ПЕРЕМЕНЫ В МОНАШЕСТВЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Монахи, которых Григорий Великий отправил в Англию в 596 г., жили по уставу святого Бенедикта. Однако к тому времени они одни в Западной Европе повиновались наставлениям этого малоизвестного италийского аббата, жившего в первой половине VI в. Успех английской миссии и благосклонность папы со временем обеспечили триумф бенедиктинской модели. Но в царствование Брунгильды еще ничто не было решено, и монахи, равно как и прочие христиане, испытывали неопределенность, характерную для эпохи реформ.

Традиционное галльское монашество

Королевство, которое занимали франки, было с давних пор землей монашества. С конца IV в. подвиги отцов церкви из египетских пустынь вдохновляли их подражателей в Галлии, и великие местные деятели, как святой Мартин Турский, приняли участие в насаждении восточной модели. Тем не менее галльские монахи существенно отличались от восточных собратьев, хотя бы социальным происхождением. Если пустыни Фиваиды и Сирии заселили по преимуществу простые люди, часто неграмотные, то на Западе в монахи шли скорей представители высших слоев общества. Так, в течение V в. в Аквитании, в Провансе и в Юре многие аристократы превращали свои виллы в монастыри и приглашали туда отдельных друзей, чтобы вести благочестивый образ жизни, по преимуществу по умеренным правилам общежительства. Многие из этих людей были интеллектуалами. Они искали Бога с помощью аскезы и молитвы, но также с помощью литературы и богословских умозрений. Однако им приходилось бороться с гордыней — грехом, присущим всякой элите. Поэтому их уход от мира сопровождался отказом от почестей. По этой причине большинство галльских монахов предпочитало не принимать рукоположения, пусть даже в каждой общине нередко можно было найти нескольких священников.

В V в. самой характерной для этого раннего монашества обителью был монастырь Лерен на острове в районе Канн. Особы высокого происхождения жили там в состоянии непрестанной духовной лихорадки, рискуя впасть в ересь или, что бывало чаще, умереть от истощения вследствие того, что подвергали себя чрезмерным лишениям. Но престиж Лерена был огромен, и галльские города часто предлагали его монахам епископские посты на континенте. В ответ святые из Лерена после многих стонов иногда соглашались пожертвовать собой и вновь погрузиться в треволнения мира.

Во времена Брунгильды это раннее течение начало иссякать. Виной тому были не кризис традиционных центров или отсутствие пополнения. Напротив, такого количества монахов в Галлии еще никогда не было. Некоторые монастыри даже считали, что подобный наплыв ставит под угрозу экономическое выживание обителей, и Брунгильде приходилось идти на существенные уменьшения налогового бремени для некоторых общин, особенно в Оверни{859}. Скажем так: рьяный энтузиазм первых времен исчез, и духовный поиск выродился в карьеризм. Почти повсюду аббаты в конечном счете написали уставы, которые указывали, как монахам вести себя, и гарантировали им спасение, если те будут придерживаться этих правил. По большей части монастыри теперь довольствовались этим благочестивым, но остепенившимся образом жизни, порой позволяя себе неслыханный прежде комфорт. Так, в монастырях Прованса VI в. ели досыта, к великому возмущению сторонников самых консервативных нравов{860}. Галльское монашество, которое до тех пор было передовым движением, погружалось в рутину.

Естественно, менее элитарный путь привлекал меньше оригинальных личностей. Пусть даже в 590-е гг. патриций Динамий писал, что Лерен — по прежнему «райские врата», но это выражение больше напоминало рекламный слоган для изысканного заведения на Ривьере, чем призыв покинуть суетный мир{861}. Впрочем, Брунгильда, похоже, воспринимала большинство монастырей как прибежища отставных аристократов, более склонных к интригам, чем к мистике. Она как будто с подозрением относилась даже к монастырю святого Маврикия в Агоне, слишком активно поддерживавшему интересы заюрцев и поэтому даже опасному. Во всяком случае один из его монахов, Амат, имел связи с людьми, определенно не принадлежавшими к друзьям королевы{862}.[162] Что касается Лерена, то Брунгильда использовала его как престижную транзитную гостиницу для официальных лиц по дороге в Рим{863}.

Отношение населения Галлии к монастырям как будто подтверждало, что последние переживают духовный упадок. В частности, города уже редко обращались к элите монахов, чтобы приобрести служителей для своих соборов. Новая аристократия тоже чутко прислушивалась к модным веяниям. Так, в начале VII в. два знатных австразийца, Ромарих и Арнульф, собрались было удалиться в монастырь в Лерене. По размышлении они предпочли отказаться от этой мысли, чтобы найти заведение более динамичное и, возможно, менее тесно связанное с окружением Брунгильды{864}.

