ЗАГОВОР ЖОРЖА

При виде приготовлений, происходивших напротив ее берегов, Англия начала не на шутку тревожиться, хоть поначалу обращала на них мало внимания.

Вообще, для островного государства, которое участвует в великой борьбе народов только посредством флота, почти всегда победоносного, или армий, посылаемых только в виде вспомогательных, война не очень опасное состояние: она не нарушает общественного спокойствия, даже не вредит обыкновенному течению дел. Разительным доказательством тому служит прочность кредита в Лондоне во времена самых кровопролитных войн. Прибавим еще, что армия набирается из наемников, а флот состоит из моряков, которым все равно, жить на казенных или на торговых кораблях, а призы служат для них, напротив, серьезной приманкой. Для подобного государства война — это задача, разрешаемая одними налогами, род спекуляции, в которой миллионы употребляются на приобретение просторнейших торговых рынков. Только для аристократических классов, которые командуют флотами и армиями, проливают при этом свою кровь, наконец, столько же заботятся о славе отечества, сколько о приобретении новых рынков, война имеет свою обычную важность и свои опасности, не достигающие, однако, никогда крайней степени.

Такую-то войну предвидели для своего отечества лорды Уиндхем и Гренвиль и слабое правительство, действовавшее по их указаниям. Они слышали, еще во времена Директории, о строительстве плоскодонных судов, но перестали верить слухам, поскольку они не подтвердились. Сэр Сидней Смит, будучи опытнее своих соотечественников, ибо видел высадку в Египте французов, турок и англичан, говорил на парламентском слушании,

что действительно можно собрать в Ла-Манше десятков шесть или восемь канонерских шлюпок, даже, пожалуй, сотню, но ни под каким видом нельзя собрать больше, а 25 или 30 тысяч войска составляют крайний предел сил, какие можно высадить в Англии. По его мнению, наибольшая предвидимая опасность заключалась в высадке в Ирландии французской армии вдвое или втрое многочисленнее той, какая уже высаживалась некогда на этом острове, армии, которая, больше или меньше взволновав и опустошив страну, кончила бы, подобно предыдущей, тем, что оказалась бы разбитой и вынужденной сложить оружие. Сверх того, в Европе все еще оставалась по отношению к Франции скрытная неприязнь, которая скоро открылась бы вновь и перетянула силы Первого консула на сторону континента. Следовательно, вся опасность ограничивается разве что такой же войной, какая случилась во время революции: сам факт этой войны непременно предоставит Англии выгоду новых морских приобретений. По стечению множества несчастий и ошибок подобные расчеты оправдались на деле, но мы увидим, что в продолжении нескольких лет чрезвычайно серьезные опасности угрожали самому существованию Великобритании.

Уверенность англичан рассеялась при виде приготовлений, производившихся на булонском берегу. Они услышали о 1000 или 1200 плоскодонных судов; не зная, что число судов превышает 2000, изумились, однако скоро успокоились, не веря в возможность собрать суда и поместить их в гаванях Ла-Манша. Но сбор плоскодонных судов в Кале, последовавший несмотря на сопротивление многочисленных английских крейсеров, исправность судов в плавании и стрельбе, строительство обширных лагун для их размещения, установка грозных батарей для защиты судов, сосредоточение 150-тысячной армии, готовой сесть на суда, разрушали одно за другим их горделивую уверенность. Стало ясно, что подобные приготовления не могли делаться притворно, что Англия неосторожно вооружила против себя отважнейшего и искуснейшего из людей. Были, конечно, старики, уверенные в неприкосновенности своего острова, но правительство и предводители партий понимали, что при всех сомнениях нельзя отдавать на волю случая безопасность британской земли. Двадцать или тридцать тысяч французов, как бы ни были храбры, под чьим бы началом ни находились, не могли устрашить их, но 150 тысяч под предводительством Бонапарта вселяли трепет во всех. И это не являлось доказательством трусости: храбрейший народ в мире имел полное право встревожиться при виде армии, которая совершила столько великих подвигов и готовилась совершить еще больше.

Апатия континентальных держав усиливала опасность положения. Австрия не хотела за 100 или 200 миллионов навлекать на себя удары, приготовленные для Англии. Пруссия, если не в силу сочувствия, то в силу выгоды, оказывалась на стороне Франции. Россия порицала обе воюющие стороны, становилась судьей их поступков, но не заступалась формально ни за ту, ни за другую. Если французы не переступят пределов Ганновера к северу, то, по крайней мере пока, не оставалось надежды склонить русский двор к войне.

Приготовления должны были соразмеряться с опасностью. Флот не требовал больших работ, чтобы сохранить свое превосходство над французским. С самого же начала, готовясь к разрыву, вооружили шестьдесят линейных кораблей и набрали восемьдесят тысяч матросов. Потом, по объявлении войны, число кораблей увеличили до семидесяти пяти, а число матросов — до ста тысяч. Сто фрегатов и огромное множество бригов и корветов дополняли вооружение. Нельсон, с отборной эскадрой, планировал занять Средиземное море, блокировать Тулон и препятствовать новому покушению на Египет. Лорд Корнуоллис, с другой эскадрой, получил приказ блокировать Брест лично, а Рошфор и Ферроль — через подчиненных. Лорд Кейт, главнокомандующий всех морских сил на Ла-Манше и в Северном море, охранял английские и наблюдал французские берега. Вторым начальником являлся Сидней Смит: с 74-пушечными кораблями, фрегатами, бригами, корветами и несколькими канонерскими шлюпками крейсировал от устья Темзы до Портсмута и от Шельды до Соммы, с одной стороны прикрывая английский берег, с другой — блокируя французские гавани. Цепь легких судов, сносившихся между собой сигналами по всему протяжению моря, давала знать о всяком движении, примеченном во французских портах.

С помощью таких мер англичане надеялись привести в бездействие французские эскадры Бреста, Рошфора, Ферроля, Тулона и учредить над проливом достаточно надежный надзор. Но этого оказалось бы мало при опасности совершенно иного рода, когда нашествие угрожает самой британской земле. Моряки, видя приготовления Первого консула, на вопрос об их мнении почти все отозвались, что при тумане, штиле и длинной ночи французы могли бы, пожалуй, и высадиться на английский берег. Конечно, новый фараон мог погибнуть в волнах, не достигнув берега, однако если бы он высадился даже с сотней тысяч человек, то кто бы устоял против него? Надменная нация, которая так мало заботилась о бедствиях континента и не побоялась возобновить войну, привыкнув вести ее чужой кровью и тратя только золото, теперь ограничивалась собственными силами и вынуждена была вооружиться, а не вверять защиту своей земли наемникам. Гордая своим флотом, Англия жалела, что не выставляет сухопутных войск против грозных солдат Наполеона.

Предметом всех совещаний нижней палаты парламента стало в это время формирование армии. А поскольку дух партий проявляется пламеннее всего среди величайших опасностей, то в военном вопросе и в способах ведения войны состязались главнейшие лица парламента.

Слабое правительство сохранило власть несмотря на свои ошибки, некоторое время оно еще порывалось руководить ходом действий во время этой войны, которую допустило так легкомысленно, так непростительно. Большинство парламента знало неспособность правительства к делу, которое оно взяло на себя, но, не желая настаивать на немедленной смене кабинета, поддерживало его против нападений противников, даже против Питта, которого, однако, желало видеть во главе управления. Этот могущественный политик возвратился в парламент, руководимый своим тайным нетерпением, величиной опасности и личной ненавистью к Франции. Однако, будучи умереннее своих сподвижников, он увидел из распределения парламентских голосов, что надлежит стать еще умереннее. Питт участвовал во всех совещаниях почти в качестве премьер-министра, но не столько противоречил мерам правительства, сколько подкреплял и дополнял их.

Главной из мер являлось формирование армии. Англия владела армией, рассеянной по Индии, Америке, по всем постам Средиземного моря. Она состояла из ирландцев, шотландцев, ганноверцев, гессенцев, швейцарцев, даже мальтийцев: была набрана с помощью искусства вербовщиков, почти повсеместного в Европе до установления системы сборов. Эта армия включала до 130 тысяч человек. (Известно, что из 130 тысяч только при очень хорошем управлении остается тысяч 80, способных к действительной службе.) К этой силе, которая почти на треть была занята охраной Ирландии, присоединялись 70 тысяч человек ополчения, но это народное войско представлялось невозможным вывести из его родных провинций, и оно никогда не сталкивалось с противником под огнем. Им командовали отставные офицеры, английские дворяне, исполненные патриотизма, но малосведущие в военном деле и вовсе не способные противостоять войскам, победившим европейскую коалицию.

Как помочь такой нехватке сил? Кабинет, окруженный военными советниками, решил составить так называемую резервную армию в 50 тысяч человек из англичан, которых следовало набирать по жеребьевке: эти солдаты могли служить только в границах Соединенного Королевства. Мера, предложенная правительством, была не слишком перспективной, но ничего лучшего пока получиться и не могло. Лорд Уиндхем, став на точку зрения военной партии, доказывал неудовлетворительность этого предложения и требовал создания большой линейной армии, которую наберут на тех же основаниях, как французскую, то есть через призыв. Эта армия находилась бы в полном распоряжении правительства и могла бы перемещаться согласно его воле по всей стране. «Алмаз надо резать алмазом», — говорил Уиндхем.

Англия, уже имевшая флот, желала иметь и сухопутную армию (вполне понятное честолюбие, ибо редко бывает, чтобы нация при одном из двух первенств не пожелала иметь и другое). Но Питт отвечал на эти предложения в холодном и догматическом духе. Он соглашался, что все предложения Уиндхема очень хороши, но где взять возможность создать армию в несколько дней? Каким образом подготовить ее к войне? Как подобрать кадры, где взять опытных офицеров? Подобное дело нельзя провернуть в минуту. Только идея кабинета исполнима в настоящее время. Немало труда потребуется уже и на то, чтобы собрать эти 50 тысяч человек, обучить их, снабдить офицерами. Питт заклинал своего друга отступиться от высказанных мыслей по крайней мере на время и согласиться на планы правительства.

Уиндхем не слушался советов Питта и настаивал на своем. Он даже потребовал поголовного призыва, какой провели во Франции в 1792 году, и укорял Аддингтона, что тот позабыл это великое средство спасения народов. Враг Франции и Наполеона, он, таким образом, восхвалял то, что больше всего ненавидел, почти преувеличивал славу Франции и опасность, которой Первый консул угрожал Англии.

Парламент постановил начать сбор резервной армии, несмотря на возражения партии Уиндхема, которая называла эту армию умножением армии ополченцев. Законодатели ожидали, что люди, избранные жребием и вынужденные служить, охотнее будут вступать в действующую армию, чем в какую-либо другую. Таким образом, в армию, может быть, прибыли бы 20 или 30 тысяч новых солдат.

Между тем опасность возрастала с каждым часом: содействие континентальных держав становилось все менее вероятным. Прибегли к самой горячей мере — к мысли о поголовном призыве. Правительство потребовало и получило разрешение звать к оружию всех англичан от 17 до 55 лет. Из волонтеров решили составлять батальоны, обучать их по несколько часов в неделю. Назначили им жалованье, чтобы вознаградить за потерю времени, но это распоряжение относилось только к волонтерам из рабочего люда.

Вынужденный на этот раз признать, что советы его приняты, Уиндхем теперь жаловался, что их приняли слишком поздно и не в полной мере, критиковал разные подробности принятой меры. Однако же парламент утвердил ее, и вскоре по английским городам и графствам народ, призванный к оружию, начал ежедневно обучаться военному делу. Все сословия носили один мундир — волонтерский. Лорд Аддингтон явился в парламент в этом мундире, столь мало согласовывавшемся с его характером, и выставил себя подобной выходкой в смешном свете. Престарелый король и сын его, принц Уэльский, делали в Лондоне смотры, на которых французские изгнанные принцы имели неосторожность присутствовать.

В Лондоне волонтеров оказалось до 20 тысяч человек (число, конечно, не очень значительное для огромного населения). Впрочем, общее число волонтеров во всей Англии могло составить немалую силу, если бы она была организована как следует. Но в одну минуту не создают солдат, а тем более офицеров. Если французы сомневались в пригодности плоскодонных судов, то гораздо больше сомневались англичане в пригодности своих войск ополчения — если не в храбрости их, то в военной опытности.

К этим мерам присовокупили проект полевых укреплений вокруг Лондона, на дорогах, ведущих к столице и на пунктах берегов, которым угрожала первая опасность. Часть действующих войск расположилась от острова Уайта до устья Темзы. Приняли систему сигналов тревоги: огни вдоль берегов, которые зажглись бы сразу при появлении французов. Повозки особого вида были приспособлены для отправки войск в опасные пункты.

Одним словом, с той и с другой стороны пролива прилагали чрезвычайные усилия и изобретательность, измышляя новые средства обороны и нападения, стараясь победить стихии и заставить их содействовать себе. Обе нации, увлекаемые к этим берегам непобедимой силой, представляли собой в это время великое зрелище: одна из них, смущаясь при мысли о своей военной неопытности, ободрялась при взгляде на океан, служивший ей защитным поясом; другая, уверенная в своем мужестве, воинской опытности и гении своего вождя, мерила взорами море, удерживавшее ее пыл, ежедневно училась презирать его и надеялась вскоре переплыть его вслед за победителем при Маренго и у пирамид.

Ни одна из них не ожидала иных средств, кроме тех, которые могла наблюдать. Англичане, полагая, что Тулон и Брест содержатся в строгой блокаде, не предполагали, что в Ла-Манше может появиться французская эскадра. Французы, учась каждый день плавать на своих канонерских шлюпках, не думали, чтобы существовал какой-нибудь иной способ переплыть пролив. Никто не угадывал главного плана Первого консула. Однако же одни опасались, а другие ожидали какого-нибудь нечаянного изобретения его гения: это служило источником смятения по одну и уверенности по другую сторону Ла-Манша.

Надо признаться, что средства, приготовленные англичанами для отпора, оказались бы ничтожны, если бы только французам удалось переплыть пролив. Надежнейшей защитой их оставалась все-таки вода. Во всяком случае, каков бы ни был окончательный результат, английское правительство уже несло жестокое наказание за свои поступки: общее волнение всех сословий, отлучение ремесленников от их мастерских, а негоциантов — от их торговли. Продлись это волнение подольше, оно превратилось бы в огромное бедствие, может быть, в грозную опасность для общественного порядка.

В беспокойстве своем, лишь бы отвратить грозивший удар, английское правительство прибегало ко всем средствам, даже к тем, которые нравственность строго осуждала. Мы видели, что упорство в поддержании преступных намерений значительно способствовало новому разрыву двух держав. Конечно, диверсии — одно из обычных вспомогательных средств войны, а возмущение провинций считается одной из наиболее эффективных диверсий, к которой очень охотно прибегают. Если англичане покушались возмутить Вандею, Первый консул платил им за это намерением возмутить Ирландию. Средство вражды было взаимно и очень популярно. Но в то время вандейское возмущение представлялось решительно несбыточным. Услуги шуанов и их предводителя Жоржа Кадудаля могли иметь одно только назначение — какую-нибудь гнусную попытку вроде адской машины и тому подобного. Простирать средства возмущения до попытки низвергнуть правительство значило прибегать к мерам очень сомнительным, но устраивать то же, покушаясь на правительственные лица — значит переступать все пределы международного права, признанные между нациями.

