ДЕЛО ГАЛСВИНТЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

События, аналогичные событиям в Туре и в Пуатье, вероятно, происходили во всей Галлии. Тщательно выбирая епископов и графов, три меровингских короля за недолгое время сумели обеспечить себе верность городов, которые получили после смерти Хариберта. Для Сигиберта и Гунтрамна это наследие представляло собой ценное приращение владений, которое тем не менее не изменило уровня их власти или сферы влияния. Но для Хильперика, ранее слишком бедного, чтобы по-настоящему соперничать с братьями, приобретенные территории стали основой для новых амбиций.

Брак Хильперика

У короля молодой Нейстрии брак Сигиберта и Брунгильды вызывал беспокойство и зависть. Чтобы сравняться славой с этой четой, ему надо было совершить что-нибудь соответствующее. Хариберт в свое время нашел решение, пригласив к себе в столицу Фортуната и попросив его прочесть панегирик. Но Хильперик желал полностью воспроизвести великую сцену свадьбы 566 г. Для этого ему надо было жениться на иностранной принцессе, по возможности еще более богатой и престижной, чем та, на которой женился его брат. Он остановил выбор на Галсвинте, старшей сестре Брунгильды.

В Испанию отправилось посольство, несомненно в 568 г., и добилось успеха. Могло бы, конечно, показаться странным, что король Атанагильд согласился уступить старшую дочь одному меровингскому королю менее чем через два года после того, как отдал младшую другому. На самом деле было два соображения, подтолкнувших вестготов пойти на этот новый альянс. Прежде всего, Хильперик отныне владел многочисленными городами в Аквитании{245}. Выдавая дочь за нового соседа, Атанагильд получал спокойствие на северной границе, которой больше не будут угрожать франки. Более того, Хильперик мог бы согласиться обуздать басков, постоянно наносивших ущерб пиренейским предгорьям Толедского королевства. Во-вторых, вестготы по-прежнему вели позиционную войну с византийцами в юго-восточной части Пиренейского полуострова. Если бы еще одна принцесса отправилась в Галлию защищать испанские интересы, Атанагильд мог надеяться, что когда-нибудь оба франкских короля — Сигиберт и Хильперик — объявят войну императору. В таком случае франки совершат военный поход в Италию, как уже делали в прошлом. Имперцам придется перебросить войска на новый фронт, что ослабит их боеспособность в Испании и облегчит положение вестготских войск.

Тем не менее для Толедо выгода от союза с Нейстрией не была ни очевидной, ни прямой. Поэтому вестготы потребовали, чтобы Хильперик заплатил за руку их последней принцессы изрядную цену. Прежде всего король Нейстрии должен был пообещать, что расстанется со всеми остальными своими женщинами, супругами или наложницами. Атанагильд хотел, чтобы Галсвинта имела влияние на своего мужа, а для этого требовалось, чтобы она одна разделяла с ним ложе. Во-вторых, Хильперик должен был пообещать значительный утренний дар. Ведь, кроме обычного движимого и недвижимого имущества, в него должны были войти города Бордо, Лимож, Каор, Беарн и Бигорр{246}.

Какое бы значение Хильперик ни придавал браку с Галсвинтой, риск был неслыханным. Утренний дар молодой женщины составлял около трети королевства Нейстрии и включал богатейшие территории. Достаточно было развестись, чтобы король потерял все. К тому же, если рассуждать в масштабах Regnum Francorum, преждевременная смерть Хильперика означала бы, что меровингская династия теряет пять городов, поскольку Галсвинта вполне могла вернуться в Испанию и передать полученные владения отцу или новому супругу. Атанагильд все тщательно продумал: если брак его дочери и Хильперика окажется прочным, его государство приобретет союзника против византийцев, а если нежизнеспособным, то возвратит себе около трети королевства Аквитании, потерянного в 507 г. В любом случае Толедо извлекал выгоду из брака Галсвинты.

