МАРЕНГО

Май — июль 1800 года

Первый консул ожидал успехов Рейнской армии, чтобы наконец спуститься в итальянские долины, потому что до того он не мог потребовать у Моро отдельной части войска, да и Край не был совершенно отрезан от Меласа, а значит, нельзя было ничего предпринять у него в тылу.

Итак, удостоверившись в успехе Моро, Бонапарт решился тотчас же выехать из Парижа и принять на себя руководство Резервной армией. И действительно, медлить далее было невозможно, потому что Массена в Генуе был доведен до последней крайности.

Мы оставили его в борьбе со всеми силами австрийцев, с армией хоть и истощенной усталостью, но, несмотря на превосходящие силы неприятеля, заставляющей его ежедневно нести значительные потери. Солдаты его были истощены до такой степени, что едва могли держать оружие.

Тринадцатого мая этот энергичный военачальник по совету своих генералов и почти против собственной воли согласился на операцию, последствия которой оказались самыми несчастливыми. Цель этой операции состояла в том, чтобы овладеть Монте-Крето, весьма важной позицией, которую, разумеется, было выгодно отнять у австрийцев, потому что они тогда были бы вынуждены отойти далеко от Генуи; но, к несчастью, предвиделось очень мало надежды на успех.

Хотя Массена был вполне уверен в своей армии, которая ежедневно совершала неимоверные подвиги, но боялся, что она будет не в состоянии овладеть позицией, которую неприятель станет защищать всеми силами. Он предпочел бы совершить экспедицию вдоль морского берега, к Портофино, и овладеть большим транспортом

с припасами, который там в это время находился. Но, против своего обыкновения, он согласился с мнением генералов и 13 мая рано утром выступил на Монте-Крето.

Сначала битва разыгрывалась блистательно, но, к несчастью, страшная гроза, которая продолжалась несколько часов, истощила силы французских войск. Неприятель сосредоточил в этом пункте многочисленные отряды и оттеснил умиравших от голода и усталости французских солдат в долины.

Генерал Сульт объединил вокруг себя третью полу-бригаду и мужественно повел ее против неприятеля еще раз. Может быть, он и успел бы, если бы ядро, раздробив ему ногу, не положило его на поле битвы. Солдаты хотели его спасти, но не успели, и этот генерал, который был правой рукой Массена во время всей осады, остался в руках неприятеля.

Армия возвратилась назад в унынии, однако привела с собой пленников. В то время, пока шло сражение, женщины внутри города устроили бунт. Побуждаемые голодом, они бегали по улицам с колокольчиками, требуя хлеба. Их разогнали, но с тех пор французский военачальник должен был почти исключительно заниматься тем, чтобы прокормить население Генуи, которое, впрочем, испытывало к нему самую искреннюю привязанность.

Сначала он достал хлеба на две недели, потом еще на столько же. Наконец, судно с грузом хлеба, пришедшее в Геную совершенно неожиданно, предоставило возможность кормиться еще пять дней. Всего этого запаса хватило на месяц с лишком, от 5 апреля, когда началась блокада Генуи, и до 10 мая.

Видя, что запасы истощаются, Массена уменьшил порции, отпускаемые ежедневно жителям и армии. Недостаток хлеба возмещали травяным супом и небольшим количеством говядины, остававшейся еще в городе. Богатые жители находили выход из положения: они на вес золота покупали припасы, укрытые от бдительных поисков полиции и потому не попавшие на общие склады. Массена должен был заботиться только о бедных, для которых голод становился ощутимым. Он наложил на класс зажиточных людей контрибуцию в пользу бедняков и таким образом привязал последних к французской партии. Впрочем, большинство генуэзского населения, боясь австрийцев и защищаемого ими образа правления, решилось всеми силами поддерживать французского генерала. Народ, пораженный твердостью его характера, удивлялся ему и выказывал полное повиновение. Но партия олигархов, возбуждая нескольких голодных несчастливцев, причиняла ему всевозможные беспокойства. Массена, чтоб удержать бунтовщиков в повиновении, расположил часть своих батальонов бивуаками на главных площадях города и приказал всегда находиться при орудиях с зажженными фитилями.

Но запас хлеба подходил к концу, говядина также заканчивалась. К 20 мая не должно было остаться ничего, пригодного к употреблению в пищу.

Итак, необходимо было освободить Геную к 20 мая. Адъютант Массена Франчески, которому поручено было известить обо всем правительство, с ловкостью и отвагой пробрался сквозь лагеря австрийцев и представил Бонапарту печальную картину положения Генуи.

Первый консул принял все меры, чтобы дать Резервной армии возможность перейти Альпы. Для этого он послал Карно в Германию с формальным приказанием от консулов отправить назад отряд, предназначенный для перехода через Сен-Готард. Сам он работал день и ночь, переписывался с Бертье, который формировал пехотные и кавалерийские дивизии, с Гассенди и Мармоном, которые обновляли артиллерию, и с Мареско, который производил рекогносцировку по всей альпийской линии. Бонапарт побуждал всех к деятельности с теми увлечением и жаром, с какими он потом будет заставлять французов носиться от берегов По к берегам Иордана, а от Иордана — к Дунаю и Днепру.

Сам он хотел оставить Париж только в последнюю минуту, не желая упускать из виду гражданское управление Францией и стараясь оставить как можно меньше простора заговорщикам и их интригам.

Между тем дивизии, вышедшие из Вандеи, Бретани, Парижа и с берегов Роны, проходили по землям республики, а передовые колонны уже показывались у границ

Швейцарии. В Дижоне по-прежнему оставались новобранцы, депо и волонтеры, посланные в этот город, чтобы укрепить Европу во мнении, будто дижонская армия — чистая басня, придуманная, чтобы напугать барона Меласа. До сих пор все шло как нельзя лучше: австрийцы оставались в полном заблуждении. Благодаря раздельности корпусов движение войска к Швейцарии было незаметным; корпуса эти считали подкреплением, посланным Германской армии.

Наконец все было готово. Бонапарт сделал последние распоряжения. Сенат, Трибунат и Законодательный корпус прислали к нему депутации с изъявлением желания народа, чтобы он возвратился скоро, победителем и миротворцем. Первый консул отвечал с умышленной торжественностью: ответ его должен был доказать, что путешествие, возвещенное с такой пышностью, было, подобно мифу о Резервной армии, не чем иным, как военной хитростью. Консулу Камбасересу он поручил председательствовать вместо себя в Государственном совете, консул Лебрен должен был заниматься финансами. Бонапарт сказал каждому из них: «Будьте тверды, если что-нибудь случится, не смущайтесь. Я, как молния, явлюсь для наказания дерзких, которые вздумали бы посягнуть на правительство». Затем он поручил своим братьям, которые были с ним связаны выгодами личного характера, извещать его обо всем и тотчас подать знак, если присутствие его сделается необходимым.

В то время как он возвещал в печати о своем отъезде, консулы и министры должны были, напротив, открывать разносчикам вестей большую тайну о том, что Первый консул оставляет Париж только на несколько дней, единственно затем, чтобы устроить смотр армии, выступающей в поход.

Бонапарт отправлялся, полный надежды и уверенности в успехе. Войско его состояло из рекрутов, но включало, кроме того, в еще большем числе опытных бойцов, привыкших побеждать, под командованием офицеров, выросших в его школе.

Согласно последним известиям, барон Мелас продолжал углубляться в Лигурию, направляя одну часть своих войск против Генуи, а другую — к департаменту Вар. Не сомневаясь более в успехе своего предприятия, Первый консул в своем пылком воображении уже видел точку, где он встретит и уничтожит австрийскую армию. За день до отъезда, наклонясь над картами и делая на них разноцветные пометки, чтобы означить позиции французских и австрийских отрядов, он сказал при своем секретаре, который слушал его с удивлением и любопытством: «Бедный Мелас пойдет на Турин, отступит к Алессандрии... Я перейду По, настигну его по дороге к Пьяченце и разобью его вот тут...» — И говоря это, он поставил пометку на Сан-Джулиано. Мы скоро увидим, как точен был этот необыкновенный дар предвидения.

Бонапарт выехал из Парижа 6 мая еще до рассвета, взяв с собой адъютанта Дюрока и секретаря Бурьена. Прибыв в Дижон, он осмотрел депо и сделал смотр рекрутам, которые там были собраны без амуниции, необходимой армии, готовой выступить в поход. После этого смотра он отправился в Лозанну, где все принимало серьезный оборот, где нужно было образумить легковерных, но оказалось слишком поздно для того, чтоб они могли еще дать венскому кабинету полезные советы.

Тринадцатого мая генерал Бонапарт начал совещания с офицерами, которые явились к нему с отчетом о том, что сделали, и для получения последних его приказаний. С величайшим нетерпением ожидал он генерала Марес-ко, которому была поручена рекогносцировка Альп. Сравнив все горные перевалы, этот инженер отдавал преимущество Сен-Бернару, но почитал переход через него чрезвычайно трудной операцией.

— Трудная! Пусть так! — воскликнул Бонапарт. — Однако она возможна?

— Полагаю, что возможна, — отвечал Мареско, — но только при чрезвычайных усилиях.

— Так идем! — оборвал его Первый консул.

В случае перехода через Сен-Бернар нужно было только пройти незначительное пространство от Вильнёва до Марти-ньи, то есть от оконечности Женевского озера до подошвы ущелья. Сен-Бернар спускался в долину реки Аосты между двух дорог, Туринской и Миланской, в направлении, весьма удобном для обхода неприятеля. Хотя этот проход был труднее и даже опаснее, он заслуживал предпочтения по причине краткости пути.

Итак, Первый консул решился провести основную массу войска через Сен-Бернар. Он взял с собой весь цвет Резервной армии, около сорока тысяч человек, тридцать пять — пехоты и артиллерии и пять тысяч конницы. Но, желая отвлечь внимание австрийцев, он решил отправить другими переходами несколько отрядов, которые не успели присоединиться к главной армии.

Таким образом, французская армия должна была перейти Альпы четырьмя проходами, через Сен-Готард, Большой и Малый Сен-Бернары и через Мон-Сени. Основная армия в сорок тысяч человек, действуя в середине этого полукружья, была уверена, что к ней присоединятся пятнадцать тысяч германского войска, а также отряд генерала Шабрана, что должно было смутить неприятеля, который, при виде всех этих корпусов, не будет знать, на какой пункт направить свое сопротивление.

Выбрав пункты перехода, надлежало заняться самой операцией, состоявшей в том, чтобы переправить шестьдесят тысяч человек, со всеми их обозами, на ту сторону Альп, без проторенных дорог, через скалы, ледники и в самое опасное время года, во время таяния снегов.

Даже и без того очень трудно везти с собой артиллерийский парк, потому что при каждом орудии находится несколько повозок, а при шестидесяти пушках надо было тащить за собой до трехсот повозок; кроме того, нельзя было найти никакого продовольствия на этих высотах. Надлежало везти с собой хлеб для людей и фураж для лошадей.

От Женевы до Вильнёва все шло гладко благодаря скорому и удобному преодолению восемнадцати миль по озеру Леман. Но от Вильнёва до Ивре следовало пройти уже сорок пять миль, из них десять — по скалам и ледникам большой горной цепи. Дороги от Вильнёва до Сен-Пьерре были удобны для экипажей, но дальше начинались горные тропы, покрытые снегами, с пропастями по краям, шириной не более чем в два или три фута, подверженные, в период дневной жары, стремительным ударам срывающихся глыб снега. Надлежало пройти около десяти миль по этим тропам, чтобы достичь деревни Сен-Реми, расположенной в долине Аосты, по ту сторону Сен-Бернара. Здесь опять начиналась проезжая дорога, которая вела на Пьемонтскую равнину.

Бонапарта предупреждали о возможной опасности только в одной точке всего пути: это был городок Бард. По рассказам итальянских офицеров, там находилась крепость, которая, впрочем, по-видимому, не могла служить серьезным препятствием.

Вот распоряжения, которые Первый консул сделал для переправы обозов и тяжестей и которые были выполнены под надзором генералов Мареско, Мармона и Гассенди.

По Женевскому озеру в Вильнёв были отправлены огромные запасы крупы, сухарей, овса. Генерал Бонапарт, зная, что выносливых альпийских горцев можно будет побудить к содействию с помощью денег, отправил в разные пункты значительные суммы звонкой монетой. Таким образом привлекли в Вильнёв все повозки, всех мулов и множество крестьян со всех окрестностей. С ними отправили к подножию ущелья хлеб, сухари, фураж, вино и коньяк. Туда же пригнали огромное количество скота. Привезли и артиллерию с пороховыми и зарядными ящиками.

Отряд артиллерийских работников, отправленный к подножию ущелья, должен был снимать орудия с лафетов, которые разбирали и нумеровали для перевоза на мулах. Сами пушки были положены на катки, изготовленные в Оксоне. Для снарядов пехоты и артиллерии были сделаны небольшие ящики, удобные для перевоза на мулах.

Другой отряд рабочих, с походными кузницами, должен был вместе с транспортом перейти гору и остановиться в Сен-Реми, у проторенной дороги, чтобы привести в порядок повозки и опять поставить пушки на лафеты. Труд предстоял непомерный.

К армии была присоединена также рота понтонеров для наведения понтонных мостов из материалов, какие удастся добыть в Италии.

Сверх того, Первый консул решил привлечь к делу монахов странноприимного монастыря, находящегося на Большом Сен-Бернаре. Всем было известно, что набожные отшельники этой обители, существующей уже несколько столетий, живут в полном уединении, выше обитаемой земли, и помогают путешественникам, которых застигает гроза или засыпают снега. Первый консул отправил им деньги, чтобы они могли собрать у себя побольше хлеба, сыра и вина.

У подножия горы Сен-Пьерре, на выходе из ущелья, был поставлен госпиталь; другой устроили по ту сторону гор, в Сен-Реми.

Все распоряжения были сделаны; начали подходить войска; Бонапарт, обосновавшись на квартирах в Лозанне, делал войскам смотры, говорил с солдатами, воодушевлял их огнем, согревавшим его самого, и готовил к бессмертному подвигу, которому суждено было занять почетное место в истории. Он приказал совершить два инспекторских смотра, один в Лозанне, другой в Виль-нёве. Там осматривали каждого пехотинца, каждого кавалериста, при помощи наскоро устроенных в этих городах магазинов солдат снабжали башмаками, одеждой, оружием — всем, чего у них недоставало.

Эта предосторожность была очень полезна, потому что, несмотря на все свои заботы, Первый консул замечал, что старые солдаты часто ходят в изношенных мундирах и с оружием, негодным к употреблению. Он был этим крайне недоволен и приказал тотчас исправлять упущения, которые происходили от нерадения или злоупотребления военных комиссионеров — зла, до некоторой степени неизбежного почти всегда.

Он простер свою предусмотрительность до того, что даже приказал устроить у входа в ущелье шорные мастерские для починки артиллерийской упряжи. Первый консул писал об этом, по-видимому, маловажном предмете собственноручные письма, и мы приводим этот пример в поучение полководцам и правителям, которым поручается жизнь людей и которые иногда, из лености или из тщеславия, пренебрегают такими мелочами.

Чтобы избежать тесноты, все дивизии были разделены на эшелоны, начиная от горы Юрб и до подошвы

Сен-Бернара. Первый консул поселился в Мартиньи, в бенедиктинском монастыре, откуда мог свободно всем распоряжаться и не переставать сноситься с Парижем и остальными армиями Республики.

Получив сведения из Лигурии, Бонапарт узнал, что Мелас все еще находится под влиянием своей обманчивой уверенности и употребляет все средства на овладение Генуей и мостом через Вар. Успокоившись насчет этого важного обстоятельства, Первый консул отдал приказ начать переход. Сам он остался по эту сторону Сен-Бернара, чтобы как можно дольше поддерживать связь с правительством и лично начать переправу всей армии. Бертье, напротив, должен был по ту сторону хребта принимать дивизии и орудия, которые будут к нему пересланы.

Ланн первый, во главе авангарда, отправился в путь в ночь с 14-го на 15 мая. Он командовал шестью отлично вооруженными отборными полками. Под началом этого энергичного, иногда даже непокорного, но всегда искусного и храброго вождя солдаты весело пустились в опасный поход. Полки тронулись с места между полуночью и вторым часом, чтобы предупредить время, когда солнце, растопив снега, могло обрушить на головы отважных путников целые горы льдин. Чтоб достигнуть вершины, самого монастыря, надо было потратить восемь часов, и только два часа, чтобы спуститься оттуда в Сен-Реми. Стало быть, можно было успеть совершить переход до наступления самого опасного времени дня.

