КОНКУРЕНТНОЕ ОБЩЕСТВО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Даже если с институциональной и бюджетной точек зрения меровингское государство очень напоминало своего римского предшественника, настоящую перемену, происшедшую при переходе от империи к франкской Галлии, следует усматривать в появлении новых сил, способных соперничать с королевской властью.

Власть аристократии

Первым из этих новых действующих лиц была аристократия — расплывчатый термин, служащий для обозначения всех тех, кого наши источники называют potentes, «сильными».

Происхождение этих людей могло быть разным. Прежде всего это были наследники старой римской знати в Галлии, а именно несколько десятков семейств, претендовавших, обоснованно или нет, на происхождение от императоров или высших сановников V века. Эти Сиагрии, Авиты, Паулины, Фирмины, Эннодии и прочие Сапаудии еще носили название «сенаторов» — исчезнувшего старого римского сословия. В меровингском мире была и знать более германская по духу, состоявшая из потомков древних франкских вождей и из королевских дружинников. Эти люди приносили клятву личной верности государю, и Григорий Турский часто называет их словом «лейды». Но они уже в значительной мере слились с сенаторской элитой, особенно к северу от Луары. Упоминая эти два традиционных вида знати, не следует забывать, что имелась возможность социального подъема, благодаря которому в каждом поколении к элите добавлялось несколько десятков новых имен. Такие люди обычно были обязаны своей удачей покровительству короля или, иногда, королевы. В этом рассаднике честолюбцев Брунгильда сможет найти своих лучших помощников.

Каким бы ни было их происхождение, аристократы имели сходные опознавательные черты. Так, все они утверждали, что имеют знаменитых предков, поскольку в представлении как римлян, так и варваров знатность передавалась через кровное родство. Достоинства, благодаря которым становятся хорошими правителями, как считалось, передаются из поколения в поколения только в благородных семействах, так что аристократы уверяли, что наделены особыми «добродетелями» — харизмой, смелостью, красноречием и красотой. Однако нужно было, чтобы эти таланты регулярно применялись при отправлении власти. Поскольку на верховную власть претендовать было невозможно, если ты не Меровинг, идентичность знати формировалась на основе службы государству, которое делегировало публичную власть{93}. Конечно, не каждый аристократ обязательно занимал чиновничий пост, но знатная семья, из которой за несколько поколений не вышло ни графов, ни герцогов, рисковала утратить всякий вес. Однако у тех, кто не служил монарху, оставалась возможность пойти на службу к более могущественному владыке: служба Богу, то есть епископский сан, считалась почетным поприщем. Тем самым в V в. вступление в ряды высшего духовенства оказывалось якорем спасения для некоторых сенаторских родов, которые сохраняли могущество и престиж, возглавляя местную церковь.

Общим для меровингской знати был и способ производства, которым занимались под ее руководством. Действительно, любой знатный человек управлял виллой, будь это его личное владение или земля фиска, которую он получил в пользование. Такие права на землю обеспечивали одновременно могущество и престиж. В каждой вилле могло быть несколько сотен работников — колонов или рабов. Господин мог по своей воле изгнать их, обречь на нищету, повысив арендную плату, или, напротив, оказать им помощь в трудные времена. Даже если до X в. аристократам недоставало права на отправление публичной власти на своих землях, они стали первыми людьми в сельской местности.

Зато не факт, что само по себе богатство могло быть определяющим критерием принадлежности к элите. Контроль над землей не обязательно приводил к ее переходу в полную собственность. К тому же служба королю и эксплуатация вилл позволяли получать доходы в натуральной форме, а в монете, возможно — не много. Следовательно, настоящее богатство измерялось не в деньгах и не в земельной площади. Для знатного человека было важно прежде всего обладать признаками богатства, а именно украшениями, ценным оружием, дорогими тканями, даже почитаемыми реликвиями; все это можно было выставить напоказ, демонстрируя свой социальный статус. Кроме того, излишки сельскохозяйственного производства, достававшиеся аристократу, он использовал прежде всего для содержания вооруженной свиты, способной окружать его на войне и защищать от личных врагов во время мира. Настоящим богатством в меровингской Галлии была возможность выжить и сохранить статус без необходимости опираться на другого.