У деревенских жителей, похоже, также переменились объекты истовой веры. Чем искать чудес и поучений у монахов, крестьяне теперь предпочитали обращаться к более харизматичным существам — отшельникам. Дворец и епископат этих людей не любили. Никто толком не знал, что они рассказывают простонародью. Уединенно жившие в лесах или странствовавшие как проповедники, они, вероятно, были многочисленными, и Григорий Турский их опасался. Они на свой лад тоже требовали реформ, но делали это в слишком радикальной и недостаточно институциональной форме, чтобы власти могли предоставить им трибуну. В середине 580-х гг. один из этих визионеров, некий Вульфилаих, обосновался на столпе в Арденнах и начал оттуда проповедовать окружающему населению. Магнерих Трирский, советник Брунгильды, был вынужден велеть ему спуститься{865}. Правда, климат региона не благоприятствовал этой форме аскезы, которая производила такой фурор на Востоке. Но с высоты своего столпа Вульфилаих еще и призывал слушателей отказаться от языческих обычаев. Подобные речи могли казаться подрывными во времена, когда епископы хотели сохранять контроль над проповедями, а королевская пропаганда утверждала, что Австразия уже стала христианнейшим государством.

Женские монастыри

Похоже, во времена Брунгильды только женский вариант традиционного монашества сохранял всю силу. Женские монастыри еще обладали очарованием новизны, потому что первые из них появились в Галлии в 500-гг. До тех пор Запад почти не знал женских общин. Поэтому в VI в. приходилось заново придумывать и создавать все — постройки и уставы, обычаи и нарушения. Вдохновляли это движение несколько крупных личностей, самыми выдающимися из которых были настоятельницы обители святого Иоанна в Арле и королева Радегунда, основательница монастыря Святого Креста в Пуатье.

Женское монашеское движение получило в Regnum Francorum большой успех, потому что отвечало многим ожиданиям, не находившим удовлетворения. В новые монастыри попадали женщины, страстно стремившиеся жить как духовные лица, девушки или вдовы, не желавшие (повторно) выходить замуж, а чаще всего дочери, которых решила туда поместить семья, на время или насовсем. Аристократические роды с давних пор старались избавляться от своих незамужних представительниц, которые могли слишком легко поставить под угрозу честь (и достояние) группы. Этим хрупким существам монастырь предлагал прибежище и, главное, смысл жизни. В самом деле, монахиня становилась супругой Христа, а многие отцы считали Господа идеальным зятем, который сможет защитить семью жены, если понадобится. Так что уход в монастырь представлял собой не изгнание из рода, а форму служения группе при помощи молитвы, а не воспроизводства. И если эта участь не всегда выбиралась добровольно, она ни в коем случае не была плачевной. Многие франкские дамы, не выходя за стены монастыря, по-прежнему распоряжались значительными состояниями и взаимодействовали с окружающим обществом.

Тем не менее женские монастыри не были защищены от риска определенного рода, обычно соизмеримого с высотой их внешних стен. В самом деле, каноническое право запрещало женщине, принесшей монашеский обет, возвращаться в мир. Но власть настоятельницы уважали не всегда, а епископ-опекун часто не имел ни возможностей, ни желания вмешиваться. Многие из этих историй начинались во дворце. Так, Брунгильда, которой самой приходилось идти на ухищрения, чтобы не попасть в монастырь, не раз улаживала скандалы с побегами монахинь.

Самая известная история случилась в монастыре Святого Креста в Пуатье, где после смерти святой Радегунды и кончины настоятельницы Агнессы община начала утрачивать единство. Так, в 589 г. несколько сестер стали оспаривать власть новой аббатисы Левбоверы и обвинили ее в безнравственности. Этот мятеж возглавили две меровингских принцессы, помещенных в эту обитель, — Хродехильда, дочь Хариберта I, и Базина, дочь Хильперика I. Видимо, некоторые из этих дам хотели произвести реформу дисциплины, которая при Радегунде была довольно свободной, а другие увидели здесь возможность покинуть монастырь, в который попали не по доброй воле. Окрестные епископы попытались восстановить дисциплину собственными силами, но монахини Святого Креста отказались им повиноваться. Они наняли воинов для своей защиты, и начались столкновения. Когда кровь пролилась даже в часовне, где находилась реликвия Святого Креста, пришлось вмешаться Брунгильде и королю Гунтрамну. Оба правителя назначили следственную комиссию, состоящую из епископов, которые провели допросы под защитой светских властей. Аббатиса Левбовера была признана невиновной в распутствах, в которых ее обвиняли, а монахинь, виновных в мятеже, прелаты отлучили. Принцесса Хродехильда попыталась оправдаться, обвинив нескольких близких к аббатисе людей в том, что они — агенты Фредегонды. Это, конечно, могло бы повлиять на позицию Брунгильды, но доказано ничего не было{866}.