Солдаты мужественно преодолевали все трудности пути. Они были очень обременены, потому что их заставили взять с собой запас сухарей на несколько дней и огромное количество патронов. Взбираясь по крутым тропинкам, они распевали среди пропастей песни, мечтая о завоевании Италии, где уже раз вкусили плоды победы, и предчувствуя бессмертную славу, которая их ожидала.

Пехотинцам было легче, чем конным. Последние шли пешком, ведя лошадей в поводу. Восходить таким образом на гору было неопасно, но при спуске они были вынуждены, из-за слишком узкого пространства, идти впереди лошадей и, если лошадь оступится, рисковали слететь вместе с ней в пропасть. Такие случаи действительно происходили, но их было немного: погибло несколько лошадей, однако люди все уцелели.

К утру прибыли в монастырь. Здесь сюрприз, приготовленный Первым консулом, оживил силы и развеселил храбрых воинов. Монахи, вдоволь запасшиеся всеми необходимыми припасами, расставили столы и каждому солдату поднесли по порции хлеба, сыра и вина. После краткого отдыха опять двинулись вперед и счастливо спустились в Сен-Реми. Ланн тотчас же разбил лагерь и сделал все нужные распоряжения для принятия остальных дивизий и в особенности военных снарядов.

Каждый день должна была переходить одна из дивизий. Стало быть, операция должна была продолжаться несколько дней.

Сначала отправили съестные припасы и снаряды. При этой переправе больших затруднений не возникло: весь этот груз можно было разделить и в небольших ящиках навьючить на мулов. Затруднение состояло только в недостатке средств для перевозки, ибо, несмотря на то, что деньги сыпали горстями, так и не смогли добыть достаточного количества мулов для переправы всех тяжестей на ту сторону Сен-Бернара.

Наконец принялись и за артиллерию. Лафеты и зарядные ящики навьючили на мулов. Оставались сами пушки, тяжести которых нельзя было уменьшить раздроблением. Катки, изготовленные в арсеналах, оказались непригодными. Придумали новое средство, которое тотчас же испытали и которое удалось: оно состояло в том, что стволы пихт раскалывали пополам, выдалбливали изнутри, обкладывали орудие двумя или тремя половинками ствола и таким образом на веревках тащили их через овраги. При такой осторожности перемещения никакой толчок не мог их повредить. К орудиям впрягали мулов, которые втаскивали тяжесть до вершины. Но спуск был гораздо труднее: здесь надо было действовать руками, что было сопряжено с большой опасностью; спуская орудие, надлежало его придерживать, чтобы оно не скатилось в пропасть.

К несчастью, сказался недостаток в мулах. Погонщики мулов, которых требовалось большое количество, выбились из сил. Тогда начали придумывать другие средства. Окрестным селянам было предложено до тысячи франков с орудия, чтобы перетащить его из Сен-Пьерре в Сен-Реми. Для этого требовалось до ста человек на каждую пушку, день на то, чтобы поднять ее на высоту, и день на спуск.

Явилось несколько сотен крестьян, которые действительно, под руководством артиллеристов, перетащили несколько пушек. Но скоро даже приманка корысти не могла принудить крестьян опять приняться за дело. Они все исчезли, и, хотя за ними посылали офицеров с предложениями безмерной платы, не явился ни один. Оставалось просить солдат, чтобы они сами тащили свою артиллерию. От этих ревностных вояк можно было ожидать всего. Чтобы поощрить их, им предложили ту же плату, какую давали истощенным селянам, но они ее отвергли, говоря: долг чести требует, чтобы войско спасло свои орудия. И с жаром принялись за оставленные пушки.

Их тащили по сто человек, попеременно выходя из рядов. В трудных местах небольшой оркестр играл воодушевляющие песни, и музыка поддерживала солдат в этих новых трудностях. Достигнув вершины горы, они находили там пищу и вино, приготовленные отшельниками обители, отдыхали несколько минут и потом опять принимались за подготовку гораздо более трудного и опасного спуска.

Таким образом, дивизии Шамберлака и Монье сами перетащили свою артиллерию. Не успев спуститься в тот же день, они предпочли лучше разбить бивуаки среди снегов, чем разлучиться со своими орудиями. По счастью, небо было ясно, и непогода не увеличивала и без того немалых затруднений.

Вплоть до 19 мая дивизии продолжали свой поход, перевозя съестные припасы, снаряды и артиллерию.

Первый консул, предусмотрительность которого никогда не ослабевала, решился тотчас же направить к перевалу генерала Данна, который объединил уже свой отряд и имел несколько исправных орудий. Бонапарт приказал ему идти на Ивре и овладеть городом, чтобы, таким образом, обеспечить выход на Пьемонтскую равнину.

Семнадцатого мая Ланн подошел к Аосте, где встретил хорватов и оттеснил их в глубину долины; потом он повернул к замку Шатильон, куда и прибыл 18-го числа. Неприятельский батальон, который тут находился, был опрокинут, причем было взято много пленных. Потом Ланн стал углубляться в долину, которая заметно расширялась и представляла глазам обрадованных солдат жилища, деревья, обработанные поля, словом, все признаки итальянского процветания.

Солдаты весело шли вперед, как вдруг долина, снова сузившись, явилась перед ними в виде тесного ущелья, защищенного крепостью с грозным рядом пушек. Это была крепость Бард, на которую уже прежде указывали итальянские офицеры как на препятствие, но, впрочем, как на препятствие преодолимое. Армейские инженеры, находившиеся в авангарде, тотчас осмотрели укрепления и объявили, что крепость решительно запирает выход из долины и выбраться можно не иначе, как уничтожив эту преграду, которая с первого взгляда казалась неприступной. Это известие произвело на дивизию самое неприятное впечатление.

Ланн, не любивший остановок, тотчас отрядил несколько гренадерских рот, которые сорвали подъемные мосты и ворвались в Бард, несмотря на сильный огонь. Комендант крепости обрушил на несчастное поселение град пуль и артиллерийских снарядов, но наконец, из сочувствия к жителям, прекратил стрельбу.

Дивизия Ланна стояла вне стен города. Было ясно, что нельзя провезти орудия под огнем крепости, которым была охвачена дорога во всех направлениях. Ланн тотчас рапортовал об этом Бертье, который прибыл немедленно и с ужасом увидел, как трудно преодолеть это совершенно неожиданное препятствие. Потребовали генерала Мареско. Тот осмотрел крепость и объявил, что взять ее невозможно, причем не по причине ее конструкции, которая была совсем не блестящей, но из-за ее убийственного расположения. Крутизна скалы делала приступ невозможным; что же касается стен, в них никак нельзя было пробить бреши, потому что некуда было поставить батарею, огонь которой до них бы добрался. Впрочем, представлялась возможность внести несколько орудий мелкого калибра на соседние высоты просто на руках.

Сообразуясь с этими данными, Бертье отдал нужные приказания. Солдаты, привыкшие к самым отважным предприятиям, принялись за работу и понесли вверх две четырехфунтовые пушки и два восьмифунтовика. Их действительно удалось водрузить на гору Альбаредо, которая господствует над скалой и крепостью.

Продолжительный огонь в направлении сверху вниз на некоторое время озадачил гарнизон крепости. Несмотря на это, комендант не терял бодрости, отвечал и сбил одно из французских орудий, слишком мелкого калибра.

Мареско объявил, что нет никакой надежды взять крепость и надо думать о другой возможности преодолеть препятствие. Вдоль изгибов горы Альбаредо провели новую рекогносцировку и слева наконец нашли тропинку, которая, предполагая много опасностей, тем не менее сбегала в долину, на большую дорогу, расположенную ниже крепости.

Эта тропинка хоть и пролегала по горе не очень высокой, но была столь же труднодоступной, как и Сен-Бернар, по ней ходили одни только пастухи. Не стоило во второй раз проводить такую же операцию и снова проходить ущельем, снимая и опять снаряжая артиллерию и перетаскивая ее с такими же усилиями: солдаты могли окончательно обессилеть, да и сами орудия, столько раз разобранные и прилаженные, сделались бы негодными к употреблению.

Встревоженный Бертье тотчас приказал остановить людей и обозы, чтобы не утруждать понапрасну армию, если ей суждено вернуться назад. Мгновенно его тревога передалась до последних рядов, и все уже думали, что славное предприятие может не удаться. Бертье отправил к Первому консулу нескольких курьеров, чтобы известить его об этом неожиданном препятствии.

Бонапарт все еще находился в Мартиньи и не хотел переходить через Сен-Бернар, пока не переправит последние орудия. Известие о непреодолимом препятствии даже немного испугало его, но вскоре он ободрился и решительно не хотел слышать о возвращении. Ничто на свете не могло побудить его к такой крайности. Он думал, что если его не остановила одна из величайших гор Земного шара, то ничтожная и малозначимая скала не победит его мужество и гений. Крепость, думал он, можно взять отвагой; а если не взять, то обойти. Лишь бы только пехота и конница пробрались с несколькими четырехфунтовыми пушками; они дойдут до Ивре и у входа в долину подождут, пока к ним присоединится тяжелая артиллерия. А если тяжелая артиллерия не в состоянии будет преодолеть препятствие, так можно ее бросить и захватить неприятельскую: французская пехота достаточно многочисленна и отважна, чтобы броситься на австрийцев и отнять у них пушки.

Впрочем, Бонапарт снова принялся изучать свои карты, расспрашивать итальянских офицеров и, узнав у них, что есть другие дороги, которые также прилегают к долине Аосты, стал отправлять Бертье письмо за письмом, запрещая ему останавливать движение войск. Он с удивительной точностью указывал в этих письмах, где именно около Барда надо делать рекогносцировку, а признавая опасность только в появлении неприятельского корпуса, который вздумал бы запереть выход на Ивре, он предписал Бертье отправить туда Ланна и приказать ему занять выгодную позицию, которая защищала бы от австрийской артиллерии и конницы.

«Когда Ланн уже сторожит врата долины, — прибавлял Первый консул, — что бы ни случилось, это будет несущественно, вся беда в этом случае состоит только в потере времени. Продовольствия у нас довольно, надо ожидать еще больше; стало быть, мы всегда возьмем свое: или обойдем, или уничтожим препятствие, которое нас теперь останавливает».

Отдав эти приказания Бертье, он наконец и сам решился переправиться через горы. Перед отъездом с Вара было получено известие о том, что 14 мая барон Мелас все еще находился в Ницце. Поскольку это было уже 20 мая, представлялось маловероятным, чтобы австрийский полководец в шесть дней успел добраться из Ниццы до Ивре. Итак, Первый консул отправился в путь через ущелье 20 мая, рано утром. С ним были адъютант Дю-рок и секретарь Бурьен.

Живописцы часто изображали Бонапарта переезжающим через альпийские снега на ретивом скакуне; но в действительности он въехал на Сен-Бернар на муле, одетый в серый сюртук, который носил всегда; его сопровождал обыкновенный проводник, житель горного селения. В опасных местах Бонапарт оставался рассеянным, как человек, мысли которого заняты совсем другим. Он вступал в разговоры с офицерами, попадающимися ему по дороге, и по временам, подобно праздному путешественнику, которому нечего больше делать, расспрашивал своего проводника, заставляя его рассказывать о своей жизни.

Когда Первый консул добрался до монастыря, усердные монахи приняли его со всем радушием. Едва сойдя с мула, он написал записку, которую отдал своему проводнику, приказав доставить ее непременно начальнику армии, оставшемуся по ту сторону Сен-Бернара. Вечером молодой человек, возвратясь в Сен-Пьерре, с изумлением услышал, какого важного путешественника провожал утром, и узнал, что генерал Бонапарт приказал дать ему поле, хижину и, наконец, средства для женитьбы, таким образом осуществив все мечты его скромного честолюбия.

Этот горец умер совсем недавно, на своей родине, счастливо владея тем, что подарил ему властитель мира. Такой акт благотворительности в минуту столь важных событий достоин особенного внимания. Даже если это была просто прихоть завоевателя, разбрасывающего наудачу добро и зло, с одинаковой легкостью ниспровергающего царства и возводящего хижины, такие прихоти не мешает приводить на память хотя бы в назидание владыкам мира; но поступок этот показывает еще и другое. Душа человеческая в минуты пламенных желаний расположена к благу: она творит добро и смотрит на него как на средство заслужить то, чего просит у Провидения.

Первый консул пробыл у монахов несколько минут, поблагодарил их за попечения об армии и оставил большое вознаграждение — для вспомоществования бедным и путешественникам. Затем Бонапарт совершил быстрый спуск, скользя прямо по снегу, и к вечеру прибыл в Этрубль.

На следующее утро, отдав несколько распоряжений касательно артиллерийского парка и съестных припасов, он отправился в Аосту и к крепости Бард. Убедившись лично, что все, о чем ему доносили, совершенно справедливо, он решился провести пехоту, конницу и четырехфунтовые орудия по той самой тропинке через Аль-баредо, что легко стало бы возможным, если хорошенько отремонтировать дорогу. Нужно было предпринять попытку захвата крепости или отыскать средства миновать ее, переправив артиллерию через какое-нибудь соседнее ущелье.

Французы завладели единственной улицей, составляющей город в крепости, но пройти по ней могли только под таким сильным дождем ядер, что невозможно было и думать провезти артиллерийские снаряды, хотя идти было совсем недалеко. От коменданта потребовали сдачи, но он отвечал с твердостью, как человек, вполне понимающий всю важность вверенного ему поста. А значит, только силой можно было пробить себе дорогу. Пушки, поставленные на горе Альбаредо, не производили большого действия. Попробовали взять приступом первую стену крепости; но несколько отважных гренадеров были только понапрасну изранены и убиты.

В это время войска проходили по тропинке Альбаредо. Тысяча пятьсот человек, где было нужно, наскоро поправили дорогу. Армия проходила гуськом; кавалеристы вели за поводья лошадей. Австрийский комендант крепости был в отчаянии, видя, как французские колонны проходят мимо, и чувствуя, что не может остановить их. Он известил о происходящем Меласа и поклялся, что французам не удастся переправить ни одной пушки.

В это время французская артиллерия пустилась на одну чрезвычайно отважную авантюру; пользуясь темнотой ночи, она хотела провезти орудие под выстрелами крепости. К несчастью, неприятель, пробужденный шумом, выбросил несколько зажигательных снарядов, которые вполне осветили дорогу, и вслед за тем засыпал ее ядрами. Из тринадцати канониров, которые отважились провезти орудие, семеро было убито или ранено. Это могло обескуражить и самых отважных солдат, но они придумали новую хитрость, хотя тоже чрезвычайно опасную.

Улицу покрыли соломой и навозом, орудия обложили паклей и выпрягли, и добрые артиллеристы повезли их на себе вдоль по улице, под самыми батареями крепости. Эта уловка им удалась. Неприятель, который стрелял по временам из предосторожности, поразил нескольких канониров; но скоро, несмотря на стрельбу, вся тяжелая артиллерия была вывезена, и страшное препятствие, которое озаботило Первого консула гораздо более, чем трудный переход через Сен-Бернар, было преодолено.

Пока совершалась эта смелая операция, Ланн во главе своей пехоты продвигался вперед. Двадцать второго мая он приступом взял город Ивре.

Там находилось от пяти до шести тысяч австрийцев, Ланн многих забрал в плен, остальных вытеснил из долины и занял выход на Пьемонтскую равнину на всех пунктах, указанных Первым консулом. Через несколько дней город Ивре, защищенный австрийцами, перестал быть препятствием, но сделался, напротив, предметом особых забот. В нем нашли орудия и съестные припасы; его начали вооружать и снабжать продовольствием, чтобы в случае неудачи обратить в опорный пункт отступающей армии.

Ланн с авангардом вышел из долины Аосты 26 мая. Австрийскому генералу Хаддику поручили запереть выход из Альп, который был прикрыт маленькой речкой с мостом. Ланн быстро пошел к мосту. Внезапный и хорошо направленный батарейный огонь встретил французские батальоны пехоты, но не остановил их.

Три раза возобновлялась атака, и все три раза неприятельские эскадроны были отражены штыками. Австрийский генерал, видя невозможность противостоять авангарду французов, велел ударить отбой и, потеряв множество людей ранеными и убитыми, очистил Пьемонтскую равнину и отступил за Орко.

Ланн продолжал свой поход и 28 мая направился к местечку Кивассо, к берегу реки По. Австрийцы, пораженные этим неожиданным маневром, поспешили очистить Турин. Барки, груженные хлебом, рисом, снарядами и ранеными, были отправлены по течению реки, но

Ланн перехватил весь этот транспорт. Так довольствие, приготовленное австрийцами для их армии, сделалось достоянием французских войск.