На такую счастливую независимость могли рассчитывать лишь немногие индивиды. К «сильным» начинали причислять и низший слой знати, состоявшие из мелких чиновников, из крупных собственников, не имеющих прямого контакта с королем, или из воинов, разбогатевших за счет добычи. Такие люди могли жить относительно благополучно при условии, что не вызовут раздражения более сильных. Но настоящая аристократия включала в себя лишь несколько сотен семейств, которые жили эндогамно и представители которых занимали почти все значительные графские и епископские должности. Это были выходцы из сливок сенаторской среды, из элиты лейдов и лучшие из тех, кто пробился наверх; их называли proceres, то есть магнатами.

Сами по себе эти люди не обязательно составляли угрозу для меровингской монархии; напротив, их жизнь вращалась вокруг смены публичных должностей и усердного посещения дворца. Но при надобности они могли обойтись без покровительства короля и даже, что было сложней, выдержать его гнев. Правда, ни у одного из меровингских аристократов не было достаточно средств, чтобы долго противостоять государю. Но в совокупности у магнатов хватало полномочий, земель, богатств и вооруженных подчиненных, чтобы препятствовать действиям государства. К счастью для Меровингов, великие семейства Regnum Francorum были разобщены взаимной враждой и соперничеством. Но если когда-либо нескольким из них удавалось договориться о скоординированных действиях, трон мог и пошатнуться. Устранение этой трудности станет одной из главных задач правления Брунгильды.

Власть церкви

Второй силой, способной соперничать с государством, была церковь или, вернее, епископы. Точно так же как ослабление центральных властей усилило аристократию, кризис муниципальных институтов повлек за собой трансформацию епископских функций.

Официально епископ только руководил христианской общиной. Но это уже был видный сан, потому что в VI в. епископ был единственным клириком, имевшим право публично проповедовать, совершать крещенье или накладывать епитимью. Так что все христиане его диоцеза, в том числе жившие в сельской местности, в тот или иной день встречались с ним и подчинялись его власти. Кроме того, долгом епископа было защищать общину от самых виновных из грешников. Ради этого он мог провозглашать отлучение — наказание, которое на том свете обрекало осужденного на духовную смерть, а на этом — на своеобразное исключение из общества. Наконец, отметим, что на главу христианской общины естественным образом возлагалась задача строительства и ремонта культовых зданий. По этой причине все меровингские епископы были первоклассными управителями. Действительно, они получали земельную ренту от вилл, принадлежащих церкви, и тратили свои средства, обогащая ремесленников и купцов.

По мере опустения муниципальных курий епископ брал на себя также определенное количество обязанностей, не входивших в прерогативу священнослужителя. Так, когда вспомоществование бедным уже не было обеспечено, духовенство стало руководить приютами с медицинским обслуживанием — ксенодохиями и вести список неимущих, окормляемых церковью, — матрикулу. Выкуп военнопленных тоже возлагался на епископат, и часто можно было видеть, как прелаты следуют за армией в походе, чтобы вести переговоры об освобождении пленных. В более широком смысле епископ стал выразителем мнения жителей своего города: поскольку всем было известно, что он умеет найти общий язык с власть имущими, сограждане обращались именно к нему, когда надо было переговорить о сумме налога, добиться провизии в случае неурожая или защитить обвиняемых, которых повлекли на светский суд.

При случае епископский дворец мог превращаться и в суд. Позднее римское право предоставило епископам некоторые судебные полномочия, а меровингская эпоха их расширила. Так, епископы брали на себя все процессы, в которых была замешана духовная особа, а также большинство дел, связанных с брачным правом или с конфликтами между христианами и представителями другой религии. Некоторые епископы пользовались этим положением, чтобы расширять свою власть. Так, епископ Ле-Мана Бадегизил (ум. в 586) значительно обогатился, захватывая имущество обвиняемых, которым выносил приговор{94}. А его коллега Авит Клермонский в 576 г. велел изгнать из своего города всех евреев под предлогом прекращения беспорядков{95}. Но обычно меровингское церковное правосудие отличалось умеренностью. Многие прелаты обучались римскому праву, прежде чем начать проповедовать благую весть, и умели гармонично сочетать букву закона и дух милосердия.

