эти последние немедленно уведомляли французское начальство (повинуясь Туссену, они, однако, завидовали ему, и это чувство содействовало их быстрому усмирению). Золоченые негры (пот йоге), как называл их Первый консул, были довольны спокойствием и изобилием, которыми они могли наслаждаться в полной мере. Они не чувствовали никакого желания возобновлять войну и боялись, что Туссен, восстановив свое могущество, заставит их поплатиться за измену его знаменам.

Вследствие этого они убеждали главнокомандующего Леклерка арестовать бывшего диктатора. Его тайное влияние обнаружилось самым внезапным и опасным образом: к примеру, чернокожие, составлявшие некогда его гвардию и размещенные по колониальным войскам, перешедшим в службу метрополии, покидали ряды армии, будто бы возвращаясь к земледелию, а на самом деле собираясь в горах около Эннери. Леклерк, теснимый двойной опасностью — с одной стороны, лихорадкой, истреблявшей армию, а с другой — возмущением, копившимся всюду, получал сверх того инструкции Первого консула, предписывавшие ему при малейшем признаке ослушания самым жестким образом расправляться с мятежниками, а потому решился дать приказ об аресте Туссена. Но следовало прибегнуть к обману, чтобы схватить могущественного вождя. У него попросили совета: по поводу способа возвратить чернокожих, бежавших с плантаций, и касательно выбора стоянок, наиболее способных поправить здоровье армии. Самым верным средством заманить Туссена на свидание было польстить его тщеславию. «Видите ли, — воскликнул он, — теперь белые не могут обойтись без старика Туссена!» И в самом деле, он явился на место, окруженный отрядом сторонников, был окружен, обезоружен и отведен на корабль. Изумленный, пристыженный, однако покорный, он произнес одну только фразу: «Низвергнув меня, уничтожили только ствол дерева, но корни свободы негров остались, они дадут отростки, потому что глубоки и многочисленны». Его отправили во Францию и заключили в замке Жу.

К несчастью, дух мятежа распространился среди местного населения вместе с подозрением насчет злого умысла белых и надеждой победить их. Известие о происшествиях на Гваделупе, где рабство было восстановлено, разошлось по Сан-Доминго и произвело чрезвычайно сильное впечатление. Несколько слов, произнесенных с трибуны Законодательного корпуса во Франции, касательно восстановления рабства на Антильских островах, усилили убеждение, будто Франция намерена возвратить население под иго неволи.

Несколько чернокожих офицеров, более образованных, более достойных своей новой судьбы, — Лаплюм, Клерво, Кристоф объяснялись с таким жаром, что не оставалось ни малейшего сомнения в их чувствах. «Мы хотим быть французами и покорными подданными, — говорили они, — хотим верно служить метрополии, вовсе не желаем вести разбойничью жизнь. Но если метрополия намерена вновь сделать из наших братьев и детей невольников, пусть она лучше истребит нас всех до единого!» Леклерк, честность которого они уважали, успокаивал их на какое-то время, объясняя, что намерения, приписываемые европейцам, — клевета и ничего больше, но не мог совершенно искоренить недоверчивость. Дессалин, настоящий изверг, какого только могут породить неволя и мятеж, старался всячески восстановить население против европейцев, раздражать одних другими, чтобы самому торжествовать во всеобщей резне и заменить собой Тус-сен-Л увертюра, об аресте которого он первый и хлопотал.

Леклерк, все больше опасаясь восстания, предписал обезоружить негров. Такая мера казалась разумной и необходимой. Благонамеренные вожди Лаплюм и Клерво одобряли ее, но предводители с вероломными намерениями, подобные Дессалину, также усердно домогались такого распоряжения со стороны главнокомандующего. К исполнению приступили тотчас, но для достижения успеха потребовалось открытое насилие. Многие бежали в горы, другие охотнее подвергались мучениям, нежели отдавали то, что считали самой свободой, то есть свое оружие. Чернокожие офицеры в особенности отличились непреклонностью в этих розысках и начали расстреливать своих соплеменников. Крайне жесткими методами отобрали около 30 тысяч мушкетов, по большей части английской работы, закупленных еще дальновидным Туссеном.

Строгости повлекли за собой возмущение на севере острова и на западе, в окрестностях Порт-о-Пренса. Племянник Туссена Шарль Белэр, имевший некоторое превосходство над собратьями в уме и образовании и по этим причинам предназначенный дядей в преемники, бежал в горы и поднял там знамя возмущения. Десса-лин, проживавший в Сен-Марке, настоятельно просил приказа преследовать его. Желая избавиться от опасного соперника, он повел с ним ожесточенную войну, успел захватить вместе с женой и предал обоих военному суду, который велел расстрелять несчастных. При этом Десса-лин оправдывал свой поступок немилосердным приказанием белых. Прискорбные жестокости, доказывающие, что страсти человеческого сердца везде одни и те же, а климат, время, черты лица не устанавливают ощутимой разницы между людьми!

Таким образом, все располагало население к мятежу: и мрачная недоверчивость, овладевшая умами, и суровые предосторожности европейцев, и свирепые страсти, раздиравшие людей, страсти, которые французскому начальству надо было терпеть снисходительно и даже оборачивать в свою пользу.

Генерала Буде вызвали из Порт-о-Пренса и назначили на Подветренные острова для замещения Ришпанса, умершего от горячки. На его же место определили генерала Рошамбо, храброго воина, искусного и отважного, но перенявшего в колониях, где протекла его служба, все предрассудки населяющих их креолов. Он ненавидел мулатов так же сильно, как сами колонисты. Он считал их распутными, наглыми, жестокими и говорил, что уж лучше негры, потому что они проще, воздержаннее и имеют способности к войне. Так вот, генерал Рошамбо, командовавший в Порт-о-Пренсе и на юге острова, где жило множество мулатов, с начала возмущений выказывал к ним столько же недоверчивости, как и к неграм, и значительное число их заключил в тюрьму. Самую тяжкую обиду нанес он им, удалив из колонии генерала

Риго, бывшего предводителя мулатов, который долгое время являлся врагом и соперником Туссена, был им побежден и изгнан и воспользовался победой европейцев для возвращения на Сан-Доминго, по праву надеясь на хороший прием. Но европейцы и тут совершили ошибку, не позаботившись о союзе с цветным населением: генерал Рошамбо отверг услуги Риго и предписал ему удалиться в Соединенные Штаты. Оскорбленные и потерявшие всякую надежду мулаты с тех пор присоединились к чернокожим: замысел очень опасный, особенно на юге, где они господствовали числом.

Все эти причины сделали всеобщим восстание, бывшее сначала только местным. На севере Клерво, Морпа и Кристоф бежали в горы, не без сожалений, но увлекаемые всевластным чувством: любовью к своей угрожаемой независимости. На западе Дессалин сбросил наконец маску и пристал к мятежникам. На юге мулаты, соединившись с черными, начали грабить прекрасную область, которая дотоле оставалась неприкосновенной и цветущей. Верность сохранял один Лаплюм, решительно преданный метрополии и предпочитавший ее правлению варварские обычаи своих соплеменников.

Сократившаяся французская армия, будучи едва в состоянии владеть оружием, контролировала на севере уже только Кап и несколько окрестных точек: на западе — Порт-о-Пренс и Сен-Марк, на юге — Ле-Ке, Жереми и Тибюрон. Беспокойство бедного Леклерка достигло крайней степени. При нем находилась жена, которую он отправил на остров Тартл, чтобы спасти от заразы. На его глазах умерли искусный и мудрый Бенезеш и несколько отличнейших генералов Рейнской и Итальянской армий. Он получил известие о смерти Ришпанса, ежедневно становился свидетелем кончины своих храбрейших солдат, не имея возможности помочь им, и чувствовал приближение поры, когда будет уже не в силах защищать частичку берега, еще остававшуюся в его власти. Терзаемый такими мучительными размышлениями, он больше всякого другого подвергался риску язвы, губившей армию. Действительно, болезнь настигла и его в свою очередь, и в ноябре 1802 года, после кратковременного страдания, несчастный умер.

Командование принял генерал Рошамбо. Новому губернатору колонии нельзя было отказать ни в храбрости, ни в военных дарованиях, но ему недоставало благоразумия и хладнокровия начальника, чуждого тропических страстей. Генерал принялся всюду усмирять возмущение, но было уже поздно: он мог еще удержаться, разве только сосредоточив все силы в Кап-Франсез и покинув западную и южную части острова. Он возвратился в Кап в то самое время, когда Кристоф, Клерво и северные вожди пытались атаковать столицу острова. Для защиты ее у генерала Рошамбо оставалось несколько сот солдат и национальная гвардия, состоявшая из плантаторов, людей храбрых, подобно всем уроженцам страны. Кристоф и Клерво уже овладели одним укреплением, генерал Рошамбо отнял его у них с беспримерным мужеством и действовал так искусно, что мятежники отступили, думая, будто на остров прибыло подкрепление из Европы.

Но во время этой героической обороны на рейде произошла страшная сцена. Не зная, как уберечь чернокожих на берегу, и в то же время не желая увеличить с их помощью силы неприятеля, около тысячи двухсот человек отправили на корабли. Экипажи кораблей, истребленные болезнью, оказались малочисленнее своих пленников. При звуках атаки на город, опасаясь оказаться жертвами пленников, матросы вышвырнули часть их в море.

Закончим этот печальный рассказ, в котором истории не найти ничего полезного. Во время возобновления войны Франции с Великобританией французы, запертые в Капе, Порт-о-Пренсе и Ле-Ке, с трудом защищались от мятежников, весть о войне лишь увеличила их отчаяние. Им предстоял выбор между местным населением, рассвирепевшим больше прежнего, и англичанами, выжидавшими, когда необходимость вынудит французов сдаться и появится возможность отнять у них последнее их достояние.

Из тридцати или тридцати двух тысяч человек, присланных из Европы, оставалось семь или восемь тысяч. Такова была жертва, принесенная Первым консулом французской торговой системе, — жертва, в которой его горько упрекали. Но, чтобы здраво судить о делах того или другого главы правительства, надо принимать в расчет обстоятельства, под влиянием которых он действовал. Когда воцарился всеобщий мир, когда желание торговой выгоды восстановилось в полной мере, когда в Париже и во всех гаванях негоцианты и разорившиеся колонисты громко взывали о восстановлении торгового благоденствия и требовали, чтобы Франции было возвращено владение, составлявшее некогда славу и роскошь монархии, можно ли было устоять против возобновления торговли? Никогда народы не отрекаются от важных своих владений, не пытаясь сохранить их, даже если не видят никакой вероятности успеха.

Первый консул отозвал в Европу весь французский флот, кроме фрегатов и легких судов. Корабли возвратились в свои гавани, только одна эскадра из пяти судов вынуждена была остановиться в Ла-Корунье (в Испании), а шестой корабль нашел приют в гавани Кадикса. Надлежало объединить все эти рассеянные части, чтобы начать борьбу с Великобританией.

Даже для самого искусного и для самого твердого правительства борьба с Англией — нелегкое дело. Конечно, Наполеону не составляло труда обезопасить себя от ударов Англии; но так же легко было и Англии поставить себе вне ударов Первого консула. По открытии неприятельских действий Англия могла заставить свой флаг развеваться в обоих полушариях, овладеть несколькими голландскими или испанскими колониями, а может быть, хоть и с большим трудом, несколькими колониями французскими. Но более она не могла сделать ничего. Высадка английских войск на материке имела бы следствием разве только поражение, подобное тому, какое случилось при Гельдерне в 1799 году. Франция, со своей стороны, силой или влиянием могла отнять у англичан доступ к европейскому берегу от Копенгагена до Венеции, ограничить этот доступ одними берегами Балтийского моря для сбыта колониальных товаров, единственной владетельницей которых становилась во время войны Англия. Но при такой борьбе двух великих держав, которые повелевали двумя стихиями, можно было опасаться, что они ограничатся одними взаимными угрозами, не нанося друг другу ударов, и мир, подавленный их могуществом, наконец восстанет против той или другой, желая избавиться от последствий их страшной борьбы. В подобном положении дел успех принадлежал бы той сопернице, которая сумела бы вне своей стихии достичь неприя-тельницы, а в случае невозможности такого усилия — той, которая сумела бы превратить свое дело в дело всего мира и привлечь мир на свою сторону. Найти союзников сложно было для той и для другой, потому что Англия, присваивая себе монополию торговли, притесняла нейтральные нации, а Франция, желая запереть континент для английской торговли, насильственно поступала со всеми европейскими державами.

Таким образом, чтобы победить Англию, надлежало решить одну из двух проблем: или двинуться на Лондон, или господствовать на материке, принуждая его то силой, то дипломатией отказываться от британских товаров, то есть устроить или высадку, или континентальную блокаду. Такие формы предстояли нынешней войне между Францией и Англией. С 1792-го по 1801 год эта война являлась борьбой демократического начала с аристократическим; сохраняя тот же характер, при Наполеоне она превращалась в борьбу стихии со стихией, сопряженную с гораздо большими затруднениями для французов, чем для англичан, потому что весь континент — по ненависти к революции, по зависти к могуществу Франции — был настроен против французов гораздо больше, нежели нейтральные державы против англичан.

Зорким взглядом Первый консул измерил сложности предстоявшей войны и не колеблясь принял решение. Он составил план: переплыть пролив Кале с армией и в самом Лондоне покончить с соперничеством двух наций. В продолжение трех лет он употреблял все свои дарования на это, оставаясь спокоен, уверен, даже весел, так он был исполнен надежды перед предприятием, которое сулило или сделать его неограниченным владыкой мира, или поглотить в волнах океана его самого, его армию и его славу.

Исчисляя свои морские силы, собранные в Европе, Наполеон мог спустить на воду в течение года не больше пятидесяти линейных кораблей. Благодаря лесам, покрывавшим его обширное государство и сплавляемым на верфи Голландии и Италии, он мог построить еще столько же. Но для вооружения всего этого флота требовалось сто тысяч матросов, а у французов набиралось их едва шестьдесят тысяч. Англия имела семьдесят пять линейных кораблей, готовых выступить в море, и легко могла увеличить свой флот до ста двадцати кораблей с приличным числом фрегатов и мелких судов. Для экипажа она располагала ста двадцатью тысячами матросов и даже более, если бы вздумала не щадить нейтральные державы и устроить вербовку на их торговых судах. Сверх того у нее были опытные адмиралы, уверенные в своих действиях, уже знакомые с победой, действующие на море так, как генералы Ланн, Ней или Массена действовали на суше.

Несоразмерность того и другого флотов, плод времени и обстоятельств, образовывалась, таким образом, очень значительная, однако Первый консул не унывал. Он принялся за строительство по всей стране, предполагал поместить на корабли известное число сухопутных солдат, первым догадался, что корабль, снаряженный шестьюстами матросами и двумястами сухопутными солдатами, удачно выбранными, проплавав под парусами два-три года, окажется в силах помериться с каким угодно кораблем. Но при всем том для создания флота ему нужно было десять лет, а он не мог сложа руки ждать десять лет, пока его флот, плавая по морям небольшими отрядами, сделается достойным соперника. Употребить десять лет на образование флота, не исполнив в течение этого времени ничего важного, значило бы десять лет сознаваться в своем бессилии — сознание, тяжкое для всякого правительства и еще более тяжкое для него.