Хильперик, несмотря ни на что, принял условия контракта. Тем самым он показал свое истинное лицо — лицо игрока, готового все поставить на карту, делая самый рискованный ход. Однако король Нейстрии мог счесть себя удачливым. В самом деле, Атанагильд счел себя обязанным дать старшей дочери большее приданое, чем три года назад предоставил младшей. Кроме того, Хильперик воспользовался приездом Галсвинты, чтобы символически принять во владение территории, полученные при разделе 568 г. Итак, выехав из Нарбонна, будущая королева была провезена по аквитанским городам, потом проехала через Пуатье и Тур — несомненно в тот период, когда Хильперик захватил эти города, — и наконец достигла Руана{247}. Тем самым свадебное путешествие стало заменой «королевского круга» — объезда территории, какой совершал каждый вновь назначенный Меровинг, показывая себя новым подданным. Предел мечтаний: вскоре после свадьбы Хильперик добился обращения Галсвинты в католичество. Ему удалось и престижем, и благочестием сравняться с Сигибертом.

Однако вскоре король Нейстрии стал испытывать разочарование. После свадьбы прошло несколько месяцев, а никаких признаков беременности у супруги не было. А ведь если бы Галсвинта умерла бездетной, Атанагильд мог потребовать утренний дар себе. К тому же Хильперик не придал большого значения своему обязательству соблюдать строгую моногамию и начал встречаться с прежними супругами, прежде всего с Фреде го ндой{248}. Галсвинта заявила, что не потерпит посягательств на свою честь, и потребовала вернуть ее в Испанию. Григорий Турский утверждает, что она даже предложила Хильперику все сокровища, которые привезла, то есть свое приданое. Но главной ценностью при передаче владений был утренний дар. Хильперик попытался успокоить жену какими-то туманными обещаниями, но при суассонском дворе было достаточно вестготов, чтобы весть о неладах между супругами перевалила Пиренеи.

Неожиданная смерть Атанагильда в конце 568 г.{249},[55] предопределила судьбу Галсвинты. Король вестготов не оставил ни сына, ни брата, ни одного наследника мужского пола. Так что некому было призвать к мести за публичные унижения его дочери. И априори некому было наследовать утренний дар. Галсвинта осталась без покровителя, и Хильперик мог устранить страшную опасность, какой ее существование грозило всему королевству. Это было сделано самым простым способом: однажды ночью в покой молодой королевы вошел раб и зарезал ее во сне{250}. Впоследствии молва обвиняла Фредегонду, что убийство было совершено по ее наущению{251}, но Григорий Турский, хоть и испытывал к подозреваемой мало симпатий, не внял этому слуху. Столь осведомленный человек, как он, не мог не знать, что отнюдь не любовное соперничество стало причиной этого убийства, чисто политического и связанного с имущественными отношениями.

Плач Брунгильды

Мораль меровингской эпохи в вопросе насилия была довольно гибкой. На него легко закрывали глаза или же прощали либо забывали его за компенсацию. Однако убийство молодой супруги всего через несколько месяцев после свадьбы выходило за всякие рамки.

Чтобы сделать свое преступление не столь шокирующим, Хильперик попытался спасти лицо, скрыв собственную ответственность. В своей игре он дошел до того, что оплакал смерть жены. Григорий Турский не обсуждает искренность его слез. В конце концов, у Хильперика не было личных претензий к Галсвинте, которая лишь играла трудную роль, возложенную на нее ее отцом Атанагильдом. Возможно, суассонский король был несколько расстроен необходимостью устранить молодую жену, ни в чем не виновную. Полвека назад бургундский король Гундобад на похоронах искренне оплакивал своих братьев, хотя расправились с ними по его приказу{252}. Точно так же император Константин испытывал угрызения совести, после того как убил своего сына Криспа{253}. Однако в Нейстрии Хильперика публичный траур длился очень недолго, и после нескольких дней вдовства король поспешил вновь сделать супругой Фредегонду{254}.