Современники усматривали в епископе и более таинственное свойство. Ведь этот Божий человек имел доступ к силам, недоступным простым смертным. Было известно: если его жизнь чиста, он может получить помощь небес. Жители его диоцеза просили его остановить пожары или вызвать дождь, чтобы спасти урожай. А когда терпел неудачу врач, больной обращался к чудотворцу. Но когда епископ не творил чудес, он был хранителем мощей святых, покоившихся в его соборе и других церквах его города. А ведь христианские мученики и исповедники, даже если и не были наследниками полисных божеств, были прежде всего местными святыми. Все знали, что, если святому Мартину поклоняться как следует, он защищает свой добрый город Тур, тогда как святой Медард хранит Суассон. Поэтому жители ожидали от епископа, чтобы он верно использовал чудесную силу, исходящую от мощей. Так что один и тот же человек просил короля о снижении налогов и молил небесный суд об избавлении города от ужасов эпидемии. Во всех случаях епископ был ходатаем. Он знал, как снискать благоволение далекой власти, будь она светской или сверхъестественной.

Олицетворение власти, харизмы и посредничества — меровингский епископ естественным образом воспринимался как первый человек в городе. Однако в этом первенстве не было ничего официального. Его мог даже оспаривать граф города, наделенный институциональными полномочиями на той же территории. Но епископ назначался пожизненно, тогда как карьера графа допускала перемены. К тому же епископ круглый год оставался в городе, тогда как граф на долгие месяцы отъезжал в армию, чтобы командовать местным контингентом. Соотношение сил было неравным, и если в исключительных случаях граф и епископ вступали в конфликт из-за контроля над городом, в среднесрочной перспективе чиновник наверняка терпел поражение.

Поскольку епископат обладал такими возможностями, меровингские короли быстро осознали, насколько выгодно держать под контролем вакантные церковные должности. Форму назначения епископов теоретически все еще диктовали каноны Никейского собора 425 г., требовавшие, чтобы глава христианской общины избирался clero et populo, то есть местным духовенством и мирянами, представленными аристократией. Франкские короли, не оспаривая этого принципа открыто, мало-помалу присвоили право выбирать кандидатов, по меньшей мере в крупнейших городах. Духовенство периодически протестовало{96},[13] но обычай одержал верх над правом. Надо сказать, что Меровинги обычно назначали людей достойных, часто бывших чиновников, уже поступивших в ряды Церкви, чтобы приблизиться к Богу. Скандал был по-прежнему возможен, если король в новые епископы предлагал мирянина в чистом виде, чужого для диоцеза человека или отъявленного развратника. Кандидат на епископскую должность, слишком открыто покупавший покровительство монарха, тоже вызывал гнев современников. Но если такие истории и наделали много шума, все же они случались сравнительно редко.

Новый епископ, после того как его выбрал король, формально избирался народом и духовенством своего города, а далее его посвящали другие епископы церковной провинции. После этого прелат становился неприкосновенным. Он мог даже занять независимую позицию по отношению к государю, которому был обязан должностью. Поэтому меровингским королям часто приходилось идти на переговоры со старыми и опытными епископами, которые «зубами и когтями» защищали интересы своего города и принципы церковной дисциплины.

Однако не надо представлять дело так, будто монарх и его епископат непрерывно мерялись силой. Прежде всего, присутствие энергичного прелата обеспечивало городу спокойствие и процветание, что королевская власть ценила. Так, Теодоберт I согласился одолжить епископу Верденскому Дезидерату семь тысяч золотых монет для восстановления экономики города, выходившего из кризиса. Когда через некоторое время Дезидерат предложил вернуть долг, король учтиво отказался{97}: оживление торговли в Вердене уже принесло пользу его душе… и казне за счет косвенных налогов.