Итак, стараясь преобразовать морские силы Франции, Наполеон планировал отважно переплыть пролив и в то же время воспользоваться страхом, какой внушала его шпага, чтобы принудить Европу запереть Англии доступ к континенту.

Многие адмиралы, особенно министр Декре, советовали ему постепенно создавать морские силы Франции, составляя небольшие флотские дивизии, посылая их плавать по морям до тех пор, пока они будут в состоянии маневрировать большими эскадрами, и ограничиться этой мерой, считая несбыточными все планы, придуманные для переправы через Ла-Манш. Первый консул не соглашался на такие отдаленные виды, и он начал строительство в Флиссингене, которым располагал в Голландии, в Антверпене, превратившемся во французскую гавань, в Шербуре, Бресте, Лорьяне, Тулоне, наконец, в Генуе, где французы господствовали на тех же правах, как и в Голландии.

Все эти приготовления должны были довести французский флот до пятидесяти кораблей. Впрочем, Первый консул не льстил себя надеждой получить с такими силами превосходство или хотя бы равенство относительно Англии на море, но думал употребить их для того, чтобы располагать морем, плавать в колонии и обратно, открыть для себя на короткое время пролив Кале. Туда устремились все усилия его гения.

Каковы бы ни были придуманные средства переправы, прежде всего требовалась армия, и Наполеон составил план образования армии, которая не оставляла желать ничего большего относительно числа и устройства. Он хотел разделить ее на несколько лагерей от Текселя до Пиренеев и расположить таким образом, чтобы она могла быстро сосредоточиваться на нескольких искусно избранных прибрежных пунктах. Независимо от 25-тысячного корпуса, собранного между Бредой и Нимвегеном, он приказал составить шесть лагерей (в окрестностях Утрехта, в Генте, Сент-Омере, Компьене, Бресте и Байонне — последний предназначался для острастки Испании). Начав с образования артиллерийских парков на этих шести пунктах, он потом двинул в каждый из лагерей пехотные полубригады, чтобы число их достигло по крайней мере 25 тысяч человек. Кавалерию двинули медленнее и в количестве меньше обыкновенного, потому что в случае посадки войск на суда нельзя было перевезти много лошадей. Качество и количество пехоты, превосходство артиллерии и число пушек вознаградили бы в подобной армии численный недостаток кавалерии. На берегах собрали и распределили на четыре сильные дивизии весь драгунский корпус. Эти солдаты, умевшие действовать пешими и конными, должны были сесть на суда только со своими седлами и нести мушкетерскую службу в ожидании лошадей, отнятых у неприятеля.

Полубригады, составлявшие тогда по три батальона, сейчас планировались по два батальона, каждый по восемьсот человек; третий батальон шел на укомплектование двух первых. Прямо в боевые батальоны назначили известное число новобранцев, тщательно выбранных, отличавшихся бодростью, пылом и послушностью юности, чтобы перемешать их в приличной пропорции со старыми республиканскими солдатами.

Конскрипцию (всеобщую воинскую повинность) решительно ввели в военное законодательство Франции еще во времена Директории, однако же закон, определявший ее, имел некоторые пропуски, пополненные новым постановлением 26 апреля 1803 года. Набор определялся ежегодно в 60 тысяч человек, призываемых в двадцатилетием возрасте. Он разделялся на две части, каждая по 30 тысяч человек. Одна должна была всегда набираться в мирное время, другая составляла резерв и созывалась в случае войны для комплектования батальонов. Наступил июнь 1803 года, потребовали произвести набор за два предыдущих года, не касаясь резерва этих двух лет. Таким образом набиралось 60 тысяч новобранцев. Созывая их загодя, правительство имело время обучить их и приучить к военной службе в лагерях, устроенных по берегам. Наконец, в случае надобности, оставалась возможность прибегнуть к резерву этих двух лет, и получить еще 60 тысяч человек, которых предполагалось использовать только в случае континентальной войны.

Это было не особенно обременительной жертвой для всего населения ста девяти департаментов. Кроме того, еще оставалось закончить наборы VIII, IX и X годов, часть, которую не созывали благодаря миру, воцарившемуся при Консульстве.

Вся армия включала теперь до 480 тысяч человек, размещенных по Ганноверу, Голландии, Швейцарии, Италии и Франции. Из этого числа около 100 тысяч, охранявших Италию, Голландию, Ганновер и колонии, не требовали расходов французской казны, траты на их содержание покрывались субсидиями и припасами, предоставляемыми на местах. Триста восемьдесят тысяч содержались за счет Франции и находились в полном ее распоряжении, 300 тысяч из них — обученные, способные немедленно начать кампанию.

Подобную армию надлежало судить не по числу. Эти люди, почти все испытанные, закаленные в трудах и войне, под предводительством отличных офицеров, стоили шести или семи сотен тысяч, а может быть, и миллиона солдат, каких обыкновенно получает государство после долговременного мира, потому что между солдатом испытанным и неопытным имеется бесконечная разница. В этом отношении Первому консулу не оставалось ничего пожелать: он руководил лучшей армией на свете.

Важнейший задачей стал сбор транспортных средств для перевозки армии из Кале в Дувр. Первый консул еще не остановился на определенном решении этого вопроса. После длинного ряда обсуждений договорились лишь о форме судов. Плоскодонные суда, могущие становиться на якорь, плавать под парусами и на веслах, показались всем морским инженерам удобнейшим средством перевозки, не говоря уж о той выгоде, что они могли быть построены везде, даже по верховьям французских рек. Но еще следовало собрать их, разместить по приличным гаваням, вооружить, снабдить экипажем, наконец, определить лучшую систему маневров, чтобы двигать их на неприятеля. Все это требовало ряда продолжительных и трудных опытов. Первый консул собирался сам поселиться в Булони, на берегах Ла-Манша, жить там почасту и подолгу, так, чтобы познакомиться с местами, с переменами моря и погоды и лично проследить все подробности своего громадного предприятия.

В ожидании этого момента он занимался в Париже двумя важными предметами — финансами и сношениями с державами континента. Надлежало, во-первых, обеспечить финансовое снабжение предприятия, а во-вторых, оградить себя от всякой помехи со стороны континентальных союзников Англии.

Между невыгодами возобновления войны немаловажную роль играли финансовые затруднения. Французская революция истребила громадную часть государственной собственности и привела государство к фактическому банкротству. Чтобы спасти от передачи в частные руки оставшуюся собственность на 400 миллионов, ее в 1800 году раздали разным государственным ведомствам: министерству просвещения, попечительству инвалидов, ордену Почетного легиона, Сенату, фонду погашения долгов. Эта собственность облегчала государственные расходы и составляла огромную ценность благодаря возрастающей стоимости. Правда, часть собственности отходила бывшим эмигрантам, но часть эта была незначительна, потому что неотчужденное имущество являлось почти целиком имуществом церкви. Сюда же надлежит прибавить остававшуюся собственность в Пьемонте и в новых рейнских департаментах на сумму 50-60 миллионов.

Таковы были финансовые средства республики в форме государственной собственности. К кредиту Первый консул решил не прибегать. Он не желал ни средств от продажи государственного имущества, которое не могло еще продаваться выгодно, ни средств в виде займов, тогда очень затруднительных и убыточных, ни крупных подрядов, неизбежно влекущих за собой неисчислимые злоупотребления. При строгом порядке и экономии, при постепенном увеличении дохода с податей и некоторых добавочных сборов, он надеялся избежать необходимости зависеть от спекулянтов, пользующихся затруднениями правительства, лишенного и доходов, и кредита.

Последний бюджет определен был в 500 миллионов. Расходы не превысили этой суммы благодаря господствовавшему миру. Только налоги своим количеством превзошли ожидания правительства. Такое неожиданное умножение государственного дохода произошло благодаря возрастающему числу частных сделок: образовалось 172 миллиона вместо 150 — благодаря таможням, которые при возрождении торговли собрали 31 миллион вместо прежних 22, наконец, благодаря работе почт и некоторых других не столь значительных отраслей дохода.

Несмотря на возобновление войны, правительство надеялось — и события оправдали его надежду — на такое же увеличение дохода с податей. Во время правления Первого консула нечего было опасаться беспорядков или перемен к худшему. Доверие к правительству не слабело, частые сделки, внутренняя торговля, ежедневно улучшающиеся коммерческие сношения с Европой продолжали постепенно исправлять ситуацию. Нехорошо приходилось одной только морской торговле, но таможенный доход удостоверял, что этот вред не повлечет важной для казны потери.

Итак, можно было основательно рассчитывать на 500 миллионов дохода. Бюджет XI года (1802—1803) утвердили в марте, когда только опасались, но еще не ожидали войны. Назначили 589 миллионов, значит, бюджет увеличился на 89 миллионов. Часть этого увеличения относилась к флоту, содержание которого определили в 126 миллионов вместо 105, и к войне, на издержки которой вместо 210 миллионов отвели 243. Остальное распределялось между ведомствами общественных проектов, духовенства, содержанием консулов и постоянными расходами департаментов, внесенными на этот раз в общий бюджет.

Война с Европой на суше обыкновенно обходилась недорого, потому что победоносные войска, перешедшие Рейн и Эч, в самом начале военных действий уже снабжались за счет неприятеля, но в настоящем случае было совсем другое дело. Шесть лагерей, расположенные на берегах от Голландии до Пиренеев, зависели от французских денег, пока не переплывут пролив. Сто лишних миллионов в год едва покрыли бы расходы войны с Великобританией. И вот к каким средствам думал прибегнуть Первый консул.

Имелось несколько иностранных денежных поступлений, уже включенных в бюджет XI года для покрытия отчасти суммы 89 миллионов, которыми этот бюджет превосходил бюджет X года. Эти доходы шли из Италии. Итальянская республика, еще не имея своей армии и не имея возможности обойтись без армии французской, платила 19 миллионов франков в год на содержание французских войск. Лигурия, находясь в точно таких же обстоятельствах, вносила миллион двести тысяч франков в год, Парма — два миллиона. Таким образом составлялась сумма в 22 миллиона с половиной, включенная в бюджет XI года. Оставалось найти еще целых 100 миллионов.

Добровольные взносы, сумма от продажи Луизианы, вспоможения прочих союзных государств — вот источники, на которые рассчитывал Первый консул. Добровольные приношения городов и департаментов простирались до 40 миллионов, цена Луизианы в пользу французской казны — 54 миллиона наличными за вычетом издержек переговоров — составляла второй источник дохода. Наконец, оставшуюся сумму предстояло взять с Голландии и Испании. Правда, Голландия, освобожденная французским оружием от штатгальтерства, защищаемая французской дипломатией от Англии и возвратившая самую большую свою колонию, теперь была бы не прочь избавиться от союза, вовлекавшего ее в новую войну. Но Первый консул принял решение, справедливости которого нельзя не признать, а именно: сделать все морские державы соучастницами борьбы с Великобританией. «Голландия и Испания пропали, если нас победят, — твердил он. — Все их колонии в Индии и Америке Англия либо отнимет, либо разорит, либо восстановит против них. Конечно, этим двум державам было бы спокойнее не вмешиваться в войну, наблюдать за нашими неудачами, если нас победят, и пользоваться нашими победами, если мы останемся победителями. Но этому не бывать: пусть они сражаются вместе с нами, пусть употребляют те же усилия. Дай Бог, чтобы соединив наши общие силы, смогли мы победить повелительницу морей. Разъединившись же, ограничившись каждый собственными своими интересами, мы будем бессильны и останемся побежденными».

Итак, Первый консул находил, что Голландия и Испания должны помогать ему. По справедливости можно сказать, что, принуждая эти державы содействовать его планам, он только заставлял их печься об их собственной пользе. Как бы то ни было, но, чтобы они вняли голосу рассудка, он располагал относительно Голландии силой, потому что французские войска занимали Утрехт и Флиссинген, а относительно Испании имел в запасе союзный договор, заключенный в Сан-Ильдефонсо.

Впрочем, в Амстердаме все умные и патриотическим образом настроенные люди вслед за Шиммельпенником

разделяли мнения Первого консула. Соглашение не представляло никаких трудностей, приняли решение, что Голландия будет помогать Франции следующим образом: она обязывалась снабжать продовольствием и жалованьем корпус из 18 тысяч французских и 16 тысяч голландских войск. К этой сухопутной силе она прибавляла морскую силу, состоявшую из линейной эскадры, включавшей пять больших кораблей, и флотилии из 350 плоскодонных судов. За это Франция обеспечивала Голландии независимость, неприкосновенность европейских и колониальных владений, и, в случае успеха войны с Англией, возвращение колоний, утерянных голландцами в предыдущих войнах.

Оставалось истребовать помощь от Испании. Эта держава еще меньше Голландии представлялась расположенной жертвовать своими силами общему делу. Равно бессильная в дружбе и в неприязни, Испания не годилась ни на что ни в мирное, ни в военное время. Нельзя сказать, чтобы сама благородная нация, исполненная патриотизма, или великолепная страна не имели высокой ценности, совсем напротив. Но недостойное правительство по своей совершенной неспособности изменяло интересам Испании, равно как интересам всех мореходных наций.

Взвесив дело обстоятельно, Первый консул вознамерился извлечь единственную пользу из союзного договора Сан-Ильдефонсо — истребовать субсидию. Договор, заключенный в 1796 году, обязывал Испанию поставить в распоряжение Франции 24 тысячи человек войска, 15 линейных кораблей, шесть фрегатов, четыре корвета. Первый консул решил не требовать такой помощи. Он справедливо рассуждал, что вовлечение Испании в войну не стало бы услугой ни для Франции, ни для нее самой, что в войне она не сыграла бы важной роли, лишилась бы тотчас же своих мексиканских пиастров, пересылка которых была бы перехвачена англичанами, не смогла бы вооружить ни армии, ни флота. А следовательно, не принесла бы никакой пользы и только подала бы Англии давно желанный предлог поднять против нее всю Южную Америку. Правда, участие Испании в военных действиях превратило бы для англичан все берега Пиренейского полуострова в неприятельские, но зато ни одна из испанских гаваней не имела бы, подобно голландским, большого значения для высадки. Таким образом, выгода располагать этими гаванями оказывалась невелика, притом же в торговом отношении британский флаг уже отдалился от них из-за пошлин и французские товары по-прежнему находили там предпочтение в мирное и военное время. Все указанные причины, взятые вместе, побудили Первого консула по секрету сообщить посланнику Карла IV Азаре, что, если испанский двор не желает войны, Франция согласна оставить его нейтральным на условиях вспоможения по 6 миллионов в месяц (72 миллиона в год) и заключения торгового договора, который открыл бы французским изделиям сбыт обширнее прежнего.

Такое весьма умеренное предложение не нашло в Мадриде приема, какого заслуживало. Князь Мира тесно общался с англичанами и явно изменял союзу. Поэтому-то, подозревая измену, Первый консул расположил в самой Байонне один из шести лагерей, предназначенных действовать против англичан. Он решился скорее объявить войну Испании, чем позволить ей отстать от общего дела. Для того он приказал своему посланнику, генералу Бернонвилю, потребовать решительного объяснения.