Бунт монахинь Пуатье закончился странно. В самом деле, через некоторое время дворец потребовал от епископов снять отлучение, и принцесса Базина воспользовалась этим, согласившись вернуться в монастырь. Но Хродехильда отвергла полюбовное соглашение, и Брунгильда в конечном счете предоставила ей для жительства виллу из фиска{867}. Видимо, в Святом Кресте сошлось столько противоречащих друг другу интересов, династических и дипломатических, политических и духовных, что даже Меровинги были вынуждены идти на сделки с этой обителью. Они терпели от монахинь из Пуатье такое, чего никогда бы не допустили со стороны ни одного из подданных-мужчин. Что касается свободы, которая в конечном счете была дарована Хродехильде, — возможно, ее следует связать с нехваткой принцесс на выданье, от которой в 580-е гг. страдала Австразия. Во времена, когда Брунгильда вынашивала планы брачных союзов с Павией или Толедо, дочь Хариберта I могла оказаться полезной. Если только не предполагать, что королева Австразии, опасавшаяся в свое время, как бы ее саму не заключили в монастырь, пожелала избавить от такой судьбы племянницу, показавшую себя столь смелой. Но меровингской династии чувствительность была не особо свойственна.

Во всяком случае, освобождение Хродехильды позволяет сделать вывод: Брунгильда полагала, что ни монастырские уставы, ни церковные каноны, регламентирующие жизнь общин, не могут препятствовать ее монаршей воле. В монастырях, основанных Меровингами, в частности, в Святом Кресте, последние вели себя так, как считали нужным. И допускали, что так же могут поступать другие семейства в обитателях, которые основали.

Еще одна иллюстрация — случай, когда незадолго до 599 г. монахиню из Отёна по имени Сиагрия насильно увезли из монастыря и выдали замуж против воли. Брунгильда не вынесла никакого приговора, и галльский епископат тоже промолчал. Однако похоже, что эта история не была связана с развратом, поскольку похититель открыто выразил недовольство недостаточным богатством дамы{868}. Для объяснения здесь приходиться прибегать к гипотезам. Может быть, знатной сенаторской семье Сиагриев внезапно понадобилось заключить союз, а ни одной дочери на выданье у нее не было. Поэтому они извлекли родственницу из монастыря, пусть и несколько грубовато. Конечно, это было нарушением канонического права, заставившим римского папу побледнеть, едва он об этом узнал, но Брунгильда могла счесть, что это частное дело, в которое дворец не должен вмешиваться. К тому же разве епископ Сиагрий Отёнский не был тоже членом рода Сиагриев?Королева ничего бы не выиграла, помешав осуществлению планов рода, который оказывал ей поддержку, тем более в городе Отёне, где у нее были грандиозные замыслы.

Заведения, основанные в Отёне

Если Брунгильда и допускала нарушения уставов и канонов, она отнюдь не презирала традиционное галльское монашество. Лучше всего она это доказала, заложив во второй половине 590-х гг. монастырский комплекс в Отёне. Строительство велось при поддержке епископа Сиагрия, но завершилось только в 602 г., вскоре после смерти прелата{869}.

Сердцем обители был женский монастырь, посвященный Деве Марии. Брунгильда сделала значительный начальный дар, состоявший, вероятно, из земель и рент, и получила гарантии сохранения этого владения. А именно: по ее просьбе папа пожаловал защитную привилегию, запрещавшую королям или власть имущим отчуждать владения монастыря. Этот документ позволяет нам узнать имя первой аббатисы, которую назначила Брунгильда, — Таласия{870}; к сожалению, родственные связи этой дамы неизвестны. Важней всего, возможно, тот факт, что монастырь святой Марии Отёнской оказался под личным покровительством Брунгильды и только во вторую очередь — Теодориха II. Королева явно хотела показать, что она здесь главная основательница, а значит, в первую очередь имеет право на получение выгод от мирских и духовных последствий появления данного заведения.

На территории женского монастыря появилось непривычное строение — ксенодохий. Этим словом называли всякий приют, предлагавший кров путникам, пищу неимущим и заботу нуждающимся{871}. Основание такого заведения позволяло Брунгильде публично продемонстрировать милосердие и попечение о беднейших из своих подданных. Ей следовало поддерживать репутацию христианской королевы. Этот жест также позволял провести кое-какие престижные параллели внутри Regnum Francorum: когда-то великий Хильдеберт I и его жена Вультрогота основали подобное заведение в Лионе[163].