В более широком плане у Меровингов тоже не было никаких причин опасаться епископата: ведь если в собственном городе каждый прелат был чрезвычайно могуществен, единой «епископской партии» не существовало. Действительно, структура франкской церкви оставалась рыхлой, и никто не мог претендовать на звание главы галльского епископата. Хотя епископу Арльскому папа и пожаловал титул «апостолического викария», коллеги признавали за ним в лучшем случае моральный авторитет. Некоторая неопределенность существовала и в иерархии. В IV в. было решено, что центру каждой римской провинции положен «митрополит», обладающий властью над «викарными епископами» других городов. Такими церковными митрополиями стали Арль, Вьенн, Лион, Безансон, Бурж, Бордо, Тур, Руан, Сане, Реймс, Трир, Майнц и Кёльн. Конечно, это были важные города, где выборы епископа часто сопровождались ожесточенной борьбой. Но власть митрополита оставалась теоретической, и каждый город во многом сохранял независимость. Григорий Турский так и не сумел урезонить епископа Феликса Нантского, хоть тот и был его викарным епископом. Как правило, прелаты больше конфликтовали меж собой, чем с королем или с графами.

Тем не менее меровингская Галлия не представляла собой мозаику совершенно независимых христианских «микромиров». Соборы происходили часто, и дважды-трижды за десять лет епископы соглашались собраться, чтобы обсудить догму, церковную дисциплину или литургию. В зависимости от того, куда рассылались приглашения, собор мог включать представителей церковной провинции, одного или нескольких Teilreiche и даже в исключительных случаях всего Regnum Francorum. Собрание также позволяло епископам осудить одного из своих коллег, заподозренного в тяжком прегрешении, или воспользоваться своей многочисленностью, чтобы коллегиально отлучить грешника-короля. Иногда франкский государь вспоминал, что Никейский собор созвал великий Константин, и брал созыв на себя; в таком случае собрание епископов приобретало вид церковного placitum.

В общей сложности франкская церковь напоминала переменную звезду. Иногда ее было превосходно видно: тогда между епископами происходила активная переписка, и соборы созывались регулярно. Иногда к конфликтам между Teilreiche добавлялись трения между прелатами, и всякое единство исчезало. Впрочем, несомненно, что франкскую церковь VI в. следует представлять подобием Regnum Francorum, в котором она находилась, то есть структурой, переменной во внешних проявлениях, но постоянной в качестве интеллектуальной модели. Равно как и единое Regnum, единство епископата было фикцией, необходимой для сохранения в Галлии определенной дисциплины.

Усмирить общество

Действительно, сохранение порядка было задачей, встававшей перед всеми власть имущими, будь они клириками или мирянами, королями или аристократами. Были ли у слабого государства, у знати, переживавшей коренные перемены, и у расколотого епископата средства, чтобы обуздать общество, с III в. усвоившего склонность к насилию в частной жизни?

Поверхностное прочтение Григория Турского побудило романтических историков XIX в. описывать современников Брунгильды кровожадными варварами. Действительно, в «Десяти книгах истории» преступления, похищения, кровосмешения и святотатства как будто сменяют друг друга с унылой регулярностью. Но видеть только это — значит забывать, что автор любой хроники ставил перед собой задачу собирать лишь пену дней, где первое место естественным образом занимали различные факты. А ведь у Григория было особое пристрастие к грязным подробностям и очевидный талант описывать их как нельзя более выразительней. Самые пессимистичные представления подтверждаются и археологическими данными. Но последние только показывают, что у многих людей VI в. было оружие и его владельцы не расставались с ним до могилы. Часто ли они его использовали, чтобы уничтожать других, — вопрос толкования. Еще в XVIII в. дворяне всегда ходили при шпаге, имея весьма мало поводов ее обнажать! Напротив, литературные источники утверждают, что рыцари XI в. были особо воинственными — однако они никогда не укладывали боевое снаряжение вместе с собой в землю. Интерпретировать погребальные обычаи в социальных терминах очень рискованно.

Судя по тем немногим данным, которыми мы располагаем, представляется, что, когда в меровингскую эпоху два индивида ссорились, на самом деле силой оружия спор разрешался лишь в исключительных случаях. В римской традиции обычным и предпочтительным средством разрешения конфликтов был судебный процесс. Причем известно, что графский mallus, епископский и королевский суды функционировали. Просто реалии правосудия немного изменились.