К пособиям от союзников следует прибавить пособие, предстоявшее от держав враждебных или, по крайней мере, недоброжелательных, которые Франция готовилась занять своими войсками. Ганновер брался содержать 30 тысяч человек. Дивизия, сформированная в Фаэнце и отправленная к Тарентскому заливу, содержалась бы за счет неаполитанского двора. Благодаря уведомлениям своего посланника Первый консул знал достоверно, что королева Неаполитанская, руководимая министром Актоном, находится в полном согласии с Англией и что ему вскоре предстоит изгонять Бурбонов из Италии. Наполеон не преминул откровенно объяснить королеве свои намерения. «Я не потерплю англичан в Италии так же, как не терплю их в Испании и Португалии, — говорил он. — При первом знаке содействия Англии вы поплатитесь войной. Я могу сделать вам много добра и много зла. Выбор зависит от вас. Я не думаю присваивать ваши владения, с меня довольно, чтобы они подчинялись моим намерениям против Англии. Но если вы используете их для оказания помощи Англии, я отниму их непременно».

Слова Первого консула были искренни: тогда он еще не сделался главой династии и не помышлял покорять царства для своих братьев. В конечном итоге он потребовал, чтобы дивизия в 15 тысяч человек, расположенная в Таренте, снабжалась неаполитанским двором вперед из расчета впоследствии. Он обозначал это обязательство как контрибуцию, взятую с неприятеля, точно такую же, какая ложилась на Ганноверское королевство.

Мир встревожился и даже устрашился, увидев приготовления такой исполинской борьбы между двумя сильнейшими державами. Нейтральным странам грозили притеснения со стороны британского флота, а весь континент подчинялся распоряжениям Первого консула, то запирая свои гавани, то терпя тягостные и убыточные военные постои. По существу, все державы обвинили Англию в наступившем разрыве. Ее упорство в удержании Мальты показалось всем, даже недоброжелателям Франции, явным нарушением договоров, которого не оправдывало ни одно из европейских событий, случившихся со времени Амьенского мира.

Хотя Первый консул употребил все старания для усмирения безначалия, континентальные державы невольно видели в нем торжество Французской революции, возвеличенной больше, нежели допускали их виды. Две из них, Пруссия и Австрия, были в столь малой мере мореходными державами, что не слишком интересовались вопросом о свободе морей, а третья, то есть Россия, видела в нем еще настолько отдаленный для себя вопрос, что не хотела особо интересоваться им. Перевес Франции на континенте касался их гораздо сильнее, чем перевес Англии в море. Морское право, которое хотела водворить Англия, казалось им посягательством на справедливость и свободную торговлю, но владычество, которым уже пользовалась Франция и готовилась пользоваться еще в большей степени, было непосредственной и настоятельной опасностью, глубоко их тревожившей. Они очень негодовали на Англию за возбуждение новой войны и громко изъявляли свое неудовольствие, но относительно Франции возвратились к прежнему недоброжелательству, которое мудрость и слава Первого консула как будто прервали на время.

Несколько отзывов важнейших действующих лиц того времени засвидетельствуют лучше всяких описаний расположение держав к Франции. Филипп фон Кобен-цель, посланник австрийского двора в Париже, двоюродный брат венского министра иностранных дел Людвига фон Кобенцеля, разговаривая с адмиралом Декре, который живостью своего ума возбуждал живость ума других, проговорился и заявил следующее: «Да, Англия кругом виновата, ее домогательства несносны, ваша правда. Но, откровенно сказать, теперь все так боятся вас, что некогда бояться англичан». Германский император Франц, который под видом простоты скрывал большую прозорливость, разговаривая с французским посланником Шам-паньи о новой войне и обнаруживая свое неудовольствие с явной искренностью, утверждал, что он со своей стороны решился сохранить мир, но чувствует невольные опасения, причину которых едва смеет назвать. Когда Шампаньи расположил его к доверчивости, император со множеством оговорок и почтительных отзывов о Первом консуле все же сказал: «Если генерал Бонапарт, который совершил столько чудес, не совершит чуда ныне, если он не переплывет пролив, мы станем жертвами его неуспеха: он вернется к нам и поразит Англию в Германии». Осторожный император раскаялся, что сказал слишком много, и хотел поправиться, но было уже поздно: Шампаньи немедленно передал эти слова в Париж с первым курьером. Это предположение доказывало необыкновенную дальновидность императора, которая, однако, очень мало послужила ему на пользу, сам же он впоследствии подал Наполеону повод, как он говорил, «поразить Англию в Германии».

Из всех держав Австрия меньше всего могла опасаться последствий войны, если бы сумела устоять против внушений лондонского двора. Ей не предстояло защищать никакого морского интереса, потому что она не имела ни торговли, ни гаваней, ни колоний. Занесенная песками гавань Венеции, которую недавно уступили Австрии, не могла составить для нее серьезного интереса. Австрия также не владела, как Пруссия, Испания или Неаполь, пространными берегами, которыми бы Франция желала овладеть. Таким образом, ей легко было остаться вне распри. Напротив, от новой войны она выигрывала, получив полную свободу действий в германских делах. Франция, занятая состязанием с Англией, не могла по-прежнему воздействовать всем своим весом на Германию, а значит, Австрия могла самостоятельно распоряжаться вопросами, оставшимися без решения. Выгода от решения собственных задач значительно утешала ее в связи с возобновлением войны, и, не мешай ей ее крайняя осторожность, Аястрия стала бы почти радоваться.

Всего неприятнее в то время оказывалось новое положение дел для Пруссии и России, хотя по совершенно различным причинам и не в одинаковой степени. Наиболее огорчена была Пруссия. Имея в виду характер ее короля, ненавидевшего войну и расходы, можем представить себе, до какой степени скорбел он о новых европейских проблемах. Сверх того, занятие французами Ганновера означало чрезвычайно важные невыгоды для его королевства. Чтобы предупредить этот захват, он попробовал устроить сделку, которая согласовалась бы с видами и Франции, и Англии. Он предложил Англии занять курфюршество прусскими войсками, обещая оставаться просто его дружественным охранителем, с условием, что Англия оставит свободным плавание по Эльбе и Везеру. С другой стороны, он предложил Первому консулу сберечь Ганновер в пользу Франции, отправляя местные доходы во французскую казну. Эта обоюдная услужливость, предложенная двум державам, имела целью, во-первых, избавить судоходство по Эльбе и Везеру от притеснений Англии, а во-вторых, спасти Северную Германию от присутствия французов.

Эти два интереса были очень важны для Пруссии. Все немецкие товары вывозились по Эльбе через Гамбург и по Везеру через Бремен. Силезские полотна — главная статья вывоза — покупались торговцами Гамбурга и Бремена, обменивались во Франции на вина, а в Америке на колониальные товары. В случае блокады англичанами Эльбы и Везера вся эта торговля мгновенно исчезала.

Не меньше того оказывалась и выгода не видеть французов в Северной Германии. Во-первых, присутствие их беспокоило Пруссию самим своим фактом, далее, оно навлекало на нее горькие укоризны германских владетелей, являвшихся ее сторонниками в Империи. Они жаловались, что, дружа с Францией из честолюбивых видов, Пруссия оставляет германскую землю без защиты и своей малодушной уступчивостью даже навлекает на нее иноземное нашествие.

Итак, Пруссия вела переговоры, прежде чем изъявить свои решительные мысли насчет занятия Ганновера, о котором Первый консул извещал как о несомненном и близком.

Возобновившийся между Англией и Францией конфликт неприятно подействовал на российский двор по причине забот, занимавших его в то время. Молодой император сделал новый шаг в исполнении своих планов и предоставил своим любимцам несколько больше дел империи. Он уволил со службы князя Куракина и призвал в первые советники замечательное лицо, графа Воронцова, брата бывшего посланника в Лондоне. Он назначил графа канцлером, министром иностранных дел и разделил управление государства на восемь министерств, поместив во главе каждого из них людей известных и назначив при них в качестве товарищей своих приближенных — князя Чарторижского, графов Строганова и Новосильцова. Князь Чарторижский был определен товарищем графа Воронцова по министерству иностранных дел.

Так как граф Воронцов по причине расстроенного здоровья часто находился в отпуске, в своем поместье, то князь Чарторижский практически один управлял внешними сношениями империи. Графа Строганова сделали товарищем министра юстиции, Новосильцова передали министру внутренних дел. Князь Кочубей, старший из фаворитов императора, получил должность министра внутренних дел.

Восемь министров должны были на заседаниях специального совета обсуждать государственные дела и представлять Сенату отчеты. Учреждение этого совета министров оказалось первой важной переменой, второй было само их сотрудничество с Сенатом. Император Александр думал этими переменами привести свой народ к устройству, подобному просвещенным странам. Полностью занятый преобразованиями, он с неудовольствием наблюдал необходимость вступить на обширное и опасное поприще европейской политики и открыто изъявлял свое неудовольствие по поводу претензий двух воюющих держав. Он был недоволен Англией, неумеренные притязания и явная недобросовестность в мальтийском деле которой снова нарушали спокойствие Европы. Не был доволен и Францией, только по другим причинам. Франция не очень внимательно относилась к неоднократным требованиям вознаграждения в пользу Сардинского короля, а кроме того, внешне предоставив России влияние на германские дела, слишком явно присваивала себе реальное воздействие. Император заметил это. Желая прославиться, несмотря на свои молодые лета, он начинал с неудовольствием глядеть на славу великого человека, повелевавшего Западом Европы.

Таким образом, отношение русского двора состояло в недовольстве вообще всеми. Посоветовавшись со своими министрами и приближенными, император решил предложить посредничество России, к которому довольно открыто прибегала Франция. Таким посредничеством надеялись предупредить общую войну и в то же время показать всем истинное положение вещей, не скрывая от Англии, что ее притязания на Мальту незаконны, и показав Первому консулу необходимость рассчитаться наконец с королем Пьемонтским и щадить во время войны мелкие державы, составлявшие партию России.

Согласно принятому решению граф Воронцов сообщил генералу Гедувилю, а граф Морков — Талейрану серьезное неудовольствие русского кабинета по поводу нового нарушения всеобщего мира честолюбивым соперничеством Франции и Англии. Россия соглашалась, что притязания Англии на Мальту неосновательны, но давала понять, что беспрерывные посягательства Франции если не оправдывали, то по крайней мере порождали такие притязания, прибавляя, что Франции не мешало бы поумерить свое самовластие в Европе, иначе ни одной державе нельзя будет сохранить мир с ней. Кабинет императора Александра предлагал посредничество и рассчитывал, что в таком случае Франция пощадит союзников России.

Умея владеть собой, когда того требовала польза его обширных замыслов, Первый консул не решился затруднять континентальные дела и начинать на Рейне войну, которая отвлекла бы его от войны, подготавливаемой на берегах Ла-Манша. Он не подал виду, что заметил недовольство, посланное ему из Санкт-Петербурга, и решил разом устранить все упреки императора, поставив его самовластным судьей великой распри, волновавшей мир. Талейран и Гедувиль по его приказанию предложили русскому кабинету принять на себя третейский суд, в силу которого Наполеон обязывался поступить согласно решению императора Александра, каково бы оно ни было, совершенно полагаясь на его справедливость. Предложение оказалось столь же благоразумно, сколь искусно. В случае отказа Англии принять решение такого третейского суда стало бы понятно, что она не надеется или на свою правоту, или на императора Александра; она увеличила бы тем свою вину и дала Первому консулу право вести с ней войну насмерть. Однако касательно королевств Неаполитанского и Ганноверского, приняв решительный тон, согласный его видам, Первый консул объявил, что употребит все меры, каких будет требовать война, которую не он начал, а ему объявили.

Определив свои отношения с континентальными державами, Первый консул немедленно приступил к предполагаемому и уже объявленному занятию стран своими войсками. Генерал Сен-Сир стоял в Фаэнце, в Романье, с 15-тысячным корпусом и значительной артиллерией. Он получил и тотчас исполнил приказание пройти через Папскую область на оконечность Италии, оплачивая все издержки своего прохода, чтобы не оскорбить папу. По договору, заключенному с неаполитанским двором, французские войска должны были получать продовольствие от неаполитанцев. Генерал Сен-Сир, оцененный по достоинству Первым консулом как один из первых генералов, находился в затруднительном положении посреди неприятельского королевства. Но он способен был побороть все трудности. Притом же инструкции, данные ему, оказались чрезвычайно общими. При первом признаке восстания в Калабрии ему следовало покинуть ее и идти в сторону столицы королевства. Он уже раз завоевал Неаполь и лучше всякого другого знал, как взяться за дело.

Кроме того, Первый консул предписал занять Анкону, дав папе всевозможные компенсации для смягчения этой суровой меры. Французский гарнизон обязывался исправно платить за свое продовольствие, отнюдь не беспокоить гражданского управления папы и даже поддерживать его против возмутителей спокойствия, если бы таковые проявились.

В то же время войскам отправили предписание вступить в Ганновер. Прусские переговоры остались бесплодны: Англия объявила, что будет блокировать Эльбу и Ве-зер, если неприятель коснется владений Ганноверского дома, с помощью прусских войск или французских. Нет сомнения, это была одна из самых несправедливых претензий. Англия имела полное право запретить французским судам плавание по Эльбе и Везеру, но останавливать торговлю Бремена и Гамбурга за то, что французы овладели землями, окружавшими эти города, требовать, чтобы Германия начала войну с Францией из-за интересов Ганноверского дома, мстить Германии за невольное бездействие, уничтожая ее торговлю, казалось вопиющей несправедливостью. Пруссия могла ограничиться горькими жалобами на несправедливость подобной меры, однако вынуждена оказалась терпеть британский флаг в устьях двух германских рек, как терпела присутствие французов в Ганновере. Первый консул изъявил Пруссии свое сожаление, обещал не преступать пределы Ганновера, но оправдывал вторжение своих войск условиями войны и чрезвычайно важной для него выгодой запереть для англичан два главнейших торговых пути Европы.

Генералу Мортье отдали приказ двинуться в поход. Он перешел с 25 тысячами человек на северную оконечность Голландии, на границу Мюнстерского епископства, принадлежавшего после секуляризации Арембергскому дому. В согласии этого владетельного дома были уверены. Отсюда войскам следовало двинуться на земли епископства Оснабрюкского, недавно присоединенного к Ганноверу, а оттуда — в самый Ганновер. Таким образом, они не касались прусских земель — мера, необходимая для угождения прусскому двору.

Первый консул предписал генералу Мортье как можно больше щадить страны, через которые надлежало проходить, особенно оказывать всякое уважение прусской армии, располагавшейся вдоль всей ганноверской границы. Генерал, человек столь же благоразумный и добросовестный, сколь и храбрый, был как нельзя удачнее выбран для такого скользкого поручения. Он прошел через бесплодные пески и болотистые кустарники Фрисландии и Нижней Вестфалии, вступил в Ганновер и в июне месяце очутился на берегах речки Гунте. Ганноверская армия стояла в Дифольце и после нескольких кавалерийских стычек отступила за Везер. Несмотря на то, что она была составлена из отличных солдат, руководство понимало, что сопротивление невозможно и упорством своим армия только накличет бедствия на страну. Вследствие того армия приготовилась капитулировать, на что генерал Мортье согласился с удовольствием. В Золингене условились, что ганноверская армия с оружием и обозами отступит за Эльбу и даст честное слово не служить во время текущей войны иначе как по обмену равного числа французских пленных. Управление королевством и сбор его доходов окажутся в распоряжении Франции при надлежащей неприкосновенности лиц, частного имущества и вероисповеданий.