Прошло всего тринадцать дней, и колоссальное предприятие Первого консула завершилось. Армия в 40 тысяч человек, состоящая из пехоты, конницы и артиллерии, перешла без проторенных дорог через высочайшие горы в Европе, перетащила на себе все свои орудия по глубоким снегам и провезла их под убийственным огнем крепости. И этот чрезвычайный переход не был безумной выходкой полководца, который, желая окружить неприятеля, сам подвергается опасности быть окруженным. Теперь, владея долиной Аосты, Симплоном и Сен-Готар-дом, Бонапарт был уверен, что, проиграв битву, сможет возвратиться к точке, из которой вышел.

Не имея больше причин действовать скрытно, он сам приехал в Кивассо, обратился с речью к воинам, поблагодарил их за твердость и предсказал великие последствия их подвига, который уже предвидел. Он показывался не только своим солдатам, но и итальянцам и австрийцам, чтобы напугать одним своим присутствием неприятеля, которого доселе убаюкивал в глубоком неведении.

Но что же в это время делал Мелас?

Постоянно убеждаемый венским кабинетом и своими собственными агентами в мифичности существования Резервной армии, барон Мелас продолжал осаду Генуи и атаки на мост Вара. Известие, которое он получил в середине мая, заставило его несколько озаботиться насчет своего тыла, но вскоре он успокоился и опять начал думать, что собранные в Дижоне войска должны спуститься по Саоне и Роне для соединения с корпусом генерала Сюше на Варе. Вместо того чтобы отрядить войско в Пьемонт, он соединил все свои силы перед мостом, поставив во главе армии генерала Эльсница. Точные донесения генерала Вукасовича о том, что французские колонны устремляются в долины изо всех альпийских ущелий, вырвали его наконец из мечтательного состояния, но не разуверили вполне. С десятитысячным отрядом Мелас пошел обратно к городу Кони, и 22 мая прибыл туда.

До сих пор австрийский военачальник думал, что французские войска, показавшиеся из ущелья, — это не что иное, как горсть рекрутов, которых использовали для ложной демонстрации в тылу, чтобы отвлечь его от осады Генуи. Он еще и не подозревал, что тут сам Бонапарт, во главе огромной армии. Но скоро и это последнее заблуждение исчезло. Один из его офицеров, хорошо знавший генерала в лицо, был отправлен в Ки-вассо, увидел собственными глазами победителя при Риволи и Кастильоне и известил о том главнокомандующего, который тогда только постиг весь объем угрожавшей ему опасности, ибо знал, что Первый консул не принял бы начальства над рекрутами. Почтенный старец, имевший неоспоримые заслуги в предшествовавшей кампании, предался жестокой грусти. С каждым днем беспокойство его возрастало; скоро узнал он, что передовые отряды генерала Монсея уже спускаются с Сен-Готарда.

И действительно, барон находился в необыкновенно трудном положении. Из 120 тысяч человек по крайней мере 25 тысяч находились под Генуей и перед Варом. Остальные его силы были разбросаны еще больше; что он мог сделать, находясь в Турине всего с 10 тысячами солдат? Бонапарт мог внезапно броситься на все эти разрозненные войска, разбить их одно за другим и совершенно уничтожить. Может быть, и была еще возможность принять спасительные меры, только их следовало тотчас же придумать и привести в исполнение. Но австрийский полководец несколько дней оправлялся от испуга, потом терял время, стараясь угадать намерения противника, придумывал планы и не решался на жертвы, сопряженные с необходимостью сосредоточить все силы.

Пока он раздумывал, Бонапарт с обычной своей быстротой и решимостью определил, что ему следовало предпринять. Французы были так же разбросаны, как и австрийцы. Надо было их соединить, потом отрезать пути отступления Меласу и, наконец, выручить Массена, который дошел уже до последней крайности.

Спустившись с Сен-Бернара, генерал Бонапарт имел по правую руку Мон-Сени и Турин, по левую — Сен-Го-тард и Милан, а в пятидесяти милях перед собой — Геную и генерала Массена. На что решиться? После некоторого размышления оставалось только одно средство: уклониться влево, к Сен-Готарду и Милану, и соединиться с пятнадцатью тысячами генерала Монсея. Таким образом, вся армия сливалась в 60 тысяч человек; можно было занять столицу Верхней Италии, побудить жителей к восстанию в тылу австрийцев, захватить все их магазины и овладеть линией реки По и всеми ее мостами; наконец, действуя на обоих берегах, можно было остановить барона Меласа, по какой бы дороге он ни вздумал уйти.

Правда, следуя этому плану, можно было помочь генералу Массена не ранее чем через восемь или десять дней, что было весьма прискорбно. Но Бонапарт полагал, что одного его присутствия в Италии достаточно, чтобы освободить Лигурийскую армию, поскольку барон Мелас поторопится подтянуть к себе все корпуса, которые осаждали Геную.

Приняв решение, Первый консул с величайшей скоростью сделал нужные распоряжения и направил всю свою армию по левому берегу По. Намерением его было вновь обмануть Меласа, и он преуспел в этом, как и в первый раз. Видя передвижения генерала Бонапарта, барон Мелас тешил себя до последней минуты надеждой, полагая, что французы могли сойти с Альп только в весьма малом количестве и Бонапарт намерен переправиться через По и идти к Турину, чтобы около Мон-Сени соединиться с генералом Тюро. В этом случае Мелас думал отрезать все мосты и, с тридцатью тысячами, воспротивиться его переправе. Первый консул не старался разрушить новое заблуждение своего противника и, оставив его у Турина, вдруг повернул к Милану. Вся армия последовала этому общему движению на Милан. Тридцать первого мая прибыли к реке Тичино. Река эта широка и глубока, У французов не было барок для переправы, а по ту сторону открывалась многочисленная кавалерия Вукасовича, которая сторожила Симплон. Неприятельская кавалерия, стесненная на весьма узкой полосе земли, была чрезвычайно затруднена в своих движениях и не могла развернуть силы как следует.

Первого июня вся армия двинулась к Милану. Вука-сович, боясь попасть между главной армией, которая входила в Ломбардию, и корпусом Монсея, который спускался с Сен-Готарда, поспешно отступил за Алду, оставив в миланском замке гарнизон в 2800 человек.

Теперь никакое препятствие не останавливало французскую армию, и она могла вступить в столицу Ломбардии, которая уже около года страдала под игом австрийцев. До сих пор несчастным итальянцам рассказывали только об успехах Меласа и о неудачах французов. Карикатуры на Резервную армию были распространены в Милане так же, как в Вене и Лондоне. В то же время все сколько-нибудь влиятельные, богатые и просвещенные жители Ломбардии томились в темницах или в изгнании, а несчастный народ испытывал самое жестокое угнетение. Поэтому, за исключением нескольких прислужников австрийского правительства и немногочисленных дворян, преданных партии олигархов, все итальянцы желали возвращения французов. Но никто не смел надеяться на это возвращение, особенно видя, как далеко барон Мелас проник в Лигурию. В народе даже распространили слух, что генерал Бонапарт, столь известный в Италии, умер в Египте и что тот, имя которого гремит теперь в Париже, — один из его братьев.

Можно себе представить изумление итальянцев, когда им вдруг сказали, что французская армия показалась в Ивре, прошла по берегам Тичино и переправилась через эту реку. Весь Милан пришел в волнение; в продолжение двух суток ничего не было известно точно: одни подтверждали, другие отрицали. Но когда известие это подтвердилось личным появлением генерала Бонапарта, который сам вел авангард, радости людей не было предела.

Второго июня весь народ ринулся навстречу французской армии, встретил знаменитого полководца изъявлениями восторга и принял как избавителя, ниспосланного Небом. Чувства итальянцев, и без того всегда живописные и выразительные, никогда еще не выказывались с такой силой, потому что никогда не соединялось столько обстоятельств, способных внезапно и глубоко потрясти радостью душу народа.

Вступив в Милан, Бонапарт поспешил отпереть темницы и вручить управление краем приверженцам Франции.

Затем он составил для Цизальпинской республики временную администрацию из самых уважаемых людей. А после первых забот о Миланской области Первый консул поспешил разослать свои колонны по всем направлениям, стараясь всюду распространить восстание в пользу французов, завладеть неприятельскими магазинами, отрезать врагам все пути к отступлению и лишить их связи.

До сих пор дела шли как нельзя лучше. Ланн 1 июня вошел в Павию и захватил огромные магазины. Он нашел в городе австрийские госпитали, большие запасы хлеба, фуража, снарядов, оружия, триста пушек, и из них половину — полевых. Дивизия Шабрана, которая была оставлена перед крепостью Бард, первого же июня овладела ею и нашла там восемнадцать орудий. Таким образом, армия Ланна занимала теперь все пространство до Павии.

Отныне ничто не останавливало генерала Монсея, кроме трудностей с продовольствием в бесплодных долинах Верхней Швейцарии. Первые его колонны уже спустились, но несколько дней следовало ждать остальных, что составляло большое неудобство, потому что надо было торопиться, если хотели спасти Геную.

Бонапарт был теперь уверен, что соединит все свои колонны. Французская армия окончательно утвердилась в Миланской области, использовала австрийские запасы и готовилась вступить с австрийцами в решительную битву.

Сдача Генуи, если бы она произошла, могла сделаться весьма неприятным обстоятельством, во-первых, для храброго войска, которое защищало Геную, во-вторых, потому, что осаждавший ее корпус подкрепил бы барона Меласа и затруднил генеральное сражение, которым должна была кончиться кампания. Но если бы Бонапарт одержал победу, — Генуя и Италия были бы завоеваны одним ударом. Тем не менее присоединения корпуса Монсея нельзя было ожидать ранее 5-го или 6 июня, а до той поры Генуя продержаться не могла.

Барон Мелас, которого последние известия совершенно разочаровали, видя, что противник занял Милан, наконец осознал обширный план, который против него замыслили, а в довершение несчастья узнал о неудачах, постигших генерала Края, и о его отступлении на Ульме. Тогда барон оставил наконец свою систему полумер и отдал генералу Эльсницу решительный приказ уйти с моста на Варе, а генералу Отту — снять осаду Генуи и соединиться в Алессандрии.

Этого-то генерал Бонапарт и ждал для спасения Генуи. Но, очевидно, было предопределено свыше, чтобы благородная и несчастная Лигурийская армия до конца заплатила кровью и страданиями и претерпела прискорбную сдачу — для торжества Резервной армии.

Массена выдержал характер до последней минуты. «Прежде чем сдаться, — говорили солдаты, — он даст нам съесть свои сапоги!» Говядину прикончили, стали есть конину; жалкий хлеб, изготовленный из овса и бобов, также был съеден весь. С 23 мая Массена, собрав крахмал, льняное семя и какао, еще сохранившиеся в генуэзских магазинах, приказал из всего этого готовить похлебку, которую солдаты едва могли проглотить и переваривали с большим трудом. Почти все слегли. Народ, питающийся одним травяным супом, испытывал все муки голода. Улицы были запружены несчастными, умиравшими от истощения, а женщины, совершенно изнуренные, оставляли общественному милосердию своих младенцев, не будучи в состоянии их кормить.

Еще одно зрелище приводило в ужас и город, и войско: то были многочисленные пленники, которых Массена нечем было кормить. Он не хотел их отпускать под честное слово, с тех пор как заметил, что многие, отпущенные таким образом, снова появлялись в рядах неприятеля. Он предлагал австрийским генералам поставлять продовольствие, необходимое для ежедневного питания пленных, и давал честное слово, что из этих запасов ни крохи не будет выделено гарнизону. На честное слово такого человека можно было положиться, но ожесточение оказалось так велико, что заботу о пропитании пленных предоставили Массена, хотя бы несчастным пришлось переносить самые жестокие страдания. Неприятельские генералы решились варварски осудить своих солдат на ужасные муки голода, чтобы таким образом увеличить бедствия Генуи, оставив ей несколько тысяч лишних ртов.

Массена приказал давать пленным травяной суп, который отпускали и жителям города. Этого было недостаточно для сильных, здоровых солдат, которые за время богатых итальянских походов привыкли к изобилию; они ежедневно готовы были взбунтоваться. Чтобы они не помышляли о бунте, Массена приказал содержать их в старых остовах кораблей, поставленных посередине порта; на них была наведена сильная батарея, готовая при первом знаке грянуть смертельной картечью. Несчастные испускали страшные вопли, которые глубоко потрясали даже народ, измученный собственными страданиями.

С каждым днем число французских солдат уменьшалось. Они умирали прямо на улицах и были до того истощены, что генерал вынужден был позволить им нести караул сидя. Обескураженные генуэзцы не хотели больше нести службу в национальной гвардии, опасаясь наказания, как только австрийцы возьмут город и восстановят партию олигархов. По временам глухое негодование возвещало, что народное отчаяние готово вспыхнуть: чтобы предупредить этот взрыв, целые батальоны вынуждены были с зажженными фитилями дежурить на главных площадях города.

Массена владычествовал над народом и армией своей непоколебимой твердостью. Уважение, которое внушал к себе этот герой, разделявший с солдатами их ужасный хлеб, живший с ними под неприятельским огнем и переносивший, кроме физических страданий, и все заботы управления с неослабным мужеством, — это уважение удерживало всех в повиновении. Над отчаявшейся Генуей властвовало величие его души.

Впрочем, надежда все еще поддерживала осажденных. Несколько адъютантов Массена с огромным риском пробрались сквозь блокаду неприятеля и принесли отрадные новости. Например, они узнали, что Первый консул отправляется в поход и уже переходит через Альпы. Но с 20 мая в Генуе не получали известий. Десять или двенадцать дней, проведенных в таком положении, показались столетиями, и все с отчаянием спрашивали друг друга: «Возможно ли, чтобы генерал Бонапарт в десять дней не прошел расстояния, отделяющего Альпы от Апеннин?» Зная его, все говорили: «Или он уже победил, или побежден; если он не появляется, это значит, что он пал в своем отважном предприятии». Другие утверждали, что Бонапарт смотрит на Лигурийскую армию как на корпус, приносимый в жертву великой операции, что он желал только удержать Меласа в Апеннинах, а достигнув этого, он и не подумает больше о Генуе и будет стремиться к более великой цели. «Так что же, — говорили генуэзцы и даже французские солдаты, — нас приносят в жертву славе Франции, пусть так. Но теперь эта цель достигнута, неужели хотят, чтобы мы погибли все до единого? Пусть бы еще на поле битвы, с оружием в руках, но от голода, от болезней — этого не будет! Настала пора сдаться».

Некоторые солдаты в отчаянии переломали свои мушкеты. В то же время открыли заговор, затеянный людьми, доведенными страданием до крайности. Массена обратился к солдатам с прокламацией; он напоминал им об обязанностях воина, состоящих столько же в перенесении лишений и страданий, сколько в преодолении опасностей. Он ставил им в пример офицеров, которые ели ту же пищу и ежедневно у них на глазах падали мертвыми. Он говорил, что Первый консул идет к ним на выручку со значительной армией, что сдаться теперь означало бы потерять все плоды многомесячных усилий. «Еще несколько дней, может быть, только несколько часов, — говорил он, — и вы будете освобождены, оказав отечеству чрезвычайную услугу!»

При каждом шуме, при каждом отдаленном гуле полагали, что это грохочут пушки Бонапарта. Однажды показалось, что пальба раздалась у Бокеты, неистовая радость овладела всеми, сам Массена поспешил на вал. Тщетная надежда! То была гроза. Все снова впали в мрачное уныние.

К 4 июня оставалось на человека только по две унции отвратительного пойла, приготовленного из крахмала и какао. Надо было сдавать город, нельзя было довести несчастных людей до того, чтобы они пожирали друг друга. К тому же солдаты считали, что сделали все, что требовалось от их мужества. Массена разделял чувства своих солдат, хотя явно их не обнаруживал, но он полагал, что долг его до тех пор не будет выполнен до конца, пока он не дойдет до последней точки сопротивления. Когда последние две унции хлеба, приходившиеся на брата, были съедены, настал срок сдачи. С горечью в сердце Массена наконец решился.

Генерал Отт прислал к нему парламентера, поскольку австрийцы вынуждены были так же торопиться с окончанием дела, как и французы. Некоторые историки полагают, что предложения генерала должны были открыть Массена истину. Но, разумеется, он знал, что через пару дней к нему придут на выручку, но и этих двух дней у него уже не было. «Дайте мне, — говорил он генуэзцам, — продовольствия на два дня, даже на один, и я спасу вас от австрийского ига, спасу мою армию от горькой необходимости сдаться!»