Действительно, чтобы судебная система заработала, нужно было три условия. Прежде всего, перед судом должны были предстать обе тяжущиеся стороны. Поскольку у церкви и публичных властей редко имелись возможности принудить их к этому, приходилось рассчитывать на добрую волю подсудимых или на давление общества. Далее, всеобщий характер законов умер вместе с империей, и Галлия отныне имела дело с персональным правом. Иными словами, римлянина могли судить только на основе римского права, франка — салического закона, клирика — канонического права… Когда в процессе участвовало два лица с разным статусом или происхождением, надо было договариваться, какой кодекс применять. Чтобы ограничить риск путаницы, меровингские государи отчасти вводили территориальное право в форме отдельных ордонансов, распространяющихся на всех подданных. Но эти тексты не составляли законченной системы. Наконец, даже если процесс возбужден и кодекс найден, судебное учреждение еще должно было согласиться разрешить тяжбу. Парадоксальным образом система «стопорилась» чаще всего в этом пункте. Ведь судья, чтобы не наживать врагов, часто избегал вынесения приговора виновной стороне и предпочитал организовать примирение.

Так что, даже когда процесс был проведен по всей форме, вынесенный приговор почти никогда не соответствовал букве закона. Похоже, скрупулезно соблюдали законность только судебные соборы. Со своей стороны светские судьи раннего средневековья предпочитали использовать право скорей как источник вдохновения, чем как абсолютный критерий. Даже меровингские короли, когда выступали в качестве судей, забывали собственные ордонансы и предпочитали искать компромиссный мир. Можно задаться вопросом, что побуждало государей заниматься законодательством, если они знали, что использоваться законы не будут? Несомненно надо предположить, что ими двигали соображения престижа. По римской традиции принцепсу следовало быть законодателем. Меровингский король выполнял долг, с некоторой гордостью и, вероятно, немалой долей фатализма.

Таким образом, настоящую драму для меровингского общества создавало не отсутствие государственного правосудия, а прорехи в нем. Этот институт функционировал только в случаях, если тяжущиеся стороны соглашались подчиниться его решению или если ставка была столь значительна, чтобы приходилось вмешаться королю. Такое правосудие распространялось прежде всего на сильных, защищая или обвиняя их. Но оно демонстрировало неспособность защитить слабых, то есть тех, для кого доступ к монарху, чиновникам или епископам был затруднен{98}.

Любая несостоятельность центральной власти побуждает общество искать альтернативные способы защиты индивида. По мнению социологов, обычно эта цель достигается благодаря формированию больших групп индивидов, объединенных родством или географической близостью. Подобные структуры в самом деле обеспечивают защиту за счет их численности. К тому же в обществах со слабой центральной властью, естественно, существует тенденция к повышенной оценке понятия чести. Она порождает солидарность, которая структурирует группу и обязывает ее защищать каждого из членов. Агрессию против одного индивида вся его группа воспринимает как посягательство на честь. Этот ущерб должен быть восполнен достойным жестом, то есть местью группе, к которой принадлежит нападавший, или получением компенсации, которая может принимать разнообразные формы.

Меровингская Галлия со слабыми государством и церковью идеально вписывается в эту модель. Известно, что группы индивидов, защищающих друг друга вне всякого институционального контекста, были там многочисленны. В аристократических семействах такие множества включали всех родственников и обычно называются немецким словом Sippen. Но те же реакции самозащиты с давних пор усвоили и последние роды римских сенаторов. Магнатов также окружали вооруженные дружины, солидарно ответственные за честь сеньора. Что касается более слабых, определенную безопасность им обеспечивали «соседские отношения», поскольку жители одного населенного пункта или виллы взаимно защищали интересы друг друга.

Когда во франкском мире семья или община полагали, что потерпели ущерб, они считали, что честь обязывает их отомстить. Враги могли в свою очередь нанести ответный удар. Обычно такое насилие было дифференцированным: похищение компенсировалось похищением, убийство — убийством. Дело быстро заканчивалось. Но когда мщение воспринималось как чрезмерное, все мстители «закусывали удила», и дело могло дойти до массового столкновения двух групп — до того, что франки называли «файда». Этот механизм под названием вендетта встречается и в некоторых современных обществах, считающих защитные возможности государства недостаточными или отвергающих их.