Сулингенская конвенция была отправлена Первому консулу и английскому королю для их обоюдной ратификации. Первый консул дал свою ратификацию тотчас, не желая приводить в отчаяние ганноверскую армию более суровыми условиями. Но когда эту конвенцию представили престарелому Георгу III, он очень разгневался и даже, говорят, кинул бумаги в лицо подавшего их министра. Престарелый король считал Ганновер и колыбелью своей фамилии, и ее последним пристанищем. Захват его наследственных владений поверг короля в отчаяние, он отказался подписать Сулингенскую конвенцию и таким образом поставил ганноверских солдат перед жестокой необходимостью выбирать одну из двух крайностей: или сложить оружие, или пасть всем до одного. Английский кабинет в оправдание такого странного решения говорил, что утвердить подобную конвенцию значило согласиться на занятие Ганновера неприятелем, что это занятие нарушило неприкосновенность германской земли и что он жалуется Сейму на насилие, причиненное его подданным. Престранный способ доказательства, неосновательный ни в каком отношении.

Когда весть об этом пришла в Ганновер, храбрая армия под началом маршала Вальмодена погрузилась в уныние. Ганноверцы расположились за Эльбой, среди люнебург-ских владений, заняли крепкую позицию и решили защищать свою честь. Французская армия, три года не делавшая ни одного ружейного выстрела, очень рада была дать блистательное сражение. Однако благоразумие одержало верх над мужеством: генерал Мортье, совмещавший с храбростью человеколюбие, употребил все меры к облегчению участи ганноверцев. Он не потребовал сдачи их в качестве военнопленных, а удовольствовался лишь их роспуском, условившись, что они сложат оружие в своем лагере и разойдутся по домам, обязавшись не вооружаться и не объединяться с этой целью больше никогда. Вооружение, находившееся в королевстве в очень значительном количестве, выдали французам, доходы страны также поступили в их руки, равно как и личное имущество ганноверского курфюрста, в том числе отличные жеребцы ганноверской породы, отосланные во Францию. Кавалерия ганноверская спешилась и отдала три с половиной тысячи прекрасных лошадей, поступивших на восстановление французской кавалерии.

Генерал Мортье только формальным образом присвоил себе управление страной, оставив его по большей части в руках местного начальства. Ганновер без особой сложности для себя мог снабжать армию в 30 тысяч человек — такие силы Франция определила содержать там, пообещав королю Прусскому не увеличивать их числа. Во избежание длинных окольных путей через Голландию и Южную Вестфалию французы попросили у прусского короля согласия на учреждение этапной дороги через прусские владения с условием исправной платы вперед поставщикам за содержание войск. Прусский король согласился, и с тех пор открылось прямое сообщение, используемое для пересылки значительного числа кавалеристов, которые шли в Ганновер пешком, а возвращались каждый с тремя лошадьми. Обладание этой частью Германии принесло большую пользу французской кавалерии, так как вскоре она была снабжена превосходными лошадьми так же, как до того — отличными солдатами.

Между тем как происходили эти необходимые начинания, Первый консул продолжал свои приготовления на берегах Ла-Манша. Он предписал закупку флотских материалов в Голландии и России, чтобы запастись ими вдоволь, пока не очень надежное расположение последней державы не побудило ее запретить отпуск материалов. В бассейнах Жиронды, Луары, Сены, Соммы, Шельды строились плоскодонные суда всех размеров, тысячи рабочих срубали прибрежные леса, все литейные заводы республики были заняты производством мортир, гаубиц, орудий самого крупного калибра. По набережным Берси, Инвалидов, Военной школы Париж наблюдал до сотни строившихся судов. Публика начала догадываться, что такая активная деятельность не могла служить только демонстрацией для острастки Англии.

Первый консул решил ехать на берега Ла-Манша, как скоро судовые постройки, начатые повсеместно, несколько подвинутся вперед и как скоро он управится с нужнейшими делами. Заседания Законодательного корпуса происходили спокойно и состояли единственно в полном одобрении его дипломатических усилий правительства, в доставлении ему всевозможной нравственной поддержки, в утверждении бюджета, наконец, в обсуждении главных статей Гражданского кодекса. С этих пор Законодательный корпус превратился просто в большой совет, чуждый политики и занимавшийся исключительно практическими делами.

К концу июля Первый консул обнаружил себя относительно освободившимся от дел. Он вознамерился объехать все берега до Флиссингена и Антверпена, посетить Бельгию, в которой еще не бывал, и рейнские департаменты, одним словом, совершить военно-политическое путешествие. Госпожа Бонапарт должна была сопровождать его и разделять с ним почести, его ожидавшие. В первый раз он потребовал у главы казначейства королевские бриллианты в качестве украшений для своей жены: в новых департаментах и даже на берегах Рейна он хотел явиться почти самодержцем. В дороге с ним должны были встречаться его министры и иностранные посланники: кто в Дюнкерке, кто в Лилле, в Генте, в Антверпене или Брюсселе.

Собираясь показаться народам, пламенно преданным католицизму, Наполеон предпочел появиться среди них в сопровождении папского легата: кардинал Капрара, несмотря на свою дряхлость и недуги, решился, с папского позволения, умножить собой консульскую свиту в Нидерландах. Немедленно отдали все необходимые распоряжения для оказания пышного приема этому князю Церкви.

Первый консул выехал из столицы 23 июня. Он посетил сначала Компьен, Амьен, Сен-Валери, где его встречали с восторгом и принимали с истинно королевскими почестями. Город Амьен по старинному обычаю поднес ему четырех лебедей ослепительной белизны, которые были отосланы в Тюильрийский сад. Само присутствие Наполеона повсюду возбуждало знаки преданности его особе, ненависть к англичанам, пламенное желание победить старинных врагов Франции. Он с необыкновенной благосклонностью выслушивал местное начальство, обывателей, но внимание его явно поглощалось самым важным предметом, занимавшим его в то время. Верфи, магазины, продовольствие — вот что привлекало его пламенную заботливость. Он посещал войска, собиравшиеся в Пикардии, осматривал их экипировку, подбадривал старых солдат и внушал им уверенность в успехе своего великого замысла.

Едва окончив смотры, еще утомленный, он диктовал множество приказов, которые уцелели и по сей день, — служа вечным примером правительствам, предпринимающим великие усилия. Где казна замедлила высылку сумм подрядчикам; где морской министр задержал доставку флотских материалов; где лесное управление из-за каких-нибудь формальностей приостановило вырубку леса; где, наконец, артиллерии не доставили орудий или необходимых снарядов. Первый консул исправлял эти небрежности либо устранял препятствия своей волей.

Наконец прибыл он в Булонь, главный центр, куда сходились все усилия, в предполагаемую точку отплытия великой экспедиции.

Быстро стало ясно, что нет возможности построить на одном или на двух прибрежных пунктах огромное множество требовавшихся судов. Как ни мал был размер плоскодонных лодок, все-таки нельзя было найти в одном месте столько материалов, рабочих и верфей, сколько требовалось для постройки. Пришлось занять работой все порты и все бассейны рек. Гаваням Ла-Манша, где судам надлежало собраться, нужно было постараться вместить целых две тысячи судов.

Но, построив их в значительном отдалении друг от друга, следовало еще собрать суда в одном месте, от Булони до Дюнкерка, проведя сквозь линию английских крейсеров, старавшихся уничтожить их прежде, чем они соединятся. Далее надлежало поместить их в три или четыре гавани, находящиеся по возможности под одинаковым ветром, на очень малом расстоянии одна от другой, чтобы суда могли тронуться и идти вместе. Наконец, надо было расположить их удобно и стройно, в безопасности от выстрелов, так, чтобы солдаты могли часто сходить с них и возвращаться, привыкая быстро принимать и выгружать людей, лошадей и пушки.

Все эти затруднения могли разрешиться только на месте самим Наполеоном, при помощи его собственных наблюдений и советов самых искусных офицеров. Наполеон призвал в Булонь морского инженера Сканзена, одного из лучших офицеров этого корпуса, инженера Форфэ, бывшего некоторое время морским министром (посредственного распорядителя, но превосходного знатока флотских построек, изобретательного и преданного предприятию), и, наконец, министра Декре и адмирала Брюи, о которых мы уже упоминали.

Первый консул согласился бы иметь поменьше хороших генералов в своих сухопутных армиях и побольше во флоте. Но хороших генералов создают только война и победы. Правда, в течение последних двенадцати лет у Франции случались морские войны, но, к несчастью, флот ее, расстроенный эмиграцией, оказавшись хуже английского, почти всегда вынужден был укрываться в гаванях, и французские адмиралы потеряли если не храбрость, то уверенность в себе. Одни были весьма пожилыми, другие — совсем неопытными. В то время все внимание Наполеона привлекали четыре адмирала — Декре, Латуш-Тревиль, Гантом и Брюи.

Адмирал Декре был человеком редкого ума, но сварливым, видевшим одну только дурную сторону вещей; хороший министр, но не очень деятельный распорядитель, впрочем полезный Наполеону, нуждался в советниках не столь уверенных, как он сам. По этим причинам адмирал Декре больше прочих годился в начальники морского департамента и меньше — в предводители эскадры.

Гантом — храбрый офицер, умный, сведущий — мог вести флотскую дивизию прямиком в огонь, но вне дела оставался робок, нерешителен, пропускал удобный случай, не пользуясь им, и годился только на самые нетрудные предприятия. Латуш-Тревиль и Брюи являлись лучшими моряками того времени: если бы они прожили дольше, наверняка могли бы поспорить с Англией о владычестве морей.

Латуш-Тревиль имел пламенный, отважный характер, соединял ум и опытность с мужеством, умел вдохнуть в моряков чувства, которых сам был исполнен, и в этом отношении превосходил всех своих сверстников, потому что владел достоинством, которого недоставало французскому флоту, — самоуверенностью.

Брюи, не слишком выдающегося здоровья и физических данных, истощенный удовольствиями, но одаренный обширным умом, редким гением, глубоко опытный, единственный человек, способный управлять сорока линейными кораблями, столь же изобретательный, сколь и превосходный исполнитель, стал бы отличным морским министром, если бы имел меньше привычки командовать.

Первый консул решился вверить адмиралу Брюи начальство над флотилией, где предстояло почти все создать заново; Гантому — брестский флот, на котором лежала только транспортировка войск; Латуш-Тревилю — тулонский флот, долженствовавший исполнить трудный, отважный, но решительный маневр, о котором скажем ниже.

Брюи, занимаясь созданием флотилии, находился в состоянии беспрерывных споров с адмиралом Декре. Тот и другой по обширности дарований не могли не быть соперниками и, значит, врагами, притом же характеры их были слишком противоположны. Признать затруднения неодолимыми, осудить попытки преодоления стало привычкой Декре. Осмотреть, изучить трудности, постараться победить их — любимым делом Брюи. Надо прибавить еще, что они не доверяли друг другу: Декре боялся, чтобы Первому консулу не донесли о его небрежностях, Брюи опасался доноса о своей разгульной жизни. При слабом повелителе эти два соперника расстроили бы флот своей распрей, но при таком владыке, каков был Первый консул, они приносили пользу самой враждой своей. Брюи предлагал планы, Декре критиковал их; Первый консул решал вопросы с отстраненной объективностью суждения.

Прибытие Наполеона в Булонь являлось необходимостью, потому что многие его приказания оставались без выполнения. Недоставало рабочих, леса, железа, пеньки и даже тяжелой артиллерии для удержания на расстоянии англичан, беспрестанно метавших ядра.

Первый консул, прибывший в сопровождении офицеров, сообщил новую интенсивность предприятию. В Париже он уже употребил меру, которую решил повторить в Булони и везде, где проезжал. Он велел призвать в армию пять или шесть тысяч человек, принадлежавших к ремеслам, которые обрабатывали дерево и железо, то есть столяров, плотников, пильщиков, каретников, кузнецов, слесарей. Они трудились под руководством мастеров, избранных из числа флотских рабочих. Тем из них, кто

демонстрировал сметливость и усердие, положили щедрую плату, и в скором времени верфи наполнились множеством строительных рабочих, первоначальное ремесло которых сложно было и угадать.

Вокруг Булони в изобилии росли леса, которые указом отдали в распоряжение морского ведомства. Деревья, употребляемые в дело тотчас по срубке, были сыры, но годились на сваи, а свай нужно было в гаванях Ла-Манша целые тысячи. Из этих деревьев могли также брать обшивку и доски. Такие материалы, как мачты, канаты, медь, смола, привезенные из России и Швеции в Голландию для дальнейшей доставки по внутренним водам из Голландии и Фландрии в Булонь, оказались в это время задержаны на бельгийских каналах разными препятствиями. Для ускорения доставки туда немедленно отправились офицеры с предписаниями и денежными суммами. Литейные заводы Дуэ, Льежа, Страсбурга несмотря на спешку не успевали исполнять заказы. Монж, почти неотлучно сопровождавший Первого консула в поездках, стал торопить заводы и велел заказать в Льеже отливку крупных мортир и орудий большого калибра. Генералу Мармону вверили попечение об артиллерии. Почти ежедневно на почтовых скакали адъютанты укреплять его усердие и требовать пушек и лафетов. В самом деле, кроме артиллерии на суда требовалось от пятисот до шестисот батарейных орудий, чтобы удерживать неприятеля вдали от верфей.

По отдаче этих первых распоряжений надлежало заняться важным вопросом о сборных гаванях и средствах соразмерить их вместительность с объемом флотилии. Надо было одни расширить, другие — устроить вновь, а все — защитить. Посоветовавшись с Сканзеном, Фор-фэ, Декре и Брюи, Первый консул сделал следующие распоряжения.

Булонская гавань давно была признана лучшим пунктом отбытия для экспедиции против Англии. Действительно, отплыв из Дюнкерка или Кале, чтобы войти в пролив, надо обогнуть мыс Грине, преодолеть порывы ламаншских ветров и стать под булонский ветер: тогда можно прибиться к берегу между Дувром и Фолькстоном.

27 Консульство (Напротив, следуя из Англии во Францию, суда направляются больше в Кале, чем в Булонь.)

Впрочем, Булонский порт мог быть значительно увеличен и при помощи интенсивных работ превращен в обширную гавань. Таким образом, почти на одной высоте с Булонью устраивался бассейн той же формы, какую имел материк, то есть полукружие, где могли помещаться несколько сотен судов. Но дело не ограничивалось тем, чтобы иметь достаточное пространство; требовались чрезвычайно длинные набережные, чтобы многочисленные суда могли если не все вдруг, то по крайней мере в большом количестве подходить к берегам и принимать груз.

Несмотря на объем работ, Первый консул не замедлил тотчас приказать начать выкапывать булонский бассейн и русло реки Лианы. Решили немедленно подвинуть к морю лагеря, сначала расположенные на некотором расстоянии от берега, чтобы солдаты собственными руками перетаскали огромную массу земли, которую надлежало устранить.