Впрочем, пусть сами факты покажут степень вовлеченности английских министров в преступные планы, которые снова затеяла французская эмиграция, проживавшая в Лондоне. Читатель помнит страшного предводителя морбиганских шуанов Жоржа Кадудаля, который устоял против обаяния Первого консула и удалился сперва в Бретань, а потом в Англию. Он жил в Лондоне в полном довольстве, раздавая французским беглецам суммы, полученные от английского правительства, и проводя время в обществе изгнанных принцев, особенно двух наиболее деятельных из них, графа д’Артуа и герцога Берри. То, что принцам хотелось возвратиться во Францию, — дело понятное, что они хотели достичь этого междоусобной войной — вещь весьма обыкновенная, но, к несчастью для их репутаций, они уже не могли рассчитывать на междоусобную войну, а только на заговоры и убийства.

Мир озлоблял всех изгнанников, и принцев и простых людей; война снова давала им надежды не только потому, что обеспечивала поддержку части Европы, но и потому что уменьшала, как они думали, доверие нации к Первому консулу. Они сносились с Вандеей через Жоржа, а с Парижем — через возвратившихся эмигрантов. О чем они мечтали в Англии, о том же их приверженцы помышляли во Франции, и малейшие обстоятельства, согласные с их мечтами, немедленно превращали в их глазах эти мечты в действительность. В своей гнусной переписке они уверяли друг друга, что война нанесет роковой удар Первому консулу, что власть его, беззаконная в глазах французов, оставшихся верными династии Бурбонов, и тираническая в глазах французов, оставшихся верными революции, могла поддерживаться только двумя правами — восстановлением мира и порядка, и одно из этих прав совершенно нарушалось после разрыва с Англией, а другое подвергалось большой опасности, ибо сохранение порядка во время военных действий весьма сомнительно. Таким образом, по их мнению, правление Первого консула клонилось к упадку подобно всем предыдущим правлениям. Склонный к спокойствию народ, вероятно, досадует на него за возобновление вражды с Европой и станет меньше прежнего верить в его удачу, когда трудности уже не будут расступаться перед ним, как прежде. Кроме того, Первый консул имел много врагов, которых планировали использовать с большой пользой: во-первых, революционеров, во-вторых, завистников его славы, которых насчитывалось немало в армии. Вся переписка из Франции в Лондон и обратно вела к одному и тому же плану: объединить роялистов, якобинцев, недовольных военных в единую партию и свергнуть узурпатора Бонапарта.

Такие замыслы строили в Лондоне французские принцы и ими-то прельщали английский кабинет, прося у него денег. Англичане не жалели денег, зная, по крайней мере в общих чертах, что эмигранты намереваются делать.

Составили обширный заговор и воплощали его в жизнь с нетерпеливостью, свойственной изгнанникам. Известили о нем Людовика XVIII, проживавшего тогда в Варшаве. Всегда несогласный со своим братом, графом д’Артуа, безрассудная и бесплодная деятельность которого ему не нравилась, Людовик отверг предложение. Странная противоположность между двумя принцами! Граф д’Артуа был наделен добротой без благоразумия, Людовик XVIII — одарен благоразумием без доброты. Граф д’Артуа вмешивался в замыслы, недостойные его сердца, а Людовик XVIII отвергал их, как недостойные своего ума. Людовик с тех пор решил чуждаться всех новых происков, поводом к которым служила начавшаяся опять война. Граф д’Артуа, проживая на далеком расстоянии от старшего брата, увлекаемый врожденной пылкостью, жаром эмигрантов и, что еще хуже, жаром самих англичан, принимал участие во всех замыслах, какие обстоятельства порождали в умах, расстроенных беспрерывным волнением.

Связь французских эмигрантов с английским кабинетом осуществлялась через помощника государственного секретаря Гаммона. К нему обращались со всеми требованиями в Англии, а за границей обращались к трем дипломатическим поверенным: Тейлору, посланнику в Гессене, Спенсеру Смиту, посланнику в Штутгарте, и Дрей-ку, посланнику в Баварии. Трое поверенных, находясь близ французских границ, старались интриговать во Франции, со своей стороны содействуя интригам, составленным в Лондоне. Они переписывались с Гаммоном и имели в своем распоряжении значительные денежные суммы. Сложно поверить, чтобы это были всего лишь тайные полицейские меры, какие правительства иногда позволяют себе просто для осведомленности, жертвуя на них небольшие издержки. То были настоящие политические замыслы, проходившие через руки знатнейших посланников, сходившиеся в самом важном из министерств, в министерстве иностранных дел, и стоившие миллионов.

Из французских принцев наиболее замешаны оказались граф д’Артуа и младший сын его, герцог Берри. Герцог Ангулемский проживал в то время в Варшаве, при Людовике XVIII. Принцы Конде⁵⁶ жили в Лондоне, но не имели тесных связей с принцами старшей ветви и всегда оставались чужды их планам. С ними обходились как с солдатами, постоянно готовыми взяться за оружие и пригодными единственно для этой роли. Внук, герцог Энгиенский, жил в Бадене, увлеченный удовольствиями охоты и нежной склонностью к княгине де Роган. Поскольку все трое состояли на британской службе, то имели приказ держаться наготове и повиновались, как повинуются солдаты правительству, выплачивающему им жалованье: роль, конечно, жалкая для фамилии Конде, но не столь жалкая, как роль заговорщиков.

План нового заговора состоял в следующем. Возмутить Вандею уже не представлялось возможным; напротив, поразить прямо в самом Париже правительство Первого консула казалось средством, быстро и верно ведущим к цели. По низвержении консульского правления оставался один только выбор, говорили виновники замысла, — призвание Бурбонов на престол. А поскольку все консульское правление заключалось в особе самого Наполеона, значит, следовало лишь уничтожить эту особу. Но уничтожить верным способом. Удар кинжала, адская машина — все это сулило сомнительный успех, зависело от твердости руки убийцы, от случайностей взрыва. Оставалось одно средство, не испытанное до тех пор и, следовательно, еще подававшее надежду: набрать сотню решительных людей под началом неустрашимого Жоржа, атаковать по дороге в Сен-Клу или в Мальмезон карету Первого консула, напасть на его конвой, состоявший максимум из десяти или двенадцати кавалеристов, разогнать их и убить консула как бы в схватке. В таком случае оставалась уверенность, что он точно погибнет. Жорж был храбр, имел притязание на звание военного человека и не хотел прослыть убийцей: он требовал, чтобы при нем находились двое принцев (или по крайней мере один), которые таким образом завоевали бы трон предков вооруженной рукой. Можно ли поверить?

Эти умы, развращенные изгнанием, решили, что, нападая на Первого консула среди его конвоя, дадут настоящее сражение и не станут убийцами! Из всех этих жалких людей один только оставался в настоящей своей роли, а именно Жорж. Он отличался мастерством в таких неожиданных нападениях и на этот раз не опасался оказаться причисленным к разряду орудий, которые бросают после употребления, имея своими сообщниками принцев: так он сохранял все достоинство, совместимое с принятой им ролью, и его горделивое поведение перед лицом правосудия скоро доказало, что унижение точно было не на его стороне в этом презренном деле.

Но после сражения надлежало еще собрать плоды победы, все приготовить заранее, чтобы Франция сама кинулась в объятия Бурбонов. Партии почти истребили одна другую, и среди них не оставалось ни одной истинно сильной. Горячих революционеров все ненавидели. Умеренные республиканцы, толпившиеся около Наполеона, не имели никакой силы. Оставалась только армия. Ее-то и нужно было привлечь на свою сторону. Но она казалась преданной революции, за которую проливала кровь; она питала почти отвращение к эмигрантам, которых столько раз видела в австрийских или английских мундирах. Тут-то зависть, неискоренимая и чудовищная страсть человеческого сердца, доставила роялистам-заго-ворщикам полезное и драгоценное пособие.

Только и толков было, что о ссоре генерала Моро с генералом Бонапартом. Мы описывали все те мелочи тщеславия, которые у женщин начинаются пошлыми размолвками, а у мужчин оканчиваются трагическими сценами. Если сложно предупредить ссору между высокими чинами, то еще сложнее остановить ее течение, когда она уже началась. Моро становился все большим и большим врагом консульского правления. Когда заключили Конкордат, он возражал против господства духовенства, по учреждении ордена Почетного легиона толковал о восстановлении аристократии, а после введения пожизненного консульства заговорил о возобновлении королевской власти. Наконец, он совершенно перестал появляться у главы правительства, перестал ездить и к прочим консулам.

Возобновление войны доставляло ему прекрасный случай явиться в Тюильри и предложить свои услуги — не генералу Бонапарту, а Франции. Мало-помалу увлеченный на путь зла, Моро видел в объявлении войны не столько несчастье отечества, сколько удар по ненавистному сопернику и хотел стать свидетелем того, как выпутается из затруднения враг, которого сам он себе создал. Он продолжал жить в Гросбуа, окруженный довольством, наградой его заслуг, как знатный гражданин, жертва неблагодарности государя.

Первый консул, накликав себе завистников своей славой, накликал их также своим семейством. Мюрат, которого он долго не соглашался воспринимать как официального зятя, имевший прекрасное сердце, природный ум, рыцарскую храбрость, но иногда очень злоупотреблявший всеми этими качествами и тщеславием, которое старательно скрывал от Первого консула, но не от всего прочего мира, — Мюрат раздражал людей, которые не могли, по малости своей, завидовать Наполеону и завидовали его зятю. Таким образом создавались крупные и мелкие завистники. Те и другие толпились вокруг Моро: зимой в Париже, летом в Гросбуа генерал держал при себе целый двор недовольных, где высказывались чрезвычайно нескромно. Первый консул знал это и мстил не только постоянным увеличением своего могущества, но и явно демонстрируемым презрением. Долгое время проявляя необычайную сдержанность, он наконец не выдержал и начал платить посредственности сарказмом за сарказм с той разницей, что его саркастические замечания оказывались намного язвительнее. Они ходили в публике дольше тех, что создавались в кружке Моро.

Партии придумывают вражду, чтобы использовать ее в своих целях; нечего и говорить, что враждой, реально существующей, они воспользуются быстро и не задумываясь. Около Моро немедленно составилась группа недовольных из разных партий. По их отзывам, он был чрезвычайно способным генералом, скромным и добродетельным гражданином, а Наполеон — безрассудным, только везучим, полководцем, бездарным узурпатором, наглым корсиканцем, дерзнувшим ниспровергнуть республику и взойти на ступени уже восстановленного трона. Так пусть он гибнет в безумном и великом предприятии против Англии, пусть ведет войну один. Называя бродягой победителя Египта и Италии, сочли нелепейшей затеей патриотическую экспедицию, которой он так дорожил.

Эта злосчастная вражда облегчила лондонским заговорщикам составление второй половины их плана. Надо было привлечь Моро, а через Моро — армию; тогда, по умерщвлении Первого консула на Мальмезонской дороге, Моро, как глава армии, примирил бы эту грозную часть нации с Бурбонами, имевшими отвагу возвратить себе престол с оружием в руках. Но как было сблизиться с Моро, которого окружало в Париже чисто республиканское общество, тогда как лондонские заговорщики находились среди цвета шуанов? Требовалось найти посредника. Из глуши американских пустынь прибыл один такой посредник, человек знаменитый, утративший популярность по собственной вине, но одаренный великими достоинствами, примыкавший и к роялистам, и к республиканцам, — Пишегрю, победитель Голландии, сосланный Директорией в Синнамари (во Французской Гвиане). Он бежал из места своего заточения и приехал в Лондон с тайным желанием не оставаться там, а возвратиться во

Францию, используя интриги политики, которая призывала без разбора преступников и жертв всех партий. Но война, прекратившаяся на время, вскоре началась опять, а с ней ожили мечты и безумства эмигрантов, которым Пишегрю продал свою свободу, продавши честь. Его почти насильно сделали участником заговора и возложили на него обязанность служить посредником в сношениях с Моро, чтобы привлечь последнего на сторону Бурбонов и слить в одну партию республиканцев и роялистов.

Составленный план настолько согласовался с внешними обстоятельствами времени, что мог казаться удачным, но не настолько согласовался с действительностью, чтобы удаться в полной мере. Однако, составив план, приступили к его исполнению.

Надлежало отправиться во Францию. Жорж хотел иметь там при себе одного или двух принцев, но не требовал, чтобы они ехали вместе с ним. Он соглашался, что следовало все подготовить прежде, чем приглашать их, чтобы не подвергать риску продолжительного пребывания в Париже, на виду бдительной полиции. Он решил ехать вперед и появиться в Париже с шайкой шуанов, с которыми мог напасть на конвой Первого консула. Между тем Пишегрю должен был снестись с Моро, сначала через посредника, потом прямо в Париже. Когда бы наконец с той и другой стороны все оказалось готово, тогда только явились бы и принцы, накануне или в самый день исполнения замысла.

Итак, Жорж оставил Лондон и отправился во Францию с шайкой шуанов, на верность и твердость которых мог полагаться. Все они были вооружены как разбойники. Жоржа спрятал в поясе миллион франков векселями. Разумеется, не французские принцы, сами терпевшие крайнюю нужду, выдали суммы, находившиеся в руках заговорщиков. Деньги шли из общего источника, то есть из английской казны.

Офицер английского королевского флота, капитан Райт, бесстрашный моряк, плавая на легком судне, принимал на борт эмигрантов в Диле или в Гастингсе и высаживал их, по желанию, на тот пункт берега, который они указывали.

Когда Первый консул, убедившись в частых высадках шуанов, велел тщательнее прежнего стеречь берега Бретани, заговорщики переменили дорогу и стали высаживаться в Нормандии. Между Дьеппом и Трепором, в крутых скалах Бивилля, имелся тайный проход в расселине, посещаемый одними контрабандистами. Канат, прикрепленный к вершине утеса, спускался в расселину, доставая до поверхности моря. Заслышав условный крик, тайные стражи прохода выбрасывали канат, контрабандист хватался за него и взбирался на крутизну футов двести или триста, таща на плечах тяжелую поклажу.

Поверенные Жоржа отыскали этот путь и вздумали воспользоваться им. С целью укрепления связи с Парижем они устроили цепочку уединенных пристанищ в отдельно стоящих фермах, в замках нормандских дворян, верных и скромных роялистов, редко выезжавших из своих жилищ. Таким образом оказалось возможно доехать с берегов Ла-Манша до Парижа, минуя большую дорогу и не останавливаясь ни в одной гостинице. А чтобы не раскрыть тайну дороги, слишком часто пользуясь ею, дорогу оставили для важнейших лиц партии. Щедрая плата некоторым из роялистов, дававших приют беглецам, верность других роялистов, особенно же удаление от людных мест делали всякую нескромность затруднительной, а секрет — надежным, по крайней мере на некоторое время.

Таким-то путем пробрался Жорж во Францию. Отправившись на судне капитана Райта, он вышел на берег у бивильских утесов 21 августа 1803 года, в то самое время, когда Первый консул осматривал берега. В Шайо, одном из парижских предместий, Жоржу приготовили маленькую квартиру, откуда по ночам он мог добираться до Парижа, встречаться со своими сообщниками и устраивать предприятие, для которого прибыл во Францию.

