ОБЪЕДИНЕНИЕ АВСТРАЗИИ И БУРГУНДИИ (592–595)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Передача наследства после смерти Гунтрамна

Как ловко Брунгильда вела дела, понятно прежде всего из того, насколько спокойно произошел прием наследства Гунтрамна. Правда, к событиям 592 г. готовились давно. Если все остальные сыновья Хлотаря I погибли от рук убийц или от болезней, то уход Гунтрамна был хроникой объявленной смерти. Более того: если большинство Меровингов умерло без завещания, Гунтрамн оставил достаточно ясные распоряжения о будущем его владений. Некоторые из них были записаны, ведь Анделотский договор 587 г. предусматривал, что Бургундию унаследует Хильдеберт II. Другие были сформулированы устно, но в присутствии многочисленных слушателей: в частности, любой мог вспомнить, что старый король несколько раз, последний раз в Нантере в 591 г., потребовал, чтобы его племяннику Хлотарю II позволили сохранить свое королевство.

Даже если подробностей недостает, можно сказать, что «завещание» Гунтрамна, похоже, в основных чертах было исполнено. К концу марта 592 г. Хильдеберт II, король Австразии, стал также и законным государем Бургундии. Со своей стороны Фредегонда без труда сумела обеспечить юному Хлотарю II сохранение нейстрийского трона.

Брунгильде оставалось еще уладить административные формальности объединения обоих королевств, над которыми отныне властвовал ее сын. Так, в 592 г. оба дворца, австразийский и бургундский, вроде как слились. Точно так же австразийский Прованс с центром в Марселе и бургундский Прованс с центром в Арле были объединены в единую провинцию, где пост патриция получил старый союзник королевы Динамий{672}. Сделав все это, Брунгильда воссоздала добрую часть Regnum Francorum Хлодвига и Хлотаря I. Тем самым она усилила позиции унитарной франкской логики в ущерб стремлениям Австразии и Бургундии к региональной идентичности.

Однако два десятка лет, в течение которых восточные франки и франки долины Роны были разобщены, оставили свой след. В результате, если для королевы воссоединение было триумфом, то самых честолюбивых магнатов, стремящихся к карьере как в том, так и в другом королевстве, оно могло обеспокоить. Возможно, чиновников короля Гунтрамна особо тревожило слияние обоих бывших дворцов, грозившее лишить их поста. Чтобы их успокоить, Брунгильда открыла бывшим крупным сановникам Бургундии широкий доступ в свою новую администрацию. Так, референдарий Асклепиодот мог без перерыва продолжить свою блестящую карьеру{673}. Похоже, королева также взяла к себе на службу патриция Заюрской Бургундии Вандальмара{674} и герцога Бозона, когда-то командовавшего армией короля Гунтрамна во время войны с Гундовальдом[128].

Надо было ободрить и австразийских магнатов, которые могли бы опасаться, что объединение обоих королевства пойдет им во вред. Поэтому Брунгильда продолжала доверять важные миссии восточным франкам, в частности, герцогу Шампани Винтриону{675}. В Австразии надо было следить также и за проявлениями микрорегионализма. Чтобы ничем не рисковать, Хильдеберт оставил своего сына Теодоберта II «королем Суассона» и препоручил второго сына, Теодориха II, магнатам Эльзаса, чтобы они воспитывали его, пока он не достигнет возраста мужчины{676}. Оставлять юных Меровингов в таких регионах значило обеспечивать себе верность местных аристократов. Лучше было принять меры предосторожности, коль скоро настоящие царствующие государи, Брунгильда и Хильдеберт II, уже появлялись в периферийных герцогствах бывшей Австразии лишь изредка.

При всех стараниях щадить чье-то самолюбие география власти в самом деле быстро изменилась. Традиционные центры австразийской власти, как Реймс или Мец, после воссоединения оказались подзабытыми. И собрание «Австразийских писем» вскоре после 591 г. обрывается, словно с этого года дипломатические досье Брунгильды больше не хранились в архивах Трира. Епископ Магнерих Трирский официально занимал при королеве пост министра иностранных дел, но в начале 590-х гг. он умер; видимо, его преемника Гундериха королева не жаловала тем же доверием{677}.

Аннексия Бургундии сместила центр тяжести королевства к югу. Похоже, Брунгильда отдала предпочтение городу Отёну на границе Бургундии и Австразии. Епископ этого города Сиагрий стал одним из ее приближенных — настолько близким, что Григорий Великий воспринимал его как дипломатического советника королевы[129]. Однако еще вопрос, какими были их отношения на самом деле. Действительно ли королева пользовалась услугами Сиагрия или просто оказывала старому прелату демонстративную благосклонность? Ведь воздавать почести человеку, к которому в свое время прислушивался король Гунтрамн[130], было несложным и изящным способом показывать бургундским элитам, что после воссоединения их влияние нисколько не уменьшилось.