Приказали устроить промывной шлюз, чтобы выкопать фарватер и придать ему нужную глубину. Двадцать тысяч деревьев, срубленных в булонских лесах, пошли на сваи для обоих берегов Лианы и для полукруглого бассейна. Часть деревьев, распиленных на доски, послужила для устройства широких набережных вдоль Лианы. Таким образом, многочисленные суда флотилии могли подходить и выстраиваться у этих набережных, принимать или выгружать людей, лошадей и материалы.

Город Булонь находился справа от Лианы, бассейн — слева, почти напротив города. Лиана текла между ними. Для свободного сообщения одного берега с другим поставили мосты выше того места, где начинался рейд.

Но этих обширных работ далеко не доставало для полноты дела. Большое морское заведение требует верфей, магазинов, казарм, хлебопекарней, госпиталей — словом, всего, что нужно для уборки огромного количества материалов, размещения здоровых и больных моряков, их питания и снабжения. В городе Булони заняли все дома, которые можно было превратить в канцелярии, магазины и госпитали. В окрестностях — все загородные дома и фермы, пригодные для того же. Войскам предстояло проживать

в открытом поле, в шалашах, построенных из остатков окрестных лесов. Тридцать шесть тысяч человек разделили на два лагеря, левый и правый. Сент-Омерский сбор, под командой генерала Сульта, явился для занятия этих позиций. Прочие корпуса должны были постепенно подвигаться к берегу по мере приготовления для них помещений. Войска имели в своем распоряжении большой запас леса для постройки шалашей и разведения костров, в эти импровизированные магазины отовсюду свозили огромные запасы провизии. Посредством внутреннего судоходства доставлялись мука, рис, овес, солонина, вино, бренди. Из Голландии привозили огромные количества сыра. Эти съестные припасы шли на ежедневное снабжение лагерей и двух флотилий, военной и транспортной. Можно себе представить, какие количества надлежало собрать!

Для размещения всей экспедиции оказалось недостаточно одной гавани. Булонь вмещала в себя только от 1200 до 1300 судов, а их надлежало разместить около 2300. Если бы даже порт вместил все необходимое число, то слишком долго было бы выводить их в море одним фарватером. В случаях морской непогоды очень невыгодно иметь одно только место прибежища. В четырех лье ниже к югу текла речка Канш, устье которой составляло извилистую, занесенную песками бухту, по несчастью открытую для всех ветров, с рейдом, совсем не столь надежным, как булонский. Там располагалась рыбачья гавань Этапль. На той же реке Канш, на расстоянии одного лье от берега, находилось укрепленное местечко Монтрёй. Там трудно было выкопать бассейн, но удалось бы наколотить ряд свай для причала судов и на сваях настлать деревянные набережные. Гавань эта могла служить довольно безопасным пристанищем для трех или четырех сотен судов. Выходить из нее можно было с помощью почти тех же ветров, как из Булони. Расстояние до Булони, равнявшееся четырем или пяти лье, несколько затрудняло слаженность операций, но это была второстепенная трудность. А пристанище для четырехсот судов представлялось настолько важным, что им не стоило пренебрегать.

Первый консул установил тут лагерь для войск, соединенных между Компьеном и Амьеном, поручив начальство над ними генералу Нею, возвратившемуся из поездки в Швейцарию. Лагерь назывался Монтрёйским. Центр армии располагался в Булони, Этапльский лагерь находился слева от центра.

Несколько севернее Булони, не доезжая мыса Грине, имелись еще две бухты, образуемые двумя речками, русла которых также были занесены илом и песком, но вода во время прилива достигала в них шести или семи футов. Одна бухта отстояла на лье, другая — на два лье от Булони, кроме того, обе они лежали под одним ветром. Здесь можно было поместить несколько сот судов и таким образом дополнить средства для всей флотилии. Первый консул приказал инженерам осмотреть местность, в случае удачи он намеревался двинуть туда войска и расположить их лагерем в шалашах, как в Этапле и Булони. Эти две гавани могли вместить до пятисот судов.

Оставалась батавская флотилия, которая собиралась принять корпус генерала Даву и по договору, заключенному с Голландией, оставаться независимой от эскадры, собранной в Текселе. К несчастью, вооружалась она не так деятельно, как французская, и еще не решили, отправить ее из Шельды к берегам Англии под охраной нескольких фрегатов или привести в Дюнкерк и Кале для отправления из гаваней, находившихся по правую сторону мыса Грине. Разрешение этого вопроса возложили на адмирала Брюи. Корпус генерала Даву, составлявший правое крыло армии, приблизился бы таким образом к ее центру. Даже надеялись, что с помощью расширения бассейнов и сужения лагеря можно провести его около мыса Грине и расположить в Амблетезе и Вимре. Тогда французская и батавская флотилии, в совокупности около 2300 судов, поднимая корпуса генералов Даву, Сульта, Нея и резерв, всего 120 тысяч человек, могли выступить одновременно, при одном и том же ветре, из четырех гаваней, находившихся внутри пролива. Два больших военных флота, планировавших выступить из Бреста и Текселя, должны были везти остальные 40 тысяч человек, назначение и действия которых составляли исключительную тайну Первого консула.

В дополнение ко всему прочему надлежало охранять берега от нападения англичан. Все понимали, что по примеру, поданному ими в 1801 году, англичане будут стараться истребить флотилию или сжигая ее в водоеме, или атакуя на рейдах. Итак, надлежало отнять у них возможность доступа как для защиты самых гаваней, так и для обеспечения себе свободного выхода и входа. Сделать это было нелегко, прежде всего по причине формы берега, который был прям, не представлял ни выемки, ни выпуклости и, следовательно, не давал никакого средства стрелять по дальним целям. Этот недостаток, однако, использовали самым замысловатым образом. Перед булонским берегом лежали на море две скалистые косы: одна по правую руку, коса Креш, другая по левую, Эр. Между ними находилось пространство в 2500 туазов, совершенно безопасное и очень удобное для стоянки на якоре. От двух до трех сотен судов могли там свободно поместиться в несколько линий. Исчезая под волнами во время прилива, эти скалы открывались при отливе.

Первый консул велел выложить на них два каменных укрепления полукруглой формы с прочными казематами, которые представляли бы два яруса для выстрелов и могли своим огнем защищать рейд, простиравшийся от одного укрепления до другого. Немедленно преступили к постройке. Морские и армейские инженеры с помощью каменщиков тотчас принялись за дело. Первому консулу хотелось закончить постройку к началу зимы, но он до того старался усилить предосторожности, что решил оборонить и середину линии — третьей опорной точкой. Эта опорная точка находилась против самого входа в гавань. Грунт состоял тут из песка, потому Первый консул придумал построить новое массивное укрепление — деревянное. Множество рабочих немедленно начали вколачивать сотни свай, которые послужили бы основанием для батареи в восемнадцать орудий 24-фунтового калибра. Очень часто сваи вбивались прямо под выстрелами англичан.

Независимо от этих трех пунктов среди самого моря, параллельно с булонским берегом, Первый консул велел уставить пушками и мортирами все сколько-нибудь выдающиеся места утесов и не пропустил ни одной точки, удобной для размещения артиллерии.

В таком виде окончательно утвердились обширные планы Первого консула. Постройка флотилии быстро подвигалась к концу — от берегов Бретани до берегов Голландии. Все труды надеялись окончить к зиме.

После Булони Первый консул посетил Кале, Дюнкерк, Остенде и Антверпен. Ему хотелось посмотреть эту последнюю гавань и удостовериться собственными глазами в справедливости весьма различных донесений, какие ему делали. Осмотрев город со свойственной одному ему быстротой и верностью взгляда, Наполеон уже нимало не сомневался в возможности превратить Антверпен в огромный морской арсенал. По его мнению, город имел особенные удобства: стоял на Шельде, прямо напротив Темзы, находился в постоянном контакте с Голландией посредством прекраснейшего внутреннего судоходства и, следовательно, располагал самым обильным запасом флотских материалов. По Рейну и Маасу в него без труда доставлялся лес с Альп, Вогезов, Шварцвальда, Арденн. Наконец, фламандские рабочие, привлекаемые близостью, предложили бы тысячи рук для постройки кораблей. Вследствие этих доводов Первый консул решился основать в Антверпене флот, корабли которого беспрестанно плавали бы между Шельдой и Темзой. Этим он мог чрезвычайно досаждать своим уже непримиримым неприятелям, англичанам.

Наполеон тотчас приказал отмерить пространство, необходимое для устройства обширных бассейнов, которые существуют до сих пор и составляют предмет гордости Антверпена. В этом новом порту Первый консул предполагал построить двадцать пять кораблей. Впоследствии он планировал постройки покрупнее, надеялся сравнять Антверпенскую гавань с гаванями Бреста и Тулона.

Из Антверпена Наполеон отправился в Гент, а затем в Брюссель. Бельгийский народ, вечно недовольный своим правительством, не очень радовался французскому управлению. Пламенность религиозных верований осложняла здесь более, чем где-либо, работу ведомства вероисповеданий. Первый консул сначала был встречен с некоторой холодностью или, точнее сказать, не с таким горячим восторгом, как в исконных французских провинциях. Но вскоре холодность исчезла, когда народ увидел генерала среди духовенства, почтительно присутствующим на религиозных торжествах вместе с женой, которая, несмотря на ветреность, была исполнена женской и еще старинной набожности. Архиепископом Ме-хельнским был де Роклор, прекрасный старец. Первый консул обошелся с ним как нельзя более уважительно, возвратил его родным значительные части секвестрированного имущества, часто появлялся перед народом в сопровождении этого бельгийского первосвященника и своим поведением сумел успокоить религиозные опасения местных жителей.

В Брюсселе его ожидал кардинал Капрара. Так как пребывание Первого консула в Брюсселе продлилось долее ожидаемого, то министры и консул Камбасерес приехали туда на совещание. Несколько членов дипломатического корпуса также явились для аудиенций. Таким образом, окруженный министрами, генералами, многочисленным и блестящим войском Бонапарт держал в столице Нидерландов двор, имевший вид вполне монархический. Можно было подумать, что германский император приехал посетить вотчину Карла V.

Время пролетело быстрее, нежели думал Первый консул. Многочисленные дела отзывали его в Париж. Он отказался пока от посещения рейнских провинций и отложил эту часть своего путешествия до второй поездки. Но, еще не выехав из Брюсселя, он встретился с персоной, возбудившей справедливое внимание публики.

Посетителем оказался господин Ломбард, личный секретарь короля Прусского. Молодой Фридрих-Вильгельм, не доверяя ни себе, ни другим, обыкновенно приостанавливал труды министров и подвергал их вторичной проверке, которую разделял со своим секретарем, Ломбардом, человеком умным и сведущим. Благодаря такой близости Ломбард приобрел в Пруссии очень большое влияние. Граф Гаугвиц, умея пользоваться всяким влиянием, искусно овладел расположением Ломбарда, так что король, переходя от советов министра к советам секретаря, слышал одни и те же внушения, то есть внушения

Гаугвица. Таким образом, приехав в Брюссель, господин Ломбард заменял Первому консулу и короля, и первого министра, а значит, представлял все прусское правительство, кроме двора, преданного исключительно королеве и не разделявшего мнений монарха.

Приезд Ломбарда в Брюссель являлся следствием тревоги кабинетов, поднявшейся после возобновления войны. Прусский двор находился в чрезвычайном затруднении, особенно после недавних изъявлений русского кабинета. Русский кабинет, как мы видели, желал вознаградить себя, разыгрывая значительную роль. С самого же начала он старался взяться за посредничество и поручал своих союзников благосклонности Франции. Успех первых попыток не мог удовлетворить его. Англия весьма равнодушно приняла его замечания, наотрез отказалась вверить Мальту его охранению и прервать неприятельские действия на то время, пока продлятся посреднические переговоры. Впрочем, она изъявила согласие на посредничество России, если новые переговоры станут касаться вообще всех европейских дел и, следовательно, обнимут все, что было постановлено в Люневильском и Амьенском договорах.

Принимать посредничество на подобных условиях значило отвергать его. Пока Англия давала такой ответ, Франция, со своей стороны, с полным уважением соглашалась на посредничество русского императора, однако не колеблясь заняла войсками страны, за которые вступалась Россия, то есть Ганновер и Неаполь. Петербургский двор был сильно задет таким невниманием к нему и обратился к Пруссии, приглашая составить среднюю партию, которая бы предписывала законы французам и англичанам, особенно французам, которые представлялись опаснее, хотя и вежливее англичан. Император Александр свиделся с прусским королем в Мемеле и заключил с ним договор о вечной дружбе, найдя в юном монархе много сходства с самим собой — сходство лет, ума, добродетелей. Часто переписываясь с ним, император уверял его, что они созданы друг для друга, что они единственные честные люди, оставшиеся в Европе, что в Вене господствует одно лукавство, в Париже — одно честолюбие, а в Лондоне — корыстолюбие и что им надлежит оставаться в тесном союзе, чтобы управлять Европой. С особенной прозорливостью старался император убедить короля, что Первый консул льстит ему притворно и король из-за мелочных интересов приносит ему опасные политические жертвы; что французы не ограничат этим свои присвоения, пойдут далее Ганновера, в самую Данию, чтобы овладеть Зундом; что англичане тогда будут блокировать Балтийское море, так же как блокировали Эльбу и Везер, и преградят последний путь торговле. Опасение России, впрочем, не могло быть искренно, потому что Первый консул не намеревался простирать свои владения до Дании и, по всей вероятности, не имел того даже в мыслях.

Внушения России казались не совсем справедливы, но тревожили прусского короля, уже сильно смущенного занятием Ганновера. Это занятие навлекло на Пруссию жестокие торговые притеснения. Граф Гаугвиц лишился половины своих доходов, что, однако, нимало не нарушило хладнокровия, составлявшего одно из достоинств его политического гения. Король, обремененный жалобами силезцев, вынужден был выдать этой провинции миллион талеров — очень тяжелое пожертвование для государя бережливого, старавшегося восстановить казну Фридриха Великого.

Встревоженный поведением русских и жалобами прусских торговцев, король Фридрих-Вильгельм, кроме того, боялся войти в связи, враждебные Франции, что перевернуло бы вверх дном всю его политику, зиждившуюся до тех пор на союзе с ней. Для прекращения такого тягостного, тревожного состояния и прислан был в Брюссель господин Ломбард. Ему поручили внимательно разглядеть генерала, постараться проникнуть в его намерения, убедиться, хочет ли он, как говорят в Петербурге, расширить свои завоевания до Дании и опасно ли в самом деле полагаться на этого необыкновенного человека. В то же время Ломбард должен был постараться выговорить некоторые уступки относительно Ганновера. Фридрих-Вильгельм желал, чтобы корпус войск, занимавших Ганновер, сократили до нескольких тысяч человек. Далее король добивался очистки от военного постоя одной небольшой гавани в устье Эльбы, Куксгавена. Эта маленькая гавань, находясь у самого входа в Эльбу, формально принадлежала Гамбургу, а на деле служила англичанам для поддержания их торговли. Если бы она, под видом гамбургского владения, оставалась свободной от неприятельского постоя, английская торговля шла бы в ней точно так же, как в мирное время. Тогда цель, которую Франция предполагала, не была бы достигнута: истина до такой степени бесспорная, что, когда в 1800 году Пруссия овладела Ганновером, то заняла и Куксгавен.