Отважный и сметливый, Жорж обладал страстями своей партии, не обольщаясь ее мечтами, и лучше других видел, что осуществить возможно, а за что и браться не имеет смысла. Он из мужества пускался на то, на что его сотоварищи отваживались по ослеплению. Прибыв в Париж, он скоро уверился, что Первый консул не лишился доверия нации, как писали в Лондоне, что роялисты и республиканцы не так уж расположены к приключениям, как уверяли, что тут, как везде, действительность далеко не соответствует обещаниям. Но не в его характере было унывать, а особенно приводить в уныние товарищей, сообщая им свои замечания. Он принялся за дело. Как бы то ни было, для внезапного удара не требовалось поддержки общественного мнения, а по смерти Первого консула Франция за отсутствием лучшего средства оказалась бы просто вынуждена возвратиться под власть Бурбонов.

Жорж послал в Вандею агентов проверить, не захочет ли страна восстать снова по случаю призыва и не скажут ли тамошние призывники, что если уж служить, то лучше против революционного правительства, нежели за него. Но агенты Жоржа обнаружили Вандею погруженной в величайшую апатию. Из всех имен одно только его имя сохранило влияние, потому что его считали неподкупным роялистом, который предпочел изгнание милостям Первого консула. Вандейцы питали сочувствие к представителю дела, соответствовавшего тайным привязанностям всего народа, но никто уже не решался снова начать скитаться по чащам и большим дорогам. К тому же священники, самые искусные вдохновители простого народа, приняли сторону Первого консула.

Однако требовалось набрать таких удальцов, которые были бы и храбры и скромны. Два месяца находился Жорж в Париже, а едва набрал человек тридцать. Им не открывали цели их будущих действий, не давали знакомиться друг с другом. Они знали только, что их готовят для какого-то предприятия в пользу Бурбонов, и были этим довольны. Между тем им щедро платили, чем они также остались весьма довольны.

Хоть его взгляды и отличались от взглядов республиканцев, Жорж, однако, тайно, со всеми предосторожностями, решил посмотреть, не лучше ли обстоят дела с той стороны, чем со стороны роялистов. Одному верному бретонцу он поручил выведать мысли секретаря Моро, Френьера, который также был бретонцем и состоял в связях со всеми партиями, даже с Фуше. Это значило играть очень рискованно, потому что Фуше в то время глядел во все глаза, ища случая оказать услугу Первому консулу. Насчет Моро Френьер не сообщил ничего утешительного. Жорж не огорчился этим и, решившись все же действовать, торопил своих лондонских распорядителей, потому что, живя в Париже уже несколько месяцев, зря подвергался величайшим опасностям.

Пока Жорж устраивал таким образом дела, агенты Пишегрю действовали со своей стороны и тоже пробовали подступиться к Моро. Несколько интендантов, людей, часто оказывающихся близко знакомыми с генералами, передали Моро несколько слов от Пишегрю. Его спросили, помнит ли он старинного сослуживца и сохраняет ли еще какую-нибудь обиду на него. Моро нечего было досадовать на Пишегрю, на которого он же донес Директории, выдав бумаги из фургона Клинглина⁵⁷.

Притом, увлекшись сегодняшней враждой, он оказался неспособен помнить старое зло, оттого и обнаружил только доброжелательность и даже сострадание к несчастьям старинного приятеля. Тогда у него спросили, не примет ли он в Пишегрю участия, не употребит ли свое влияние для возвращения Пишегрю во Францию. В самом деле, прощение было даровано всем вандейцам, всем солдатам Конде, почему оно не могло последовать и для победителя Голландии? Моро отвечал, что от души желает возвращения старого сослуживца, считает это возвращение должной наградой за его услуги, готов с удовольствием ходатайствовать о нем, если бы дозволяли ему теперешние его отношения с правительством. Но поскольку он находится в ссоре со всеми правительственными лицами, то и ногой не ступает в Тюильри. Затем, естественно, последовало описание причин его недовольства и отвращения, испытываемого к Первому консулу, а потом прозвучало пожелание, чтобы Франция скорее освободилась от подобного правителя.

Предугадывая мысли Моро, привлекли к делу одного из его бывших подчиненных, генерала Лажоле, опаснейшего приближенного, какой мог оказаться у слабого человека, не умеющего управлять собой. Генерал Лажоле был мал ростом и хром, в значительной степени владел даром интриги, стимулом движения вперед для него являлась немилость фортуны, приводящая уже почти к нужде. Чтобы склонить его к заговору, к нему подослали под видом торговца кружевами дезертира республиканской армии с письмами Пишегрю и порядочной суммой денег. Подосланный без труда уговорил генерала действовать.

Вступив в заговор, Лажоле сделался неотлучным собеседником Моро, выманил у него признания и, не отважившись на открытые предложения, тем не менее вообразил, что стоит вымолвить только слово, чтобы склонить Моро на деятельное участие в заговоре. Лажоле внушил самые смелые надежды посланникам Пишегрю и согласился поехать в Лондон, представить словесный отчет знатным лицам, орудием которых сделался.

Генерал со своим провожатым вынуждены были ехать через Гамбург, чтобы вернее добраться до Лондона, и потратили много времени. По прибытии в Англию они нашли распоряжение британского начальства о немедленном пропуске и тотчас явились в Лондон, где были допущены к Пишегрю и другим распорядителям интриги. Приезд Лажоле исполнил безумной радостью все эти нетерпеливые сердца. Граф д’Артуа имел неосторожность присутствовать на сборищах, унижая свой сан, свое достоинство, само происхождение. Правда, узнавали его только главные лица, но поскольку пылкость чувств и выражений обращала на него внимание, то скоро он стал известен всем. Слушая, как Лажоле с нелепыми преувеличениями рассказывал о своих объяснениях с Моро и уверял, что Пишегрю стоило только появиться, чтобы склонить на свою сторону республиканского генерала, граф д’Артуа не мог обуздать восторга и воскликнул: «Если наши генералы сойдутся между собой, я скоро вернусь во Францию!» Слова эти обратили на него взгляды заговорщиков, и они узнали того, кто их произнес. Это говорил старший принц крови, сын королей, назначенный сам стать королем и доведенный пагубным влиянием изгнания до поступков, столь недостойных его сана и сердца.

Условились, не откладывая дальше, отправиться во Францию и завершить предприятие. Пора было спешить, потому что несчастный Жорж, оставшись один в авангарде, среди агентов консульской полиции, подвергался самой серьезной опасности. В конце декабря в Париж прислали второй отряд эмигрантов, чтобы шуан не считал себя покинутым. Решили, что в этот раз сам Пишегрю с известными дворянами — Ривьером и одним из герцогов Полиньяков — отправится во Францию и проберется к Жоржу. Когда они приготовят все и Ривьер, самый хладнокровный из них, известит, что пора настала и предприятие достаточно созрело, чтобы сами принцы могли отважиться на него, тогда граф д’Артуа, или герцог Берри, или оба вместе приедут во Францию и примут участие в так называемом «сражении» с Первым консулом.

Пишегрю с главнейшими лицами эмиграции пустился в эту экспедицию, в которой ему предстояло навсегда потерять свою уже помраченную славу и саму жизнь, стоившую, казалось бы, лучшего употребления. В первых числах 1804 года он отправился дорогой контрабандистов, нашел Жоржа и, пробираясь от станции до станции по лесам Нормандии, прибыл в Шайо 20 января.

Жорж не успел набрать всю шайку, но готов был и с теми немногими удальцами, которые уже присоединились к нему, кинуться на карету Первого консула. Однако сначала предстояло окончательно договориться с Моро. Посредники опять встретились с ним и объявили, что Пишегрю приехал тайком и желает с ним повидаться. Моро согласился, но не захотел принять Пишегрю у себя дома, а назначил свидание ночью на бульваре Мадлен. Пишегрю явился на условленное место. Ему хотелось бы быть на свидании одному, потому что он умел оставаться хладнокровным и осторожным и не любил общества грубых и беспокойных людей, которые надоедали ему своим нетерпением. А между тем ему пришлось явиться на встречу со множеством посторонних лиц, в том числе и с Жоржем, который желал видеть все своими глазами.

Моро и Пишегрю встретились в темную и холодную январскую ночь, в первый раз с тех пор как сражались вместе на Рейне, когда жизнь того и другого была безукоризненна, а слава не запятнана. Едва оправились они от волнения, как к ним подошел Жорж. Моро смутился, вдруг сделался холоден, явно недоволен и, по-видимому, очень досадовал на Пишегрю за подобную встречу. Следовало расстаться, хоть и не сказали друг другу ничего важного, ничего полезного. Пришлось увидеться иначе и в другом месте.

Эта первая встреча произвела на Жоржа самое невыгодное впечатление. Дело худо, сказал он тотчас же. Сам Пишегрю боялся, что поступил несколько неосторожно. Однако интриганы, служившие посредниками, вновь увиделись с Моро и, уже не скрывая от него ничего, объяснили, что речь идет о заговоре с целью ниспровержения Первого консула. Моро не возражал против свержения правительства таким средствами, которые, не называясь прямо, могли угадываться, но обнаружил неодолимое отвращение к тому, чтобы делать что-либо ради Бурбонов, а особенно вмешиваться в подобное предприятие.

На этот раз он принял Пишегрю у себя дома и наконец получил возможность продолжительного и серьезного объяснения со старым товарищем. По словам Моро, он располагал значительной партией в Сенате и в армии. Если бы успели освободить Францию от консулов, власть наверняка вручили бы ему, а он употребил бы ее на спасение жизни людей, которые освободили республику от притеснителя. Но он точно не собирался передавать освобожденную республику Бурбонам. Что до Пишегрю, бывшего завоевателя Голландии, одного из славнейших французских генералов, ему не только спасли бы жизнь, но возвратили бы все почести и отличия и поручили первые должности в государстве.

Упорствуя в своих представлениях, Моро выразил Пишегрю удивление, что видит его в одних рядах с такими людьми. Пишегрю и без советов Моро находил несносным сообщество шуанов, среди которых жил, но сам Моро служил доказательством, что, пустившись в заговор, сложно не сделаться вскоре жертвой самого тягостного общества.

Пишегрю был так умен и дальновиден, что не мог разделить иллюзий Моро и старался объяснить ему, что по смерти Первого консула оставалось для Франции одно средство — призвать Бурбонов. Но Моро, человек недалекий, когда находился не на поле сражения, упорно думал, что едва не станет Бонапарта, как он, генерал Моро, сделается Первым консулом. Хотя о смерти Первого консула не упоминалось ни слова, но она подразумевалась. Впрочем, не оправдывая этих печальных замыслов, тем не менее надо сказать, что люди того времени так часто наблюдали умирающих на эшафоте и на поле сражения и давали или получали столько жестоких приказаний, что смерть человека не имела для них того значения и ужаса, какой придают ей, слава Богу, в ваших глазах нынешние времена.

Пишегрю вышел с этого свидания в отчаянии и, говоря с поверенным, заметил: «И этот человек, честолюбец, хочет в свою очередь управлять Францией. Бедный, ему не править ею и одни сутки». Жорж, узнав о происшедшем, воскликнул с обыкновенной своей энергичностью: «Если уж выбирать кого-то из узурпаторов, то, по-моему, лучше того, который правит теперь, нежели Моро, у которого нет ни головы, ни сердца».

Так судили они, разглядев его поближе, о человеке, которого говоруны представляли образцом всех гражданских и воинских доблестей.

Разочарование по поводу Моро повергло в отчаяние эмигрантов. Два республиканских генерала так и не поладили, и все заговорщики ясно увидели, что оказались безрассудно вовлечены в замысел, который мог окончиться катастрофой. Ривьер потерял всякую надежду. Он и его друзья говорили то, что обыкновенно говорят люди, когда не находят свои чувства разделенными: «Франция пребывает в апатии, желает покоя, забыла свои прежние чувства!» В действительности это было не так, просто Франция не возражала против консульского правления, а партии ничуть не собирались соединяться для его ниспровержения. Франция, конечно, сожалела о скором нарушении мира, может быть, даже подозревала в генерале Бонапарте его приметную страсть к войне, но не переставала считать его своим избавителем.

Злосчастные заговорщики собирались удалиться одни в Бретань, другие в Англию. Сверх того, знатнейшие из них чувствовали глубокое омерзение по отношению к обществу, в котором вынуждены были оставаться. Однажды даже Пишегрю, чтобы образумить забывавшихся шуанов, на слова одного из них: «Ведь вы с нами, генерал!» — отвечал с горечью и презрением: «Нет, я только у вас». Это значило, что жизнь его оказалась в их руках, но воля и рассудок оставались далеко.

Все они находились в мучительной неизвестности. Жорж все-таки был готов напасть на Первого консула, не рассуждая о будущем, другие же спрашивали себя, на что им бесполезное убийство. В таком положении оставались они, когда у полиции наконец возникли подозрения, слишком поздние и не приносящие чести ее бдительности. Проницательность Первого консула спасла его и погубила безумцев, замышлявших недоброе. Поздно спохватываться — это обыкновенное наказание людей, пускающихся в подобные предприятия: нередко они оказываются раскрыты, арестованы, наказаны, когда совесть, рассудок, страх уже начинают открывать им глаза.

Манипуляции заговорщиков, продолжавшиеся с августа до января, особенно вблизи человека, подобного бывшему министру Фуше, не могли остаться незамеченными. Мы рассказывали выше, что Фуше лишился портфеля шефа полиции, с тех пор полиция как бы затаилась в министерстве юстиции. Великий судья Ренье, совершенно незнакомый с управлением подобного рода, предоставил его государственному советнику Реалю, человеку умному, но пылкому, легковерному и далеко не равнявшемуся Фуше в дальновидности и догадливости. Полиция небрежно вела надзор и уверяла Первого консула, что нет ни малейших слухов о заговорах. Первый консул отнюдь не разделял ее спокойной уверенности, да и Фуше не допускал его до того. Сделавшись сенатором и скучая, он, сохранив связи с бывшими своими агентами, знал все, что происходило, и являлся к Первому консулу сообщать свои наблюдения. Наполеон, слушая Фуше и Реаля, прилежно прочитывая донесения жандармов, обыкновенно самые полезные, потому что оставались точными и добросовестными, был убежден, что чинились умыслы против него лично. Возобновление войны само по себе неизбежно подало бы эмигрантам и республиканцам повод к какому-нибудь новому покушению. Разные признаки, как, например, шуаны, арестованные в различных местах, или уведомления вандейских начальников, доказывали ему, что подозрение могло оказаться справедливо.

Присланное из самой Вандеи известие о том, что дезертировавшие новобранцы собираются в шайки, побудило его послать в западные департаменты полковника Савари, преданность которого была беспредельна, а расторопность и мужество испытаны в равной степени. Наполеон отправил его с несколькими отборными жандармами следить за брожением умов и распорядиться подвижными колоннами, посланными туда же. Савари поехал, рассмотрел все и ясно приметил следы какого-то тайного движения, источником которого являлся Жорж. Однако ничего не удалось открыть касательно страшной тайны, которую Жорж и его сообщники хранили при себе. Разогнав банды, Савари возвратился в Париж, не успев узнать ничего важного.