Наконец 3 июня Массена был вынужден приступить к переговорам. Начали с мысли о капитуляции, но Массена отверг это предложение с такой решительностью, что далее о нем не смели и заикаться. Он настаивал на том, чтобы войско его могло выступить с оружием в руках, со всеми обозами, распущенными знаменами, с правом, при переходе линии осаждающих, служить и сражаться. Гарнизон пропустить соглашались, но требовали, чтобы он сам сдался в плен. Австрийцы боялись, что с таким вождем гарнизон, выйдя из Генуи направится к Савон-не, соединится там с корпусом Сюше и отважится на какое-нибудь опасное предприятие в тылу барона Мела-са. Чтобы успокоить негодование Массена, ему признались в этом лестном для него предположении. Но он не хотел о нем и слышать. Тогда потребовали, чтобы гарнизон удалился морем. На это и подобные предложения Массена отвечал угрозой, что силой пробьется сквозь австрийские линии.

Наконец согласились выпустить 8 тысяч человек, то есть всех, кто был еще способен держать в руках оружие. Оставалось 4 тысячи больных: австрийцы обязывались кормить и лечить их, а потом возвратить их французской армии.

Массена радел и за выгоду генуэзцев: он поставил непременным условием, чтобы ни одного из них не потребовали к ответу за мнения, высказанные во время французского управления Генуей, чтобы имущество и лица оставались неприкосновенными. Сверх того, Массена настаивал, чтобы жителям оставили их привычный образ правления, установленный Французской республикой. На этот пункт австрийские генералы не согласились. «Ну хорошо, — ответил им Массена, — делайте что хотите, только я вам объявляю, что через две недели я опять возвращусь в Геную». Пророческие слова, на которые австрийский генерал Сен-Жюльен отвечал с благородством и деликатностью: «Генерал, вы найдете здесь людей, которые у вас научились защищать ее!»

Последнее совещание происходило 4 июня утром. Было договорено, что конвенция об очистке Генуи (причем слова «капитуляция» тщательно избегали) будет подписана в тот же вечер. Впрочем, неприятельские офицеры поражались характеру французского генерала и осыпали его всевозможными знаками своего уважения.

Наступил вечер, а Массена по-прежнему медлил, надеясь, что еще может подоспеть избавитель. Наконец, когда нельзя было дольше медлить без нарушения данного слова, он подписал все необходимые бумаги. На следующее утро французские солдаты вышли из Генуи и получили рационы у аванпостов. Сам Массена, чтобы поскорее успеть на главную квартиру генерала Сюше, отплыл на корабле под трехцветным флагом, сопровождаемый английской канонадой.

Так закончилась эта достопамятная осада, которую французская армия ознаменовала великими доблестями и неимоверными заслугами. Она захватила в плен и уничтожила гораздо больше неприятельских сил, чем насчитывала солдат в своих рядах. Пятнадцать тысяч французов лишили возможности сражаться более восемнадцати тысяч австрийцев. В особенности они расстроили австрийскую армию в нравственном отношении, принуждая ее к непрерывным и чрезвычайным усилиям. Но не угодно ли знать, какой ценой храбрый гарнизон Генуи совершил все эти подвиги? Из пятнадцати тысяч солдат он потерял на поле боя три тысячи, четыре были ранены, и только восемь присоединились к действующей армии. Генерал Сульт остался в руках неприятеля с раздробленной ногой. Из трех дивизионных генералов один умер от заразы, другой был тяжело ранен. Из шести бригадных командиров четверо были ранены. Из семнадцати полковников одиннадцать лишены возможности продолжать кампанию или взяты в плен. Из этих цифр видно, что начальники лично поддерживали храбрую армию среди испытаний, подавая пример самоотверженности. Впрочем, и армия оказалась достойна своих командиров, и никогда еще французские солдаты не обнаруживали столько твердости и героизма.

В то время как генерал Отт соглашался на условия Массена, генерал Эльсниц, отзываемый приказами барона Меласа, наконец оставил мост на Варе. Движение австрийцев у этого пункта было очень замедленным, потому что они вынуждены были долго ждать свою тяжелую артиллерию, подвозимую морем. Несколько атак было проведено 22-го и 27 мая; последняя была истинным подвигом отчаяния со стороны генерала Эльсница, который хотел совершить все возможное, прежде чем оставить мост. Французы мужественно отразили эти атаки.

Эльсниц, видя, что на успех никакой надежды нет, начал думать об обратном пути через мосты. Сюше, быстрым и верным взглядом оценив намерения своего противника, принял все меры, чтобы затруднить ему отступление, и австрийскому генералу оставалось одно средство: по склону Апеннинских гор дойти до Онеля, а оттуда повернуть в долину Танаро. Он должен был пробираться через страшные горы с войском, и без того обескураженным этим бегством, зная, что по стопам его следует неприятель, который с радостью перешел от оборонительных действий к наступательным.

В продолжение целых пяти суток австрийцев преследовали постоянно; наконец 6 июня генерал Эльсниц прибыл в город Ормею, потеряв в этом отступлении десять тысяч человек.

Генерал Сюше, столь долго отделенный от генерала Массена, встретил его у берега, в окрестностях Савонны. Двенадцать тысяч французов, двинувшихся с Вара, соединились с восемью тысячами, выведенными из Генуи, и таким образом составили корпус в 20 тысяч человек, находящихся в прекрасной позиции для нападения на тыл Меласа. Но Массена во время отплытия был жестоко ранен и не мог сесть на лошадь; 8 тысяч человек, которых он привел, были истощены усталостью; к тому же надо сказать, что храбрые защитники Генуи тайно осуждали Первого консула: они узнали, что он торжествовал в Милане, в то время как Лигурийская армия вынуждена была сдаться.

Массена не хотелось подвергать генерала Сюше опасности, позволив ему проникнуть в Италию, не зная, что задумали оба враждующих военачальника. А потому он рекомендовал Сюше только перейти Апеннины и занять выгодную позицию перед Акви, оттуда наблюдать за австрийцами и, так сказать, повиснуть у них над головой как дамоклов меч.

Массена полагал, что храбрая Лигурийская армия, завершив достопамятную защиту Генуи таким славным образом, сделала для торжества Первого консула все, что могла. И в самом деле! Массена отдавал австрийцев, изможденных, потерявших две трети своего состава, прямо в жертву генералу Бонапарту. Из семидесяти тысяч австрийцев, перешедших Апеннины, возвратилось не более сорока тысяч, считая даже отряд, приведенный Меласом в Турин. Пятидесятитысячная армия, оставшаяся в Ломбардии, также была значительно уменьшена и чрезвычайно разбросана. Быстро объединив своих оставшихся в деле генералов, Мелас мог еще составить армию в семьдесят пять тысяч человек. Но ему нужно было оставить гарнизоны в Генуе, Савонне, Турине, Алессандрии, то есть для решительной битвы имелось не более пятидесяти с небольшим тысяч солдат.

Положение австрийского главнокомандующего оставалось затруднительным еще и потому, что трудно было найти выход из тесных пределов Пьемонта, в которые его заключил Бонапарт. И действительно, Меласу следовало переправиться через По в виду французов и, пробравшись через Ломбардию, которую они занимали, достигнуть большой дороги через Тироль или Фриуль. Затруднение было непомерным, особенно лицом к лицу с противником, который славился искусством своих маневров. Оставался один путь: к низовьям реки По, то есть следовало направиться к Пьяченце или Кремоне, чтобы выйти на дорогу к Мантуе.

Таким образом, Пьяченца стала главной точкой, которую оба противника желали занять. Для Меласа она представляла почти единственное средство избежать большого унижения, а для Бонапарта была возможностью в полной мере насладиться плодами своего дерзкого перехода через Альпы.

Вследствие этих причин Мелас назначил для сосредоточения своих войск два пункта: Алессандрию — для войск, которые находились в Верхнем Пьемонте, и Пьяченцу — для тех, кто оставался возле Генуи. Три корпуса австрийцев, соединившись в Алессандрии, должны были перейти в Пьяченцу оттуда. Маленький отряд, ранее оставленный на произвол судьбы в Тоскане, также получил инструкцию подойти туда. Итак, пока главная часть австрийской армии сосредотачивалась у Алессандрии, чтобы двинуться на Пьяченцу, ближайшим к ней корпусам было приказано тотчас же идти к этому пункту прямым путем.

Но едва ли можно было опередить генерала Бонапарта в таком важном деле. Он потратил в Милане пять или шесть дней, стараясь собрать весь корпус, переходивший Сен-Готард, — драгоценное время, потому что в этот момент пала Генуя. Но теперь, когда генерал Монсей перебрался через Сен-Готард, Первый консул не терял ни минуты. Находясь на дороге, по которой курьеры ездили из Вены в Турин к барону Меласу, а от него с депешами — в Вену, он разузнавал все замыслы австрийского правительства. Так, он прочел своеобразную депешу Тугута, в которой этот министр советовал главнокомандующему оставаться спокойным, не отвлекаться от своей цели басней о Резервной армии, поскорее овладеть Генуей и линией Вара и потом отделить корпус для армии генерала Края, которая приперта к Ульму.

Первый консул прочел также депеши Меласа, вначале полные самоуверенности, а потом обнаруживавшие видимое смущение и беспокойство. Однако вскоре приятное его занятие было прервано: 8 июня из той же самой корреспонденции он узнал, что Массена вынужден был сдать Геную. Известие это, впрочем, нисколько не изменяло общего плана кампании. Намерением Бонапарта было зайти в тыл неприятеля, окружить его и вынудить сложить оружие; если бы этот план удался, Италия и Генуя могли быть возвращены одним ударом. Главная неприятность сдачи Генуи состояла в том, что теперь войско генерала Отта освободилось.

Но в перехваченной депеше заключалось и утешение: в ней было сказано, что армия Массена не сдалась в плен. А это означало, что если, с одной стороны, могло подоспеть с Апеннин значительное австрийское войско, то, с другой, и французский корпус, на который прежде не рассчитывали, должен был последовать за австрийцами также через Апеннины.

Теперь, когда Генуя открыла свои ворота, Первый консул уже не слишком торопился встретиться с Мела-сом. Пока он соединял в Милане войска, сошедшие с разных точек Альп, и продвигал армию, переведенную им через Сен-Бернар, по течению По.

Шестого июня Ланн, собрав в Павии, на Тичино, все суда, какие мог достать, вывел их в По и велел начать переправу. Генерал Ватрен, находившийся под его командованием, первым перебрался через реку со своим отрядом. Едва поднявшись на правый берег, он вынужден был вступить в перестрелку с войсками, которые немедленно подлетели к Пьяченце из Алессандрии. Ему угрожала опасность быть сброшенным в реку, но Ватрен держался изо всех сил, пока ему не подвезли подкрепление, а затем наконец овладел берегом. Остальная часть дивизии Ватрена, переправившись через По во главе с Данном, заняла позицию немножко выше, угрожая дороге из Алессандрии в Пьяченцу.

В тот же день к Пьяченце подошел Мюрат. В этом городе находились все австрийские власти и несколько сотен человек для их защиты. При приближении опасности австрийский офицер выдвинул пушки к мосту через По и постарался держать оборону, пока подоспеют на помощь корпуса, которые стягивались уже со всех сторон.

На следующее утро, 7-го, к Пьяченце прибыл австрийский генерал О’Рейли со своей кавалерией. Однако

один он не в силах был защищать город. Австрийский комендант приказал вывести артиллерию и сорвать мост, построенный с помощью судов. Однако несколько судов остались после атаки на месте, и Мюрат смог завладеть ими и переправить бригаду Монье через По. Бригада бросилась к Пьяченце и после жаркого боя проникла в город. Генерал О’Рейли поспешил отступить, чтобы вовремя спасти артиллерийский парк, который мог попасть в руки французов. Орудия успели отправить в Тортону.

С этой минуты французы господствовали по всему течению реки По и владели двумя главными переправами, у Бельджиозо и у Пьяченцы. Вскоре они заняли и третью, Кремону.

Бонапарт управлял всеми этими операциями из Милана. Он отправил Бертье на берега По и ежедневно, часто даже ежечасно, посредством переписки указывал ему, какие распоряжения следует выполнять. Дело в том, что в этот момент французы действительно преграждали австрийцам дорогу через По. Но если бы теперь они, для встречи с Меласом, перешли реку, оставив, таким образом, Милан и ослабив Тичино, Меласу удалось бы пройти через Турин или Валенцу, пробраться в тыл французов и отплатить им почти таким же уроном, какой они нанесли ему переходом через Альпы. Мелас мог бы также, пожертвовав частью обозов и тяжелой артиллерией, возвратиться назад, в Геную, и напасть на По выше Пьяченцы, таким образом снова отвоевав Мантую и австрийские владения.

Бонапарт использовал все меры для предупреждения подобных покушений. В истории совсем немного примеров таких искусных, глубоко обдуманных распоряжений, какие он отдал в эту судьбоносную минуту. Надлежало решить тройную задачу: во-первых, непреодолимой преградой запереть главную дорогу, которая ведет от Алессандрии к Пьяченце; во-вторых, занять дорогу через верховья По, пролегавшую на Тичино, так, чтобы в случае нужды можно было подоспеть на помощь; наконец, оставить себе возможность спуститься вовремя к низовьям По, если бы австрийцы вздумали перейти реку ниже Пьяченцы, около Кремоны или Пармы.

Генерал Бонапарт постоянно размышлял над картой Италии, чтобы отыскать позицию, способную соответствовать

6 Консульство всем этим трем условиям, и наконец сделал выбор, достойный вечного удивления. Трудно сдвинуть с места войско, поставленное перед городком Страделла, в начале узкого длинного прохода, если левое крыло этого войска занимает высоты Апеннин, центр находится на дороге, правое стелется вдоль реки По, а сверх того, оно еще и окружено болотами. В случае столкновения с императорской армией, которая обладала мощной конницей и артиллерией, эта позиция представляла еще и ту выгоду, что делала эти два рода войск совершенно бесполезными.

На позиции, образуемой Апеннинами и реками По, Тичино и Аддой, Бонапарт и распределил свои силы. Во-первых, сам встал у Страделлы с тридцатью тысячами лучших солдат своей армии. Девять или десять тысяч человек должны были растянуться вдоль берегов Тичино, до последнего мешать переправе австрийцев через реку и тем дать возможность Бонапарту подоспеть к ним на помощь. Отдельная дивизия отряжалась для защиты Милана, что было необходимо потому, что в замке этого города находился австрийский гарнизон. Для этой цели выделили три или четыре тысячи человек. Еще десять или одиннадцать тысяч человек были использованы на Адде и для защиты Пьяченцы и Кремоны.

Таково было распределение пятидесяти с лишком тысяч солдат, которыми Первый консул мог располагать в эту минуту. Все эти войска были размещены так, что могли с величайшей скоростью поспевать друг к другу на подкрепление.

Казалось, что здесь Бонапарт решительно оставил свою обычную систему сосредоточения всех сил накануне большой битвы. Хотя такая концентрация войск в решительную минуту, когда два противника идут друг на друга, почитается верхом военного искусства, она не может быть применена, когда один из воюющих старается спастись бегством: тут главное искусство состоит в том, чтобы сначала остановить его, а потом уже вступать в битву.

Здесь был именно такой случай. Бонапарт должен был раскинуть около австрийской армии сеть, и притом такую сеть, которая была бы в силах удержать ее. Если бы на Тичино и в низовьях По были расставлены одни авангарды, способные только подать знак к тревоге, а не преградить неприятелю дорогу, вся цель была бы потеряна.

Обдумав свой план, генерал Бонапарт сделал сообразные с ним распоряжения. Он отправил Бертье, Лан-ну и Мюрату следующее предписание:

«Сосредоточьтесь около Страделлы, 8-го, или не позднее 9-го, вам придется столкнуться с пятнадцатью или восемнадцатью тысячами австрийцев, идущих от Генуи. Идите к ним навстречу и уничтожьте их. Тогда у нас будет настолько меньше врагов в день решительной битвы с главной армией Меласа».

Отдав это приказание, он сам выехал 8 июня из Милана, чтобы переправиться через По и на следующее утро быть у Страделлы.

Невозможно было с большей точностью предугадать движение неприятеля. Девятого июня рано утром генерал Отт, который вел свой главный корпус по дороге от Генуи к Тортоне, подходил к Страделле, как это и предвидел Бонапарт. Он вел с собой и дивизии Готтесгейма с О’Рейли, которых встретил во время их отступления, желая атаковать Пьяченцу и не представляя себе, что почти вся французская армия расставлена эшелонами в ущелье у Страделлы. Считая отряды, которые к нему присоединились, у него было от семнадцати до восемнадцати тысяч человек.

Ланн к утру 9-го числа мог объединить под своим началом только от семи до восьми тысяч, но благодаря беспрестанным распоряжениям главнокомандующего к нему в течение дня должны были подоспеть еще пять или шесть тысяч.