Содержание приюта требовало ежедневного контакта персонала с больными. А ведь если бы монахини день и ночь находились у постели пациентов — половина которых неминуемо была мужчинами, — это, вероятно, повредило бы репутации монастыря святой Марии. Поэтому Брунгильда поручила техническое управление ксенодохием мужской общине. Ее аббату следовало быть священником, потому что он должен был оказывать последнюю услугу душе, когда не удавалось исцелить тело. Поскольку рукоположенный клирик неминуемо находился в подчинении епископа Отёнского, Брунгильда приняла меры, чтобы он не избежал контроля с ее стороны. Так, в хартии об основании она уточнила, что только государи Бургундии имеют право назначать аббата монастыря, окормляющего ксенодохий. К тому же этот человек не имел права претендовать на пост епископа — чтобы земля, дарованная благотворительному заведению, не перешла под контроль собора{872}.

По просьбе Брунгильды Григорий Великий согласился пожаловать всем этим учреждениям охранные привилегии. Для большей надежности эти документы были составлены в трех экземплярах и помещены в архив Отёна, в королевские франкские архивы и в скри-ний Латеранского дворца в Риме. Однако можно задаться вопросом о смысле этих папских привилегий. Просила ли их Брунгильда потому, что они предоставляли реальную юридическую защиту? Или, что больше похоже на правду, потому что они давали международную огласку ее благотворительной деятельности?

В целом основание заведений в Отёне, конечно, шло на пользу пропаганде Брунгильды, потому что означало выполнение связной программы. Монахи и монахини сообща трудились для облегчения жизни бедняков и вместе молились за основателей, Брунгильду и Теодориха II. Но на женский монастырь было возложено духовное руководство, тогда как мужская община брала на себя решение самых практических задач. Тем самым отёнские монастыри можно считать отражением власти Брунгильды: мужчины обладали видимой властью, тогда как женщинам, почти незаметным, принадлежала власть реальная.

Столь значительное заведение, как отёнское, конечно, дорого обошлось франкскому государству. Однако отданные земли окупились как нельзя лучше: Брунгильда приобрела любовь подданных, восхищение церкви и, возможно, прощение некоторых грехов. Если смотреть с более практической точки зрения, то уступленные владения стали собственностью Богоматери. Значит, их отчуждение полностью исключалось, что позволит будущим Меровингам опосредованно пользоваться доходами с них, не опасаясь утратить их из-за необдуманного дарения.

Вызывает вопросы и размах, с каким велось строительство в Отёне. Не собиралась ли Брунгильда сама удалиться в этот монастырь, как некогда святая Радегунда в Пуатье, а королева Батильда в 664 г. удалится в Шель? Если так, значит, ухудшение отношений между Австразией и Бургундией заставило ее отказаться от этого плана; а ведь первые признаки кризиса появились в 602 г., как раз когда комплекс был завершен.

Ирландское монашество: встреча с Колумбаном

Относительно традиционный характер Отёнского монастыря в начале 600-х гг. контрастировал со стремлениями к обновлению, обуревавшими духовенство на Западе. Началось это движение, вероятно, с галльских отшельников, об обновлении монашества могли мечтать и некоторые женщины. Но настоящим его вдохновителем был святой Колумбан, находившийся в сложных отношениях с меровингскими государями и особенно с королевой Брунгильдой. Его приключения пространно описаны в «Житии», составленном в 642 г. италийским монахом Ионой из Боббио. В этом тексте Брунгильда выглядит воплощением зла. По счастью, сохранились и фрагменты переписки Колумбана. Они бросают совсем иной свет на фигуру человека, которого ученики хотели изобразить жертвой королевы франков.

Колумбан родился в Ирландии около 540 г. Там еще в юности он поступил в монастырь Бангор, где показал способности к латинскому языку и склонность к суровой дисциплине. Ирландские монастыри позволяли также приобщиться к изощренным политическим играм, поскольку их настоятели в основном принадлежали к королевским родам и вели себя как настоящие князьки. Некоторые из них даже целиком или частично присваивали епископские полномочия. Однако ирландское монашество было элитарным не только по составу, но и по духовным устремлениям. Там монахов побуждали доходить до крайностей, поощряя соперничество даже в покаянии или умерщвлении плоти. Самой примечательной — но не самой распространенной — практикой было peregrinatio [паломничество], то есть добровольное изгнание, в которое монах уходил, чтобы стать по-настоящему чуждым миру. Так, некоторые ирландцы садились в лодку и отдавались воле волн, чтобы те отнесли их к берегам, какие укажет Бог; они надеялись, что море их выбросит на какой-нибудь остров, где они оснуют новый монастырь, а еще лучше — что они высадятся на берегу, где языческое племя преподнесет им венец мученика, зверски убив их. Этот путь совершенствования избрал и Колумбан. В возрасте около пятидесяти он в обществе двенадцати спутников покинул Ирландию и высадился в Британии. Потом по неизвестным причинам он направился дальше, в Regnum Francorum.