Другая интрига, нить которой попала в руки Первого консула и за которой он находил удовольствие следить сам, обещала несколько пояснений, но еще не давала их. Три английских посланника, в Гессене, Вюртемберге и Баварии, также имевшие поручение организовать интриги во Франции, выполняли поручение усердно, но не искусно. Поверенный при баварском дворе Дрейк был деятельнее всех. Он даже поселился вне Мюнхена, чтобы стало удобнее принимать агентов, приезжавших из Франции, а чтобы вернее обезопасить свою переписку, подкупил баварского директора почты. Один француз, большой интриган и бывший республиканец, с которым Дрейк затеял свои происки и которому проговорился о цели английских интриг, донес обо всем полиции. Дрейк желал прежде всего разведать секреты Первого консула насчет высадки, потом склонить на свою сторону какого-нибудь важного генерала, овладеть, по возможности, той или другой крепостью, например Страсбургом или Безансоном, и поднять там бунт. Первый консул был очень рад поймать английского дипломата с поличным и велел щедро наградить поверенного, обманувшего Дрейка, с уговором, чтобы он продолжал вести интригу. Первый консул сам составлял образцы писем, какие следовало писать Дрейку, и сообщал в них множество верных подробностей о своих личных привычках, о своей манере составлять планы, диктовать приказания, прибавляя, что весь секрет его распоряжений хранится в большом черном портфеле, находящемся обыкновенно у Ме-неваля или доверенного привратника дворца. Меневаля нельзя было подкупить, но привратника — можно: он соглашался выдать портфель за миллион франков. Далее Первый консул намекал, что, без сомнения, во Франции имеются и другие интриги, кроме той, которой управляет Дрейк, и что не худо бы разведать их покороче, чтобы не мешать друг другу, а, напротив, поддерживать. Наконец, он прибавлял в качестве очень важного секрета, что настоящий план высадки имеет целью Ирландию, а все происходившее в Булони является просто хитростью, которую старались прикрыть обширностью приготовлений.

Неискусный дипломат, оказавшийся настолько недальновидным, Дрейк получал все эти известия с чрезвычайной радостью, просил новых, говорил, что сообщит своему правительству о черном портфеле, за который просят так дорого, а по поводу других интриг замечал, что ничего о них не знает (как было и в самом деле), но что в случае столкновения надо бы объединиться и стремиться всем к одной цели.

Тем не менее Дрейк так и не узнал о большом заговоре Жоржа, секрет которого соблюдался строго, и не мог, при всей своей смешной легковерности, сообщить ничего полезного. Первый консул оставался в убеждении, что люди, придумавшие замысел адской машины, непременно замышляют что-нибудь и в настоящих обстоятельствах. Пораженный множеством арестов, последовавших в Париже, Вандее и Нормандии, он говорил Мюрату, тогдашнему губернатору Парижа, и Реалю, управлявшему полицией: «Эмигранты, несомненно, работают. Сделано много арестов: надо выбрать несколько арестованных, отдать под военный суд и осудить. Они признаются, прежде чем дадут себя расстрелять».

Описанное нами происходило между 25-ым и 30 января 1804 года, во время свиданий Пишегрю с Моро, когда заговорщики уже начали приходить в уныние.

Первый консул велел показать ему список поверенных Жоржа, прибывших прежде или после его, и среди них обнаружили, к примеру, бывшего лекаря вандейских войск, приехавшего в августе с самим Жоржем. Рассмотрев обстоятельства, относившиеся к каждому порознь, Первый консул отметил пятерых из них и сказал: «Или я жестоко ошибаюсь, или тут есть знающие о деле люди, которые непременно дадут показания».

Давно уже не приводили в действие законы, изданные прежде и дозволявшие установление военных судов. В период мира Первый консул нарочно оставлял их без употребления, но по открытии войны счел нужным прибегнуть к ним, особенно со шпионами, являвшимися высматривать его вооружение против Англии.

Он велел арестовать, судить и расстрелять несколько шпионов. Пятерых лиц, им отмеченных, отдали под суд. Двоих из них оправдали, другие двое, уличенные в преступлениях, за которые закон карал смертью, были осуждены и расстреляны, не признавшись ни в чем, но заверив, что хотели служить законному королю, который скоро должен восторжествовать на развалинах Республики. Сверх того, они высказали страшные угрозы главе правительства.

Пятый подсудимый (его Наполеон отметил особо), собираясь идти на казнь, объявил, что может открыть важные тайны. К нему тотчас прислали одного из самых ловких полицейских чиновников, и осужденный во всем признался, открыл, что приехал в августе с Жоржем, имея прямое намерение убить Первого консула, напав на его конвой. Он указал несколько мест, где квартировали шуаны из команды Жоржа.

Его показания осветили дело. Присутствие Жоржа в Париже оказалось знаменательным до чрезвычайной степени: такое лицо не проживало бы с шайкой убийц в столице без важной цели. Узнали о месте высадки на бивильском берегу, о существовании этапной дороги через леса и потаенных местах, где скрывались заговорщики, узнали имя, наведшее на следы самых важных обстоятельств. Как-то раз шуаны, высаживаясь на одном и том же бивильском берегу, затеяли перестрелку с жандармами, и после нее на клочке бумаги, служившем пыжом, обнаружили имя Трош. Трош был часовым мастером в городе Э, своего молодого сына он использовал в качестве курьера. Последнего арестовали и привезли в Париж. На допросах он показал все, что знал, объявил, что встречал заговорщиков на бивильских утесах и провожал их до первых станций, рассказал о высадке Жоржа в августе и о высадках в декабре и январе, когда прибыли Пишегрю, Ривьер и Полиньяк. Но он не знал имен и званий лиц, которым служил проводником, а знал только, что в первых числах февраля должна последовать четвертая высадка, ему как раз поручили встретить новоприбывших.

Немедленно принялись за поиски, осмотрели от Парижа до самого берега все указанные места, учредили строгий надзор за домами винных торговцев, на которые показал агент Жоржа, и за несколько дней произвели несколько важных арестов. Во-первых, поймали молодого человека по имени Пико, слугу Жоржа, смелого шуана, вооруженного пистолетами и кинжалами; он сдался только в последний момент, объявив, что желает умереть на службе законному королю. С ним же схватили некоего Буве де Лозье, главного помощника Жоржа, который дал себя взять без шума и демонстрировал полное равнодушие.

Эти люди оказались вооружены, как злодеи, готовы совершить величайшие преступления, и, кроме оружия, имели при себе значительные суммы золотом и серебром. На первых порах они казались очень возбуждены, потом утихли и закончили признанием. Так случилось и с Пико. Арестованный 8 февраля, он сначала не хотел ничего говорить, потом показал, что приехал из Англии с Жоржем и живет с ним полгода в Париже. Но дальнейших подробностей от него так и не узнали, а Буве де Лозье не признавался больше ни в чем.

Ночью с 13-го на 14 февраля узник вдруг позвал своего сторожа. Оказалось, что он пробовал удавиться, но не преуспел, им овладел род помешательства, и он захотел дать показания. Реаль с удивлением и смущением услышал самый странный рассказ. По словам заговорщика, они с принцами находились в Лондоне, как вдруг Моро прислал к Пишегрю одного из своих офицеров, вызвавшись произвести переворот в пользу Бурбонов и обещая увлечь своим примером армию. После такой новости все они отправились вместе с Жоржем и самим Пишегрю в Париж. Здесь Жорж и Пишегрю явились к Моро условиться, но генерал говорил уже другое: он требовал, чтобы Первого консула низвергли в его пользу, желая сам сделаться правителем. И именно вследствие притязаний и пагубного промедления Моро они все и попали в руки полиции. Затем несчастный человек прибавлял только, что восстал из смертной тени, чтобы отомстить за себя и за друзей человеку, который погубил их всех.

Таким образом из истории неудавшегося самоубийства возник страшный, преувеличенный отчаянием донос на Моро, представлявший целый заговор. Реаль, озадаченный открытием, поспешил в Тюильри. Первый консул по обычаю проснулся рано, собираясь предаться трудам. Около него еще хлопотал камердинер Констан, при первых словах Реаля Наполеон закрыл ему рот рукой, дал знак замолчать, а потом заперся с ним наедине и стал слушать его рассказ. Но показаниям против Моро он поверить до конца не решился, для этого нужно было убедиться, что Пишегрю точно находится в Париже. Впрочем, Первый консул не обнаруживал никакого признака гнева или мщения; он казался больше удивлен и задумчив, нежели раздражен.

Решили снова допросить Пико, слугу Жоржа, выведать, знал ли он о присутствии Пишегрю в Париже. Допросили его в тот же день и с помощью длительных уговоров наконец довели до полного признания. О Пишегрю Пико показал, что видел его в Париже даже несколько дней назад и что он и до сих пор еще в Париже. Касательно Моро он рассказал, что слышал, как офицеры Жоржа горько раскаивались, что вступили в сношения с этим генералом, который готов все испортить своими честолюбивыми притязаниями.

Как скоро эти факты стали известны, Первый консул тотчас созвал в Тюильри тайный совет, пригласив обоих консулов, главных министров и Фуше, который хоть и не был министром, но принимал участие в следствии. Вопрос требовал серьезного рассмотрения. Очевидность заговора не подлежала никакому сомнению. Участие всех партий, республиканских и роялистских, также установили по факту присутствия Пишегрю, который служил посредником между теми и другими. Что касается виновности Моро, сложным представлялось определить ее степень, но ни Буве де Лозье в своем отчаянии, ни Пико в своем простодушии не могли выдумать этого странного обстоятельства — вреда, нанесенного роялистской партии личными видами Моро. Явным становилось, что если не арестовать генерала, то на протяжении следствия доносы на него будут повторяться беспрестанно, приобретут огласку и тогда дело примет совершенно другой вид: как будто правительство или хочет коварно оклеветать его, или боится, не смея преследовать преступника, потому что под преступником скрывается-де второе лицо республики.

Это рассуждение окончательно убедило Первого консула. «Пожалуй, скажут, что я боюсь Моро, — заявил Наполеон. — Этому не бывать. Я оставался самым милостивым из людей, могу оказаться и самым грозным, когда понадобится, и поражу Моро, как всякого другого, потому что он вступает в заговоры, гнусные по цели и позорные по связям».

Первый консул не колебался ни' минуты, приказывая арестовать Моро. Имелась, впрочем, и другая причина, еще более важная. Жорж и Пишегрю не были арестованы. Схватили трех или четырех их сообщников, но шайка исполнителей вся еще гуляла на свободе, и можно было опасаться, что боязнь раскрытия побудит заговорщиков ускорить покушение. Для этого надлежало спешить и захватить всех зачинщиков, а арест их непременно привел бы к дальнейшим открытиям. Потому решили немедленно арестовать Моро, а с ним Лажоле и прочих посредников, имена которых уже знали.

Первый консул был раздражен, но не именно против Моро. Он скорее стал похож на человека, старающегося уберечь себя, нежели на желающего мстить за себя. Он хотел уличить Моро, собрать все необходимые сведения, а потом помиловать генерала, ибо понимал, что подобная развязка будет удобна всем.

Теперь надлежало определить порядок судопроизводства. Консул Камбасерес, великий знаток законов, счел, что в таком деле обыкновенного суда может оказаться недостаточно, и, поскольку Моро был человеком военным, предложил устроить военный суд, состоящий из опытнейших офицеров армии.

Первый консул на это не согласился. «Могут сказать, — прибавил он, — что я хочу избавиться от Моро и потому предоставил его суду своих сторонников». Он придумал другой способ: решил отдать Моро под уголовный суд департамента Сены, но так как конституция дозволяла отменять суд присяжных в известных случаях и в некоторых департаментах, то и решили отменить его в данном случае. Это оказалось ошибкой: публике отмена суда присяжных показалась такой же строгой мерой, какой был бы военный суд.

Сверх того, решили, что великий судья Ренье составит донесение о раскрытом заговоре и причинах ареста Моро и сообщит его Сенату, Законодательному корпусу и Трибунату.

Совет длился всю ночь. Утром 15 февраля в дом, где жил Моро, послали отряд отборных жандармов. Генерала там не застали и отправились в Гросбуа. Он повстречался им на Шарантонском мосту, на пути в Париж. Его арестовали без шума, вежливо, отвезли в Тампль. Одновременно с ним были арестованы Лажоле и интенданты, служившие посредниками.

Донесение Ренье в тот же день представили в законодательных собраниях, оно произвело прискорбное впечатление на сторонников правительства и вызвало что-то вроде злобной радости у его неприятелей. Языки развязались, как обыкновенно случается в подобных обстоятельствах, и остроумцы вместо «заговор Моро» уже говорили «заговор против Моро». Брат генерала, член Трибуната, провозгласил с кафедры, что его брат оклеветан и для доказательства его невиновности требуется только одно: чтобы суд над ним устроили обыкновенный, а не военный. Он требовал для своего брата только возможности оправдаться. Слова его выслушали холодно, но с прискорбием. Большинство законодателей сохраняли верность правительству, но были весьма опечалены. Казалось, что после разрыва мира фортуна несколько изменяет Первому консулу. Не верили, что он выдумал этот заговор, но огорчались, что жизнь его опять подвергается опасности и что надлежит защищать ее ценой таких серьезных жертв.

Шум, произведенный арестами, был очень велик, и иначе не могло случиться. Публика негодовала по поводу всякого покушения, угрожавшего драгоценной жизни Первого консула, однако в реальности заговора многие сомневались. Конечно, гнусная адская машина сделала вероятным всякое, но тогда преступление предшествовало следствию и притом явилось под видом самого жестокого покушения на жизнь не одного человека. В этот раз, напротив, объявляли об умысле убийства и по подозрению в нем начинали сразу с ареста одного из знаменитейших людей республики, который слыл предметом зависти Первого консула.

Сначала Первый консул сохранял спокойствие при виде новой опасности, угрожавшей его жизни, но, когда увидел, к какой черной клевете подала повод эта опасность, пришел в жестокое раздражение. Мало было служить предметом самых страшных заговоров, надлежало еще и слыть изобретателем заговоров, завистником, когда его самого преследовала самая низкая зависть, сочинителем гнусных умыслов на жизнь другого, когда его собственная жизнь подвергалась величайшим опасностям! Наполеоном овладел гнев, беспрестанно возраставший с течением следствия. Он с каким-то ожесточением принялся отыскивать виновников заговора: не то чтобы он хлопотал о своей безопасности, но ему хотелось посрамить бессовестность своих поносителей, которые изображали его сочинителем происков, недавно и даже теперь еще угрожавших его жизни.

На этот раз гнев его преимущественно оказался обращен не на республиканцев, а на роялистов. С тех пор как он стал во главе правительства, Наполеон все делал в пользу роялистов: избавил их от гонений, возвратил им звание французов и граждан Французской республики, вернул, по возможности, все их имущество, поступая при этом вопреки советам и воле своих вернейших приверженцев. Чтобы возвратить духовенство, он пренебрег самыми закоснелыми убеждениями страны и века, чтобы

возвратить эмигрантов, презрел неудовольствие самого подозрительного класса людей, а именно владельцев национального имущества. Наконец, он вверил некоторым из роялистов важнейшие должности, даже начал приближать их к себе. В награду за такие усилия и благодеяния роялисты сначала хотели взорвать его посредством бочонка пороху, а теперь собирались зарезать на большой дороге. И они же в своих гостиных винили его в изобретении заговоров, которые сами составляли.