Поле битвы было то самое, которое мы описали. Левое крыло армии Ланна было расположено на Апеннинских высотах, центр стоял на дороге, правое крыло располагалось в долине реки По. Ланн сделал ошибку, слишком вытянувшись в направлении к Кастеджо и Монтебелло, где дорога выходит из ущелья вследствие расширения равнины. Но французы, полные уверенности в своих силах, хоть и оказались в меньшинстве, но готовы были на величайшие подвиги, особенно руководимые таким вождем, как Ланн, который в высшей степени обладал искусством воодушевлять их.

Итак, Ланн, направив на Кастеджо дивизию Ватре-на, заставил аванпосты О’Рейли растянуться. План его состоял в том, чтобы завладеть городком Кастеджо, который лежал перед ним на дороге. Многочисленная австрийская артиллерия, расставленная на ней, простреливала окрестности во всех направлениях. Два батальона старались обойти эту убийственную артиллерию справа; в то же время слева третий батальон и еще одна полу-бригада взбирались на соседние возвышения, а оставшаяся часть дивизии Ватрена пошла на сам Кастеджо, где находился центр неприятельских войск.

Отчаянный бой завязался на всех пунктах. Французы уже завладели было всеми атакуемыми позициями, но генерал Готтесгейм подоспел со своей пехотой на помощь к О’Рейли и опрокинул батальоны, которые взобрались на возвышения. Ланн под страшным огнем удерживал солдат и не давал им отступить перед превосходящими силами. Несмотря на это, они готовы были бежать, как вдруг на помощь явилась дивизия Шамберлака.

Генерал Риво снова взобрался на высоты, собрал батальоны, которые были оттуда изгнаны, и после неимоверных усилий сумел там удержаться.

Во время этих нападений на оба неприятельских крыла храбрый Ватрен должен был выдерживать отчаянный бой в Кастеджо; несколько раз он брал и опять отдавал город. Но Ланн, который повсюду успевал на своем коне, дал делу решительный поворот. По его приказанию генерал Риво спустился к Кастеджо с противоположной стороны, а в это же время нескольким отрядам удалось обойти оспариваемый городок. Теперь и тот и другие направились к Монтебелло. Между тем и генерал Ватрен, сделав последнее усилие, пробил неприятельский центр и наконец перешел за Кастеджо.

Австрийцы, атакованные со всех сторон, бросились к Монтебелло и оставили в руках французов множество пленников.

Сражение длилось с одиннадцати часов утра до восьми вечера. Те же самые австрийцы, которые осаждали Геную и были приучены генералом Массена к самым жестоким битвам, с отчаянием дрались теперь на равнинах Пьемонта, чтобы проложить себе дорогу. Их поддерживала сильная артиллерия, но и сами они сражались с необычайной храбростью.

Первый консул прибыл в ту самую минуту, когда заканчивалось сражение, место и время которого он так хорошо предусмотрел. Он нашел Ланна, покрытого кровью, но упоенного восторгом, и войско, которое было восхищено своим первым успехом. «Они чувствовали, — говорил Бонапарт впоследствии, — что действовали достойно». Новобранцы на деле показали, что могут соперничать со старыми солдатами. Французы захватили в плен четыре тысячи человек и около трех тысяч ранили или положили на месте. Победу эту трудно было завоевать, потому что двенадцатитысячное войско боролось с восемнадцатью тысячами.

Таким было сражение при Монтебелло, которое подарило Ланну и его потомкам титул, отличавший их перед всеми фамилиями Франции того времени, славный титул, которым сыновья его должны гордиться.

Эта первая встреча была прекрасным началом, которое показало барону Меласу, что дорога перед ним так легко не откроется. Генерал Отт, потеряв семь тысяч человек, в смущении отступил к Алессандрии. Нравственное чувство французской армии поднялось до высших ступеней энтузиазма.

Первый консул поспешил соединить свои дивизии, чтобы наконец занять дорогу от Алессандрии к Пьяченце, дорогу, по которой барон Мелас, по всей видимости, должен будет пройти совсем скоро. Десятое и одиннадцатое июня прошли в наблюдении за передвижениями австрийцев, в заботах о сосредоточении армии, отдыхе солдат и организации артиллерии, потому что до сих пор еще не было возможности соединить в одном пункте более сорока полевых орудий.

Одиннадцатого июня из Египта прибыл в главную квартиру один из величайших генералов той эпохи, Дезе, который военными талантами равнялся, может быть, Моро, Массена, Клеберу, Ланну, но затмевал их всех редкими свойствами своего характера. Дезе, задержанный у берегов Франции англичанами, испытал самое гнусное к себе отношение и прибыл в армию, воспламененный негодованием, прося позволения отомстить за себя с оружием в руках¹⁴.

Он был страстно предан Бонапарту, и Первый консул, неравнодушный к привязанности такого благородного человека, платил ему за нее живейшей дружбой. Они провели вместе целую ночь, рассказывая друг другу о событиях в Египте и Франции, и Бонапарт тотчас же дал Дезе начальство над несколькими дивизиями.

Не видя появления австрийцев и на следующий день, 12 июня, Первый консул был изумлен, и у него даже стали зарождаться некоторые опасения. Удивляясь, что барон Мелас в таком положении еще медлит, теряет время и позволяет запереть вокруг себя все выходы, он начал судить о своем противнике по себе: не может быть, чтобы Мелас провел эти драгоценные часы в бездействии, он, верно, успел ускользнуть, или возвратившись к Генуе, или переправившись в верховьях По, чтобы пробиться к Тичино.

Заскучав от ожидания, 12-го числа Бонапарт со всей армией снялся с позиции при Страделле и пошел вперед до высот Тортоны. Он приказал осадить это место и устроил главную квартиру в городе Вогера.

Ранним утром следующего дня он переправился через Скривию и вышел на обширную равнину, которая ныне называется равниной Маренго. Это была та самая равнина, на которой несколько месяцев назад предусмотрительное воображение рисовало ему большое сражение с бароном Меласом.

Бонапарт предполагал, что неприятель, вздумав идти по большой дороге от Пьяченцы к Мантуе, поджидал бы французов именно здесь. Здесь его многочисленная артиллерия, его превосходная конница имели бы большее преимущество, и он мог бы действовать всеми своими соединенными силами. А потому по окрестностям разослали на рекогносцировку легкую кавалерию, но нигде не нашли и следа австрийцев. Бонапарт перестал сомневаться: барон Мелас, очевидно, сумел ускользнуть. Он не покинул бы равнину и в особенности деревню Маренго, которая составляет как бы ее ворота, если бы хотел пройти по ней, дать сражение и завоевать дорогу от Алессандрии к Пьяченце.

Обманутый этой очень справедливой догадкой, Первый консул разместил генерала Виктора в Маренго, дивизии Ланна расставил по равнине эшелонами, а сам отправился в главную квартиру, чтобы собрать сведения о том, куда девался барон Мелас. Но Скривия вышла из берегов, и он, по счастью, вынужден был остановиться в Торре-ди-Гарофоло. Рапорты с Тичино и с По, привезенные в тот же день, извещали о полном спокойствии, царящем на равнине. Барон Мелас ничего не предпринимал. Но куда же он делся?..

Решив, что Мелас мог возвратиться в Геную, где, поддерживаемый англичанами, имел возможность длить кампанию до бесконечности, Бонапарт предписал Дезе идти на Ривольту и Нови, где Мелас должен был пройти по дороге к Генуе. Но по какому-то счастливому предчувствию он удержал вторую дивизию Дезе в виде резерва в главной квартире и оставил при себе Мюрата со всей его конницей. Таким образом, если представить себе распределение французских сил в эту минуту, то невольно изумишься их разбросанности. Но это было неизбежным следствием общего положения дел.

В это время в Алессандрии царствовало величайшее смятение. Австрийская армия была в отчаянии. Собрали военный совет, и ни один из планов, которых опасался Первый консул, не был одобрен. Австрийские генералы, как люди храбрые, предпочли последовать советам чести. «В течение восемнадцати месяцев дрались мы как добрые солдаты! — говорили они. — Мы снова завоевали Италию, мы шли к границам Франции; правительство нас к этому побуждало, и именно его делом было известить нас об опасности, угрожавшей нам с тыла. Если поражение наше произошло вследствие ошибки, так, уж конечно, ошибки правительства. Все предлагаемые им способы избежать встречи с французской армией сложны, трудны и опасны; остается только одно простое и честное средство: пробиться с оружием в руках. Завтра мы откроем себе путь ценой крови. Если удастся, мы возвратимся с победой в Пьяченцу и Мантую, а если нет — мы по крайней мере исполним свой долг».

Первый консул и не воображал, что в подобных обстоятельствах можно терять время на рассуждения. Но никто не равнялся ему в быстроте и решимости, и барон Мел ас был в слишком опасном положении, чтобы простить ему мучительное беспокойство, замедляющее окончательное решение. Осмелившись, наконец, дать сражение, австрийский военачальник показал, что он честный воин; но его можно было упрекнуть за то, что он оставил 25 тысяч человек в Италии, особенно после урона, который понес генерал Отт при Монтебелло. Удерживая 25 тысяч в укрепленных местах, три тысячи в Тоскане и двенадцать — между Мантуей и Венецией, Мелас смог вывести на поле битвы, где решался исход войны, не более сорока тысяч человек, хоть и с могучей кавалерией и двумястами орудиями.

Было решено, что наутро вся армия перейдет через Бормиду. Генерал Отт с десятью тысячами пехоты и конницы возьмет за Бормидой влево, к деревне, называемой Кастель-Чериоло; генералы Хаддик и Кайм с главными силами армии, составляющими около двадцати тысяч человек, овладеют Маренго, а О’Рейли с пятью или шестью тысячами солдат пойдет вправо, вдоль по Бормиде. Сильная артиллерия должна была поддерживать эти передвижения.

Между Сан-Джулиано и Маренго пролегала прямая дорога, которую войска и намеревались оспаривать друг у друга; а с обеих ее сторон расстилалась равнина, покрытая пашнями и виноградниками. Едва начало светать, как австрийская армия перешла через Бормиду. О’Рейли перешел первым и наткнулся на дивизию Гар-дана. Имея вдвое большее войско и сильную артиллерию, австрийский генерал принудил ее отступить и запереться в Маренго. По счастью, он не бросился вслед за ней тотчас же, а решил подождать, пока подойдет Хаддик. Наконец генералы Хаддик и Кайм развернули свои полки, и Виктор послал сказать Первому консулу, что вся австрийская армия приближается с явным намерением вступить в битву.

Одно обстоятельство очень кстати поддержало мужество французских солдат. Перед Маренго, между французами и австрийцами, протекала стремительная и мутная речка Фонтаноне. Хаддик подошел к ней под прикрытием двадцати пяти орудий и отважно бросился в ее воды. Австрийцев встретили сильным ружейным огнем, и жестокий бой завязался на всем протяжении Фонтаноне. Хаддик несколько раз пытался перебраться, но Риво постоянно останавливал его корпус и в конце концов заставил в беспорядке вернуться на противоположный берег. Во время отступления несчастный генерал Хаддик был смертельно ранен.

Тогда барон Мел ас двинул войска Кайма, а генералу О’Рейли приказал подняться вдоль Бормиды, чтобы совершить кавалерийскую атаку на левое французское крыло. Но генерал Келлерман с кавалерией был уже наготове и наблюдал за движением неприятельских эскадронов, а Ланн построил свои войска одной линий, между Маренго и Кастель-Чериоло.

Австрийцы сделали вторую попытку, но французы непрерывным огнем рассеяли войско Кайма. В это время австрийский генерал Пилати успел перебраться через Фонтаноне с двумя тысячами всадников. Храбрый Келлерман ринулся на эскадроны Пилати и сбросил их в речку, которая в деле обороны французов пришлась как нельзя более кстати. Хотя французская армия, застигнутая врасплох, в эту минуту могла выставить только от пятнадцати до шестнадцати тысяч человек, но, благодаря ошибке австрийцев, которые накануне не заняли Маренго, она получила возможность дождаться своего военачальника и резервы.

Таково было общее положение дел, когда барон Ме-лас решился на последнее усилие, чтобы спасти честь и свободу австрийской армии. Всемерно поддерживаемый своими солдатами, ветеранами, дух которых был возвышен победами предшествовавшей кампании, он приказал снова атаковать французскую линию. С левого крыла наконец начал действовать генерал Отт: он прошел через Кастель-Чериоло и напал на Ланна. А в это время соединенные корпуса О’Рейли, Хаддика и Кайма снова направились к Фонтаноне. Сильная артиллерия поддерживала все их передвижения. Гренадеры Латтермана перешли на другой берег речки, но дивизия Шамберлака открыла по ним опустошительный огонь. Несмотря на это, один батальон гренадеров удержался на берегу, а Мелас удвоил канонаду против дивизии Шамберлака.

В это время австрийцы стали наскоро выстраивать мост-эстакаду. Тогда храбрый Риво вышел из Маренго и, наступая на атакующих, уже готов был потопить их в Фонтаноне, но страшные артиллерийские залпы остановили его отряд, а сам Риво был ранен. Воспользовавшись этой минутой, гренадеры Латтермана навалились уже всей массой и наконец ворвались в Маренго. Риво, весь покрытый кровью, опять повел свою полубригаду, с силой ударил по гренадерам и вытеснил их из деревни, не сумев, однако, прогнать их за речку, ибо, едва выйдя из-за прикрытия домов, был встречен страшным батарейным огнем. Ослабленный потерей крови, едва держась на ногах, этот храбрый офицер был вынужден приказать, чтобы его отнесли за ряды сражающихся.

Итак, австрийские гренадеры удержали позицию, а дивизия Шамберлака оказалась почти полностью истреблена градом картечи. Генерал О’Рейли оттеснил бригаду от левого французского крыла и начал выбивать ее с позиции. А около правого крыла Ланн боролся с генералом Каймом и уже готов был опрокинуть его в Фонтаноне, как вдруг увидел, что генерал Отт с огромной конницей обходит его из Кастель-Чериоло.

Французская армия, сбитая с позиций на обоих крыльях, оттесненная от Маренго, в котором утвердилась было так крепко, не имела более никакой опоры и могла быть отброшена вглубь равнины.

Было десять часов утра. Страшная масса раненых и убитых покрывала дорогу между Маренго и Сан-Джу-лиано. Казалось, все потеряно без подкрепления новым, еще свежим войском и без великого вождя, способного снова выхватить победу из рук врага.

Генерал Бонапарт, узнав, что австрийская армия напала на него врасплох в долине Маренго, вчера еще совершенно пустой, прискакал из Торре-ди-Гарофоло, благословляя Скривию, которая своим разливом помешала ему отправиться ночевать в Вогере. Он привел с собой консульскую гвардию, немногочисленную, но знаменитую своей храбростью, дивизию Монье и велел еще следовать за собой двум кавалерийским полкам. Наконец, он отправил адъютанта к Дезе с приказанием как можно скорее идти к Сан-Джулиано.

Возглавив этот резерв, Бонапарт во весь опор поскакал на поле сражения. Окинув взглядом происходящее, он тотчас же понял, что следовало сделать, чтобы возобновить битву. Разбитое левое крыло было совершенно расстроено, но правое еще держалось, хоть и находилось в опасности: вот ему-то и надо было помочь. Утвердив его в Кастель-Чериоло, он приобретет точку опоры посреди этой обширной равнины; уже тогда можно будет вывести за линию разбитое крыло, чтобы спасти его от неприятельских ударов. Кроме того, заняв правую сторону равнины, он будет во фланге австрийцев, которые, если захотят воспользоваться своей победой, непременно пойдут по дороге от Маренго к Сан-Джулиано.

Сообразив все это с быстротой молнии, Бонапарт тотчас же привел свое решение в исполнение. Он выдвигает на равнину, вправо от Ланна, восемьсот гренадеров гвардии и приказывает им задержать австрийскую конницу до прибытия трех полубригад Монье. Эти удальцы, построившись в каре, с удивительным хладнокровием выдерживают неоднократные атаки драгун Лобковича. Немного правее от них генерал Бонапарт строит две полубригады Монье и направляет их на Кастель-Чериоло. Эти две полубригады, геройски овладев потерянным местом, располагаются за заборами и в садах Кастель-Чериоло.

В это же время сам генерал Бонапарт с 72-й полубри-гадой спешит на помощь к левому крылу Ланна. Присутствие Первого консула, вид меховых шапок его гвардии немедленно ободряют войска. Битва возобновляется с еще большим ожесточением. Храбрый Ватрен со своими полубригадами идет в штыковую атаку и опрокидывает солдат Кайма в Фонтаноне. Ланн, воодушевляя героическим пылом свои отряды, также устремляет их на австрийцев. Гардан снова пытается завоевать Маренго, а Ланн хочет овладеть речкой, которая сначала так хорошо прикрывала французское войско. Но барон Мелас, воодушевляемый отчаянием, направляет соединенные массы на Маренго, выходит из деревни и выгоняет утомленных солдат Гардана, которые цепляются за всякое препятствие.