Фортуната на похороны Галсвинты не пригласили. Однако в своем новом месте жительства, в Пуатье, он сочинил надгробное слово покойной. Эта длинная элегия в триста семьдесят стихов свидетельствует о таланте, достигшем зрелости, и это произведение часто хвалили как величайший литературный памятник меровингской эпохи. Оригинальность этого текста вытекает из его парадоксально спокойного характера. Упоминая убийство невинной монархини, поэт не высказывает никаких призывов к мести, а, напротив, предлагает задуматься о бренности человеческой жизни и трагических случайностях бытия.

Хотя внешне дело выглядит так, будто элегия Галсвинте была написана автором по собственному побуждению, эта видимость не должна скрывать заказного характера поэмы. Италиец Фортунат сам не взялся бы за столь щекотливую тему, к тому же столь близко затрагивающую меровингскую династию. Пусть заказчик нигде не назван по имени, первые стихи поэмы почти не оставляют сомнения в его личности:

«Толедо послал тебе две башни, о Галлия: если первая стоит, то вторая лежит на земле, разбитая. Она возвышалась на холмах, блистая на прекрасной вершине, и враждебные ветры повергли ее и разрушили»{255}.

Этой «первой башней», еще целой, естественно, была Брунгильда, жена Сигиберта, чьим рупором и выступал Фортунат. Что касается адресата, вскоре становится ясным, что это Гоисвинта, вдова Атанагильда и мать Галсвинты и Брунгильды. Таким образом, поэма выдержана в интимистском духе, и она воздействует тем сильней, что выраженные чувства остаются нежными, простыми и женскими: дочь обращается к сокрушенной матери. Тем не менее не станем усматривать здесь сентиментальность. Всего через несколько месяцев после утраты супруга Гоисвинта вышла за нового короля вестготов Леовигильда. Несмотря на обманчивую форму, элегия Галсвинте представляла собой официальное соболезнование, направленное австразийским двором испанскому. Перед нами текст дипломатического характера, и анализировать его надо прежде всего в этом качестве.

Сразу же становится понятно, что поэма написана не ради информации. За Пиренеями уже было известно об убийстве Галсвинты, как и о его обстоятельствах. Говоря о покойной, уже знали, что с ней произошло, чем объясняются многочисленные приемы, использованные в элегии. Так, вместо того чтобы начать со смерти монархини, Фортунат открывает поэму рассказом о свадьбе Галсвинты. Словно бы мы имеем дело с новой редакцией свадебной песни 566 г., но тональность изменилась. Сообщение о браке испанский двор воспринимает драматически. Весь Толедо оглашается стенаниями, и следует душераздирающая сцена прощания Гоисвинты с дочерью. Поэма развивает здесь тему, близкую скорей Брунгильде, — тему многочисленных материнских страданий: родов, а потом потери дочери, выходящей за чужеземца{256}. Этот двойной разрыв подготавливает здесь третье и окончательное расставание — смерть любимого ребенка.

Под пером Фортуната свадебное путешествие Галсвинты скоро превращается в долгий крестный путь. Даже свадьба не приносит радости: над сценой порхает Купидон, но его стрелы — ледяные{257}. Однако в этом повинна не Галсвинта, которая в описании наделена всеми добродетелями. Фортунат, встречавший королеву в Пуатье, считает нужным засвидетельствовать: она была щедра к бедным, и все ее любили. Она даже снискала дружбу Радегунды, королевы-затворницы, игравшей для Меровингов роль морального авторитета{258}. Более того, франкские воины поклялись ей в верности на своем оружии{259}. Какие воины? Вероятно, из тех многочисленных аквитанских городов, государыней и властительницей которых она была за счет утреннего дара. Естественно, Фортунат не призывал этих воинов соблюсти свою присягу и отомстить за смерть. Жанр такого не предполагал. Но читатели или слушатели не могли не сделать из текста вывод, который напрашивался.