Пусть по прибытии на континент Колумбан и констатировал, что «религиозная жизнь почти угасла»{873}, он должен был признать, что Меровинги — не язычники. Чтобы найти смерть, ему надо было идти дальше. Поэтому около 591–592 г. он предстал перед, меровингским двором — либо двором Гунтрамна, либо, что более вероятно, Хильдеберта II — и попросил разрешения пересечь франкскую территорию, чтобы далее нести Евангелие отдаленным народам[164]. Король ответил, что ему лучше остаться в Галлии и найти «пустынь», чтобы жить в святости. Колумбан, похоже, всегда колебавшийся между искренним желанием идти навстречу мученичеству и ловким умением избегать последнего, заявил, что удовлетворен этим решением. Тогда король предложил ему небольшую территорию Аннегре, расположенную в Вогезах близ бывшей границы между Австразией и Бургундией. Там был основан маленький монастырь, и Колумбан стал его первым настоятелем.

Ирландец не был лишен ни харизмы, ни красноречия, как свидетельствуют его сохранившиеся «Проповеди». За несколько лет он сумел привлечь большое количество монахов. Поскольку ресурсов местечка Аннегре не хватало, чтобы кормить всех, даже скудно, Колумбан получил от дворца в дар новое владение Люксёй, расположенное в нескольких километрах от первого заведения{874}. Так как постоянно поступало новое пополнение, он основал в том же районе еще один монастырь, получивший название Фонтен. С тех пор Колумбан начал создавать свою сеть. Он поселился в Люксёе в ранге аббата и делегировал руководство другими домами заместителям, которые были ему подчинены. Кроме того, он написал устав, чрезвычайно строгий, который был рассчитан на то, чтобы придать дисциплине единообразие.

До начала 600-х гг. Брунгильда, похоже, поощряла колумбановский эксперимент. Благочестивой христианке, какой она была, ирландское монашество должно было казаться привлекательным. Оно предлагало чистую и строгую религиозность, казалось, возвращавшую галлов к истокам первоначального монашества. Ирландцы были настоящими «атлетами Христа», и молились обитатели Люксёя на голодный желудок, как в Египте при святом Антонии или в Лерене V в. Кроме того, у Колумбана монахи трудились собственными руками, чтобы смирять гордыню. Зрелище этих людей, убирающих урожай на своих полях, впечатляло, и по сравнению с ними комфортабельные аристократические монастыри в окрестностях имели бледный вид. Впрочем, ручной труд монахов соответствовал духу времени или, точнее, духу реформы. Еще два поколения назад святой Бенедикт подчеркивал его необходимость в своем уставе, и Брунгильда заставила своих монахов и монахинь в Отёне работать в ксенодохии.

Но, возможно, королеву привлек также антиконформизм характера Колумбана. Как священник — носитель ирландской традиции он проводил церемонию причащения так, как считал нужным, публично проповедовал, позволял себе налагать епитимью и отлучал грешников, каких выявлял среди современников. Многим франкским епископам едва ли нравилось, что их прерогативы присвоил простой аббат. Но, может быть, Брунгильде было выгодно поощрять такое соперничество внутри церкви между бюрократами и харизматиком? У нее было несколько явных столкновений с епископатом, прежде всего в обширном Заюрском округе. А ведь она сознавала, что, поддерживая присутствие Колумбана в Вогезах, подрывает авторитет епископа Протагия Безансонского, в отношении которого можно предполагать, что он был связан с заюрской аристократией[165]. К тому же чистота жизни ирландцев и их отвращение к сексуальным проступкам позволяли клеймить распутство, реальное или предполагаемое, некоторых галльских прелатов. Возможно, Дезидерий Вьеннский стал косвенной жертвой появления новой атмосферы, созданию которой способствовал Колумбан.

Кроме того, в 600-е гг. Брунгильда искала для своей семьи духовного наставника, который бы не принадлежал ни к одной из бургундских группировок. Известно, что Теодорих II регулярно встречался с аббатом Люксёя и вел с ним благочестивые беседы. Однако в стремлении исправлять нравы Колумбан заходил слишком далеко. Так, он упрекал короля за то, что тот держит только наложниц и отказывается взять себе законную супругу{875}. Это значило указать пальцем на проблему, которую никто не смел затрагивать открыто: как королева, которая столь внимательно следит за нравственностью своих епископов, может допускать, чтобы ее внук погрязал в разврате? Колумбан, как и все его современники, конечно, знал ответ: Брунгильда не хочет, чтобы во дворце кто-либо мог соперничать с ней во влиянии. Но она не затыкала Колумбану рот. Святому или шуту можно было позволить многое. И в мизансцене, очень напоминающей ветхозаветную, ирландский аббат выступал в роли доброго пророка, дающего доброму королю советы, как избавиться от последних грехов. Это не могло принести настоящего вреда, и, взвесив все, лучше было позволить добродетельному аббату бранить королевскую семью, чем допустить, чтобы это делал мятежный епископ. Королева могла помнить о пагубном влиянии Претекстата Руанского на Меровея или Бертрамна Бордоского на Гундовальда; Колумбан как ирландец и как монах представлял собой меньшую опасность.