Нет более возможности держаться, надо уступить позицию. Бонапарт велит отступать понемногу, но стойко защищаясь. Однако в то время как левое крыло спешит укрыться в Сан-Джулиано, сам он старается удержать правую сторону равнины и защищается благодаря опоре на Кастель-Чериоло, энергии гвардии и в особенности Ланну, который прилагает неимоверные усилия. Теперь, если Дезе, отправленный накануне к Нови, успеет вовремя возвратиться, можно будет опять овладеть полем битвы и склонить победу на свою сторону.

Консульская гвардия, которую не смогли поколебать кавалерийские атаки, теперь подвергается атакам артиллерии. В массе гвардии стараются пробить ядрами брешь, как в стене, а потом пускают на нее эскадроны Фримона. Она теряет много людей, отступает, но не расступается.

Французы удерживают дорогу от Кастель-Чериоло к Сале. Вся равнина представляет собой обширное поле кровопролитной сечи; к грому орудий присоединяется треск взрывов, потому что Ланн взрывает пороховые ящики, которые не может захватить с собой.

Проходит полдня, и Мелас наконец решает, что победа осталась за ним, хоть он и купил ее дорогой ценой. Усталый старец удаляется в Алессандрию, показав в этот достопамятный день, что по мужеству в полной мере достоин своего противника. Он передает командование начальнику своего штаба и через курьеров спешит известить всю Европу о своей победе и о поражении генерала Бонапарта при Маренго.

Начальник штаба, которому поручено командование, строит на большой дороге из Маренго в Сан-Джулиано главную часть своей армии в колонну. В авангарде помещает он два пехотных полка, за ними ставит колонну гренадеров и, наконец, обоз. Слева располагается генерал О’Рейли, справа — Кайм и отряды Хадцика. В этом порядке австрийцы стараются выбраться на большую дорогу к Пьяченце, предмету всех усилий и единственному спасению императорской армии.

Уже три часа пополудни; если не явится на помощь какое-нибудь новое обстоятельство, сражение можно считать проигранным для французов, разве что завтра они успеют поправить неудачу нынешнего дня новыми войсками, вызванными с Тичино и с Адды. Однако в запасе есть еще и Дезе. Подоспеет ли он вовремя? От этого обстоятельства зависит участь сражения.

С самого утра адъютанты Первого консула пустились разыскивать Дезе. Но гораздо раньше, чем они его настигли, генерал остановил свой марш, услышав первые залпы при Маренго. Он заключил, что неприятель, которого его послали атаковать в Нови, оказался у Маренго. Убедившись, с помощью курьеров, в отсутствии в Нови и следа австрийцев, Дезе, не теряя времени, пошел к Маренго, отправив вперед несколько адъютантов, чтобы известить Первого консула о своем приближении.

Он шел с утра, и к трем часам колонны его начали показываться у входа на равнину, в окрестностях Сан-Джу-лиано. Сам он, опередив их, галопом прискакал к Бонапарту. Счастливое вдохновение подчиненного, столь же сметливого, как и преданного! Счастливая молодость! Если бы пятнадцатью годами позже Первый консул нашел на поле битвы при Ватерлоо второго Дезе, он сохранил бы корону, а Франция не утратила бы своего величия!

Присутствие Дезе резко изменило положение дел. Его окружают, ему рассказывают события дня. Большая часть генералов советует отступление. Первый консул не согласен и торопит Дезе высказаться. Тот, окинув медленным взором опустошенное поле битвы, вынимает из кармана часы и, взглянув на них, отвечает генералу Бонапарту следующими простыми и благородными словами: «Да, сражение проиграно, но теперь только три часа, есть еще время выиграть новое!»

Бонапарт, восхищенный решимостью Дезе, предлагает воспользоваться свежими силами, которые тот привел с собой, и выгодами занятой утром позиции.

И действительно, Дезе с шестью тысячами свежего войска, возвращаясь через Сан-Джулиано прямо во фронт австрийцев, может преградить им дорогу, в то же время остальная армия, соединив главные силы, ударит австрийцам во фланг. Тотчас же были приняты все меры к исполнению этого плана. Небольшое возвышение местности скрывает полубригады Дезе от неприятеля. Слева от них находятся вновь собранные и несколько приведенные в порядок остатки дивизий Шамберлака и Гардана, под командованием Виктора. Справа, на равнине, расположился Ланн, приостановив свое отступление, за ним — консульская гвардия. Между Дезе и Данном, немножко поодаль, стоит кавалерия Келлермана. Батарея в двенадцать орудий, единственное, что осталось от всей французской артиллерии, расставлена перед фронтом корпуса Дезе.

Сделав эти распоряжения, Первый консул объехал верхом ряды солдат и обратился к каждому корпусу с воодушевляющими словами: «Друзья мои! Полно отступать! Вы знаете, что я привык ночевать на поле битвы».

Внушив бодрость войскам, подкрепленным пришедшим резервом, и видя, что они жаждут сразиться, Бонапарт дал знак начать дело. По всем рядам забили барабаны.

Австрийцы, скорее по-походному, чем в преддверии битвы, продвигаются по большой дороге. Колонна генерала Цаха выступает впереди, за ней, немного поодаль, идет центр, полуразвернутый на равнине фронтом к Данну. И в этот момент генерал Мармон внезапно открывает огонь из своих двенадцати орудий. Австрийцы останавливаются в изумлении, они никак не ожидали нового сопротивления, полагая, что французы решительно отступили. Не успели еще австрийцы прийти в себя от этого внезапного потрясения, как поднялся со своей полубригадой Дезе. «Доложите Первому консулу, — сказал он своему адъютанту Савари, — что я иду в атаку и мне нужна поддержка кавалерии».

Верхом на коне он сам ведет своих солдат в дело: обойдя неровность местности, которая скрывала его от глаз неприятеля, Дезе быстро кидается на австрийцев, поражая их на самом близком расстоянии ружейной стрельбой. Австрийцы отвечают тем же, и храбрец, раненный пулей в грудь, падает с лошади. «Скройте мою смерть, — говорит он Буде, своему дивизионному генералу, — она может поколебать войско!»

Напрасная предосторожность героя! Все видели, как он упал, и солдаты его, как воины Тюренна, громко требуют права отомстить за своего начальника. Девятая легкая полубригада, которая в этот день заслужила название «Несравненной», сохраненное до конца французских войн, перестреляв все патроны, строится в колоцну и с неистовством кидается на густую массу австрийцев. При виде ее первые два полка австрийцев в беспорядке бросаются назад, на вторую линию пехоты, и исчезают в ее рядах. Тогда гренадеры Латтермана одни остаются лицом к лицу с этим отборным войском и грудью принимают его удар.

Сражение завязывается по обе стороны большой дороги. «Несравненной» помогают собранные полки Виктора и полубригады Буде. Гренадеры держатся крепко, но вдруг над их головами разражается гроза. Генерал Келлерман пускается во весь опор и направляет часть своих эскадронов против австрийской кавалерии, а с остальными ударяет во фланг гренадеров, поражаемых, между тем, с фронта пехотой Буде. Эта атака, произведенная с необыкновенной силой, разрезает австрийскую колонну надвое. Драгуны Келлермана рубят вправо и влево, пока несчастные гренадеры, стесненные со всех сторон, не признают явную необходимость сложить оружие. Две тысячи из них сдаются в плен. Сам генерал Цах также вынужден отдать свою шпагу.

Итак, австрийцы лишились главного начальства на все время сражения, потому что барон Мелас, как мы видели, полагая победу несомненной, отправился на отдых в Алессандрию.

Келлерман не останавливается на первом подвиге: он кидается на драгун и обращает их в бегство, затем врывается в центр австрийцев и расстраивает его. Тогда выходит вперед Ланн и с живостью атакует смятенный центр. По всей линии французы вновь возобновляют наступление. Они с восторгом идут вперед, радуясь, что победа вновь обратилась к их знаменам, а смятение и уныние перешли на сторону австрийцев. Удивительна сила человеческого духа, когда он противится самому течению событий и возвращает на свою сторону счастье!

Карра-Сен-Сир вскоре овладевает Кастель-Чериоло, а генерал Отт поспешно отступает. Панический страх охватывает его конницу, она обращается в бегство, восклицая: «К мостам, к мостам!» Все наперегонки спешат к мостам через Бормиду. Генерал Отт, отступая через Кастель-Чериоло, вынужден оружием прокладывать себе дорогу. Он успевает ускользнуть и спешит к берегам Бормиды.

Отряды Кайма и Хаддика напрасно хотят удержаться в центре: Ланн отбрасывает их в Маренго, теснит к Фон-таноне, а оттуда опрокидывает в Бормиду. Но гренадеры еще отчаянно сопротивляются, чтобы дать время вернуться генералу О’Рейли, который ушел уже довольно далеко.

Австрийская кавалерия, со своей стороны, проводит несколько атак, чтобы удержать французов. Но атаки отражает конная гвардия, которой руководят Бессьер и Евгений Богарне. Ланн и Виктор, соединив наконец свои корпуса, наступают на Маренго и опрокидывают О’Рейли и гренадеров.

Смятение на мостах через Бормиду увеличивается с каждой минутой. Пехота, всадники, артиллерия — всё теснится к ним в беспорядке. Но мосты не могут вместить такого множества людей; солдаты бросаются в Бормиду, чтобы перейти ее вброд. Один артиллерист пробует перебраться через нее со своим орудием, это ему удается. Тогда вся артиллерия собирается последовать его примеру, но большая часть орудий и повозок застревают в реке. Французы, яростно преследующие неприятеля, хватают людей, лошадей, пушки, обозы.

Несчастный барон Мелас, за два часа перед тем оставивший свою армию победоносной, вернулся обратно при вести об этом сражении и не поверил своим глазам. Глубокое отчаяние овладело им.

Таким было кровопролитное сражение при Маренго, которое, как мы скоро увидим, оказало большое влияние на судьбы Франции и всего мира. Оно обеспечило мир Французской республике, а несколько позднее — императорское достоинство Первому консулу. За победу сражались жестоко, но она и стоила того, потому что никогда еще не означала более важных последствий как для одного, так и для другого противника.

Потери, относительно к числу сражавшихся, были огромны и превышали обыкновенные пропорции. Австрийцы потеряли около восьми тысяч убитыми и ранеными и более четырех — пленными. Штаб их тоже жестоко пострадал: генерал Хаддик был убит, пятеро генералов и множество офицеров ранены. Итак, австрийцы потеряли фактически треть своей армии.

Было ранено и убито шесть тысяч французов; до тысячи человек взято в плен, что также составляет четвертую долю из 28-тысячной армии, участвовавшей в сражении. Их штаб пострадал так же, как австрийский. Пять славных генералов были ранены, но величайшую потерю составлял Дезе. В глазах Первого консула потеря эта была так важна, что даже приуменьшила радость его при мысли о победе. Секретарь Бурьен, поздравляя главнокомандующего с этим дивным торжеством, сказал: «Какой прекрасный день!» — «Да, — ответил Первый консул, — он был бы истинно прекрасен, если бы я сегодня вечером мог обнять Дезе на поле битвы. Я хотел сделать его военным министром, — прибавил он, — и сделал бы его монархом, если бы мог».

Победитель при Маренго еще не подозревал, что скоро сможет награждать преданных людей коронами.

Несчастный Дезе лежал в широком поле, где-то близ Сан-Джулиано. Савари, преданный ему всей душой адъютант, отыскивая начальника между убитыми, узнал его по длинным волосам. С трепетным чувством поднял он его с земли, закутал в гусарский плащ и, положив на лошадь, перевез в главную квартиру, в Торре-ди-Гарофоло.

Хотя равнина Маренго была залита французской кровью, радость воодушевляла всю армию. От солдата до генерала, все чувствовали цену своего подвига и важность победы, одержанной в тылу неприятеля. Австрийцы, напротив, были убиты горем: они знали, что окружены со всех сторон и должны подчиниться воле победителя.

Барон Мелас, под которым в этот день были убиты две лошади и который, несмотря на почтенный возраст, вел себя как самый юный и отважный солдат австрийской армии, пребывал в глубочайшем унынии. В довершение всех несчастий начальник его штаба Цах, к которому он питал неограниченное доверие, находился в руках неприятеля. Напрасно останавливал барон взор на своих генералах: ни один не хотел подать спасительного совета, все негодовали на венский кабинет, который, поддерживая их обманчивые мечты, вверг их теперь в бездну несчастья.

Однако надо было все же на что-нибудь решиться. Но на что? Пробить себе дорогу оружием? Это испробовали — не. удалось. Отступить к Генуе или перейти верховья По и пробиться через Тичино? Но эти задачи было трудно выполнить и до сражения, а теперь, когда битва была проиграна, они сделались решительно невозможными. Генерал Сюше стоял в нескольких милях позади австрийцев, около Акви; генерал Бонапарт стоял перед Алессандрией, с победоносной Резервной армией. Оба могли соединиться и отрезать дорогу в Геную. Итак, спасения не было ни с одной стороны; надлежало покориться страшной мысли о капитуляции. Но в таком случае австрийская армия могла еще почитать себя счастливой, если, покинув Италию, спасет свою свободу и великодушием победителя не будет признана плененной!

Итак, было решено отправить к Первому консулу парламентера для начала переговоров. Выбрали для этой миссии князя Лихтенштейна. На следующее утро, 15 июня, он должен был поехать в главную квартиру французской армии.

Бонапарт, со своей стороны, имел много причин для вступления в переговоры. Главной своей цели он достиг: Италия была освобождена в одной битве. Он мог даже потребовать, чтобы австрийцы сложили оружие и сдались в плен. Но, унизив этих благородных людей, можно было довести их до отчаянного поступка. Это значило бы напрасно пролить кровь, а что еще важнее — потерять время. Первому консулу было необходимо как можно скорее возвратиться в столицу, в которой он отсутствовал вот уже более месяца.

У французов имелся пленник, который мог стать превосходным посредником в переговорах, — это был генерал Цах. Первый консул ему открылся: изъявил чистосердечное желание мира и готовность пощадить императорскую армию и предложить ей самые уважительные условия. Когда прибыл австрийский переговорщик, Бонапарт выказал ему то же самое расположение и поручил вместе с Бертье и Цахом отправиться к барону Меласу и договориться об условиях капитуляции. По своему обыкновению, Бонапарт с самого начала объявил, что никакие переговоры не заставят его изменить уже составленных в уме условий и принятых однажды решений. Он соглашался не принуждать австрийскую армию признавать себя плененной и отпустить ее со всеми военными почестями, но требовал, чтобы немедленно были возвращены Франции все укрепленные места Лигурии, Пьемонта и Ломбардии и австрийцы очистили всю Италию вплоть до реки Минчио¹⁵.

Переговорщики тотчас же отправились в главную квартиру австрийцев. Хотя условия, ими предлагаемые, были жесткими, но в то же время они были естественны и, даже можно сказать, великодушны. Одно было тягостно и унизительно, а именно: возвращение Генуи, которая стоила австрийцам столько крови и которой они владели только несколько дней. Но победитель, очевидно, не мог от нее отказаться.

Мелас, в свою очередь, отправил главного своего переговорщика к Первому консулу с некоторыми возражениями на предложенное перемирие. «Мои условия неизменны, — отвечал ему Бонапарт запальчиво. — Я не со вчерашнего дня веду войну. Положение ваше мне так же хорошо известно, как вам самим. Вы сидите в Алессандрии, переполненной мертвыми, ранеными и больными, без продовольствия, без лучших сил армии, и окружены со всех сторон. Я мог бы потребовать всего, но щажу седины вашего генерала и храбрость ваших солдат. Я хочу только того, что неизбежно при настоящем положении дел. Ступайте обратно в Алессандрию; на что бы вы ни решились, других условий не получите».

В тот же день, 15 июня, в Алессандрии была подписана конвенция на предложенных генералом Бонапартом основаниях. Таким образом, в Италии заключили предварительное перемирие, вплоть до получения окончательного ответа из Вены.

По условиям договора, австрийцы, отступая, обязывались сдать французам все занимаемые ими укрепления: им надлежало разделиться на три колонны, которые выступят одна за другой, по мере того как будут сданы укрепления. Огромное количество военных орудий, собранных Мел асом в Италии, разделят пополам: орудия, отлитые в Италии, уступают французам, артиллерию австрийских литейных заводов возьмет с собой императорская армия. Австрийцы, очистив Ломбардию до реки Минчио, должны оставаться в пределах следующей линии: Минчио, Ла Фосса, Маэстра и левый берег По от Боргофорте до впадения этой реки в Адриатическое море. Пескьера и Мантуя остаются за австрийской армией.