Пока с величайшим тщанием искали Жоржа и Пише-грю, произвели новые аресты, а от Пико и Буве де Лозье получили подробнейшие показания, важнее прежних. Эти люди, не желая слыть убийцами, рассказали, что прибыли в Париж в самом знатном обществе, что с ними находились важнейшие вельможи двора Бурбонов, а именно князь Полиньяк и Ривьер, наконец, объяснили, что начальство над ними собирался принять некий принц. По их словам, они ожидали его с минуты на минуту, между заговорщиками носился слух, что это будет герцог Берри.

Заговор получил всю печальную ясность в глазах Первого консула. Он увидел графа д’Артуа и герцога Берри, окруженных эмигрантами, в союзе с республиканцами, содержащих на жалованье шайку убийц, обещающих даже самим принять над ними начальство, чтобы умертвить его в предательском нападении, которое они называли честным боем, с равным оружием. Терзаемый бешенством, он питал уже одно только желание — захватить этого принца. «Бурбоны думают, — говорил он, — что меня можно зарезать, как скотину. Но моя кровь ничем не хуже их крови. Они поплатятся тем же страхом, какой хотят навести на меня. Прощаю Моро его слабость, увлечение безумной зависти, но велю без жалости расстрелять первого принца, который попадется ко мне в руки. Я покажу им, с кем они имеют дело!» Такие речи твердил Наполеон беспрестанно во время страшного процесса. Он стал угрюм, тревожен, грозен и — странный признак в нем — работал меньше обыкновенного.

Не тратя ни минуты, он призвал к себе полковника Савари, на преданность которого вполне полагался. Са-вари был не злой человек, что бы ни говорили о нем

29 Консульство обыкновенные критики всякого правительства. Он обладал примечательным умом, но провел жизнь в армии, не составил себе твердых правил ни по какому поводу и не знал иной нравственности, кроме верности начальнику, который осыпал его благодеяниями. Первый консул велел ему переодеться, взять с собой команду отборных жандармов и отправиться сторожить бивильский берег. Отборным жандармам можно было вверять самые затруднительные поручения, не опасаясь ни малейшей нескромности. Случалось, что по какой-нибудь нечаянной служебной надобности двое таких жандармов везли в почтовой карете несколько миллионов золотом в глушь Калабрии или Бретани и ни разу не приходило им в голову изменить своему долгу. Значит, это были не убийцы, как о них толковали, а солдаты, повиновавшиеся начальнику со строжайшей исправностью.

Полковник Савари взял с собой пятьдесят человек, искусно переодел их, вооружил и повез на бивильский берег. Ни один из допрошенных не сомневался в присутствии принца в ожидаемом отряде эмигрантов. Показания различались только в одном: не знали, прибудет герцог Берри или граф д’Артуа. Полковник Савари собирался день и ночь проводить на утесах берега, дождаться высадки, захватить всех прибывших и доставить их в Париж. Решение Первого консула заключалось в следующем: отдать под военный суд и немедленно расстрелять принца, попавшегося в его руки. Печальная и страшная решимость, горькие последствия которой мы скоро увидим.

Испытывая такие чувства к роялистам, Наполеон обнаруживал совсем другие эмоции относительно Моро. Враг находился ныне у ног его, запятнанный, опозоренный, а ему хотелось поступить в отношении его с беспредельным великодушием. В самый день ареста Наполеон сказал Ренье: «Надо, чтобы все, что касается республиканцев, осталось между мной и Моро. Ступайте в тюрьму и допросите его, потом привезите в Тюильри, пусть он объяснится обо всем со мной, я готов забыть проступки, порожденные завистью, которая была не столько его личной, сколько завистью окружающих».

По несчастью, Первому консулу было легче простить, нежели Моро принять прощение. Сознаться во всем значило пасть к ногам Первого консула: унизительная мера, которой нельзя ожидать от человека, чья спокойная душа мало возвышалась, но мало и унижалась. Если бы министром полиции еще оставался Фуше, именно ему следовало бы поручить объясниться с Моро. Его приветливое и вкрадчивое обращение могло бы всего лучше проникнуть в душу, запертую гордостью и несчастьем, польстить этой гордости. Вместо такого искусного посредника прислали к Моро честного человека, который явился к славному подсудимому во всем министерском великолепии и разрушил добрые намерения Первого консула. Великий судья Ренье прибыл в тюрьму в судейской мантии, в сопровождении секретаря Государственного совета Локрэ. Ренье допрашивал генерала долго, с холодной вежливостью.

К тому времени показания Лажоле достаточно прояснили виновность Моро. Прежде всего надлежало по-дружески уведомить его о ходе следствия, чтобы избавить от бесполезной лжи, показать ему, что все известно, и заставить во всем признаться. Вместо того великий судья позволял Моро отвечать на все вопросы, что он ничего не знает, ни с кем не виделся и не понимает, с чего ему предлагают подобные вопросы. Ренье не уведомил несчастного, что он запутывается в лабиринте бесполезного и опасного запирательства. В итоге это свидание не принесло того результата, которого ожидал Первый консул: прощения, столь же благородного, сколько и необходимого.

Ренье возвратился в Тюильри донести об итогах допроса. «Нечего делать, — сказал Первый консул, — если он не хочет говорить со мной, пусть говорит с судом». Тут же принялись с необыкновенной активностью разыскивать виновных: ведь прежде всего нужно было сохранить честь правительства, которое неизбежно осудили бы, если бы не нашлось доказательств реальности заговора, а значит, следовало отыскать Жоржа и Пишегрю. Не успев отыскать их, Наполеон мог прослыть низким завистником, намеревавшимся опозорить и погубить второго генерала Республики.

Ежедневно брали под стражу все новых соучастников заговора, которые не оставляли ни малейшего сомнения по поводу подробностей замысла, особенно намерения напасть на карету Первого консула между Сен-Клу и Парижем и присутствия принца во главе заговорщиков. Все факты стали уже известны, но все еще не был пойман ни один из предводителей, чье присутствие убедило бы самых недоверчивых людей; не был схвачен и нетерпеливо ожидаемый принц.

Полковник Савари в свою очередь рапортовал, что все осмотрел и проверил на месте, убедился в совершенной справедливости показаний касательно способа высадки, таинственной дороги от Бивилля до Парижа и маленького судна, которое всякий вечер лавировало вдоль берега.

В Париже каждый день нападали на следы Пишегрю либо Жоржа. Несколько раз едва не схватили их, но всякий раз опаздывали. Первый консул, уже не разбиравший средств, решил предложить Законодательному корпусу постановление, по которому всякий гражданин, укрывавший Жоржа, Пишегрю и шестьдесят их сообщников, наказывался не заключением или каторгой, а смертью. Всякий, кто видел их или знал об их убежище и не донес правительству, наказывался шестилетней каторгой. Грозный закон, требовавший бесчеловечного поступка под страхом смерти, принят был в тот же день, как предложен, без всякого возражения.

Сразу после этого приняли столь же строгие меры предосторожности. Следовало опасаться, что заговорщики, преследуемые таким образом, постараются бежать из Парижа. На несколько дней город заперли, впускали в него всех, выпускать не разрешали никого. В обеспечение этой меры у всех ворот столицы расставили пешие караулы, конные караулы разъезжали около городских стен, имея приказ останавливать всякого, кто пробирался через стену, и стрелять в каждого, кто собирался бежать.

Некоторое время казалось, что вернулись самые тяжкие времена революции. В Париже распространился ужас. Враги Первого консула жестоко пользовались общим беспокойством и толковали о нем все то, что некогда говорилось о бывшем Комитете общественного спасения. Наполеон слышал все эти толки, и озлобление его, возраставшее беспрестанно, делало его способным на самые крутые меры. Он стал угрюм, суров и не щадил никого.

Тяжкое уныние господствовало в Париже. Страшный закон не возбудил ни в ком низкой решимости предать заговорщиков, но никто и не соглашался дать им пристанище. Эти несчастные, разобщенные из-за трудностей, скитались по ночам из дома в дом, платили иногда по шести и восьми тысяч франков за убежище, предоставленное буквально на несколько часов. Жорж еще твердо переносил свое положение, привыкнув к превратностям междоусобной войны, но дворяне, которые ожидали, что Франция, или по крайней мере их партия, примет их с распростертыми объятиями, а нашли только равнодушие, смущение или порицание, пришли в отчаяние от своей попытки. Теперь они яснее сознавали гнусность умысла и презренность связей, на которые сами осудили себя, проникнув во Францию с шайкой шуанов.

Пишегрю, который наряду со своими жалкими пороками обладал известными достоинствами (хладнокровием, благоразумием, отменной проницательностью), видел ясно, что не только не оправился от своего первого падения, но вообще пал на самое дно. Первая вина его, состоявшая в предосудительных сношениях с принцем Конде, довела его до звания изменника, а потом беглеца. Теперь он оказался среди соучастников разбойничьего убийства. На этот раз у победителя Голландии уже не оставалось и следа бывшей славы! Услышав об аресте Моро, он угадал ожидавшую его участь и воскликнул, что погиб. Сообщество шуанов его не устраивало категорически, он утешался в беседах с Ривьером, которого находил благоразумнее и рассудительнее прочих приверженцев графа д’Артуа, присланных в Париж. Раз вечером, впав в отчаяние, он схватил пистолет и хотел застрелиться, но ему помешал все тот же Ривьер.

Подобное положение не могло продлиться долго. Один офицер, находившийся при Пишегрю, изменил ему и предал его в руки полиции. Генерал спал, окруженный оружием, с которым не расставался, и книгами, составлявшими его привычное чтение; лампу погасили. Отряд жандармов вошел в его убежище. Проснувшись от шума, Пишегрю было кинулся к оружию, но не успел схватить его, однако защищался несколько минут с чрезвычайной силой. Вскоре побежденный, он сдался и был отвезен в Тампль.

Арман, а потом и Жюль Полиньяки, а также Ривьер в свою очередь опасались полиции, и вскоре их действительно арестовали при перемене убежища. Эти аресты произвели на публику глубокое впечатление. Все люди, чуждые партийных пристрастий, уверились в действительном существовании заговора. Присутствие Пишегрю и личных друзей графа д’Артуа не вызывало уже никакого сомнения. Реальность опасности, какой подвергался Первый консул, обнаружилась вполне, и публика живее, чем когда-либо, сочувствовала ему.

Однако недоброжелатели, несколько смущенные, все же не умолкали. По их мнению, Полиньяки и Ривьер — это всего лишь безумцы, не умевшие сидеть смирно, беспрестанно волновавшиеся вместе с графом д’Артуа и прибывшие во Францию только посмотреть, не благоприятствуют ли их партии обстоятельства. Но не существовало ни серьезного заговора, ни реальной опасности, которые могли бы оправдать столь жесткие действия Первого консула.

Чтобы закрыть рот этим говорунам, надлежало поймать Жоржа. Тогда бы уже решительно не осталось возможности сказать, что Полиньяки, Ривьер, Пишегрю и Жорж живут в Париже простыми наблюдателями. Благодаря грозным мерам, принятым со стороны правительства, вскоре явилось и это последнее доказательство.

Жорж, преследуемый множеством сыщиков, вынужденный ежедневно менять пристанище, не имея возможности выбраться из Парижа, наконец попался. Следы его давно нашли, но, к чести того времени, надо признаться, никто не соглашался предать его, хотя все желали его ареста. Девятого марта, в сумерки, несколько полицейских чиновников окружили один дом, навлекший на себя подозрение. Жорж, находившийся в нем, попробовал выйти. В семь часов вечера он сел у Пантеона в кабриолет, извозчиком которого был его доверенный человек, отважный молодой шуан. Полицейские офицеры бежали во весь дух за кабриолетом до поворота на улицу Бюсси. Жорж торопил товарища, как вдруг один из полицейских схватил лошадь под уздцы. Жорж свалил его замертво пистолетным выстрелом, выскочил из кабриолета и хотел бежать. Но окруженный народом, схваченный, несмотря на все свои усилия, был отдан в руки стражи, поспешно прибежавшей на шум. Тотчас же узнали в беглеце того страшного Жоржа, которого так долго искали и наконец поймали к общей радости парижан. (В самом деле, над жителями тяготело принуждение, от которого они теперь освобождались.) Вместе с Жоржем арестовали и его слугу, едва успевшего отбежать на несколько шагов.

Заговорщиков отвели в полицейскую префектуру. Глава заговорщиков казался совершенно спокойным: молодой, крепкий мужчина, с широкими плечами, с полным лицом, больше открытым и веселым, нежели угрюмым и злым. При нем находились пистолеты, кинжалы и тысяч до шестидесяти франков золотом и банковыми билетами. Немедленно допрошенный, он, не колеблясь, объявил свое имя и причину своего присутствия в Париже. По его словам, он приехал убить Первого консула, не прокравшись в его дворец с четырьмя убийцами, а напав на него открыто, в чистом поле. Он должен был действовать вместе с одним французским принцем, который скоро собирался приехать во Францию. Впрочем, обо всем, что касалось других, а не его самого, смелый заговорщик упорно молчал, повторяя, что уже довольно жертв и он не хочет увеличивать их число.

После ареста Жоржа и его показаний заговор был подтвержден несомненно, а Первый консул оправдан. Теперь уже не один только Жорж говорил о приезде принца, друзья графа д’Артуа, Ривьер и Полиньяки давали те же показания. Так как принц тем не менее не приехал, они были уверены в его безопасности, потому что его защищал целый Ла-Манш. Безумцы не подозревали, что имелись и другие принцы, не так надежно защищенные, которые могли поплатиться своей кровью за умыслы, возникшие и составленные в Лондоне.

Ах, если бы для посрамления своих врагов Первый консул удовольствовался тем, что имел под рукой! Но, как мы уже сказали, снисходительный в то время к революционерам, он был исполнен негодования против роялистов, возмущался их неблагодарностью и решил дать им почувствовать тяжесть своего могущества. В сердце его, кроме мщения, витало другое чувство: гордость особого рода. Он громко говорил всем и каждому, что Бурбон значит для него не больше Моро или Пишегрю, даже меньше; что принцы, считая себя неприкосновенными, губили, как хотели, множество безумцев разного звания, а сами укрывались за морем; что они напрасно надеются на свое убежище; что пролить кровь Бурбона для него значит так же мало, как пролить кровь последнего игуана, и он скоро покажет миру, до какой степени все партии равны в его глазах.

Никто не смел противоречить ему: Лебрен молчал, Камбасерес также молчал, показывая, однако, то безмолвное несогласие, какое стало обыкновенной формой его сопротивления некоторым начинаниям Первого консула. Фуше, желавший выслужиться, хоть и был вообще склонен к снисходительности, восхвалял необходимость примерной строгости. Талейран, без сомнения, человек не жестокосердый, но никогда не умевший противоречить власти, если только не становился ее врагом, также вторил Фуше. Одним словом, кроме Камбасереса, все потакали гневу Первого консула, хотя в то время он и без того готов был на крайние меры.