Таким образом, в первое время аббат Люксёя, похоже, был близок к Брунгильде и Теодориху II. Известно, что во время проезда английской миссии он дискутировал с Кандидом, ректором патримония святого Петра в Галлии{876}. Через некоторое время он написал папе, проявив некоторую надменность, поскольку считал естественным, что его апостолический корреспондент ответит{877}. Возможно, он был прав, коль скоро Григорий Великий послал копию своего «Пастырского устава» священнику по имени Colombus, которого можно отождествить с ирландским реформатором[166]. Можно также предположить, что Колумбан недолгое время пробыл в Лерене, в 600 г., участвуя в переговорах между Римом и Меровингами{878}.[167]

Таким образом, престиж Колумбана отчасти создавался благодаря использованию связей Брунгильды. И, хотя Иона из Боббио в «Житии» своего святого не обмолвился об этом ни словом, королева также защищала аббата от многочисленных врагов. В самом деле, Колумбан присвоил право рассчитывать дату Пасхи по ирландским обычаям и отказался пользоваться пасхалиями Виктора Аквитанского, принятыми на континенте почти повсюду. Некоторые епископы, жаждавшие столкновения, поставили этот вопрос на повестку дня галльского собора — несомненно собора в Шалоне-на-Соне, состоявшегося в 602/603 г.[168] Подробности этого собрания неизвестны, но никакого осуждения Колумбану официально вынесено не было, хотя споры выдались жаркими. Вероятно, кто-то оказал нажим на епископов, чтобы добиться этого результата. Епископ Арегий Гапский, которому Григорий Великий предложил принять участие в подготовке национального собора{879}, похоже, затаил злобу на королеву после пребывания в Шалоне{880}.[169]

Однако по-настоящему Колумбан мечтал не о том, чтобы оказаться поближе к государям, а о том, чтобы его общины как можно шире распространились по Бургундии. Дворец же, похоже, предпочитал, чтобы опыт Колумбана ограничился теми несколькими обителями, какие уже существовали. Может быть, Брунгильду забавляла возможность дразнить бургундских епископов, размахивая ирландским жупелом, но королева слишком нуждалась в иерархах «белой» церкви, чтобы всерьез желать этой иерархии пошатнуться. Поняв, что от дворца ему ждать больше нечего, Колумбан постепенно начал искать новых покровителей. Он нашел их в лице региональных аристократов. Так, незадолго до 604 г. он сблизился с патрицием Заюрской Бургундии Вандальмаром{881}; он стал крестным отцом сына последнего, Доната, который сделался облатом в Люксёе. Колумбан имел влияние и на одного нотария из дворца Теодориха II, Агрестия, принадлежавшего к могущественному семейству из области Женевы{882}.

Впрочем, не была ли колумбановская религиозность особо рассчитана на аристократию? Ирландец предложил новую практику покаяния: грешник тайно признавался священнику в грехах, и последний накладывал на него епитимью, сообразную проступку. С этой целью Колумбан написал «Пенитенциалий» — сочинение такого жанра, какой еще не был известен на континенте. В нем можно усмотреть целое мировоззрение, сильно отличающееся от мировоззрения древних христиан:

Если мирянин совершил клятвопреступление, сделав это из алчности, пусть продаст свое имущество, отдаст деньги бедным и посвятит себя Господу, выбрив тонзуру, простившись с миром, и пусть служит Богу в монастыре до смерти. Если он сделал это не из алчности, а из страха смерти, пусть кается три года на хлебе и воде, как изгнанник, и без оружия; пусть еще на два года лишит себя вина и мяса; пусть подарит жизнь, искупая свою душу, то есть освободит раба или рабыню от ига рабства; еще два года он должен подавать щедрую милостыню, но может есть все, кроме мяса; через семь лет он может вновь причаститься{883}.

Это новое ирландское покаяние по отношению к старому каноническому было тем же, чем германское право было по отношению к римскому. Речь шла уже не об угрызениях совести, а о компенсации, в логике, близкой к логике выплаты вергельда. Кроме того, такое аурикулярное и тарифицированное покаяние давало все возможности для казуистики, с помощью которой магнаты — христиане, но интриганы — могли охранять свои мирские интересы, не рискуя спасением души.