В вознаграждение этих двух уступок прусский король предлагал систему северного нейтралитета, который кроме Пруссии и Северной Германии простирался бы на новые германские государства, даже, быть может, на Россию, как, по крайней мере, надеялся Фридрих-Вильгельм. По его мнению, это обеспечило бы Франции миролюбие континентальных держав и дало ей полную свободу действий, чтобы сосредоточить все силы против англичан. Так звучали различные поручения, вверенные благоразумию господина Ломбарда.

Королевский секретарь отправился из Берлина в Брюссель с рекомендацией от Гаугвица Талейрану. Ему очень льстила перспектива увидеться и разговаривать с Первым консулом. Наполеон, уведомленный, с чем приехал Ломбард, принял его самым блестящим образом и употребил вернейшее средство к влиянию на его ум, а именно польстил ему беспредельным доверием, раскрытием всех своих планов, даже самых секретных. Впрочем, тогда он мог обнаруживать всего себя, не накликав опасности, и исполнил это с увлекательной прямотой и разговорчивостью. Он говорил Ломбарду, что не желает завоевывать больше ни пяди земли в Европе, что домогается только того, что державы и так уже признали за Францией явными или секретными договорами, соглашается признать независимость Швейцарии и Голландии и принял твердое решение не вмешиваться больше в германские дела. Он имеет в виду одну только цель — унять морское самовластие англичан, без сомнения тягостное для других так же, как и для него, потому что Пруссия, Россия, Швеция и Дания в течение двадцати лет дважды заключали союз для прекращения этого деспотизма.

Пруссии следует помочь ему в этой цели, потому что она является естественной союзницей Франции, получила в последние годы множество услуг от нее и может надеяться получить еще больше в будущем.

Но, чтобы ему остаться победоносным и признательным, требовалась поддержка, усердная и реальная. Двусмысленное доброхотство и более или менее обширный нейтралитет служили слабой помощью. Надлежало совершенно запереть германские берега, понеся, таким образом, некоторые временные тяготы, и объединиться с Францией открытым договором. Того, что с 1795 года называлось прусским нейтралитетом, оказалось недостаточно для обеспечения континентального мира. Для действительной прочности этого мира требовался официальный, публичный, оборонительный и наступательный союз Пруссии с Францией. Тогда уже ни одна из континентальных держав не отважилась бы на коварные умыслы. Англия осталась бы одна, вынужденная бороться с булонской армией. Если же к вероятностям этой борьбы присоединилось бы еще закрытие всех европейских рынков, то англичане вынуждены были бы или искать мира, или оказаться сокрушенными страшной экспедицией, готовящейся на берегах Ла-Манша. Но для этого, твердил Первый консул, нужен полный союз, искреннее и полное содействие. В таком случае он отвечает за успех, обещает осыпать выгодами свою союзницу и принести ей дар, которого она не просила, но пламенно желала в глубине души, — обладание Ганновером.

Прямодушием, пылкостью своих выражений, блеском ума Первый консул не заворожил, как потом говорила в Берлине противная партия, а убедил, увлек Ломбарда, наконец, уверил его, что не замышляет ничего против Германии и что наградой прямого и искреннего содействия Пруссии будет щедрое увеличение ее владений.

Касательно уступок, которые хотел выхлопотать посланник, Первый консул указал все невыгоды их. Оставить английскую торговлю неприкосновенной во время войны значило предоставить англичанам все преимущества. Первый консул даже объявил, что готов за счет французской казны вознаградить торговые убытки Силезии. Во всяком случае, если Пруссия решится заключить оборонительный и наступательный союз, он готов на некоторые уступки по желанию короля Фридриха-Вильгельма.

Убежденный, ослепленный, в восторге от приветливости великого человека, малейшим знаком уважения которого гордились даже государи, Ломбард поехал в Берлин с намерением передать королю и графу Гаугвицу все чувства, переполнявшие его собственную душу.

Первый консул, пощеголяв в Брюсселе блистательным двором и не имея больше никаких важных дел во Фландрии, отправился обратно в Париж, где ему предстояло сделать много дел в сфере администрации и дипломатии.

Продолжая в столице отдавать распоряжения по поводу великой экспедиции, Наполеон торопился окончательно определить свои отношения с главными континентальными державами. В опасениях Пруссии он ясно видел русское влияние, замечал то же влияние и в другом месте, а именно в нерасположении, какое оказывали ему в Мадриде.

В самом деле, испанский кабинет уклонялся от объяснений насчет выполнения Сан-Ильдефонского договора, говоря, что если русское посредничество еще позволяет надеяться на миролюбивое окончание дела, то следует подождать результатов этого посредничества, прежде чем решиться на что-нибудь окончательное. Русская дипломатия склонялась больше к Англии, нежели к Франции, и, казалось, не обращала внимания на почтительность одной и упорство другой страны. Новые предложения, присланные из Санкт-Петербурга, как нельзя яснее обнаруживали такое расположение. Россия объявила, что, по ее мнению, Англия должна отдать Мальту ордену Св. Иоанна Иерусалимского, но в вознаграждение не худо бы уступить ей остров Лампедузу, а кроме того — Франция-де обязана предоставить вознаграждение королю Сардинскому, признать и уважать независимость соседних с ней государств, очистить навсегда от войск не только Тарент и Ганновер, но также Этрурское королевство, Итальянскую республику, Швейцарию и Голландию.

Условия эти, допустимые в некоторых пунктах, оставались решительно недопустимы во всех прочих. Вознаградить Пьемонтского короля было для Первого консула нетрудно, и он соглашался употребить на этот предмет Парму или что-нибудь равноценное ей. Очистить от войск Тарент и Ганновер по восстановлении мира разумелось само собой, как естественное следствие мира. Но вывести войска из Итальянской республики, которая не имела собственной армии, из Швейцарии и Голландии, которым угрожала контрреволюция немедленно по удалении французских войск, значило отдать неприятелям Франции те государства, право располагать которыми она приобрела десятилетними войнами и победами. На такие условия Первый консул не мог согласиться.

Обсудив предложения России, он объявил, что всегда готов принять личный третейский суд самого государя, но отнюдь не переговоры, проводимые его кабинетом. Объявление Первого консула оканчивалось словами, носившими яркую печать его характера: «Первый консул употребил все меры к сохранению мира, его усилия оказались тщетными, и он убедился, что война стала приговором судьбы. Он поведет войну и не сдастся горделивой нации, перед которой уже двадцать лет склоняются все державы».

Как скоро нить переговоров оказалась прервана, Первый консул решил вынудить объясниться и отвечать Испанию. Каким образом думала она исполнить договор Сан-Ильдефонсо? Примет она участие в войне или останется нейтральной, доставив Франции денежное вспоможение вместо помощи войском и кораблями? До решения этого вопроса Первый консул не мог посвятить все свое внимание приготовляемой экспедиции.

Испании чрезвычайно не хотелось объясняться, и это нежелание поставило ее в самое неприятное положение относительно Франции. Обременительным оказалось следовать за соседней державой во всех превратностях ее политики, но, связав себя узами оборонительного и наступательного союза с Францией, Испания приняла на себя обязательство, последствия которого был бесспорны. Помимо этого обязательства, держава явно потеряла прежний свой благородный дух, иначе не решилась бы устраняться от действий в то время, когда в последний раз возник вопрос о морском первенстве. Если Англия одерживала верх, для Испании не существовало уже ни торговли, ни колоний, ни галеонов, ничего, что в течение трех веков составляло ее богатство и величие. Побуждая к действию, Первый консул вынуждал ее выполнить не только формальное обязательство, но и важнейшие обязанности испанского кабинета перед своим народом. Принимая в расчет бессилие Испании, он оставлял ей нейтралитет, давал возможность по-прежнему получать мексиканские пиастры и требовал только употребить часть их на войну, предпринятую для общей пользы, одним словом, выплатить долг деньгами, при невозможности оплатить его кровью.

Отношения Франции с Испанией, омраченные португальскими делами, а потом несколько исправленные, снова испортились так, что превратились в совершенно неприязненные. В Мадриде ежедневно роптали на уступку Луизианы взамен Этрурии, которую называли воображаемым королевством, потому что французские войска охраняли ее, не способную охранять себя самостоятельно. Особенно роптали на уступку Луизианы Соединенным Штатам. Говорили, что если Франции хотелось продать эту драгоценную колонию, то следовало бы обратиться к испанскому королю, а не к американцам, которые таким образом становились опасными соседями Мексики, и, если бы Франция отдала колонию Карлу IV, он уж сумел бы защитить ее от рук американцев и англичан. В самом деле смешно, что люди, готовившиеся потерять Мексику, Перу и всю Южную Америку, надеялись сохранить Луизиану, которая не являлась испанской страной ни по нравам, ни по духу, ни по языку.

Истинной причиной такой сварливости стал отказ Первого консула присоединить Пармское герцогство к Этрурскому королевству, отказ на этот раз невольный, потому что Наполеон должен был оставить в своем распоряжении какие-нибудь владения в пользу короля Пьемонтского, с тех пор как от него так настоятельно требовали вознаграждения этому государю. Притом же по уступке Луизианы Флорида не могла служить равноценным предметом обмена.

Мадридский кабинет не ограничился в отношении Франции одним нерасположением, а позволил себе самые явные предосудительные действия. Французская торговля начала терпеть жестокие притеснения: суда захватывали под предлогом контрабанды, а экипажи отправляли в крепости в Африке. Все жалобы французов оставались без внимания, французский посланник не мог уже добиться никакого ответа. В довершение на рейдах Альджезиры и Кадикса, под самыми выстрелами испанских пушек, англичанам дозволили захватывать французские суда, что и помимо всякого союза являлось нарушением границ, которого нельзя допускать. Под вымышленным предлогом карантина французский флот, укрывшийся в Ла-Корунье, держали вне рейда, где бы он мог находиться в безопасности. Экипажи погибали на борту из-за недостатка самых необходимых припасов, особенно живительного воздуха суши. Блокируемая английским флотом, эскадра не могла выйти в море — без отдыха, без починки, без обновления припасов и снарядов. Ничего этого ей не давали, даже за деньги. Наконец, оставив испанский флот в самом жалком расстройстве, занимались странными заботами о сухопутной армии и составляли отряды ополчения, как будто собираясь объявить Франции народную войну.

Первый консул не мог скрыть своего презрения к бесчестному временщику, тогда как английский поверенный, напротив, осыпал его ласками. А Франция больше всего требовала от него мужества и добросовестного управления испанскими делами: этого было достаточно, чтобы он возненавидел своих столь взыскательных союзников.

Приготовления в шестом лагере у Байонны ускорили до того, что он превратился в настоящую армию. Другой сбор войск предполагалось произвести со стороны Восточных Пиренеев. Главнокомандующим этими войсками был назначен Ожеро. Французскому посланнику приказали требовать от испанского двора удовлетворения всех обид, освобождения арестованных французов с вознаграждением их за потери, наказания комендантов Альджезиры и Кадикса, допустивших арест французских судов, возвращения захваченных судов, пропуска эскадры, приставшей в Ла-Корунье, немедленного ее ремонта и снабжения припасами, роспуска всех ополченцев. Наконец, в зависимости от желаний самой Испании, — или назначения денежной суммы или вооружения пятнадцати кораблей и 24 тысяч человек, согласно Сан-Ильдефонскому договору.

Генерал Бернонвиль должен был объявить князю Мира эти решительные условия, передать ему, что если мадридский двор будет еще упорствовать в своем безрассудном и предосудительном поведении, то справедливое негодование французского правительства обрушится на него, на князя Мира; что по переходе границы Франция расскажет всю правду испанскому королю и народу о позорном иге, которое угнетает их и от которого Франция хочет их освободить. В случае бесплодности такого представления Бернонвилю следовало потребовать аудиенции у короля и королевы, повторить им то же, что князю, а не получив удовлетворения, удалиться от двора и ожидать депеш из Парижа.

Сгорая от нетерпения в своем желании положить предел несносным оскорблениям, генерал Бернонвиль тотчас отправился к князю Мира, высказал ему все эти суровые истины, а чтобы тот не усомнился в серьезности угроз, показал ему несколько мест в депешах Первого консула. Князь Мира побледнел, уронил несколько слезинок, перешел от унижения к наглостям и обратно и наконец объявил, что кавалеру Азара предписано условиться в Париже с Талейраном и дело никак не касается его, князя Мира; что он только генералиссимус испанских армий и не имеет никакой другой должности в государстве; а потому с представлениями всякого рода следовало обратиться не к нему, а к министру иностранных дел. Он даже отказался принять ноту, которую Бернонвиль хотел вручить ему в заключение этого объяснения.

Выведенный из терпения генерал сказал ему: «У вас в передней, князь, дожидаются пятьдесят человек, я сделаю их свидетелями вашего отказа принять ноту, важную для пользы вашего государя. Пусть они подтвердят, что, если я не мог исполнить моей обязанности, виновны в том одни вы, а не я». Устрашенный князь наконец принял ноту, и генерал Бернонвиль удалился.

Стараясь выполнить свои инструкции во всей их обширности, генерал попросил свидания с королем и королевой.

Они казались изумленными, расстроенными, как будто не понимали, что происходит, и повторяли, что посланнику Азара посланы инструкции для устройства дел с Первым консулом. Французский посланник покинул двор, прервал все сношения с испанскими министрами и поспешил донести своему правительству о своих действиях и о ничтожности полученных результатов.

Действительно, Азара получил самое странное, самое неприличное и самое неприятное для него поручение. Даровитый и благоразумный испанец был искренним поборником союза Испании с Францией и личным приверженцем Первого консула еще со времени итальянских войн, когда играл роль примирителя между французской армией и папой римским. К несчастью, он не скрывал своего отвращения и печали, глядя на состояние испанского двора, и недовольный двор переносил вину своего унижения на посланника. В депешах, присланных ему из Мадрида, его упрекали, что он стал явным приспешником Первого консула, ни о чем не извещает свой двор, не умеет предохранить его от наглых требований. Говорили даже, что если бы Первый консул не дорожил его присутствием в Париже, то давно бы выбрали другого представителя. Таким образом, не осмеливаясь уволить, намекали об отставке. В заключение всего ему поручили предложить Франции денежное вспоможение по два с половиной миллиона в месяц, прибавляя, что только это и может Испания сделать, а больше платить она решительно не в состоянии. Азара передал предложение Первому консулу и вслед за тем послал с курьером в Мадрид просьбу о своем увольнении.

Первый консул призвал к себе секретаря посольства Германа, имевшего личные сношения с князем Мира, и поручил ему передать в Мадрид необходимые сведения. Герману следовало объяснить князю, что надлежит или покориться, или ожидать немедленного низвержения. Первый консул написал королю письмо, где излагал несчастному государю бедствия и посрамления его короны, однако так, чтобы пробудить в нем без оскорбления чувство собственного достоинства; потом предлагал ему на выбор или немедленно удалить от себя временщика, или ожидать немедленного вступления французской армии в пределы своего государства. Если князь Мира, повидавшись с Германом, не дал бы Франции полного удовлетворения тотчас, без отговорок, без новой переписки с Парижем, то Бернонвиль должен был потребовать торжественной аудиенции у Карла IV и подать ему в собственные руки громовое письмо Первого консула. Если в течение суток князя Мира не уволили бы, Бернонвилю следовало выехать из Мадрида, послав Ожеро приказание перейти границу.