Мысль обратить наказание на одних роялистов, продемонстрировав революционерам только милосердие, так сильно укоренилась в уме Наполеона, что он попробовал сделать и для Пишегрю то же, что хотел для Моро. Глубокое сожаление овладело им при мысли об ужасном положении славного генерала, попавшего в общество шуанов, готового потерять по суду не только жизнь, но и последние остатки чести. «Завидный же это конец, — говорили он Реалю, — для победителя Голландии! Но пусть же люди революции так не губят друг друга. Давно уже я думаю о Кайене: это отличное место для основания колонии. Пишегрю жил там изгнанником, он знает страну, из всех наших генералов ему лучше всех удастся основать там большую колонию. Побывайте у него в тюрьме, скажите, что я готов простить ему, что не на нем, не на Моро и не на подобных им я хочу доказать строгость правосудия. Спросите, сколько ему надо людей и миллионов для того, чтобы основать колонию в Кайене, я дам ему их, и пусть он едет восстанавливать свою славу, оказывая услуги Франции».

Реаль передал Пишегрю эти благородные слова. Когда тот услышал их, то сначала не хотел верить, ему казалось, что хотят его обольстить, чтобы он изменил товарищам по несчастью. Но вскоре, выслушав настояния Реаля, который не требовал от него никаких показаний, потому что правительство уже знало все, Пишегрю растрогался: закрытая душа его растворилась, он заплакал и долго говорил о Кайене. Он даже сознался, что по какому-то странному предвидению во время ссылки часто думал о том, что можно было бы там сделать, и даже готовил проекты.

Наполеон тем временем продолжал с живейшим нетерпением ожидать известий от полковника Савари. Известий все не было. Бриг капитана Райта появлялся каждый вечер, но ни разу не подходил к берегу. Наконец Савари вынужденно доложил, что поручение выполнить не удалось.

Досадуя, что не поймал ни одного из принцев, злоумышлявших против него, Первый консул обратил внимание на все места, где только они проживали. Однажды утром, на заседании с Талейраном и Фуше, ему рассказали, что Людовик XVIII с герцогом Ангулемским живут в Варшаве, а граф д’Артуа и герцог Берри — в Лондоне, как и принцы Конде, кроме одного, самого юного, самого предприимчивого, герцога Энгиенского, который живет в Эттенгейме, очень близко от Страсбурга. Как мы знаем, с этой же стороны английские поверенные Тейлор, Смит и Дрейк старались плести интриги. Уму Первого консула вдруг представилась мысль, что юный принц мог воспользоваться страсбургским мостом точно так же, как граф д’Артуа хотел воспользоваться бивиль-ским берегом, и он решил послать туда расторопного жандармского унтер-офицера для сбора сведений. Нашелся один, который в молодости служил у принцев Конде. Ему велели переодеться, отправиться в Эттенгейм и осведомиться о принце, образе его жизни и сношениях.

Как известно, принц жил там уже некоторое времени подле княгини Роган, к которой был очень привязан, деля свое время между этой склонностью и страстью к охоте, находившей удовлетворение в Шварцвальдских горах. Английский кабинет предписал принцу находиться на берегах Рейна, вероятно, в ожидании переворота. Принц полагал, что вскоре будет вынужден воевать против своего отечества — мысль, к которой он за несколько последних лет уже привык. Но ничто не указывает, что он знал о заговоре Жоржа. Напротив, по всему ясно, что он не знал о нем, часто находясь в отсутствии, ездя на охоту и на спектакли в Страсбург. Достоверно только, что этот слух распространился до такой степени, что отец писал принцу из Лондона, советуя ему в довольно строгих выражениях быть осторожнее. С принцем находились несколько эмигрантов, в том числе некий маркиз Тюмери.

Унтер-офицер, посланный для сбора сведений, в самом доме принца узнал множество подробностей, из которых предубежденные умы могли легко вывести опасные заключения. Рассказывали, что юный герцог часто уезжает из дома, даже на несколько дней, иногда бывает и в Страсбурге. При нем находится лицо, роль которого почему-то сочли гораздо больше, чем она была. Имя его произносилось немцами до такой степени искаженно, что его можно было принять за Дюмурье. Лицо это был маркиз Тюмери, о котором мы сейчас упоминали и которого унтер-офицер, обманутый немецким выговором, от чистого сердца счел за славного генерала Дюмурье⁵⁸ и изложил все подробности в донесении, написанном под влиянием злосчастной ошибки и немедленно отосланном в Париж.

Роковое донесение пришло утром 10 марта. Накануне вечером, ночью и даже в тот же день утром несколько раз повторялось еще одно роковое свидетельство. Эти показания давал Леридан, слуга Жоржа, арестованный вместе с ним. Сперва он упорствовал, потом стал говорить с полным, казалось, чистосердечием и наконец объявил, что действительно существует заговор и главой заговора является принц. Он, со своей стороны, так полагает потому, что видел иногда у Жоржа какого-то молодого человека, прекрасно воспитанного, богато одетого, бывшего предметом общего уважения.

Эти сведения доложили Первому консулу и в то же время ему вручили рапорт унтер-офицера. В голове Наполеона образовалось самое пагубное сочетание мыслей.

План заговорщиков получал очевидную полноту: граф д’Артуа приедет через Нормандию с Пишегрю, а герцог Энгиенский — через Эльзас с Дюмурье. Чтобы возвратиться во Францию, Бурбоны являлись в сопровождении двух славных республиканских генералов. Ум Первого консула, обыкновенно столь светлый, столь твердый, не устоял против стольких обманчивых признаков. Читая рапорт унтер-офицера, Первый консул пришел в чрезвычайное волнение. Он очень дурно принял Реаля, явившегося в тот момент, выругал его за то, что так поздно узнает такие важные подробности, и сам от чистого сердца поверил, что напал на вторую и самую опасную часть заговора.

Немедленно созвали чрезвычайный совет из трех консулов, министров и Фуше, полковникам Орденеру и Колен-куру также велели явиться в Тюильри. В ожидании этих господ Наполеон разбирал карты рейнских земель, чтобы составить план похищения принца, и, не находя нужных, в волнении ронял на пол все остальные.

Начался совет. Очевидец рассказывает о нем в своих записках. Первой предложили идею схватить принца и генерала Дюмурье, не заботясь о неприкосновенности германской земли, только послав для проформы извинения герцогу Баденскому. Первый консул спросил мнения советников, но было очевидно, что решение уже заранее принято. Впрочем, он терпеливо выслушал возражения. Лебрен опасался впечатления, какое подобный случай произведет на Европу. Камбасерес имел твердость открыто противиться предложенному мнению. Он старался показать всю опасность такой меры для внутренней и внешней политики, доказывал, что она неминуемо придаст насильственный характер правлению Первого консула. Особенно ссылался он на то обстоятельство, что очень важно арестовать, судить и расстрелять принца королевского дома, взятого вно время совершения преступления на французской земле, но схватить его в чужих владениях, кроме нарушения границ, значило схватить его, когда наличествуют все признаки невиновности. Камбасерес заклинал Первого консула его личной славой и честью его политики не решаться на меру, которая поставила бы его правление в один ряд с теми революционными правительствами, от которых он так старался отделить себя.

Ему отвечали, что, взяв принца в Эттенгейме, с ним вместе возьмут его бумаги и сообщников и таким образом приобретут доказательства его преступных намерений, а тогда можно смело употребить строгость, опираясь на очередные улики. Между тем терпеливо наблюдать, как эмигранты, под защитой чужой границы, плетут заговоры у самых ворот Франции, значило давать самую опасную слабину. Бурбоны и их приверженцы не уймутся никогда, и в таком случае придется наказывать десять раз вместо одного, тогда как, прибегнув однажды к строгой мере, правительство возвратится потом к свойственному ему милосердию. К тому же арестовать принца, не ставя в известность герцога Баденского, значило оказать услугу самому герцогу, который не мог бы отказать в его выдаче такой державе, как Франция, а выдачей заслужил бы негодование Европы. В заключение говорили, что надлежит только овладеть особой принца и его бумагами, а после видно будет, что с ним делать.

Первый консул почти не слышал, что говорили за и против его мнения, впрочем, он не обнаружил и досады на Камбасереса за его сопротивление. «Знаю, — только сказал он, — причину, которая внушает вам ваши слова: это ваше расположение ко мне. Благодарю вас за него, но не дам себя убить без защиты. Я заставлю трепетать этот народ и выучу их сидеть смирно».

Наполеон тотчас отдал необходимые распоряжения. В присутствии генерала Бертье предписал он полковникам Орденеру и Коленкуру, как им следует поступать. Орденер должен был отправиться на берега Рейна, взять с собой триста драгун, несколько понтеньеров и жандармских команд, снабдить войска продовольствием на четверо суток, запастись деньгами, чтобы не обременять жителей, поспешно двинуться на Эттенгейм, окружить город и захватить принца со всеми находившимися при нем эмигрантами. В то же время другой отряд с несколькими пушками должен был пройти к Оффенбургу и оставаться там, пока план будет приведен в исполнение. Вслед за тем Коленкуру следовало поехать к герцогу Баденскому, подать ему ноту, заключавшую объяснение предпринимаемой меры. Объяснение состояло в том, что герцог, оставляя при себе группу эмигрантов, вынудил французское правительство рассеять ее, а необходимость действовать быстро и секретно не позволяла предварительно снестись с баденским правительством.

Нечего говорить, что, отдавая приказания офицерам, избранным для исполнения, Первый консул не трудился объяснять, с каким намерением похищает принца и что думает с ним сделать. Он приказывал как генерал, они повиновались как солдаты. Один полковник Коленкур, привязанный семейными отношениями к бывшей королевской фамилии, к роду Конде, оставался глубоко опечаленным, хотя его делом было только отвезти письмо, и он отнюдь не предвидел страшной катастрофы, которая последовала. Первый консул, по-видимому, не обратил внимания на его скорбь и повторил свое приказание отправляться в путь немедленно по выходе из Тюильри.

Отданные им приказания были исполнены в точности. Через пять дней, то есть 15 марта, отряд драгун со всеми предписанными предосторожностями выступил из Ше-лештадта, перешел Рейн и окружил городок Эттенгейм прежде, чем туда дошла какая-нибудь весть об этих передвижениях. Принц, который был предупрежден, но не имел конкретного уведомления об экспедиции, находился в своем доме. Он хотел было обороняться, но вскоре понял невозможность сопротивления, сдался, объявил свое имя людям, которые искали его, не зная в лицо, и с горьким сожалением о потере свободы, ибо еще не знал всей грозящей ему опасности, дал отвезти себя в Страсбург и заключить в крепость.

Не нашли ни важных бумаг, ни генерала Дюмурье, ни одного из тех доказательств заговора, которые выставлялись главным поводом экспедиции. Вместо Дюмурье взяли маркиза Тюмери и еще несколько незначительных эмигрантов. Донесение о подробностях ареста немедленно отправили в Париж.

Результат экспедиции мог бы объяснить Первому консулу и его советникам неосновательность их догадок. Особенно много значила ошибка по поводу генерала Дюмурье. К несчастью, вот какие мысли овладели Первым консулом и теми, кто думал так же, как он. Взяли одного из тех принцев, которым заговоры нипочем и которые находят безумцев или дураков, всегда готовых губить себя по их желанию. Надлежит показать грозный пример — иначе навлечешь на себя насмешки со стороны роялистов, отпустив захваченного принца. Они станут непременно говорить, что правительство сделало глупость, послав в Эттенгейм за принцем, а потом испугалось общественного мнения и Европы; что, одним словом, у правительства достало воли желать преступления, но не достало твердости его совершить. Вместо того чтобы давать им повод к насмешкам, лучше привести их в трепет. Ведь принц находился в Эттенгейме, подле самой границы, при таких обстоятельствах, очевидно, не без причины. Возможно ли, чтобы он оставался так близко от опасности без всякой цели и не являлся до какой-либо степени соучастником заговора? Во всяком случае, он проживал в Эттенгейме для поощрения происков эмигрантов внутри Франции, для возбуждения междоусобной войны с намерением опять поднять оружие против отечества. Преступления того и другого рода строго наказывались законами всех времен, и надлежало применить эти законы к пленнику.

Такие рассуждения Первый консул составлял сам себе и часто слышал от других. Восемнадцатого марта принца взяли из Страсбургской крепости и повезли под стражей в Париж.

Когда наступила пора страшной жертвы, Первый консул захотел уединиться.

В тот же день, в Вербное воскресенье, он уехал в Мальмезон, убежище, где мог, наверное больше, чем где-нибудь, найти уединение и покой. Там он не принимал никого, кроме консулов, министров и своих братьев, расхаживал один часами, демонстрируя внешнее спокойствие, которого не имел в сердце. Доказательством его беспокойства служит само бездействие его, потому что он не продиктовал ни одного письма за неделю своего пребывания в Мальмезоне — единственный пример праздности в его жизни. Жозефина, знавшая, как и все родные, об аресте принца, со своей невольной симпатией к Бурбонам пребывала в ужасе от перспективы пролития царственной крови, и с дальновидностью сердца, свойственной женщинам, несколько раз со слезами говорила ему о принце, еще не веря, но опасаясь, что его погибель предрешена. Первый консул противился этим слезам, боясь их действия на самого себя. С простотой, которой старался придать вид суровости, он отвечал Жозефине: «Ты женщина и ничего не смыслишь в моей политике; твое дело молчать».

Несчастный принц прибыл в Париж 20-го числа в полдень. До пяти часов его держали у Шарантонской заставы в карете, под конвоем.

По военному закону дивизионному командиру следовало созвать комиссию и распорядиться исполнением приговора. Комендантом Парижа и начальником дивизии являлся Мюрат. Получив приказание консулов, генерал опечалился. Он был, как мы сказали, человек храбрый, иногда легкомысленный, но предобрый. С отчаянием сказал он одному из приближенных, указывая на свой мундир, что Первый консул хочет замарать его кровью. Мюрат поскакал в Сен-Клу выразить своему грозному шурину чувства, которыми был переполнен. Первый консул сам больше склонен был разделять их, нежели хотел бы, и скрыл под наружной твердостью свое тайное волнение. Он сурово обошелся с Мюратом, выговорил ему за малодушие в резких выражениях и в заключение горделиво сказал, что готов пощадить его трусость и подписать сам, своей консульской рукой, необходимые приказы.

Первый консул отозвал Савари с бивильского берега, где тщетно ожидали принцев, принимавших участие в заговоре, и поручил ему принести в жертву принца, не имевшего никакого отношения к заговору. Полковник Савари готов был отдать Первому консулу свою жизнь и честь. Первый консул велел Савари доставить приказы Мюрату и отправиться в Венсен наблюдать за их исполнением. Надлежало составить комиссию, назначить гарнизонных полковников ее членами, генерала Гюллена — председателем и собраться немедленно, чтобы все закончить в ту же ночь. Если бы последовал приговор о смертной казни (в чем не было и сомнений), то казнить пленника следовало так же без отлагательства.

По закону эти приказы исполнялись от имени Мю-рата, на деле Мюрат не участвовал в них нисколько.

Впрочем, нельзя сказать, чтоб эти приказания звучали совершенно необратимо: еще оставалось средство спасти несчастного принца. Реаль собирался ехать в Венсен, подробно допросить пленника и выяснить все, что он знал о заговоре. Увидевшись с пленником, услышав от него чистосердечное объяснение, Реаль мог бы передать свои впечатления тому, в чьих руках находилась жизнь принца. Следовательно, даже по произнесении приговора еще существовала возможность сойти с ужасной дороги, оставить герцогу Энгиенскому жизнь.