Брунгильда не могла допустить, чтобы Колумбан пытался увеличивать свои социальные ресурсы, покидая орбиту франкской монархии. Отношения между дворцом и Люксёем понемногу начали приобретать напряженный характер. В конце 600-х гг. разногласия вылились в открытый кризис, когда Колумбан приехал на королевскую виллу Брокариак (несомненно Буршересс, в нескольких километрах к югу от Отёна). Там жила Брунгильда вместе с правнуками Сигибертом II, Хильдебертом, Корбом и Меровеем. Видимо, аббат приехал просить какие-то субсидии в деньгах или землях. Взамен королева попросила его дать благословение маленьким принцам, чтобы обеспечить их будущее. Колумбан ответил, что отказывается благословлять сыновей блудниц и что, кстати, они не имеют никакого права на трон{884}. Неизвестно, какую долю истины содержит рассказ Ионы из Боббио, но, очевидно, в тот день Колумбан вышел за пределы того, что мог потерпеть двор, даже со стороны святого. Прежде всего, в меровингских традициях ничто не препятствовало сыновьям наложниц подниматься на трон. Далее, отказ благословить невинных детей был жестом враждебности, который Колумбан совершил в отношении своих покровителей сознательно.

Честь меровингской семьи задели публично, и Брунгильда приступила к ответным действиям, пусть даже умеренным. Так, она издала декрет, запрещавший монахам Люксёя покидать монастырь и устанавливать связи с соседями. Колумбан оскорбился. Поскольку весь год он посещал жилища аристократов, он, видимо, забыл, что первоначально задумывал жить уединенно. Покинув Брокариак, он направился в Эпуасский дворец, где жил Теодорих II. Там король счел хорошим политическим ходом возобновить переговоры и пригласил аббата Люксёя пообедать. Но ирландец принялся бить бутылки и бросать оземь тарелки, вопя, что не хочет мараться «дарами нечестивых». Ему можно было бы возразить, что в дар от «нечестивых» он получил земли Аннегре, Люксёй и Фонтен. Но Теодорих II предпочел смириться. Никогда не стоило сердить божьего человека, особенно когда у него есть еще и сильные связи среди мирских вельмож.

Если король поставлен в глупое положение в собственном дворце, это может навести некоторых аристократов на определенные мысли. Брунгильда, прибыв в Эпуас на следующий день после инцидента, могла только констатировать, что имиджу монархии нанесен урон. Чтобы его загладить, она принесла Колумбану публичные извинения и отменила санкции, наложенные на монастыри в Вогезах. Согласие унизиться перед святым человеком позволяло государю спасти честь, поскольку у такой сцены было множество библейских и исторических аналогий{885}. Впрочем, Колумбан был обязан простить раскаявшихся грешников. Что он и сделал скрепя сердце.

Однако дворец не мог позволить, чтобы подобный скандал повторился. Люксёй и его сеть взяли слишком много власти; этих монахов-реформаторов следовало поставить на подобающее им место. Отныне Брунгильда сблизилась с епископами и повела кампанию по дискредитации устава Колумбана. Он, конечно, представлял собой ахиллесову пяту заведения. Ирландец отстаивал в нем чужие и чуждые обычаи, например, благословение при входе в монастырские здания или крестное знамение, каким монахи должны были осенять ложку перед едой. В 626 г. в связи с этим будет созван собор в Маконе, и Колумбан на нем едва не лишится ореола{886}.

После того как ирландца вывели из равновесия, оставалось только оправдать его осуждение, подтолкнув его к совершению непростительного поступка. В 606 г. по требованию бабки Теодорих II нанес в Люксёй официальный визит. Прибыв на место, он потребовал впустить его за монастырскую ограду для проверки, как живут монахи в обители. Как король и особенно как даритель земель он имел на это право. В Отёне Брунгильда ранее напомнила, что эти учреждения остаются под полным контролем Меровингов. Однако Колумбан считал себя единственным повелителем Люксёя, как духовным, так и мирским, и отказался впускать Теодориха II. Произошла гротескная сцена: аббат провоцировал короля в надежде, что будет убит за непокорность, а государь изо всех сил старался уладить дело миром. Иона из Боббио с удовольствием пересказывает ее и заканчивает рассказ таким обменом репликами:

Теодорих бросил: «Ты надеешься, что я доставлю тебе венец мученика», добавив, что не настолько глуп, чтобы совершить подобное преступление, а будет, в общих интересах, вести себя наилучшим образом: коль скоро Колумбан отвергает все обычаи мира, ему лучше бы вернуться туда, откуда прибыл. <…> На что Колумбан ответил, что не покинет ограды монастыря, если только его не исторгнут оттуда насильно{887}.