Герман поспешно прискакал в Мадрид. Он явился к князю Мира, сообщил ему волю Первого консула и на этот раз нашел его уже не униженным и наглым, а только униженным. Испанский министр, убежденный, что защищает интересы отечества, служит достойным представителем своего государя, а не покрывает его позором, не устрашился бы ни опалы, ни смерти, но не разрешил бы иностранцам так распоряжаться собой. Но зазорность положения не внушила князю Мира ни малейшей твердости. Он покорился и уверил честным словом, что кавалеру Азара посланы инструкции с правом соглашаться на все требования Первого консула. Ответ его сообщили Бернонвилю. Генерал, имевший приказание требовать безотлагательного решения, а не довольствоваться отговоркой об инструкциях в Париже, объявил князю, что не имеет оснований доверять этим словам и требует подписания условий в самом Мадриде, иначе вручит королю роковое письмо. Князь Мира повторил свою жалкую отговорку о том, что в эту минуту все уже завершается в Париже согласно желанию Первого консула.

Генерал Бернонвиль счел своим долгом доставить королю письмо Первого консула. Руководящие королем князь и королева могли не допустить такой аудиенции, но тогда курьер отвез бы Ожеро приказание вступить в Испанию. Они нашли средство все уладить: посоветовали Карлу IV принять письмо, но убедили не вскрывать печати, потому что оно заключает выражения, могущие оскорбить его. Короля уверили, что, приняв письмо, он избавится от нашествия французской армии, а не читая его, соблюдет собственное достоинство. Дело устроили так: Бернонвиля приняли в Эскуриале в присутствии короля и королевы, без князя Мира, и он вручил испанскому монарху убийственное письмо. Карл IV с чистосердечием, свидетельствовавшим о полном неведении, сказал посланнику: «Я принимаю письмо Первого консула, потому что так надо, но скоро возвращу вам его, не вскрыв. Через несколько дней вы увидите, что ваша мера бесполезна, потому что кавалеру Азара поручено все завершить в Париже». После этого официального ответа король принял тон кротости, не совсем приличный престолу, заговорил в простоватых выражениях о пылкости своего друга генерала Бонапарта и о своем намерении извинить ему все, чтобы не разрывать союза дворов.

Посланник вышел в смущении, жестоко озадаченный такой сценой и решив подождать нового курьера из Парижа, прежде чем отправлять генералу Ожеро приглашение двинуть войска.

На этот раз князь Мира сказал правду: Азара точно получил необходимые полномочия для заключения условий, предписанных Первым консулом. Согласились, что Испания останется нейтральной державой; что взамен помощи, условленной в Сан-Ильдефонском договоре, она будет платить Франции денежное пособие по 6 миллионов в месяц, удерживая треть этой суммы на покрытие счетов, существовавших между тем и другим правительством; что Испания разом выплатит положенную сумму за четыре месяца, уже протекшие от начала войны, то есть 16 миллионов. Поверенный д’Эрва, занимавшийся в Париже финансовыми делами мадридского двора, должен был отправиться в Голландию и взять заем у банкирского дома Гопе под залог мексиканских пиастров. В договоре подразумевалось, что если Англия объявит Испании войну, то денежное вспоможение прекратится. В вознаграждение такой помощи решили в случае успешного осуществления планов Первого консула против Великобритании настоять на возвращении своей союзнице острова Тринидад, а в случае полного торжества — на возвращение знаменитой Гибралтарской твердыни.

По заключении договора Азара повторил свою просьбу об увольнении, хотя не имел никакого состояния и оставался вовсе без средств. Спустя несколько месяцев он умер в Париже.

Князь Мира имел еще неблагородство писать своему поверенному д’Эрва, поручая ему «устроить его личные дела с Первым консулом». По его словам, все происшедшее следовало считать просто недоразумением, размолвкой, вполне обыкновенной между людьми, которые любят друг друга и после того становятся дружнее прежнего. Вот каков был этот человек, вот каковы были сила и благородство его характера.

Стояла осенняя пора, приближалась зима. Один из трех случаев, признанных удобнейшими для перехода через пролив, должен был настать с зимними туманами и долгими ночами. Первый консул неутомимо трудился над своим великим предприятием. Окончание ссоры с Испанией оказалось очень кстати не только потому, что доставило денежные средства, но и потому, что отдало в распоряжение консула часть войск, имевшую совсем другое назначение. Сборы, которые предполагали проводить у Пиренеев, отменили, и корпуса, составлявшие их, двинулись к морю. Несколько корпусов поставили в Сенте, недалеко от рошфорской эскадры. Другим отдали приказ идти в Бретань, чтобы сесть на суда большой брестской эскадры.

Мало-помалу план созревал в уме Первого консула, и ему показалось, что с целью больше испугать английское правительство надлежит атаковать его внезапно с нескольких пунктов и часть 150-тысячной армии, предназначенной для высадки, следует повернуть на Ирландию. С такой целью и производились приготовления в Бресте. Министр Декре переговорил с ирландскими беглецами, которые уже старались отторгнуть от Англии часть своего отечества. Они обещали общее восстание ирландцев в случае высадки 18-тысячного войска с полным запасом снарядов и значительным количеством оружия. В награду за свои усилия они желали, чтобы Франция не заключала мира, не выговорив независимости Ирландии.

Первый консул соглашался на условия с тем, чтобы по крайней мере 20-тысячный корпус ирландцев присоединился к французской армии и сражался вместе с ней во время экспедиции. Ирландцы оказались доверчивы и щедры на обещания, но были в числе их и такие, кто не льстил большими надеждами, даже не сулил никакого деятельного содействия со стороны народа. Впрочем, по их уверениям, народ по крайней мере будет благосклонен к французам, а этого уже казалось довольно, чтобы придать опору французской армии, причинить затруднения Англии и вынудить к бездействию, может быть, сорок или пятьдесят тысяч ее солдат. Ирландская экспедиция имела еще ту выгоду, что держала неприятеля в неизвестности касательно настоящего пункта нападения. Недоумение, возникавшее на этот счет, само по себе могло считаться очень полезным результатом.

Наконец флот, находившийся в Ферроле, был пропущен, поставлен на ремонт и снабжен припасами, в которых жестоко нуждались экипажи. Тулонский флот готовился. В Голландии начали снаряжать эскадру больших кораблей и собирать шлюпки для составления батавской флотилии. Но именно в Булони все происходило с чудесным рвением и необычайной быстротой.

Убежденный, что надо наблюдать все собственными глазами, что самые надежные поверенные часто докладывают ошибочно, по невнимательности или по неведению, Первый консул обустроил себе жилище в Булони, где намерен был проживать часто. Он велел снять небольшой замок в местечке Пон-де-Брик и обустроить его так, чтобы он мог там располагаться со своей военной свитой. Вечером отправлялся он из Сен-Клу и, быстро проехав шестьдесят лье, расстояние от Парижа до Булони, на другой день к полудню приезжал на сцену своих огромных трудов, где не смыкал глаз до тех пор, пока не осматривал всего. Он требовал, чтобы адмирал Брюи, изнуренный усталостью и иногда расстроенный ссорами с министром Декре, жил не в Булони, а на самом берегу, на возвышенности, откуда виднелись гавань, рейд и лагеря. Там поставили глинобитную хижину, где этот незаменимый человек мог беспрестанно наблюдать все обширные приготовления, которыми заведовал. Чтобы удовлетворить неугомонную бдительность главы правительства, он решил поселиться в этом жилище, опасном для его расстроенного здоровья. Первый консул приказал и для себя построить такой же шалаш, неподалеку от адмиральского, и проводил в нем иногда день и ночь. От генералов Даву, Нея, Сульта он требовал, чтобы они безвыездно находились в своих лагерях, лично присутствовали на работах и маневрах и представляли ему ежедневные отчеты во всех подробностях. Генерал Сульт, отличавшийся драгоценным достоинством — бдительностью, приносил большую и постоянную пользу. Получив от своих подчиненных несколько ежедневных рапортов, на которые отвечал в ту же минуту, Первый консул ехал увериться лично в справедливости сделанных ему донесений, доверяя во всем только собственным глазам.

Англичане всячески старались помешать ходу работ, производившихся для обороны булонского рейда. Крейсеры их, обыкновенно судов двадцать, в том числе три или четыре корабля в семьдесят четыре пушки, пять или шесть фрегатов, десять или двенадцать бригов и корвет и несколько канонерских шлюпок, производили беспрерывную пальбу по французским рабочим. Ядра их, перелетая на берег, падали в гавани и в лагерях. Пальба их причиняла не много вреда, но много беспокойства и, при собрании большого количества судов, могла наделать между ими пагубные опустошения, а пожалуй, и пожар.

Однажды ночью, отважно подплыв на шлюпках, англичане напали на само место строительства деревянного укрепления, обрубили блоки, служившие для вбивания свай, и прервали работы на несколько дней. Это посягательство привело Первого консула в сильное негодование, и он отдал новые распоряжения, чтобы предотвратить возможность другого подобного покушения. Вооруженные шлюпки, сменяясь, как часовые, должны были стоять возле работ. Ободренные работники, подстрекаемые соревнованием, подобно солдатам, идущим на неприятеля, являлись на работы в присутствии английских кораблей, под огнем их артиллерии. Приниматься за дело можно было только во время отлива, когда верхи свай настолько обнажались от волн, что позволяли вбивать их. Рабочие брались за дело, даже не дождавшись отлива, оставались и по прошествии его и, стоя по пояс в воде, работали с песнями, под ядрами англичан.

Однако Первый консул, со своей неистощимой находчивостью, придумал новые меры к удалению неприятеля. Он велел поставить несколько опытов на берегу и попробовать пальбу из больших пушек, под углом 45 градусов, почти как стреляют из мортир. Опыт удался, ядра 24-фунтового калибра пролетали на 2300 туазов: англичане вынуждены были отдалиться на такое же расстояние. Этим он не ограничился: думая все о том же предмете, он первый изобрел средство, которое и ныне наносит страшные опустошения и оказывает важное влияние на морскую войну, а именно — пальбу по кораблям полыми ядрами. Он приказал стрелять в корабли из больших гаубиц, и ядра, взрываясь на дереве или в парусах, должны были производить или опасные бреши в корпусе корабля, или значительные повреждения в снастях. «В деревянные шпангоуты надо бить полыми ядрами», — писал он.

Ничто легко не делается, особенно когда надо бороться с закоренелыми привычками, и Наполеону приходилось несколько раз повторять одни и те же приказания. Вместо цельных ядер, которые, как молнии, пронизывают все встречное, но ограничиваются разрушением только в пределах своего диаметра, англичане увидели ядра, которые, правда, имели меньше ударной силы, но взрывались, как мины — то в боках корабля, то над головами его защитников. Они изумились и решили держаться поодаль от опасных выстрелов.

Наконец, для довершения безопасности, Первый консул изобрел еще одно столь же замысловатое средство. Он придумал установить подводные батареи из больших орудий и мортир, которые вода затопляла во время прилива и обнажала при отливе. Немало труда стоило утвердить платформы, на которые ставились пушки. Однако их все-таки успели установить и во время отлива, то есть в рабочую пору, когда англичане явились мешать работам, их встретили артиллерийские залпы, грянувшие вдруг с пределов отлива: огонь как будто подвигался или отдалялся вместе с самым морем. Батареи эти использовались только в продолжение строительства, дальше они сделались ненужными.

Деревянное укрепление закончили еще прежде, благодаря самой конструкции постройки. Поставлены были твердые платформы на сваях, на несколько футов выше самой высокой воды. Укрепление вооружили десятью орудиями крупного калибра и несколькими сильными мортирами. Как скоро оно открыло пальбу, англичане перестали появляться у входа в гавань.

Все прибрежные утесы вооружили 24-фунтовыми и 36-фунтовыми орудиями и мортирами. Около 500 пушек пошло на батареи. Берег сделался неприступным и англичане и французы прозвали его Железным берегом.

Между тем строительство каменных укреплений заканчивали без иной помехи, кроме моря. Особенно после наступления зимы волны иногда так свирепели от ламан-шских ветров, что потрясали и заливали самые прочные и высокие постройки. Они дважды уносили целые ряды кладки и сталкивали в море с начатых стен самые крупные камни. Однако французы продолжали строить эти два важных укрепления, необходимых для безопасности рейда.

Во время работ войска, подвинутые к берегам, строили свои шалаши, располагая лагеря в виде настоящих военных городков, разделенных на кварталы, пересекаемые длинными улицами. Окончив это дело, они разместились около булонского бассейна. Работу распределили так: каждому полку приказали вынуть известную часть огромного слоя песка и ила, наполнявшего отмель. Одни копали само русло Лианы или полукруглый бассейн, другие сколачивали сваи под набережные. Гавани Вимре и Амблетезы, строительство которых тоже оказалось возможным, были уже начаты. Другие отряды войск трудились над прокладкой дорог, чтобы соединить гавани между собой и с окрестными лесами.

Войска, выполнявшие эти тяжелые работы, сменяли друг друга, и те, кто переставал копать землю, переходили к маневрам для усовершенствования своего военного мастерства. Одетые в грубые рабочие комбинезоны, предохраняясь обувью на толстой деревянной подошве от мокрой почвы, будучи прилично размещены и накормлены, живя на открытом воздухе, солдаты отличались отличным здоровьем, несмотря на суровый климат и самую ненастную пору года. Довольные, занятые, исполненные уверенности в необходимости своего предприятия, они с каждым днем приобретали ту двоякую физическую и моральную силу, с которой им суждено было покорить мир.

Настало время собрать флотилию. Постройку лодок почти везде завершили, их спустили к устьям рек, оснастили и вооружили в гаванях. Плотники, освобожденные от работы внутри государства, были распределены по отрядам и препровождены в Булонь и окрестные гавани. Предполагалось использовать их искусство на содержание и необходимый ремонт флотилии, когда она соберется.

Отделения флотилии, следующие в Булонь, планировали выступить со всех пунктов берега, от Байонны до Тек-селя, и собраться в проливе Кале. Им надлежало идти вдоль берега и садиться на мель в случае слишком горячего преследования со стороны английских крейсеров. Один или два непредвиденных случая внушили Первому консулу мысль о вспомогательной мере, сколь замысловатой, столь и верной. Он увидел, что жители ближних селений помогли нескольким шлюпкам, которые спасались от неприятеля, пришвартоваться к берегу. Заметив это обстоятельство, он велел расставить вдоль берега многочисленные кавалерийские отряды, разделенные по округам, имевшие при себе конные артиллерийские батареи, приученные маневрировать с чрезвычайной быстротой и скакать галопом по сплошным пескам, которые море осушает во время отлива. Эти эскадроны должны были беспрестанно объезжать берег, подаваться вперед или назад вместе с морем и оборонять своими выстрелами шедшие суда. Обыкновенно конная артиллерия бывает малого калибра, Первый консул велел употреблять даже 16-фунтовые орудия, перевозимые столь же быстро, как 4- и 8-фунтовые. Он требовал и добился, чтобы каждый кавалерист, приспособившись ко всем родам службы, умел спешиваться, стрелять из орудий или с карабином являться на помощь матросам, выкинутым на берег. «Надо напомнить гусарам, — писал он военному министру, — что французский солдат должен быть и кавалеристом, и мушкетером, и канониром». Начальство над всей кавалерией доверили двум генералам, Лемарруа и Себастиани.