Таково было последнее средство спасения молодого принца и удержания Первого консула от важной ошибки. Первый консул думал об этом средстве даже после приказов, которые отдал. В печальный вечер 20 марта он затворился в Мальмезоне с женой, секретарем, несколькими дамами и офицерами. Рассеянный, притворяясь спокойным, он расхаживал по залу, наконец сел играть в шахматы с одной из дам, которая, зная о прибытии принца, содрогалась от ужаса при мысли о возможных последствиях рокового дня⁵⁹. Она не смела взглянуть на Первого консула, который в рассеянии несколько раз бормотал известнейшие стихи французских поэтов о милосердии: сперва те, которые Корнель приписывал Августу, а потом те, что Вольтер заставил произносить Альзиру.

Это с его стороны не могло оказаться бесчеловечной шуткой: она была бы слишком презренна и бесполезна. Но твердый человек явно волновался и по временам задумывался о величии, о благородстве прощения. Дама подумала, что принц спасен, и обрадовалась. К несчастью, случилось не так.

Наскоро собралась комиссия, члены ее по большей части и не знали, кто будет подсудимым. Им сказали, что нужно осудить одного эмигранта за нарушение законов Республики, затем объявили его имя. Некоторые из этих республиканских солдат, будучи во время падения престола

детьми, едва знали, что имя герцога Энгиенского принадлежит прямому наследнику фамилии Конде. Однако сердца их все же болели от подобного поручения, потому что уже несколько лет, как миновали суды над эмигрантами.

Наконец привели герцога. Он был спокоен, даже горд и ничего не знал об ожидавшей его участи. На вопросы о его имени и действиях отвечал твердо, отказался от всякого участия в заговоре, но признался, может быть, несколько хвастливо, что некогда служил против Франции и находится ныне на берегах Рейна, чтобы служить против нее опять точно таким же образом. Когда председатель суда стал упирать на этот пункт с намерением показать ему опасность подобного признания, принц повторил свои слова еще раз, с отвагой, которую опасность облагораживала, но которая оскорбила солдат, привыкших проливать кровь, защищая родную землю. Это впечатление оказалось роковым.

Принц несколько раз настоятельно потребовал свидания с Первым консулом. Его отвели назад в камеру и начали собирать голоса. Хотя неоднократные признания обличали в арестованном заклятого врага революции, однако судьи были тронуты молодостью и мужеством принца. Законы Республики и всех времен карали уголовной казнью преступления против отечества. Но много законов оказалось нарушено и против принца: например, его схватили на иностранной земле, лишили защитника, и эти обстоятельства должны были тоже подействовать на приговор судей.

Продолжая пребывать в некоторой неуверенности, скорбя о своей роли, злосчастные судьи произнесли смертный приговор. Впрочем, большая половина их выразила желание представить приговор на милосердие Первого консула, особенно же привезти к нему принца, который требовал свидания. Но утренние приказы, предписывавшие покончить дело в ту же ночь, звучали очень точно. Один только Реаль, приехав и допросив принца, мог получить отсрочку. Но Реаль не приезжал. Ночь минула, настал день. Принца отвели в ров замка, и там, с твердостью, достойной его происхождения, он встретил залп солдат, против которых столько раз сражался в рядах австрийской армии. Горькое возмездие междоусобной войны!

Его погребли на том самом месте, где он пал.

Полковник Савари немедленно отправился к Первому консулу с отчетом об исполнении его приказаний. Дорогой он повстречал Реаля, который ехал допрашивать пленника. Государственный советник, изнуренный усталостью от занятий в течение нескольких дней и ночей, запретил своей прислуге будить его. Приказ Первого консула вручили ему только в пять часов утра, он немедленно выехал, но было уже поздно.

Полковник Савари прибыл в Мальмезон очень расстроенный. Его приезд подал повод к печальной сцене. Госпожа Бонапарт, увидев его, поняла, что все кончено, и залилась слезами. Коленкур в ужасе твердил, что его обесчестили. Савари прошел в кабинет Первого консула, рассказал ему о том, что произошло в Венсене. Первый консул тотчас же спросил его: «Виделся ли Реаль с пленником?» Не успел полковник договорить, как вошел сам Реаль и, трепеща, стал извиняться за неисполнение полученных приказаний. Не обнаружив ни одобрения, ни порицания, Первый консул отпустил всех, заперся в своей библиотеке и пробыл там несколько часов один.

Вечером в Мальмезоне обедали некоторые члены семьи, все были молчаливы и грустны. Говорить не смели, Первый консул также не говорил ни слова. Наконец такое безмолвие стало тягостным, и он сам прервал его. Первый консул говорил почти без умолку, стараясь заполнить пустоту, образовавшуюся по причине безмолвия присутствующих: он рассуждал о государях разных времен, о римских императорах, французских королях, Таците, о жестокостях, которые иногда приписывают главам государств, между тем как они только повинуются неизбежной необходимости. Наконец, отдаленными намеками приблизившись к трагическому предмету того дня, Наполеон сказал: «Хотят уничтожить революцию в моем лице. Я буду защищать ее, потому что я и есть революция, именно я... С нынешнего дня уймутся, увидят, на что мы способны».

Страх, внушенный Первым консулом, и в самом деле повлиял на принцев Бурбонского дома и на эмигрантов. Они разуверились в своей безопасности, обнаружив, что даже германские владения не защитили несчастного герцога Энгиенского. Заговоры с тех пор прекратились. Но такая печальная польза не в силах оправдать подобные меры! Лучше бы оставалась лишняя опасность для особы Первого консула, так часто подвергавшейся риску на поле битвы, нежели безопасность, купленная такой ценой.

Защищать общественный порядок, согласуясь со строгими правилами правосудия и не увлекаясь ни малейшим мщением, — вот урок, какой должны извлечь мы из этих трагических событий. Извлечем из них и другой урок: судить снисходительно о людях, которые, находясь задолго до нас на сцене переворотов, среди лукавых смут междоусобных войн, не питали к чужой жизни того уважения, которое, слава Богу, вселили в нас время, размышление и продолжительный мир.

Именной указатель

Аберкромби Ральф (1734— 1801) — 410,421, 423 Аддингтон Генри (1757 — 1844) - 358, 359, 373, 374, 386, 385,447,448,561,562,618,621— 626,706,707,716,731,732,735— 737, 757, 758, 762, 839, 840 Азара Феликс де (1742—1821) — 445, 540, 751,816-819 Александр I (1777—1825), император Российской империи — 369, 379-382,464,554,618,652, 653,657-660,662,669,717,723, 755,791,792, 808 Альбини Франц Иосиф (1748— 1861) — 128, 666, 668,672 Алькье Шарль Жан Мари (1752-1826)-22,47,345 Андреосси Антуан Франсуа (1761-1828) - 198,739,740,743, 762-764

Андриё Франсуа Гийом Жан Станислав (1759—1833) — 41, 49, 524, 526

Бартелеми Франсуа (1747— 1830) — 75, 610,725 Беллуа Жан Батист де (1709— 1808) — 491, 571, 613, 631 Бельяр Огюстен Даниэль (1769-1832) - 223,229,424-429, 433,454

Бенезеш Пьер (1745—1802) — 81,501,774

Бернонвиль Пьер Рюэль де (1752-1821) - 22,47, 243, 245, 310,627,651,786,816-818 Бернье Этьен Александр (1762-1806) - 70, 71, 74, 268, 475, 477, 478, 482,484,485,487, 568, 569,571,573,631,632

Берри Шарль Фердинанд (1778-1820) - 842,844,853,865, 866,873

Бертье Луи Александр (1753—

1815) — 10, 11,78,92, 121, 132, 138,141-143,161, 163,179, 198, 251-253,319, 876 Бессьер Жан Батист (1768— 1813) — 80, 176, 188 Биго Преамене Феликс-Жюльен-Жан де (1747—1825) — 342,499,519, 595,598 Бонапарт Жером (1784—1860) — 279, 433, 503

Бонапарт Жозеф (1768— 1844) — 188,279,283-286,304,306,310-312, 388,462,487, 503,538,541, 543, 561,564, 591,597,599,612, 613,674, 759

Бонапарт Жозефина (урожд. Богарне) (1763-1814) - 280, 503,611,878,879 Бонапарт Луи (1778—1846) — 279, 503,611,750 Бонапарт Люсьен (1775—1840) — 30, 264, 279, 347, 388, 390, 442, 452-454,462,503, 539,558, 591, 597,599, 603,611-613,703 Брюи Этьен (1759-1805) -351, 434, 799-801, 804, 821, 826, 827, 831

Брюн Гийом-Мари-Анн (1763— 1815) — 41,45, 72, 259, 260, 272, 286, 287, 296, 299-303, 306, 344, 701, 742

Буде Жан (1769-1809) - 175, 300, 692, 693, 696, 697, 773 Буле де Ла Мерт Антон-Жак-Клод-Иосиф (1761—1840) — 24, 25,29,31,32,41

Бурбон-Конде Луи-Антуан-Анри де (1772—1804), герцог Энгиенский — 78, 79, 844, 873, 875, 880, 881,883 Бурмон Луи Огюст Виктор Ген де (1773-1846)- 72, 74 Бурьен Луи-Антуан Фовеле де (1769-1834) - 82, 134, 144, 177, 188,276

Вандам Жозеф Доминик Рене (1770-1830)- 109, 115, 298 Ватрен Пьер Жозеф (1772— 1802) — 160, 164, 171,300, 301 Вернинак Сент-Мор Раймонд (1762-1822)-635, 709, 711 Вилларэ Жуайез Луи Тома де (1750-1812)-537, 687-691 Витворт Чарльз (1760—1824) — 249, 739, 740, 744-746, 748, 750, 752, 758,760, 761,763,764 Воронцов Семен Романович (1744-1832) - 370,654, 790,791 Вукасович Йосип Филип (1755-1809)- 147, 149, 298

Годой Мануэль (1767—1851), князь Мира — 47, 250—252, 347, 348, 388-390,441,442,452- 454, 539, 540, 628, 790,816-820 Гомпеш Фердинанд (1744—

1805) — 560, 563,718 Гранжан Шарль Луи Дьёдоне (1768-1828)-289, 291,292 Граф д’Артуа (1757—1836), с 1824 года король Франции Карл X - 70, 842-844, 852, 853, 865,866, 869-871,873,875 Грегуар Анри (1750—1831) — 519, 520, 529,533 Гренвиль Уильям (1759—1834) — 62, 63, 258, 562, 639, 706, 716, 732, 733, 735-737, 739, 743, 758, 764,834

Гренье Поль (1768—1827) — 128, 191,289, 293 Густав IV Адольф (1778—1837), король Швеции — 79, 308, 361,362, 752

Гюден ла Саблонье де (1768—

1812) — 191, 192

Галло Марцио Мастритти (1753-1833)- 344, 345, 377 Гантом Оноре Жозеф Антуан (1755-1818) - 41, 198, 236, 350-353, 391-397,409,413,421, 422, 432-434, 688, 694, 799, 800 Гассенди Жан-Жак-Базильен (1748-1828)-92, 132, 136 Гаугвиц Христиан-Август (1752-1832) - 243,245,618,658, 674,717,731,807-810,812 Гедувиль Габриэль Мария Жозеф Теодор (1755-1825) -19, 45, 73,657,791,792 Георг III (1738—1820), король Великобритании — 358, 372, 373, 618, 654, 740, 755, 757,794 Годен М.М.Ш. (1756-1841) -11, 13, 14, 60, 507

ДавуЛуи Николя (1770—1823) — 200,214,215,217, 804, 822, 832 Дальберг Карл Теодор фон (1744—1817), курфюрст Майнцский — 84, 655, 669, 672, 673

Дама Шарль-Сезар де (1758— 1829) — 402, 429, 430 Дандас Генри (1742—1811) — 563,706,716, 743 Д’Андинье де Ла Бланшэ (1765-1857)- 19, 70 Д’Аффри Луи Огюст-Филипп-Фредерик (1743-1810) - 725,730 Дезе Луи Шарль Антуан (1768— 1800) - 165-167, 171-174, 177, 181, 200, 205, 207-209, 212-215, 217, 233-235, 237, 263, 264, 400, 435

Декан Шарль Матье Исидор (1769-1832) - 289,290,292,293, 295, 430, 679, 680 Дессалин Жан-Жак (1758—

1806) - 689, 692, 696-699, 772-774

Дессоль Жан Жозеф Поль Огюстен (1767—1828) — 95, 104, 119

Дефермон Жозеф (1752—1831) — 24, 41, 326

Джеззар-паша Ахмед (1735—

1804) — 201, 203, 210, 700 Долдер Иоганн Рудольф (1753—

1807) — 636, 637, 708,711,712 Дону Пьер Клод Франсуа (1761-1840) - 49, 519, 529, 530, 533, 534, 558

Д’Опуль Жан-Жозеф-Анж (1754-1807)- 111,112,192,293, 426,429

Д’Отрив Александр Морис Бланк Ланёттде (1754—1830) — 478,486

Дюко Пьер Роже (1747—1816) — 6, 8, 17,24, 29, 38,40,41 Дюмануар Пьер (1770—1829) — 352, 391,437

Дюмурье Шарль Франсуа (1739-1823)- 874, 875,877 Дюпон Пьер-Антуан л’Этан де (1765-1840)-300, 301 Дюпюи Шарль Франсуа (1742-1809)-516 Дюрок Жерар Кристоф Мишель (1772-1813) - 21, 23, 45, 81, 134, 144, 188, 242, 243, 255, 369, 376, 381,383,464, 501,503, 754

Журдан Жан-Батист (1762— 1833) — 184, 520, 534

Ибрагим-бей (1735-1817) -201, 203, 221, 223, 225-227, 229

Иоанн Баптист Иосиф (1782— 1859), эрцгерцог Австрийский — 261,287, 288,290, 291,295, 297, 307, 642

Кабанис Пьер Жан Жорж (1757-1808)-41,49, 511 Кадудаль Жорж (1771 — 1804) — 70, 72, 74, 267, 274,492, 709, 841, 842, 845, 848-851, 853-862, 865,867-871,874 Кайм Конрад Валентин фон (1737-1801)-168-170,172,173,176 Како Франсуа (1742—1805) — 479_484,488,492 Калонн Шарль Александр де (1734-1802)-505-508 Камбасерес Жан-Жак Режи де (1753-1824)-9, 10, 37, 38, 40, 41, 55, 79, 133, 278, 279, 282, 283, 326, 335, 445, 446, 460, 486, 499, 500, 504, 512, 515, 520, 529, 531— 533,536,554-556,571,591,593— 599,607,609,617,631,701,703, 705, 740, 741, 768, 807, 863, 872, 875,876

Капрара Иоганн-Баттист (1753-1810) - 489,490,493,503, 567-571,573-575,797, 807 Карл IV (1748—1819), король Испании — 250, 251, 253, 346, 453,627,679, 786,814,818,819 Карл Людвиг (1771 — 1847), эрцгерцог Австрийский — 83, 295,304,619, 640, 666, 670 Карл Фридрих (1728—1811), курфюрст Баденский — 464, 662, 655, 875