Высшая виртуозность Фортуната проявилась в том, что он не назвал убийцу по имени. Смерть Галсвинты описана в нескольких кратких словах: «На нее обрушилось несчастье: пораженная громом, она изнемогла, ее взор поблек, она угасла»{260}. Мадам умирает, Мадам умерла[56]… Ничто не наводит на мысль, что речь идет об убийстве. Впрочем, официально никакого убийства и не было. Однако в поэме весь двор проливает слезы при вести о кончине, за странным исключением мужа. Можно также отметить, что ошеломленная кормилица Галсвинты просит, если можно, отправить ее в Испанию, чтобы оповестить Гоисвинту. Получается, кто-то этому помешал? Далее Фортунат описывает похороны молодой королевы, сопровождаемые всеобщими стенаниями. Присутствует сам Бог, поскольку являет чудо: лампада, подвешенная над гробницей, падает на пол и не разбивается{261}. Через несколько лет Григорий Турский, агиограф из которого получался лучше, чем поэт, добавил чудес: по его словам, светильник вошел в каменные плиты, как в воск{262}. Фортунат предпочел изящество: лампада, брошенная наземь, остается цела — этого достаточно, чтобы удостоверить полную невинность пострадавшей покойницы. Ведь читатель должен был проникнуться убеждением: похоронили женщину блаженную, почти святую. О Хильперике, странным образом отсутствующем на похоронах, Фортунат так и не скажет ни слова. Такое молчание можно назвать оглушительным.

Далее автор элегии останавливается на описании душераздирающей скорби Брунгильды при вести о смерти Галсвинты. Крикам королевы вторит только природа:

Повсюду, где она [Брунгильда] проходит, она поражает звезды своим плачем. Она часто выкрикивает твое имя, Галсвинта, твое, ее сестра. Его повторяют родники, леса, реки, поля. Ты молчишь, Галсвинта? Ответь своей сестре, как отвечает ей все безмолвное — камни, горы, леса, воды, небо!

Брунгильда даже упрекает себя, что способствовала приезду сестры в Галлию. Если, судя по всему, поэма была рассчитана в основном на испанских читателей, это странное утверждение можно понять так: хоть Брунгильда и стала женой Сигиберта, она продолжала содействовать вестготской дипломатии, упростив соединение сестры и деверя. Если брать шире, такое двойное бракосочетание двух братьев с двумя сестрами должно было пойти на благо миру во франкском мире: если Брунгильда хлопотала ради брака Галсвинты, значит, Сигиберт испытывал симпатию к Хильперику. На самом деле ничто не позволяет всерьез полагать, что Брунгильда каким бы то ни было образом помогла Хильперику получить руку испанской принцессы — настолько явно этот брак шел во вред австразийским интересам.

Фортунату нет до этого дела. Внезапно он стал воображать, как эту весть восприняли в Испании. Горе Гоисвинты очевидно. Тахо, по словам поэта, подхватывает ее стенания, и их отголосок отдается до самого Рейна. По ходу чтения стиха читатель незаметно для себя проникается мыслью, что союз обеих рек, обоих народов, может быть, позволил бы отомстить за это убийство. Однако элегия уже близится к концу, а ее тональность остается чрезвычайно мирной. На миг автор возвращается к чуду с лампадой, явному знаку спасения покойной. Фортунату удается мельком заметить, что ничего удивительного в этом нет, ведь монархиня была «принята в лоно церкви», то есть отреклась от арианства и приняла католичество. Великая скорбь и далеко идущие дипломатические планы не исключали толики конфессиональной полемики. Но важно было указать на духовное спасение монархини, славной покойницы, которую, следовательно, уже незачем оплакивать. Читателю еще раз ненавязчиво повторили контрапункт произведения: невинность, претерпевшая мученичество, делает поступок убийцы еще более отвратительным.

В заключительной части содержится последнее ударное место поэмы: «И у вас, ее матери, по милости Бога-Громовержца, также есть утешение в лице вашей дочери, вашего зятя, вашей внучки, вашего внука и вашего мужа»{263}. В самом деле, Гоисвинта могла рассчитывать на сочувствие Брунгильды и Сигиберта, а также их юных детей Ингунды и Хильдеберта II. Она также могла надеяться на поддержку нового мужа, короля Леовигильда. К этой моральной поддержке вполне могла добавиться военная: если бы Гоисвинта решила отомстить убийце Галсвинты, она должна была знать, что у нее будут союзники в Галлии, как и в Испании. И «Бог-Громовержец», Бог гнева из Ветхого Завета, поможет поразить виновного громом.