Эти меры принесли отличные результаты. Суда собирались партиями в тридцать, пятьдесят, даже шестьдесят парусов. Приняли решение, что они начнут выходить в конце сентября из Сен-Мало, Гранвиля, Шербура, Гавра, Сен-Валери. По ту сторону Бреста оставалось немного судов, но англичане сторожили эту часть французского берега так тщательно, что рисковать не решались. От пункта отбытия до пункта назначения суда вел не один командир. Рассудили, что флотский офицер, подробно знавший британские берега, мог не так хорошо знать берега Нормандии или Пикардии. Оттого их распределяли по знанию местности, и, подобно каботажным лоцманам, они не выходили за предписанную им черту. На границе своего участка каждый принимал партию судов и сопровождал ее до соседнего участка. Таким образом управление переходило из рук в руки до самой Булони.

В последних числах сентября 1803 года первое отделение, состоявшее из шлюпок, канонерских лодок и полубаркасов, отправилось из Дюнкерка, вокруг мыса Грине, в Булонь. Капитан Сент-Оэн, командовавший этим отделением, отличный офицер, только чересчур отважный, шел тем не менее с большой осторожностью. Находясь на высоте Кале, он встревожился обстоятельством в действительности маловажным: английские крейсеры скрылись на его глазах, как будто погнавшись за другими судами. Он побоялся оказаться атакованным многочисленной эскадрой и, вместо того чтобы постараться дойти до Булони, зашел в гавань Кале. Адмирал Брюи, узнав об этой ошибке, сам прискакал на место, чтобы, если удастся, поправить дело. Англичане точно вскоре явились в очень большом числе: стало очевидно, что они намеревались направить все силы на Кале, чтобы не дать флотилии из нее выйти. Адмирал поехал в Дюнкерк поторопить формирование второй дивизии и двинуть ее на помощь первой.

Англичане находились у Кале со значительными силами, включающими несколько судов с бомбардами. Двадцать седьмого сентября они пустили множество бомб на город и гавань. Огонь убил двух человек, но не повредил ни одного суда. Конные батареи, во весь опор прискакав на берег, отвечали англичанам сильным огнем и вынудили их удалиться.

Наутро адмирал Брюи приказал дивизии Сент-Оэна выйти в море, встретить неприятельские крейсеры, отвратить вторичную бомбардировку и, смотря по возможности, обогнуть мыс Грине, чтобы достигнуть Булони. Вторая дюнкеркская дивизия получила приказ выступить в то же время под командованием капитана Певрие и поддержать первую. Контр-адмирал Магон, командовавший в Булони, со своей стороны планировал выступить из порта со всеми наличными силами и держаться под парусами для оказания помощи этим двум дивизиям, если им удастся обогнуть мыс Грине.

Утром 28 сентября капитан Сент-Оэн отважно выступил из Кале и подался в море на расстояние пушечного выстрела. Англичане тронулись с наветренной стороны. Искусно пользуясь этим движением, отдалявшим его от неприятеля, капитан Сент-Оэн на всех парусах пустился к мысу Грине. Но англичане вскоре настигли его и открыли по флотилии сильный пушечный огонь. Казалось, десятка два неприятельских судов должны были потопить французские легкие суда, но ничего подобного не случилось. Капитан Сент-Оэн продолжал путь под английскими ядрами, не терпя от них большого вреда. В то же время прискакали на берег конные батареи и начали успешно отвечать на выстрелы английских кораблей. Наконец в полдень капитан Сент-Оэн прибыл на булонский рейд и был встречен отрядом под началом Магона.

Вторая дюнкеркская дивизия в свою очередь уже показалась в виду мыса Грине. Но, задержанная затишьем и отливом, она вынуждена была остановиться по ту сторону мыса, у открытого берега, и находиться в таком положении до тех пор, пока перемена течения донесет ее до Булони. У мыса Грине дивизию ожидали пятнадцать английских судов, фрегатов, корветов и бригов. Это место оказалось глубже, английские крейсеры имели возможность приблизиться к берегу, а французским судам не удалось сесть на мель, потому надлежало опасаться за их участь. Но и эти суда прошли подобно предыдущим: французские солдаты гребли с редкой неустрашимостью, а англичане терпели от береговых батарей больше вреда, чем сами могли наносить шлюпкам.

Булонская флотилия и дивизия Сент-Оэна, возвратившиеся наконец в гавань, снова выступили для встречи дивизии Певрие и сошлись с ней у Тур-де-Круа, перед Вимрё. Соединившись, все три дивизии выстроились в линию, повернув к англичанам свои пушки, пошли прямо на неприятеля и открыли жестокий огонь. Пальба продолжалась два часа. Французские легкие суда иногда попадали в большие английские корабли, но те редко могли ответить тем же и наконец отплыли в открытое море.

Это сражение, за которым потом следовало много других, более важных и губительных, оказало решительное действие на дух флота и армии. Все убедились, что большие корабли не так-то легко могут топить мелкие суда, а последние чаще способны вредить своим гигантским противникам, нежели терпеть от них вред. Стало ясно, какой поддержкой может служить содействие сухопутных войск, которые отлично гребли и управляли флотской артиллерией, особенно же выказали бесстрашие в отношении моря и большое усердие в помощи матросам.

В октябре, ноябре и декабре в Булонь пришли около тысячи судов, отправленных из всех гаваней. Из всего этого числа англичане захватили не более трех или четырех, и море разбило не больше десяти или двенадцати.

Краткие и частые переезды подали повод ко множеству полезных наблюдений. Обнаружилось превосходство канонерских шлюпок перед лодками. Недостатки лодок происходили от их устройства, а устройство зависело от необходимости ставить на них полевую артиллерию, и потому поделать ничего было нельзя. Полубаркасы представляли верх совершенства относительно изворотливости и быстроты. Впрочем, все суда ходили нормально даже без парусов. Кое-какие перемены в нагрузке могли исправить их несовершенство.

Опыт, приобретенный в переездах, привел к перемене в размещении артиллерии по всей флотилии. Раньше большие пушки, находившиеся на носу и корме судов, вставляли в пазы, в которых они могли двигаться взад или вперед только по прямой линии. Потому, для того чтобы произвести выстрел, суда вынуждены были поворачиваться к неприятелю носом или кормой, а на ходу и вовсе не могли отвечать на огонь англичан. На рейде течение заставляло их принимать положение, параллельное берегу, следовательно, приходилось обращаться к неприятелю безоружными боками. Испытав стойкость судов и упрочив ее лучшей системой нагрузки, переменили способ постановки орудий, а кроме того, изготовили лафеты, похожие на полевые, позволявшие стрелять во все стороны. Таким образом, суда на рейде и на ходу могли производить выстрелы, несмотря на свое положение, а шлюпки могли делать по четыре выстрела во всякую сторону. При некотором навыке сухопутные и морские солдаты могли производить такую стрельбу метко и безопасно для себя.

Больше всего старались установить полное согласие между матросами и солдатами, занимая одни и те же суда одними и теми же войсками. Вместительность канонерских шлюпок и лодок была рассчитана так, чтобы они поднимали, кроме нескольких артиллеристов, и роту пехоты. На этом основали общую организацию флотилии. Батальоны состояли из девяти рот, полубригады — из двух действующих батальонов и третьего резервного. Согласно такому составу девять шлюпок или лодок составляли отделение, принимая девять рот или батальон. Два отделения образовывали дивизию и поднимали на борт полубригаду. Таким образом, лодка или шлюпка соответствовала роте, отделение — батальону, а дивизия — полу-бригаде. Флотские офицеры высокого ранга командовали шлюпками.

Для установления более тесных связей войск с флотилией каждую дивизию прикрепили к известной полубри-гаде, а каждую шлюпку — к известной роте. Войска постоянно удерживали за собой одни и те же суда, свыкаясь с ними, подобно тому как кавалерист свыкается со своей лошадью.

На судне постоянно находились двадцать пять человек из роты. Они проводили на борту около месяца, в течение которого жили вместе с экипажем, находилось ли судно в море, на маневрах или стояло в гавани. Они исполняли на нем все то же, что и матросы, помогали маневрам, учились грести и палить из пушек. После месяца такой жизни они сменялись другими двадцатью пятью солдатами той же роты, которые также в течение месяца занимались теми же флотскими упражнениями. Таким образом каждый становился попеременно сухопутным и морским солдатом, артиллеристом, мушкетером, матросом, даже инженерным рабочим. Матросы также участвовали во взаимном обучении, упражнялись в пехотной службе. Таким образом получалось лишних 15 тысяч мушкетеров, которые, по высадке в Англии, могли защищать флотилию вдоль берегов, где бы она пристала.

Упорядочив этот предмет, занялись другим, столь же важным, а именно нагрузкой судов. Во время одной из своих поездок Первый консул приказывал несколько раз нагружать и разгружать в своем присутствии некоторые суда и тут же определил способ их нагрузки. Для балласта назначили ядра и военные снаряды в количестве, потребном для продолжительной кампании. В трюмах поместили сухари, вино, бренди, солонину, голландский сыр для питания в течение двадцати дней всей массы войск, составлявших экспедицию. Таким образом, военная флотилия должна была везти, кроме армии с ее четырьмястами орудиями при парных упряжках, снаряды на целую кампанию и съестные припасы на двадцать дней. Транспортная флотилия, как мы говорили, везла остальных артиллерийских лошадей, половину кавалерийских лошадей, на два или на три месяца съестных припасов и весь багаж. На каждую дивизию военной флотилии приходилась дивизия транспортных судов. На всяком судне артиллерийский унтер-офицер смотрел за снарядами, а пехотный унтер-офицер — за припасами. Так как весь тяжелый багаж постоянно находился на борту, всегда можно было в несколько часов выступить в море.

В силу беспрестанных упражнений войска скоро стали исполнять все маневры с быстротой и ловкостью. Каждый день во всякую погоду, кроме бури, выступали сто или полтораста судов и маневрировали или стояли на рейде ввиду неприятеля, а потом производили примерную высадку вдоль берегов. Не оставалось ни одной детали высадки на неприятельский берег, которую бы не предвидели; к испытаниям прибавляли все трудности, какие только могли возникнуть, даже трудность маневрирования в темноте.

Разнообразие сухопутных и морских упражнений, маневры и тяжелая работа занимали солдат, страстных до приключений, исполненных мечтательности и славолюбивых, подобно их знаменитому вождю. Надежда свершить чудо сообщала моральную силу. Таким образом мало-помалу готовилась эта беспримерная армия, которой суждено было завоевать всю Европу в два года.

Первый консул проводил часть своего времени среди войск и сам преисполнялся уверенности, видя их такими бодрыми, ловкими, обнадеженными. Они же, в свою очередь, черпали в его присутствии беспрерывное вдохновение. Он появлялся верхом то на возвышенностях, то на плоском берегу, разъезжая галопом по пескам из одной гавани в другую; иногда садился в легкий полубаркас и отправлялся наблюдать стычки канонерских шлюпок с английскими крейсерами. Нередко Наполеон нарочно пренебрегал опасностями моря, а однажды, отплыв осматривать якорную стоянку несмотря на очень дурную погоду, упал в воду близ берега, когда возвращался в свой челнок. К счастью, тут можно было достать дно. Матросы кинулись в море, составили плотную группу против напора волн и понесли его на плечах.

С чрезвычайным нетерпением ждал он исполнения своего великого предприятия. Сперва предполагалось начать его на исходе осени, потом отложили до начала или до половины зимы. Но работы день ото дня расширялись: разные улучшения приходили на ум то ему, то адмиралу Брюи, и требовалось время на их внедрение. Обучение солдат и матросов только выигрывало от этих неизбежных отсрочек: собственно, даже после восьми месяцев опыта можно было отважиться на экспедицию, но еще с полгода требовалось, чтобы завершить экипировку и вооружение и обучить в полной мере сухопутные и морские силы.

Важные причины потребовали новой отсрочки: дело остановилось из-за батавской флотилии, которая должна была везти правый фланг армии под командой генерала Даву. Первый консул изъявил желание видеть при себе какого-нибудь отличного офицера голландского флота, и ему прислали контр-адмирала Вергуэля. Прельстившись хладнокровием и умом этого моряка, Наполеон потребовал, чтобы именно ему поручили все заботы по составлению батавской флотилии. Его желание было исполнено, и составление пошло с желанной быстротой. Батавская флотилия, стоявшая на Шельде, готовилась отправиться в Остенде, поскольку плавание между такими отдаленными друг от друга пунктами, как Шельда и Булонь, признали опасным. Из Остенде надеялись препроводить флотилию в Амблетез и Вимрё.

Остальные две части армии были не готовы: брестская эскадра, собиравшаяся высадить корпус Ожеро в Ирландии, и голландская эскадра, включавшая 20-тысячный корпус, который стоял лагерем между Утрехтом и Амстердамом. Эти-то два корпуса, присоединившись к 120 тысячам булонского лагеря, составляли всю армию в 160 тысяч человек, не считая матросов.

Наконец, предстояло обеспечить еще одно условие успеха, которое Первый консул считал настоящим ручательством за верность предприятия. Суда, уже испытанные в деле, могли очень легко преодолеть десять лье пролива, потому что, направляясь в Булонь, большая часть их проплыли по сто и по двести лье и своим сплошным мелким огнем они часто с успехом отвечали на крупный огонь кораблей. Они имели шанс пройти невредимо, тайком, либо в летнее затишье, либо в зимние туманы. В самом неблагоприятном случае, если бы им довелось встретить двадцать пять или тридцать корветов, бригов и фрегатов английского флота, они все должны были плыть своим путем, даже пожертвовав сотней шлюпок или лодок. Но оставался один случай, при котором всякая дурная вероятность исчезала, а именно — если большая французская эскадра, нечаянно появившись в проливе, прогнала бы из него английские крейсеры, заняла Ла-Манш в течение двух-трех дней и прикрыла собой переправу французской флотилии. В таком случае не оставалось уже ни малейшего сомнения; все возражения против предприятия уничтожались разом, кроме разве нечаянной бури, случайности, несбыточной при хорошем выборе времени и никогда не принимаемой в серьезный расчет. Но для этого третья крупная эскадра, тулонская, должна была находиться в полной готовности, а об этом еще речь не шла. Первый консул оставил ее для исполнения какого-то великого замысла, остававшегося тайной для всех, даже для морского министра. План этот постепенно созревал в уме Первого консула, и он не говорил о нем никому ни слова, оставляя англичан в убеждении, что флотилия ограничивается собственными силами.

Столь отважный в замыслах, Первый консул в их воплощении проявил высочайшее благоразумие. Несмотря на то что он располагал 120-тысячной армией, Наполеон не решался тронуться с места без поддержки тексельского и прочих флотов, необходимых для очистки пролива от неприятеля глубоко обдуманным маневром. Первый консул старался соединить все эти средства к февралю 1804 года и надеялся преуспеть в своих усилиях, как вдруг важные события внутри республики завладели его вниманием и на время отвлекли от великого предприятия, на которое устремлены были взоры целого мира.