Выпроводить упрямца за границу не было самым мирным из решений? Кстати, Теодорих II и Брунгильда предоставляли монахам ирландской национальности право с почетом сопровождать своего аббата на пути в изгнание (но только если они этого захотят), тогда как галльские монахи могли бы по-прежнему содержать в порядке Люксёй и окружающие монастыри. Речь шла не об уничтожении реформаторского ирландского течения, а только об удалении его неугодного вождя.

Но Колумбан остался глух к этому предложению. Теодорих II сумел захватить его в плен, но тому удалось бежать и вернуться в Люксёй{888}. Аббата снова схватили и посадили под надежную охрану. Однако дворец позволил ему переписываться с общиной и организовать передачу его аббатского сана{889}. Видимо, к великому разочарованию заинтересованного лица, Брунгильда упорно не желала делать из него мученика. Возможно, у всех на памяти еще было дело Дезидерия Вьеннского, и королева не собиралась повторять своей ошибки. То есть были приняты меры, лишавшие Колумбана возможности как бежать, так и стать жертвой притеснений. Охрана отконвоировала его до моря через Безансон, Отён, Аваллон, Оксер, Орлеан и Тур, то есть через ту часть Бургундии, которую королевская власть лучше всего контролировала.

В Туре, на последнем переходе к океану, епископ этого города пригласил Колумбана на завтрак. Последнему это дало возможность встретиться с зятем Брунгильды, Хродоальдом. Поскольку этот Агилольфинг колебался в выборе, сохранить ли ему верность Австразии или Бургундии, Колумбан стал поощрять его к дурным высказываниям о Теодорихе II. Хродоальд счел более благоразумным напомнить пленнику, что с тем обошлись не слишком плохо. Согласно Ионе из Боббио, Колумбан ответил:

Поскольку ты связан с Теодорихом клятвой верности, передай своему господину и другу отрадную весть. Вот что ты сообщишь ему: не пройдет и трех лет, как он и его дети погибнут и Господь истребит его род подчистую{890}. 

В 640-х гг. такое пророчество было написать легко, но этот тон, одновременно ироничный и агрессивный, вполне узнаваем по сохранившимся сочинениям самого Колумбана. Даже его учеников коробила такая дерзость, не принятая на континенте, хоть бы и в поведении святых. Впрочем, Иона из Боббио оправдывает своего героя, напоминая, что его устами говорил Бог.

Приехав в Нант, Колумбан столкнулся с враждебным отношением со стороны епископа и графа города, намеренных выполнить приказы Брунгильды. Зато местные аристократы оказали изгнаннику поддержку{891}. Возможно, этим людям и удалось его освободить, когда его пытались посадить на купеческое судно, готовое к отплытию в Ирландию. Но как «Житие» Ионы из Боббио, так и сам Колумбан в переписке не сообщают об обстоятельствах этого странного побега ничего особо внятного.

Освободившись, Колумбан сразу же направился к нейстрийскому двору, где Хлотарь II принял его с симпатией, но без чрезмерного энтузиазма. В 609/610 г. сын Фредегонды пытался сохранить мир с Брунгильдой, а прием изгнанника был, конечно, не лучшим средством для этого.

Однако Колумбан добился, чтобы его сопроводили до Австразии. Этот путь привел его в Париж — город, похоже, с 595 или 600 г. снова ставший неделимым, а потом в Mo, где он завязал новые дружеские связи с аристократией{892}. Наконец он предстал перед Теодобертом II, у которого попросил права идти проповедовать в чужие земли. На языке Колумбана это значило, что он просит землю для основания монастыря, и король это отлично понял. Колумбан остановил свой выбор на Брегенце, поселении на Боденском озере, не очень далеком от границы с Бургундией. Теодоберт II, пишет Иона, рассматривал Колумбана как «трофей, взятый у противника»{893}, который надо выставлять. В самом деле, образ несправедливо гонимого божьего человека мог пригодиться австразийской пропаганде, все более враждебной по отношению к Брунгильде.

Тем самым на последующие века королева приобрела мрачную репутацию. Ее обвиняли в том, что она изгоняла и убивала святых. В действительности Брунгильда осудила Дезидерия Вьеннского и Колумбана Люксёйского не затем, чтобы сокрушить церковь. Напротив, во всяком случае официально, она действовала во благо реформ. Дезидерий представлял самые архаичные тенденции в «белом» духовенстве, а Колумбан — самую революционную в монашестве. Изгоняя этих людей, королева только старалась удержать усилия по модернизации церковных структур на золотой середине. И, естественно, руководствовалась при этом собственными интересами.