То, что иногда называют «файдовой системой»{99} Меровингов, не следует считать признаком социального хаоса. Напротив, это был хитроумный механизм, вынуждавший стороны обдумывать последствия своих действий и сознательно выбирать путь насилия или путь примирения. На практике страх перед контрударом часто побуждал потенциального агрессора соблюдать известную сдержанность. Это равновесие осторожности создавало безопасность, какой не мог обеспечить закон.

Механизм мести, мы настаиваем на этом, был нормальной реакцией общества на недееспособность правосудия и властей. Значит, эта форма урегулирования конфликтов не обязательно происходила из лесов первобытной Германии. Чрезвычайно большое значение придавали чести еще архаические средиземноморские общества, и она вновь стала важной ценностью в Риме при вырождающейся империи IV–V вв. Правда, варварским племенам возможности этой системы были знакомы лучше, чем римлянам. И франки принесли в Галлию не столько институты мести, сколько лексикон, позволяющий их описывать. Так, faide (файда), haine (ненависть), guerre (война) — слова германского происхождения, перешедшие в латынь прежде, чем их включили во французский язык.

Что касается урегулирования конфликтов, единственной чертой варварских королевств, которую можно признать оригинальной, было признание государством своей слабости в этой сфере. Так, франки допускали по закону существование групп парасудебной защиты. Поскольку запретить их было невозможно, меровингский король пытался уменьшить масштаб насилия, которые они совершали. Ради этого он соглашался на отказ от роли судьи, становясь арбитром.

Действительно, тяжущимся сторонам предлагались на выбор несколько решений. Первым и самым распространенным была выплата штрафа (композиции). Чтобы предотвратить месть, группа могла предложить другой группе, которой нанесла вред, определенную сумму. По совершении выплаты оба антагонистических сообщества должны были признать, что они в расчете, и возобновить мирные отношения. Поскольку первоначальным оскорблением часто было убийство, эта сумма получила название вергельд («цена человека»). Таким образом, салический закон устанавливал вергельд за каждого человека в зависимости от пола, социального статуса, возраста и положения. Тем самым жизнь воина, близкого к королю, или свободной беременной женщины охраняла угроза крупного штрафа. Напротив, старого раба защищал вергельд всего в несколько монеток. В самом деле, каждый знал, что степень оскорбления, нанесенного группе, варьируется в зависимости от статуса индивида, подвергшегося агрессии. Учитываться должна была и природа нападения. Так, когда грубиян задирал платье женщине, салический закон оценивал размер штрафа в зависимости от того, была ли одежда поднята до икры, до колена, до ляжки или еще выше…

В отношении других негосударственных (или отчасти государственных) механизмов регуляции насилия нельзя точно сказать, инициировали ли их пуск в ход король, церковь или германский обычай. Это относится к судебному поединку. В случае противоречивых показаний по одному и тому же делу судья мог потребовать от противников сойтись на ристалище. Эта практика, вероятно, восходила к языческой древности, но допускала многочисленные параллели с Ветхим Заветом. В конце концов, если было известно, что Бог христиан дает победу тем, кто прав, почему было не прибегнуть к его услугам?

Судебное испытание, или ордалия, предлагало сходный способ решения с менее летальными последствиями. Судья мог предложить двум тяжущимся индивидам, например, погрузить руку в котелок с кипящей водой, чтобы вытащить кольцо; приговор выносился в пользу того, кому удавалось это сделать первым. Опять-таки происхождение этого обычая могло быть мирским или даже языческим, но первые свидетельства, которыми мы располагаем, сообщают о присутствии христианских клириков{100}. То есть церковь согласилась взять шефство над этим институтом.