Карл Эммануил IV (1751 — 1819), король Сардинии, князь Пьемонта — 184, 313, 346, 379, 382, 463, 563, 679, 682, 733, 737, 760, 791,812,814 Карно Лазар (1753—1823) — 42, 75, 120, 122, 132, 188, 189, 263, 272,558

Кейт Элфинсон Джордж (1746-1823) - 216, 217,235, 394, 396, 406,410,411,836 Келлерман Франсуа-Этьен (1770-1835}-41, 169, 174, 175, 181,530

Кларк Анри-Жак-Гийом (1765-1818)-447, 627 Клебер Жан-Батист (1753— 1800) - 165, 198-209, 211-224, 226-235, 237, 263, 264, 397, 398, 400-402, 406, 426, 587 Кленау Яновиц фон (1758— 1819) — 287, 297 Кобенцель Иоганн Людвиг (1753-1809) - 262, 283-286, 304-307, 310-312, 344, 674, 792 Коленкур Арман Огюстен Луи де (1773-1827) - 464, 875-879, 882

Колычев Степан Алексеевич (1746-1805) - 310, 343, 376— 378,381,443

Консальви Эркюль (1757—

1824) - 185, 186, 475, 480, 482-485, 487, 488 Констан Ребек Анри-Бенжа-мен де (1767—1830) — 41, 49, 50, 334, 340, 522,523,557, 861 Корнуоллис Чарльз (1738—

1805) - 462, 464, 465, 538, 560, 562-564,836

Край Пауль (1735-1804) - 83, 85, 87, 94, 95, 105-113, 115— 128, 130, 152, 159, 190, 193-196, 255,261

Криденер [Крюденер] Алексей Иванович (1744—1802) — 21, 245, 246,310

Кристоф Анри (1767—1820) — 689-692, 695, 698, 699, 772, 774, 775

Лагранж Жозеф Луи (1736—

1813) - 222, 225,417, 423,424, 427,468

Лажоле Фредерик Мишель (1765-1809) - 852, 862, 863, 867 Ламартильер Жан-Фабр (1732-1819) - 520, 529, 533, 534 Ланн Жан (1769—1809) — 18, 77, 78, 80, 138-141, 143,146, 147, 151, 160,163-165, 167,169-176, 198,272,319,513,572, 778 Ланюс Пьер (1768—1847) — 200, 224, 238, 403,410,414-419, 421 Лаплас Пьер-Симон (1749— 1827) - 10,41,468, 556, 591, 704 Латуш-Тревиль Луи Рене Меделин (1745—1804) — 455, 456, 687, 688, 692, 693, 696, 799,800

Лафоре Антуан-Рене-Шарль-Матюрен (1756—1846) — 660, 667, 668, 670, 672 Лебрен Шарль Франсуа Антуан (1739-1824) - 37, 38,40,41, 79, 133, 279, 283, 335, 486, 507, 594, 596, 704, 705,740, 741,872, 875 Легран Клод Жюст Александр (1762-1815) - 124, 125, 289, 293 Леклерк Шарль Виктор Эммануэль (1772—1802) — 348, 502, 537, 687, 688, 690-699, 770-772, 774

Лекурб Клод Жак (1759-1815) — 105-107, 109, ПО, 114, 121, 122, 126-128, 190-194,259,290, 294, 295, 302

Лимоэлан Жозеф-Пьер Пи ко (1768-1826) - 318, 319, 329, 332 Линуа Шарль-Александр Леон Дюран (1761-1848) - 393, 433-437, 439, 440, 688, 694 Ломбард Иоганн Вильгельм (1767-1812)- 807-812 Лорж Жан Тома Жульен (1767-1826)- ПО, 114, 115, 122

Лористон Жак Александр Ло де (1768-1828) - 319,498, 502,664 Луккезини Джилорамо (1751 —

1825) — 443, 651,664

Макдональд Этьен Жак Александр (1765—1840) — 259, 286, 287, 296-299, 302, 303, 306 Марескальки Фердинанд (1764-1816) - 547,549,551,552 Мария Луиза (1751 — 1819), королева Испании — 250, 251, 627

Мармон Огюст Фредерик Луи Виесс де (1774-1852) - 41,92, 132, 136, 174, 198, 299, 801 Массена Андрэ (1758—1817) — 12, 13, 86, 88, 89, 95-103, 121, 130-132, 778

Мелас Михаэль Фридрих Бенедикт (1729-1806) - 84,87, 93,95-97,99, 130, 133, 134,138, 143,145,147-151,154,155,157— 161, 163, 165-170, 172, 175, 176, 178-180,188,261 Мельци Франческо (1753—

1816) — 547, 549, 553,705 Мену Жак-Франсуа де (1750— 1810) - 198, 200, 204, 215, 232, 234,238,398,400-410,413-417, 420-427,429,430,433,443,455 Монришар Анри-Рене (1756— 1822) — 109, 115, 192 Монсей Жанно Бон Андриен (1754-1842) - 159, 302 Морков Аркадий Иванович (1747-1827) - 381,463,653,654, 656-658,664,674, 716, 751,791 Моро Жан Виктор Мари (1763-1813) - 12, 86, 87,89,90, 93-95, 103-124, 126-130, 165, 190, 193-197, 259-261, 272, 286-297,302,303,306,307,514— 516, 615, 616, 739, 846-848, 850-855, 858, 860-863, 865— 867, 869, 872

Мортье Эдуард-Адольф-Каз и мир Жозеф (1768—1835) — 754,793,795

Мурад-бей (1750—1801) — 201, 203, 205, 222, 227, 229, 397, 407, 416, 422, 588

Мюрат Иоахим (1767—1815) — 80, 160, 161, 163, 167, 198, 260, 276, 286, 303, 344, 345, 473, 488, 489, 502, 503, 551, 552, 846, 858, 879, 880

Невилль Жан Ги де (1776— 1857) - 19, 74

Ней Мишель (1769—1815) — 111, 117, 119, 123, 289, 291-293, 715,719, 724, 778, 804, 822 Нельсон Горацио (1758—1805) — 184, 261,355, 359, 360, 363-371, 435,455-458,616, 836 Новосильцов [Новосильцев] Николай Николаевич (1761 — 1836) - 379, 380, 790

Ожеро Пьер-Франсуа-Шарль (1757-1816) - 44, 90, 259, 286, 287, 296, 297, 303, 306, 513, 572, 573,815,818,819, 832 О’Рейли Андреас Балпинлоу фон (1742-1832) - 160,161,163,164, 168-170, 173, 176

Павел I (1754—1801), император Российской империи — 20, 67, 68, 245, 246, 355, 360, 361, 368, 373,376,443,444, 560,615 Паркер Хайд (младший) (1739-1807) - 359,363-368,456 Пельтье Жан-Габриэль (1765— 1825) — 625, 706, 707 Петье Опосг-Луи (1784—1858) — 549-552

Пий VII (1749-1823), папа римский - 186, 472, 473, 480, 481,487-489, 630,632

Питт-младший Уильям (1759—

1806) - 45, 62-64, 66, 67, 354, 356-359, 373, 374,447,448,450, 562,616,621,623-625,639, 705, 706, 732, 735-737, 739, 759, 837-839

Пишегрю Жан-Шарль (1761 — 1804) - 577, 847, 848, 851-856, 858,860-862,865,867-870,872, 873, 875

Полиньяк Огюст Жюль (1780— 1847) — 491,853,860,865,870,871 Порталис Жозеф Мари (1778— 1858) - 42, 323, 342, 499, 517, 524, 527, 567-569, 574, 586, 598 Пусьельг Жан Батист (1764— 1845) — 201, 202, 207,212

Рампон Антонии Гийом (1759— 1842) — 224,410,416,418,421 Рапп Жан (1771-1821) -715,723 Реаль Пьер Франсуа (1757— 1834) —24,41,612,856, 860,861, 873, 875, 880-882 Редерер Пьер Луи (1754—1835) — 9, 24, 31, 32, 41, 468, 586, 591, 598,613,725

Рединг Алоис Биберег фон (1765-1818) - 636-638, 708— 710,712, 724

Рейнгардт Шарль-Фредерик (1761-1837)-9, 10 Ренье Клод-Амбруаз (1746—

1814) - 218-220, 223, 224, 226, 227, 229, 237, 401, 402,409,410, 417,418,420,429,430, 569, 586, 595,612,856,863,866, 867 Реньо Сен-Жан д’Анжели де (1794-1870) - 24, 41, 569, 591,598

Ривьер Шарль-Франсуа (1763— 1828) - 853, 855, 860, 865, 869-871

Ришпанс Антуан (1770— 1802) — 111, 112, 116, 119, 120, 123,128,

191, 194, 195,289, 290, 292, 293, 773, 774

Роган-Рошфор Шарлотта Луиза (1767-1841) - 491,844,873 Рошамбо Жан-Батист Донасьен (1725-1807) - 690, 692, 695-697, 773-775

Савари Анн-Жан Мари-Рене (1774-1833)- 174,177,188,213-

215, 276, 351, 352, 393,456,498, 857, 865, 866, 868, 873, 879, 882 Себастиани де Ла Порта, Орас Франсуа Бастьен (1772—1851) — 700, 742-744, 749, 825 Сен-Жюльен Франц Ксавье Иоганн Непомук (1756— 1836) — 156,183,197,239-242,255,256,305 Сен-Режан Пьер Робино (1772— 1801) — 318,319, 328,329, 332 Сен-Сир Лоран Гувьон (1764— 1830)- 104-107, 111, 112, 116— 126,128,190,348,390,430,539,792 Сент-Оэн Ив Мари Габриэль де (1756-1820)-826-828 Сент-Сюзанн Жиль Жозеф (1760-1830) - 105-107, 124— 128, 190, 191,259, 290, 294 Сийес Эммануэяь-Жозеф (1748—

1836) — 6—11,17,24-34, 36-41, 53,55,189,272,510-512,530,547, 548,557,596,603,604,609, 615 Симеон Жозеф-Жером (1749— 1842) - 526, 595, 596 Сканзен Жозеф Матье (1750—

1837) — 798, 801

Смит Уильям Сидней (1764— 1840) - 205-209,211-213,215,

216, 235, 834, 836

Сомарес Джеймс (1757—1836) — 434-439

Спина Джузеппе Мария (1756— 1828) - 43, 254, 255, 268, 473-479,482,484,487

Спренгпортен Георг Магнус (1741-1819) - 245,246, 310, 343 Строганов Павел Александрович (1772-1817)-379, 380, 790 Сульт Никола Жан Дьё де (1769-1851)-97, 99, 100, 102, 131, 156, 803,804, 822 Сюше Луи-Габриэль (1770—

1826) - 97-99, 147, 157, 158, 178, 300, 301

Талейран-Перигор Шарль Морис де (1754—1838) — 9, 10, 24,31,32, 62,65, 181,189,240-243, 255, 256, 276, 277, 282, 327, 345, 377, 378,446, 454,462,463, 468,477,478,482,486, 507, 543, 544, 549, 551,552, 591,592,614, 624,714,717,719, 721,725,734, 740, 743,744,750,752,757-764, 791,792,810,816, 872, 873 Тибодо Антуан (1765—1854) — 330, 528, 586, 595 Тронше Франсуа-Дени (1726— 1806) — 342,499, 528,555,617 Трюге Лоран-Жан-Франс де (1752-1839)- 325, 326, 586 Тугут Иоанн-Амадей-Франц Паула де (1734-1818) - 65, 66, 159, 181,238,256, 261,262,616 Туссен-Лувертюр Франсуа-Доминик (1743—1803) — 536, 537,681-689,693-699,770-774

Уиндхем Вильям (1750—1810) — 450, 562, 706, 716, 732, 739, 743, 758, 834, 838, 839 Уркихо Мариано Луис (1768—

1817) — 346, 347

Фердинанд III (1769—1824), великий герцог Тосканский, курфюрст Зальцбурга — 184, 645,674,717

Фердинанд Карл (1754—1806), эрцгерцог Австрийский — 105, 108, 111, 116, 261,640, 652,662 Фокс Чарльз Джеймс (1749— 1806) — 356, 505,506, 706,731, 735, 739, 743, 757, 758 Фонтан Луи Марселей (1757— 1806) — 75, 78, 502, 703,768 Франц I (1768—1835), император Австрии — 80, 239 Фредерик VI (1768—1839), принц-регент Дании и Норвегии — 361,362, 366

Фриан Луи (1758-1829) - 218, 220,223, 226-229,403,409-416 Фридрих-Вильгельм III (1770— 1840), король Пруссии — 243, 372, 652, 657-659, 754, 795, 796, 807-810, 812 Фротте Луи де (1755—1800) — 70, 72, 73

Фуркруа Антуан Франсуа (1755-1809) -41, 587, 591, 614 Фуше Жозеф (1759-1820) - 9, 10, 189,272, 274-282,317,318, 320, 322, 327, 329, 331-333, 591, 593, 597, 612, 725, 852, 856, 861, 867, 872, 873, 875

Хаддик Карл Йозеф фон (1756— 1800)—146,168-170,173,176,177 Хоксбери Чарльз Дженкинсон (1727-1808) - 358,359,374,375, 383, 385, 386,447-449,459, 563, 707, 716, 719, 721, 731, 735-737, 739, 758, 762

Цах Антон фон (1747— 1826) — 174, 175, 178, 179

Чарторижский Адам Ежи (1770-1861)- 379, 794

Шабо д’Алье Жорж Антуан (1758-1819)-72, 595

Шамберлак Жан -Жак-Антон и де (1754-1826)- 140,164, 170, 174 Шампаньи Жан-Батист Нон-пер (1756-1834) -41, 619, 661, 717,788

Шатобриан Франсуа Рене де (1768-1848)-575 Шенье Мари-Жозеф (1764— 1811) — 41,49, 522, 523, 556, 575

Эльсниц Антон фон (1746— 1825) - 147, 152, 157

Юсуф Караманли (1766—1838), паша Триполи — 205, 209, 217, 219, 224

Содержание

Луи-Адольф Тьер

ИСТОРИЯ КОНСУЛЬСТВА И ИМПЕРИИ КОНСУЛЬСТВО

Редактор Анна Алавердян

Корректор Анна Танчарова

Верстка

Вероника Рямова Валерий Кечкин

Художественное оформление Игорь Сакуров Григорий Златогоров

Подготовка иллюстраций Тимофей Струков

Издатель Ирина Евг. Богат Свидетельство о регистрации 77 № 006722212 от 12.10.2004 121069, Москва, Столовый переулок, 4, офис 9 (рядом с Никитскими Воротами, отдельный вход в арке)

Тел.: (495) 697-12-35, 258-69-10. Факс: 691-12-17 Наш сайт: ууу.гак11агоу.ги Е-таП: тГо@2акЬагоу.ги

Подписано в печать 29.10.2012. Формат 84x108 732. Бумага писчая. Уел. печ. л. 47,04.

Тираж 1500 экз. Заказ № 728.

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленного оригинал-макета в ОАО «ИПП «Уральский рабочий» 620990, г. Екатеринбург, ул. Тургенева, 13. Ьир://ут.ига1рлп1.ги е-таП: Ьоок@ига1рпт.ги