Цена крови: внешняя демонстрация

Совершенство произведения Фортуната — сложнейшая ловушка. В самом деле, поэма допускает несколько уровней прочтения, из которых мы видели два первых: элегию, по видимости отрешенную от политических вопросов, за которой спрятан — но довольно хорошо заметен — призыв к военному союзу между Австразией и вестготской Испанией против Нейстрии Хильперика. Но, несомненно, ограничиться этой интерпретацией было бы опасно.

Во-первых, сколь бы изощренной ни была демонстрация чувств, совершенная Фортунатом, об истинных чувствах Брунгильды мы не знаем ничего. Ее скорбь, вероятно, была искренней. Тем не менее Григорий Турский не упоминает о какой-либо ее резкой реакции на известие о смерти сестры. Это тем примечательней, что наш хронист не осуждал жажду мести, когда ее испытывает королева и даже святая: так, он в хвалебном тоне рассказывал, как блаженная Хродехильда некогда пыталась поразить убийцу своих родителей{264}. Один только Герман Парижский упомянул через несколько лет гнев (furor) Брунгильды, не желавшей предоставить поступок Хильперика суду Божьему. И тот же Герман признавал, что, может быть, этот гнев всего лишь придумала народная молва{265}.

Во-вторых, трагическая красота элегии Фортуната скрывает истинного адресата этого произведения. Ведь на самом ли деле послание было рассчитано на вестготов? Многочисленные ссылки на католичество Галсвинты побуждают в этом усомниться. Свою настоящую аудиторию элегия должна была найти скорей в Галлии, где ее распространяли. Читая между строк поэмы, светские и церковные элиты Regnum Francorum должны были понимать, насколько непоследовательна политика Хильперика. Убив Галсвинту, он позволил королю Толедо вновь ступить на землю Галлии, потому что Гоисвинта как мать Галсвинты могла попросить своего нового мужа Леовигильда выдвинуть претензии на владения покойной. Тогда король вестготов мог бы унаследовать спорный утренний дар, а Меровинги лишились бы аквитанских земель, завоеванных в тяжелой борьбе Хлодвигом. Кроме того, Леовигильд также мог в качестве компенсации за убийство падчерицы потребовать выплаты вергельда, «цены крови», которая в германском праве позволяла преступнику искупить совершенное преступление. И этот вергельд мог быть только значительным. Так, в 536 г. остготский король Теодахад был вынужден заплатить франкским королям Хильдеберту I и Теодоберту I 50 тыс. золотых солидов за убийство их кузины Амаласунты{266}.[57]

Элегия Галсвинте должна была заставить магнатов содрогнуться, напомнив им не столько о сочувствии и чувстве чести, сколько о хорошо понятных финансовых интересах. Таким образом, надо вернуть поэме Фортуната ее истинное значение — пропагандистского произведения, рассчитанного на магнатов Regnum Francorum и скрытого под двойным покрывалом: христианского оплакивания и дипломатического послания. Таким образом, ничто не подтверждает, что его действительно заказала Брунгильда, как уверяет автор. Заказчиков следует скорей искать среди высших австразийских чиновников — врагов Нейстрии, таких как граф Гогон или герцог Луп. А ведь Фортунат действительно с начала 570-х гг. поддерживал с ними регулярный контакт{267}, тогда как ничто не позволяет думать, что он сохранил к тому времени прямые связи с Брунгильдой.

Однако представляется, что замысел «медийной акции», которую представляла собой элегия Галсвинте, был значительно тоньше. Известно, что у австразийских дипломатов были информаторы в Испании и на границе Септимании, в частности, епископ Далмации Родезский. Они не могли не знать, что Леовигильд очень занят борьбой с византийцами в Андалусии и подавлением автономистских мятежей на остальной территории[58]. Следовательно, даже если бы новый король вестготов выдвинул притязания на утренний дар Галсвинты, он не располагал военными средствами, чтобы вынудить Меровингов вернуть ему территории или деньги. Вторжение вестготов в Галлию была всего лишь фантазией, которую придумал австразийский двор, а элегия Галсвинте была рассчитана на то, чтобы убедить в ее правдоподобности магнатов Regnum Francorum.