Философы Просвещения во главе с Вольтером выражали крайнее отвращение к таким варварским процедурам, где приговор как будто определяли физические способности индивидов, а не рациональный анализ доказательств. Тем не менее не станем доверять первому впечатлению. Прежде всего, если в нормативных текстах ордалии и судебные поединки встречаются часто, то в хрониках — крайне редко. Таким образом, эти странные ритуалы представляли собой не рутинную практику, а скорей последнюю угрозу, к которой прибегал судья, чтобы вынудить участников конфликта покончить со ссорой. Далее, поединок и ордалия, как ни парадоксально, были мирными жестами. Действительно, группа, соглашавшаяся подвергнуться испытанию такого типа, как бы обязывалась перед всеми закончить распрю, признав результат испытания. Наконец, во времена, когда человеческие власти были слабы, Божий суд имел много преимуществ: во всяком случае, это был бесспорный авторитет, в отношении которого все знали, что его приговоры подлежат исполнению, как на земле, так и на том свете.

Христианство предлагало еще более эффективные способы разрешения конфликтов. Возьмем случай покаяния, которое в раннем средневековье всегда было добровольным. Человек, признавая себя виновным в преступлении, мог пойти к епископу и попросить наложить на него епитимью. Делая это, он соглашался публично унизиться (путем перемены в одежде, обрезания волос и иногда посыпания лба пеплом), наказать себя сам (путем поста и сексуального воздержания) и представить извинения потерпевшей стороне, предлагая удовлетворение. Надлежащее выполнение всех пунктов гарантировал епископ. Если что-либо было не в порядке, виновного отлучали, то есть обрекали на социальную смерть. Зато если виновный совершил покаяние как положено, родственники и друзья жертвы могли согласиться его простить. Ведь группа была отомщена, пусть и в косвенной форме. К тому же христианское прощение, когда оно воплощалось в должной мизансцене и сопровождалось надлежащей оглаской, могло считаться почетным жестом для того, кто прощал. Так что многие конфликты завершались покаянием, искупительным для души и очень экономичным для тела.

Последний способ избежать насилия состоял в том, чтобы просто-напросто принять нанесенное оскорбление как свершившийся факт. Многие убийства у франков остались неотомщенными, и многие украденные предметы хозяева так и не потребовали вернуть. И многие похищения девушек тоже закончились браками, которые потерпевшая семья предпочла лучше одобрить, чем добиваться уничтожения похитителя и его сообщников{101}. Ведь если оскорбление не получило огласки, зачем о нем оповещать публично, особенно если честь все равно не спасти. Люди VI в. в большинстве прекрасно знали пределы, переходить которые долг чести не требовал: родственников, истребляющих друг друга в отместку за оскорбление, много в легендах, но мало в рассказах об исторических фактах, имеющих подтверждение. Франки умели закрывать глаза на обиды, и их короля порой даже беспокоило, что о явных посягательствах на общественный порядок никогда не сообщают и сами жертвы таких посягательств.

В общем, составить полное представление о меровингском обществе трудно, поскольку и закону оно не всецело подчинялось, и честь в нем безраздельно не царила. Это был смешанный мир, сотканный из посредничества и переговоров, где одна и та же ссора могла иметь очень разный исход, от судебного процесса до прощения и от файды до замалчивания. В самым сложных случаях попытки принять разные решения нередко предпринимали последовательно, а то и одновременно.

Тем не менее меровингская Галлия не была «королевством без государства», как Франция первого феодального века, столь любимая Патриком Гири{102}. Государь играл важную роль в улаживании конфликтов. Все подданные ждали, что он исполнит свой долг, заключавшийся не обязательно в том, чтобы воздать всем должное, а прежде всего в том, чтобы выбрать решение, позволявшее восстановить мир, по возможности сохраняя честь, законность и общественный порядок. Это была трудная и опасная задача. Она предполагала, что Меровинги увидят в проявлениях ненависти или дружбы их реальное содержание, то есть поведенческие маркеры, а не только сильные эмоции. Два человека, угрожавших друг другу смертью, могли через несколько мгновений обняться и обменяться дарами, если их спор разрешился.

Письма Брунгильды показывают, что королева благодаря посредническому и судейскому опыту знала: чувства, афишируемые публично, на самом деле просто соответствуют ожиданиям общества. Так что ее жизнь можно описать как историю любви и ненависти при условии, что хорошо понимаешь: к сердечным движениям эти слова отношения не имели. Даже месть была не актом, внушенным страстью, а, напротив, хладнокровно продуманной реакцией.