В случае, если бы император не согласился утвердить конвенцию, был предложен десятидневный срок для объявления вновь военных действий.

Впоследствии барона Меласа неоднократно и слишком строго упрекали и из-за самой кампании, и из-за этой конвенции. Но нужно быть справедливым к несчастью, особенно когда оно искупается полным чести и благородства поведением. Мелас был обманут венским кабинетом насчет существования Резервной армии, а после раскрытия тайны его можно было упрекнуть только в том, что он не слишком скоро и не вполне соединил свои войска и слишком много людей оставил в укрепленных местах. За исключением этой ошибки, надо сознаться, что Мелас поступил, как поступают все храбрые люди, когда они окружены неприятелем: он пробивал себе дорогу со шпагой в руке. А после поражения ему оставалось только одно дело: спасти свободу и честь своей армии. Итак, пожалеем о Меласе и будем удивляться таланту победителя, который исключительными результатами этой кампании был обязан не случаю, но самым глубоким своим решениям, чудеснейшим образом выполненным.

Некоторые очернители старались доказать, что победа при Маренго и все сопряженные с ней результаты принадлежат генералу Келлерману. Но если уж непременно надо лишить Бонапарта этой славы, не лучше ли приписать ее генералу Дезе, этой благородной жертве счастливого вдохновения, который предугадывал распоряжения своего начальника и поспешил принести ему двойной дар: победу и свою жизнь? Или почему не приписать ее бесстрашному защитнику Генуи, который, удержав австрийцев на Апеннинах, дал Бонапарту время перейти через Альпы и потом сдал ему неприятеля с рук на руки наполовину истребленным?

Но в мире лишь глас народа определяет славу, а глас народа назвал победителем при Маренго того, кто своим гениальным предвидением постиг пользу перехода через Альпы в тыл неприятеля и трехмесячного обмана его бдительности, того, кто создал армию из ничего, перешел через Сен-Бернар без дорог, внезапно явился среди изумленной Италии, с чудным искусством окружил своего несчастного противника и дал ему решительное сражение, проигранное утром и снова выигранное вечером.

Впрочем, он и в самом деле был прекрасно поддержан своими генералами, и для возвеличивания его нет надобности жертвовать ничьей славой. Он наградил своих храбрых воинов блистательным образом, а смерть Дезе почтил самым благородным сожалением¹⁶.

Не покидая еще поля сражения при Маренго, Бонапарт решил вторично отправить письмо австрийскому императору. Хотя на первое письмо ответ ему был прислан не прямо, а посредством ноты Тугута Талейрану, он полагал, что одержанная победа дает ему право возобновить отвергнутые предложения.

В эту минуту он пламенно желал мира. Он чувствовал, что настоящая его роль состоит в примирении Франции извне, как он примирил ее внутри, и что исполнение этой роли придаст его зарождающейся власти больше законности, чем несколько новых побед.

К тому же, будучи склонным к сильным ощущениям, он оказался глубоко поражен видом равнины Маренго, на которой осталась лежать добрая четверть обеих армий.

Под влиянием всех этих ощущений Первый консул написал австрийскому императору довольно странное письмо.

«Среди поля битвы, — писал он, — среди страданий множества раненых и пятнадцати тысяч трупов умоляю Ваше Величество внять голосу человечности и не допустить, чтобы два благородных народа истребляли друг друга из-за интересов, им совершенно чуждых. На мне лежит обязанность склонить к тому Ваше Величество, потому что я ближе Вас к театру войны. Сердце Ваше не может быть так сильно поражено, как мое...»

Письмо было длинное. Со свойственным ему красноречием и языком не совсем дипломатическим Первый консул рассуждал о причинах, которые могут побуждать Францию и Австрию подымать друг против друга оружие.

«За что Вы сражаетесь? — говорил он. — За религию? В таком случае воюйте с русскими и англичанами, которые не признают Вашей веры, а не входите с ними в союзы. Или Вы хотите обезопасить себя от революционных идей? Но война, даруя Франции победы, уже распространила эти идеи на половину континента и распространит их еще более. Может быть, Вы деретесь за равновесие Европы? Но англичане угрожают ему гораздо более, чем мы; они сделались властелинами и тиранами торговли, и никто не смеет с ними тягаться, тогда как Европа всегда может удержать Францию, если бы она вздумала серьезно угрожать независимости народов. Или, — прибавлял воин и дипломат, — война ведется за сохранение Германской империи? Но Ваше Величество сами отдали нам Майнц и владения на левом берегу Рейна. К тому же вся империя усердно умоляет Вас даровать ей мир. Или, наконец, Вы воюете ради интересов Австрийского дома? Это естественно, но в таком случае приведем в исполнение Кампо-Формийский договор, который предлагает Вашему Величеству обширное вознаграждение за провинции, утраченные в Нидерландах, и притом предоставляет его там, где Вы сами желаете, то есть в Италии.

Благоволите прислать доверенных людей, куда Вам будет угодно, и мы прибавим к Кампо-Формийскому договору новые статьи, способные успокоить Вас насчет неприкосновенности второстепенных держав, в потрясении которых упрекают Французскую республику¹⁷.

На этих условиях мир можно считать заключенным. Постановим общее перемирие для всех армий и тотчас же начнем переговоры».

Генерал Сен-Жюльен, один из доверенных людей императора, должен был отвезти в Вену это письмо вместе с текстом конвенции.

Несколько дней спустя, когда первые впечатления поостыли, генерал Бонапарт стал жалеть о своем поступке, как часто жалел, отправив какую-нибудь значительную бумагу, не посоветовавшись с людьми более хладнокровными, чем он сам. Отдавая консулам отчет в этом своем поступке, он писал: «Я направил к императору курьера с письмом, содержание которого вам сообщит министр иностранных дел. Оно покажется вам несколько оригинальным, могу только сказать, что писано оно было на поле сражения».

Простившись с армией, Бонапарт утром 17 июня отправился в Милан, где его ожидали с живейшим нетерпением. Он прибыл в город к ночи. Народ, узнав об этом, выбежал на улицы, чтобы взглянуть на него. Везде раздавались радостные крики, карету Первого консула забросали цветами. Город был иллюминирован с тем великолепием, которое одни итальянцы умеют расточать на своих праздниках.

Ломбардийцы, в течение десяти или двенадцати месяцев испытывая австрийское иго, которое война и обстоятельства делали еще тягостнее, боялись, что опять подпадут под это невыносимое владычество. В продолжение всей кратковременной кампании до них доходили самые разноречивые слухи, они испытали страшное беспокойство и теперь были восхищены, видя, что независимость их наконец обеспечена.

Генерал Бонапарт тотчас же издал прокламацию о восстановлении Цизальпинской республики и поспешил заняться приведением в порядок дел в Италии, которой последняя его победа придала совершенно новый вид.

Мы уже говорили о том, что война, предпринятая грозным союзом России, Англии и Австрии с целью восстановления государей, свергнутых мнимым нашествием Директории, никому из них не возвратила престола. Король Пьемонтский [Карл Эммануил IV] оставался в Риме, великий герцог Тосканский [Фердинанд III] — в Австрии; папа умер в Балансе, а земли его находились во власти неаполитанцев. Одна только неаполитанская королевская фамилия, целиком преданная англичанам, осталась в своих владениях, где допускала самую кровопролитную реакцию. Неаполитанская королева Мария-Каролина, лорд Актон и адмирал Нельсон если сами не приказывали совершать, так по крайней мере разрешали самые гнусные жестокости. Победа Французской республики должна была все это изменить: она приносила столько же пользы гуманности, как и политике.

Первый консул, в ожидании преобразования Цизальпинской республики по заключении мира, предварительно учредил в Милане временное правительство. Полагая, что он никак не обязан делать в отношении короля Пьемонта больше, чем сделала Австрия, Бонапарт не поторопился восстанавливать его на престоле. Короля заменили временным правительством, к которому был прикомандирован генерал Журдан в звании комиссара. Уже давно Бонапарту хотелось вырвать из среды врагов и наградить этого честного и благомыслящего человека, неспособного быть главой французских анархистов¹⁸.

Итак, Пьемонт был оставлен до заключения мира на прежнем положении, с намерением располагать им потом, смотря по обстоятельствам: или в пользу Франции, или в качестве залога примирения с Европой при восстановлении второстепенных держав.

В Тоскане должен был оставаться австрийский корпус. Бонапарт велел наблюдать за ним и быть в полной готовности тотчас же вторгнуться в пределы Тосканы, если бы там вздумали высадиться англичане.

Что касается Неаполя, в отношении него Первый консул ничего не решал, ничего не говорил: он ждал, какое впечатление произведет на этот двор его победа. Испуганная королева Неаполитанская готовилась ехать в Вену и просить помощи Австрии и в особенности России.

Оставался Рим. Там светские интересы усиливались важными интересами духовными. Пий VI, как мы помним, умер в Балансе пленником Директории. Тридцатого ноября 1799 года в Венеции собрался конклав, который с большим трудом выпросил у австрийского правительства позволения избрать нового папу. Несколько месяцев протекала молчаливая, но упорная борьба сторонников разных партий. И вот наконец кардинал Консальви получил возможность предложить еще одного кандидата и свои соображения по поводу выбора.

«От Франции, — говорил он, — претерпевали мы преследования в течение последних десяти лет. От Франции же должны мы в будущем ожидать помощи и утешения. Франция со времен Карла Великого всегда была самой деятельной и наименее опасной покровительницей Церкви. Ныне в ней господствует молодой человек, необыкновенные дарования которого еще трудно обнаружить в полной мере. Поверьте мне, он скоро вновь завоюет Италию. Так давайте сделаем выбор, который не мог бы показаться враждебным Франции, но который, напротив, согласовался бы с ее выгодами. Этим мы принесем Церкви гораздо больше пользы, чем испрашивая кандидатов у всех католических держав Европы».

Консальви выставил кандидатуру кардинала Кьяра-монти, епископа Имолы. Лучшего выбора для предложенной им цели сделать было невозможно. Кардинал Кьярамонти, мужчина пятидесяти восьми лет родом из Чезены, родственник Пия VI, пользовался всеобщим уважением за свой ум, глубокие познания и множество добродетелей. При этом он отличался необыкновенной стойкостью характера. Последний и самый славный его подвиг состоял в проповеди, произнесенной им в качестве епископа Имолы по случаю присоединения его епархии к Цизальпинской республике. Он отзывался в ней о французской революции с умеренностью, которая восхитила победителя Италии и жестоко поразила приверженцев прежнего правительства. Кандидатура пришлась по вкусу всем кардиналам, утомленным продолжительностью конклава, и казалась счастливым выбором тем, кто надеялся на будущие выгоды от Франции.

Папа Пий VII был избран почти в самую ту минуту, когда генерал Бонапарт въезжал в Милан. Новый понтифик жил в Венеции, не имея возможности добиться от венского двора, чтобы его короновали в соборе Сан-Марко, а от неаполитанского — чтобы ему возвратили Рим. Наконец он уехал в Анкону и начал вести переговоры по поводу освобождения Папской области от неаполитанских войск и своего возвращения в столицу христианского мира.

В этом ненадежном положении Франция, которая стала благоволить к папскому престолу, имела все средства поддержать его своим сильным влиянием, и многозначительное предсказание монсеньора Консальви могло очень скоро осуществиться.

Едва вернувшись в Милан, Бонапарт повидался с кардиналом Мартинианой, епископом города Верчелли, другом папы Пия VII. Он объявил ему, что намерен жить в ладу с римским престолом, примирить Революцию с Церковью, даже поддержать ее в борьбе против врагов, если только новый папа поведет себя благоразумно и вникнет в настоящее положение Франции и остального мира.

Эти слова были услышаны, переданы по назначению и вскоре принесли обильные плоды. Епископ Верчелли отправил в Рим племянника, графа Альчиати, чтобы начать переговоры.

К своему призыву Бонапарт присоединил еще более смелый поступок, которого не позволил бы себе в Париже, но рад был продемонстрировать Франции издалека как знак будущих своих намерений. Итальянцы приготовили торжественную панихиду в древнем миланском соборе. Генерал Бонапарт изъявил желание присутствовать на ней и написал 18 июня консулам следующие слова: «Сегодня, как бы ни толковали об этом наши парижские атеисты, я со всей торжественностью отправляюсь слушать Те Оеит, который будут исполнять в миланской соборной церкви».

После этих общих забот о делах Италии Бонапарт сделал несколько необходимых распоряжений о размещении, снабжении и преобразовании армии на покоренных землях.

Гнев славного защитника Генуи ослабел при виде лестного приема, который ему оказал Первый консул. Массена получил руководство Итальянской армией, руководство, которого заслуживал во многих отношениях. В армию эту входили: корпус, который отстаивал Геную, корпус, защищавший Вар, войско, сошедшее с Сен-Бернара, и отряд, приведенный генералом Монсеем из Германии. Все вместе они составляли впечатляющую массу в восемьдесят тысяч испытанных ветеранов. Первый консул расположил их на плодородных равнинах реки По, чтобы дать отдохнуть после перенесенных трудов и настоящим изобилием вознаградить за прошлые лишения.

Затем Бонапарт определил, в каком объеме и каким способом должны быть взимаемы контрибуции для пропитания войска и лично проконтролировал отправку консульской гвардии, рассчитав все привалы так, чтобы она возвратилась в Париж к празднику 14 июля, который он хотел отметить на этот раз с особенной пышностью.

Еще в Милане позаботился он обо всех подробностях этого торжества. «Необходимо постараться, — писал он, — придать празднеству как можно больше блеска и позаботиться о том, чтобы оно не собезьянничало принятые у нас доселе увеселения. Состязание на колесницах могло быть очень удачной затеей в Древней Греции, где дрались на колесницах, — у нас оно не имеет никакого значения». Бонапарт не позволил воздвигать в честь своей победы триумфальные арки, говоря, что общественное благо составляет для него самый высший триумф.

Несмотря на то, что все призывало его в Париж, Первый консул пробыл в Милане еще десять дней только для того, чтобы удостовериться, исполняется ли в точности конвенция, подписанная в Алессандрии. Он не доверял австрийцам, ему казалось даже, что они нарочно медлят со сдачей крепостей. Можно было также опасаться за Геную, которую австрийцы могли сдать англичанам, прежде чем в нее вступят французы.

Князь Гогенцоллерн и в самом деле, добровольно или по наущению англичан, не хотел отдавать отряду Массе-на эту крепость, которую завоевали с таким трудом. Барон Мелас, узнав об этих затруднениях, самым благородным образом предписал своему соратнику в точности исполнить конвенцию и в случае сопротивления угрожал подвергнуть его наказанию, какое только может повлечь за собой вероломный поступок. Слова Меласа возымели свое действие, и 24 июня Генуя была наконец сдана французам под восторженные крики лигурийских патриотов, которые в столь короткое время избавились и от австрийцев, и от своих олигархов.

Таким образом, сбылись прекрасные слова Массена: «Клянусь вам, что раньше чем через две недели я опять буду в Генуе!»

Закончив дела, Первый консул выехал из Милана со своим любимым адъютантом Дюроком, начальником гвардии Бессьером, секретарем Бурьеном и Савари. В дороге он сказал им следующие значительные слова, которые прекрасно выражают его ненасытную жажду славы и величия: «Да, я менее чем в два года покорил Каир, Милан, Париж; но умри я завтра, обо мне едва ли напишут полстраницы в каком-нибудь учебнике всеобщей истории».

В ночь со 2-го на 3 июля Бонапарт прибыл в Париж. Возвращение его было необходимо. Двухмесячное отсутствие, в особенности сопровождаемое ложными слухами о битве при Маренго, опять оживило интриги. Многие полагали, что он убит или побежден, и честолюбцы тотчас принялись за работу. Одни стали помышлять о Карно, другие — о Лафайете, который благодаря благодетельному влиянию Первого консула был выпущен из тюрьмы и возвратился во Францию. Сам он не имел отношения к этим интригам, Карно — и того менее. Но Жозеф и Люсьен Бонапарты возымели против последнего подозрения и сообщили о них своему брату. Это стало причиной того, что Первый консул впоследствии, к сожалению, отнял у Карно портфель военного министра.

Полагали даже, будто Талейран и Футе, которые ненавидели друг друга, несмотря на это, стараются сблизиться, вероятно, чтобы условиться, как вместе воспользоваться обстоятельствами. Нельзя было в эту минуту проникнуть только в намерения Сийеса: этот человек имел наибольшее право сыграть важную роль в случае, если бы генерал Бонапарт действительно сошел со сцены, но он единственный и был так скрытен.