Наконец, если Фортунат изображал страдания Брунгильды и размахивал жупелом casus belli с вестготами, то потому, что от этого сильно выигрывал Сигиберт. Действительно, по степени родства король Австразии был столь же близок к Галсвинте, как и Леовигильд. Поэтому он мог потребовать справедливого воздаяния за смерть свояченицы. Чтобы уладить ссору, Хильперику пришлось бы выплатить ему вергельд. Если бы последний не был заплачен, Сигиберт имел законное право начать файду и повести войну с единокровным братом.

Таким образом, плач Брунгильды, хоть и умело сочиненный, должен был только создать некую видимость. Его издала не королева, а король Сигиберт, у которого были объективные основания бороться за права жены и призывать магнатов следовать за ним. Конечно, убийство Галсвинты стало позором для всех франков, и проблема утреннего дара угрожала территориальной целостности Regnum Francorum. Но жупел вестготского нашествия, умело используемый, позволял именно Сигиберту вновь поставить под вопрос раздел 568 г. и выдвинуть притязания на земли, принадлежащие его брату Хильперику. Честь была орудием, а не движущей силой меровингской политики. Позволили ли франкские аристократия и епископат одурачить себя этими маневрами? Мы просто ручаемся, что франки Австразии предпочитали иметь легитимное основание для борьбы с соплеменниками из Нейстрии и что им было выгодней утверждать, что они ведут справедливую войну, если они не хотели прогневить епископов.

Кстати, сама по себе хронология событий не дает оснований полагать, что источником конфликта стала вспышка гнева Брунгильды. Действительно, чтобы после получения вести о смерти Галсвинты послать гонца в Пуатье, попросить Фортуната сочинить элегию, распространить текст и дождаться, чтобы он принес результаты, требовалось несколько месяцев. К тому же Сигиберту были нужны союзники, чтобы сломить Хильперика, и он должен был убедить своего брата Гунтрамна сотрудничать с ним в карательной экспедиции. Но, похоже, раньше 570 г. еще ничто не было решено[59].

Общему согласию участвовать в походе куда больше способствовала надежда захватить земли Хильперика, чем жажда мести или угроза вестготского вторжения. Чтобы соблюсти формальности, государи организовали суд для рассмотрения убийства Галсвинты. В роли судьи выступал Гунтрамн как старший брат. Заседателями были «франки», то есть, несомненно, австразийские и бургундские аристократы{268}. Сигиберт официально подал жалобу от имени Брунгильды, и приговор не принес неожиданностей: Гунтрамн заочно осудил Хильперика и велел его «низложить». Это слово, использованное Григорием Турским, — несомненно слишком сильное. С практической точки зрения это значило, что старшие братья просто-напросто позволили себе начать войну до победного конца с младшим, пока он не потеряет все свое королевство или часть его. Земли, завоеванные Сигибертом, стали бы ценой крови Галсвинты, а земли, присвоенные Гунтрамном, — его гонораром в качестве судьи.

Что касается призрака вторжения из Испании, то, пусть пока его было почти невозможно принимать всерьез, все-таки лучше было его заклясть. Ради этого оба короля решили окончательно уладить вопрос утреннего дара. Поскольку о возвращении наследства Галсвинты матери не было и речи, Сигиберт и Гунтрамн договорились передать владения покойной ее сестре Брунгильде. Это решение позволяло вернуть аквитанские города под контроль Меровингов, потому что управлять этими территориями от имени жены стал бы, естественно, Сигиберт. К тому же к моменту решения этого вопроса Брунгильда уже произвела на свет юного Хильдеберта II. Это значило, что, даже если Сигиберт умрет, утренний дар перейдет к его сыну и тем самым останется в руках мужчин франкской династии.