Впрочем, едва успели возникнуть эти планы, как дурные известия оказались вытеснены хорошими. Первый консул, упоенный своими успехами, не хотел, чтобы в эту минуту даже легчайшее облако омрачило всеобщее счастье. Он всех принял очень милостиво и сам был принят с восторгом, особенно теми, чья совесть была не совсем чиста.

Народ парижский, узнав о его прибытии, сбежался под окна Тюильри и весь день теснился во дворах и садах дворца. Первый консул вынужден был несколько раз показываться перед толпой. Вечером Париж был стихийно иллюминирован.

Все усердно праздновали чудную победу, верную предвестницу желанного мира. День этот так глубоко тронул виновника всех почестей, что двадцать лет спустя, одиноким пленником среди пустыни Атлантического океана, Бонапарт вспоминал его как один из лучших дней своей жизни.

На другой день во дворец были приглашены представители всех государственных сословий, подавшие первый пример поздравлений, утомительная традиция которых утвердилась во все последующее царствование. Но надо сказать, что это несколько однообразное льстивое обращение было в тот момент внушено искренним восторгом. Действительно, в течение нескольких месяцев изменился весь порядок вещей: безопасность сменила глубокую тревогу, неслыханная победа поставила Францию во главе европейских держав, уверенность в скором мире уничтожила всеобщий страх войны, наконец, повсюду развивалось благоденствие. Могли такие скорые и великие результаты не привести умы в восхищение?

Председатель Сената под конец своей речи сделал заключение, которое может дать представление и об остальных речах: «Нам приятно сознаться, — сказал он, — что отечество обязано вам своим спасением, что Республика будет вам обязана своим обустройством, а народ — благоденствием, которым вы в один день загладили десять лет самой бурной революции!»

Пока эти события происходили в Италии и во Франции, Моро продолжал на берегах Дуная свою главную кампанию против барона Края. Мы оставили его, маневрирующего вокруг Ульма, чтобы выманить австрийцев с их выгодной позиции.

Он расположился между Иллером и Лехом, опираясь правым и левым крыльями на обе эти реки, лицом к Дунаю, тылом к Аугсбургу. Он был готов встретить Края, если бы тот захотел вступить в битву, а пока заслонял ему дорогу к Альпам, что было непременным условием главного плана. Если успехи Моро были медленны и нерешительны, они все же оказывались постоянными и достаточно хорошими, чтобы дать Первому консулу возможность осуществить свои планы в Италии. Наконец наступила минута, когда главнокомандующий Рейнской армией, ободренный успехами Резервной армии, решился на значительный маневр по удалению Края с ульмской позиции.

Теперь, когда он знал о счастливом переходе через Альпы, можно было уже не опасаться открыть горы и действовать свободно. Из всех возможных маневров Моро предпочел переправу через Дунай, ниже австрийского укрепленного лагеря: это могло заставить Края покинуть наконец окопы из опасения, что отрежут линию отступления.

С 15 июня начались передвижения, призванные исполнить это новое намерение. Устройство армии Моро, как мы уже сказали, вследствие отъезда генералов Сен-Сира и Сент-Сюзанна, несколько изменилось. Лекурб по-прежнему составлял ее правое крыло и растянул свою позицию до Диллингена, Моро с резервным корпусом находился в центре, в Эслингене. Корпус Сен-Сира, перешедший под командование Гренье, составлял левое крыло и оставался у Гюнцбурга. Корпус Сент-Сюзанна, уменьшенный до размера большой дивизии и порученный отважному Риш-пансу, предназначался для фланкировки¹⁹ и должен был наблюдать за ситуацией в Ульме.

Девятнадцатого июня утром Лекурб расположил свои полки между деревнями Блиндгейм и Гремгейм, в которых мосты были только наполовину разрушены, и постарался укрыться за кущами деревьев. У него не было необходимых материалов для постройки моста, а только некоторое количество досок. Своей отвагой он заменил все, чего у него недоставало. Генерал Гюден, под надзором Лекурба, распоряжался переправой.

Выставили несколько орудий на берегу Дуная для удержания неприятеля на расстоянии. Адъютант Кено, завидев на противоположном берегу две большие лодки, бросился за ними вплавь. Храбрец притащил их под градом пуль, получив только легкое ранение в ногу.

Выбрали самых лучших пловцов дивизии; они сложили одежду и оружие в эти две лодки, а сами под неприятельским огнем кинулись в волны Дуная. Переплыв на тот берег, они, не одеваясь, схватили оружие, бросились на австрийские отряды, рассеяли их и вдобавок захватили два орудия с зарядными ящиками. После этого принялись за мосты, козлы которых еще были целы: быстро перекинули на них лестницы, стали настилать доски, чтобы обеспечить хотя бы первую связь. Несколько французских канониров воспользовались этим, тоже перешли на ту сторону Дуная и обратили против австрийцев отнятые у них же пушки. Вскоре французы овладели обоими берегами. Мосты были поправлены в достаточной степени, и большая часть войск могла совершить переход. Пехота и кавалерия начали перебираться.

Следовало ожидать, что значительные австрийские подкрепления поспешат с Донауверта и спустятся со всех возвышенных позиций. Лекурб расставил всю пехоту, которой мог располагать, и несколько взводов конницы в местечке Швеннинген, находящемся на дороге в Донауверт. Этот пост был очень важен, потому что австрийцы, отправляясь вдоль Дуная, должны были здесь появиться.

Действительно, вскоре показались четыре тысячи пехоты, пятьсот всадников и шесть орудий. Австрийцы бросились на деревню, которую французы менее чем за два часа несколько раз теряли и опять завоевывали. Наконец неприятель совсем было восторжествовал над французами и почти вытеснил их из деревни, как вдруг к Лекурбу очень кстати подоспело подкрепление, состоявшее из двух карабинерных эскадронов, и следующая атака была совершена с такой силой и быстротой, что опрокинула австрийцев.

Они оставили в руках французов все свои орудия, две тысячи пленных и триста лошадей. После этой блистательной битвы Лекурбу уже нечего было бояться низовьев Дуная, но величайшая опасность угрожала не оттуда: главные силы австрийцев находились выше, в Диллинге-не, Гундельфингене и Ульме. Надо было обратиться в ту сторону, чтобы встретить неприятеля, когда он двинется к Дунаю.

По счастью, дивизии Монришара, Гюдена и резерв д’Опуля уже перешли по исправленным мостам и заняли Гохштедтскую равнину, пользующуюся печальной славой еще со времен Людовика XIV²⁰.

Неприятель из ближайших пунктов поспешил к Дил-лингену и расположился близ Дуная таким образом, что пехота его оказалась против левого крыла французов, около прибрежных болот, за мелкими кустарниками, а кавалерия — против правого.

Лекурб прискакал на место операции и привел с собой новые силы, почти весь кавалерийский резерв генерала д’Опуля. Итак, Лекурб во весь опор скачет через деревню впереди кирасиров и атакует австрийскую кавалерию, которая, не ожидая этого внезапного и неистового нападения, в беспорядке отступает и обнажает девять тысяч пехоты. Оставленные пехотинцы хотят укрыться в оврагах по берегам Дуная, но кирасиры пробивают

колонну, отрезают от нее тысячу восемьсот человек и берут их в плен.

Это была вторая счастливая битва в течение дня, но еще не последняя; в обоих случаях удачей отчасти обязаны коннице.

Все тот же храбрый Лекурб, заняв Лауинген пехотой, развернул конные войска на равнине, таким образом выманивая неприятеля на битву, которая должна была воодушевить австрийцев по причине большого числа и превосходства их кавалерии.

Первая австрийская линия тронулась в галоп, с единством и уверенностью, свойственными только опытной и хорошо обученной коннице. Она действительно сшибает карабинерный полк, который так отличился утром, и несколько эскадронов гусар, бросившихся с ним вместе в атаку. Но тут выдвигаются французские кирасиры, присоединяются к карабинерам и гусарам, которые, видя подкрепление, быстро разворачиваются и все вместе неистово налетают на неприятельские эскадроны, которые в свою очередь вынуждены показать тыл.

Видя это, вторая неприятельская линия бросается в атаку: на ее стороне преимущество напора, потому что французские эскадроны во время схватки расстроились. Французы опрокинуты, но их 9-й полк все еще в резерве. Маневрируя искусно и смело, он устремляется во фланг австрийской кавалерии, расстраивает ее, обращает в бегство и оставляет Гохштедтскую равнину за победоносными французскими эскадронами. Кавалерия французов решительно взяла верх над австрийской, чего еще никогда не случалось. С этой минуты все роды французских войск приобрели перевес над неприятельскими.

Было восемь часов вечера. В июне дни длинные, императорским войскам оставалось еще достаточно времени, чтобы оспорить у французов левый берег Дуная, столь славно завоеванный ими утром. Но на помощь к разбитым корпусам французов уже спешили восемь тысяч человек пехоты со значительной артиллерией. Прибыл также Моро со всем своим резервным корпусом. Тогда началось новое сражение, гораздо кровопролитнее прежних.

Французская пехота под ядрами и картечью атакует австрийскую пехоту. Солдаты Края, которые отстаивают

7 Консульство весьма важное для них дело, свою ульмскую позицию, дерутся отчаянно. Моро сам несколько раз попадает в самую гущу. Наконец, к одиннадцати часам вечера, его пехота, подкрепленная кавалерией, торжествует победу.

Французы перешли через Дунай, взяли пять тысяч пленных, двадцать орудий, тысячу двести лошадей, триста повозок и богатые донаувертские магазины. Дрались восемнадцать часов кряду.

Это событие, превратившее несчастную память Гох-штедтского поля в славное воспоминание, было лучшей операцией кампании после битвы при Маренго. Оно принесло славу и Лекурбу, и Моро. Последний очень медленно набирался отваги, но наконец, подстрекаемый итальянскими примерами, расширил круг своих действий и успел сорвать лавр с дерева, с которого Первый консул пожал так много венков. Счастливое и благородное соперничество! Хорошо, если бы оно никогда не переступало таких пределов.

После такого смелого и решительного маневра своего противника барон Край не мог дольше оставаться в Ульме, опасаясь быть отрезанным от сообщения с Веной. Идти прямо на французов и вступить с ними в битву было бы слишком рискованно, особенно после событий, сильно поколебавших дух австрийских солдат. В ту же ночь отправив вперед парк, состоявший из тысячи повозок, сам он на следующее утро с главной частью армии последовал по Нордлингенской дороге.

Погода была ужасная, и дороги оказались совершенно размыты дождем. Несмотря на это, Край двигался с такой быстротой, что через двадцать четыре часа был уже в Нордлингене. Чтобы поддержать свои изнуренные войска, он распустил слух, что в Италии заключено перемирие, которое будет распространено и на Германию, и что за этим непременно последует мир. Известие это обрадовало солдат и несколько восстановило их силы.

Моро слишком поздно узнал об отступлении неприятеля. Ришпанс только тогда заметил, что австрийцы оставили Ульм, когда из него выходили последние отряды. Он тотчас же уведомил о том главнокомандующего, но австрийцы уже далеко ушли вперед, а проливной дождь, который лил двое суток кряду, не дозволял догнать их форсированным маршем.

Несмотря на это, Моро прибыл в Нордлинген уже вечером 23 июня. Понимая, однако, что по этим дурным дорогам он не сможет нагнать австрийцев, Моро решил остановиться и выбрать позицию, сообразную с настоящим положением дел.

Барон Край, не желая радовать его известием о победе при Маренго, о которой еще не знали во французском лагере, тем не менее послал объявить ему о перемирии, заключенном в Италии, и пригласил заключить такое же для Германии. Моро, поняв из этого, что за Альпами совершились великие события, счастливые для Франции, и каждую минуту ожидая курьера с известием, не хотел вступать ни в какие переговоры, пока не узнает всех подробностей. Он решил снова перейти за Дунай, поручить Ришпансу занять два главных пункта на этой реке, Ульм и Ингольштадт, а также Аугсбург и Мюнхен, обеспечив таким образом себе продовольствие в Баварии.

Пока Моро совершал эти перестановки, враждующие армии встретились в последний раз и вступили в битву, беспредметную и неожиданную. Это произошло у Ней-бурга, на правом берегу Дуная, в то время как обе армии устремлялись к реке Изар. Французская дивизия, слишком отделившаяся от главной армии, вынуждена была выдержать продолжительное и отчаянное сражение, в котором под конец восторжествовала, но понесла чувствительную утрату, лишившись храброго Ла Тура д’Оверня. Этот знаменитый солдат, удостоенный генералом Бонапартом звания «первого гренадера Франции», пал от удара пикой в сердце. Вся армия оплакала его смерть и покинула поле битвы, лишь оставив памятный знак на его могиле.

Тринадцатого июля Моро был уже посреди Баварии, блокировал Ульм и Ингольштадт на Дунае и занял Мюнхен и Фрейзинген на Изаре. Теперь следовало подумать о Тироле и отнять у принца Рёйсского выгодные позиции, которыми тот владел вдоль гор и у истоков Иллера, Леха и Изара, позиции, посредством которых он всегда мог тревожить французов. Конечно, он был не слишком опасен, но присутствие его заставляло французского генерала отделять значительные отряды и беспрестанно заботиться о безопасности правого крыла. Поэтому генералу Молитору было послано подкрепление, все необходимые позиции были быстро и блистательно завоеваны, и положение французов на Изаре оказалось совершенно обеспечено.

Французское правительство предоставило Моро полную свободу действовать по своему усмотрению и прекратить военные действия, когда он сочтет нужным. Военачальник здраво рассудил, что воевать ему одному не имеет смысла. Отдых, которым наслаждались итальянские войска, возбуждал зависть в солдатах германских, кроме того, Рейнская армия слишком отдалилась от Итальянской и, таким образом, обнажила один из своих флангов. А потому Моро, которому барон Край делал неоднократные предложения, решился наконец их выслушать и 15 июля подписал под Мюнхеном перемирие почти на тех же условиях, что и итальянское. Обе армии должны были удалиться за демаркационную черту, которая пролегала через Тироль и достигала Майнца. Укрепленные Ульм и Инголыптадт оставались на осадном положении, но могли каждые две недели получать столько припасов, сколько нужно было для содержания их гарнизонов. В случае возобновления военных действий обе армии должны были предупредить друг друга за двенадцать дней.

Таким образом, французская армия имела для своего снабжения Франконию, Швабию и большую часть Баварии. Французские солдаты, расположенные на Минчио с одной стороны Альп и на Изаре — с другой, вполне могли вознаградить себя на обильных равнинах Италии и Германии за все лишения и труды.

Рейнская армия хотя не достигла той славы, какой покрыла себя Итальянская, но отличилась кампанией, проведенной с умом и силой. Последний подвиг ее, переход через Дунай у Гохштедта, мог занять место между блистательнейшими событиями французской военной истории.

Общее мнение о Моро, столь нелестное в 1799 году, в 1800-м сделалось вполне благоприятным. Имя Моро

называли сразу после имени генерала Бонапарта, правда, пока с большим отрывом; и так как мнение публики переменчиво, Моро теперь затмевал собой победителя при Цюрихе [Массена], как тот затмил его в предшествовавшем году.

Радость была всеобщей. Консульский декрет известил капиталистов, что за первую половину следующего года им будет все выплачено звонкой монетой, — счастливая новость, о которой давно уже не мечтали злополучные государственные заимодавцы. Все эти выгоды приписывали армиям, их военачальникам и в особенности молодому Бонапарту, который показал, что так же превосходно умеет управлять, как и сражаться.

Праздник 14 июля, одно из двух республиканских торжеств, сохраненных Конституцией, был устроен с особенным блеском. Великолепная церемония была приготовлена в церкви Дома инвалидов. Композитор Мегюль сочинил прекрасную музыку, для исполнения которой были выписаны превосходнейшие певцы Италии. Послушав величественное пение под куполом знаменитой церкви, Первый консул отправился на Марсово поле для встречи консульской гвардии. В это самое утро она вступила в Париж, покрытая пылью, в лохмотьях, и принесла с собой знамена, завоеванные в последнюю кампанию, чтобы присоединить их к общему списку французских трофеев.

Толпа, которая окружала Марсово поле, бросилась к гвардейцам, чтобы поближе рассмотреть героев. Восторг, доходивший до крайности, едва не стал причиной несчастных случаев. Первый консул возвратился во дворец в окружении народа. Весь день был посвящен народным увеселениям.

Спустя несколько дней, 21 июля, возвестили о прибытии графа Сен-Жюльена, доверенного лица императора Священной Римской империи: ему поручено было доставить в Париж ратификацию Алессандрийской конвенции и договориться с Первым консулом насчет условий будущего мира. Тогда уже перестали сомневаться, что этот всеми желаемый мир, призванный положить конец второй коалиции, наконец будет заключен.

Франция, можно сказать, никогда не видела дней более прекрасных.