Военные дела

В целом политика обольщения, применяемая Брунгильдой, как будто сработала. Можно считать, что слияние Австразии и Бургундии произошло если и не в атмосфере ликования, то по меньшей мере без существенных проблем. Отныне королева контролировала территорию, занимающую более двух третей Regnum Francorum. С военной точки зрения это означало, что она может набрать явно более многочисленные войска, чем это могут сделать Фредегонда и Хлотарь II.

Можно было бы ожидать, что Брунгильда бросит свои силы на врагов, Фредегонду и Хлотаря II, все еще зажатых в свой нейстрийский угол. Однако войны на уничтожение не случилось. В 592 или 593 г. Брунгильда довольствовалась тем, что организовала один поход на Нейстрию — жестокий, но недолгий{678}. Произошло одно сражение с неясным исходом — вероятно, при Друази в области Суассона{679}. Потом военные действия прекратились и в последующие годы не возобновлялись{680}.

То есть Брунгильда не воспользовалась новой властью, чтобы утолить предполагаемую месть. Она просто сумела выгодно истолковать Анделотский договор, отдававший Хильдеберту II в наследство города, которыми владел Гунтрамн. Единственной целью операции 592/593 г. было, вероятно, взятие под контроль тех городов большого Парижского бассейна, которые с 584 по 592 гг. находились под властью Бургундии, но на которые выдвинула притязания Нейстрия. Как только этот результат был достигнут, двигаться дальше было незачем. В этом Брунгильда продолжала традиционную политику франков: она мирилась с существованием опасности у границ, зная, что ничто так не сплачивает разношерстное королевство, как страх перед вторжением. Достаточно было следить, чтобы враг оставался сравнительно слабым, не вырастая в реальную угрозу.

Впрочем, настоящую опасность, грозившую Regnum Francorum, создавала не Нейстрия, а скорей центробежные поползновения периферийных княжеств. Лет десять многие из них пользовались трениями между франкскими королями, чтобы присваивать новые свободы. Если Меровинги хотели сохранить империю, они должны были напомнить вассальным государствам о себе.

Постоянную проблему составляли царьки Бретани. Когда Меровинги бывали сильны и едины, те изображали из себя верных подданных франков. Но как только нажим ослабевал, те же бретоны вновь находили себе короля и провозглашали независимость. В 590 г. Гунтрамн уже был вынужден организовать поход, чтобы подавить восстание. Но сепаратистское движение тайно поддержала Фредегонда, послав на помощь мятежникам континентальных саксов. Поэтому карательная операция провалилась{681}, и в 592 г. этот регион был все еще охвачен восстанием.

Таким образом, на взгляд Брунгильды бретонов надо было разгромить не только потому, что они посягали на власть Меровингов, но прежде всего потому, что они принимали участие в холодной войне, которую через посредство чужих народов вела Нейстрия против остальных Teilreiche. Поэтому в 594 г. бургундо-австразийские войска были направлены за реку Вилен. Может быть, бретонам снова помогла Фредегонда, так как непохоже, чтобы армия Брунгильды особо блестяще провела эту кампанию. Тем не менее ситуация была стабилизирована{682}.

В следующем году восстали уже варны, и королева взялась наставить их на путь истинный[131]. Об этом вассальном народе Меровингов, проживавшем где-то между Тюрингией и Северным морем, известно мало. На сей раз франки добились бесспорной победы, и Брунгильда восстановила франкский протекторат над этим регионом{683}.

Определенные вольности по отношению к меровингской опеке усвоили и бавары. Так, в самом конце 580-х гг. «король баваров» Гарибальд, похоже, все более явно демонстрировал независимость. Поскольку его княжество служило для Regnum Francorum военной маркой, защищавшей от угроз со стороны лангобардов и славян, Меровинги послали войска, чтобы его урезонить{684}. С целью ясно напомнить, кто тут господин, Хильдеберт II лично возвел на трон нового «короля» баваров Тассилона, несомненно в начале 590-х гг.{685} Однако при этом назначении был соблюден негласный принцип, требовавший, чтобы своего представителя в Баварии Меровинги всегда выбирали внутри одного и того же рода — Агилольфингов. Это семейство имело кровнородственные связи с австразийскими королями и недавно дало королеву лангобардам. Поэтому лучше было их беречь, хотя это не значило, что им не надо напоминать о хороших манерах.

Чем постоянно использовать силу, Брунгильда, похоже, предпочла укрепить связи между Меровингами и Агилольфингами. В самом деле, она выдала свою младшую дочь Хлодосвинту за некоего Хродоальда, выходца из царствующего баварского рода{686}. Дата этого события, к сожалению, неизвестна. В конце 580-х гг. юная принцесса обручалась сначала с королем лангобардов Аутари, потом с королем вестготов Реккаредом. Провал обоих планов, вероятно, вынудил мать срочно искать новую партию, ведь Анделотский договор не предусматривал, чтобы Хлодосвинта оставалась в пределах Regnum Francorum{687}. Союзу с Агилольфингом слегка недоставало престижности, но он позволял с минимальными затратами обеспечить верность баваров. Кстати, Брунгильде не пришлось пожалеть о своем выборе, потому что Хродоальд остался ей верен, даже когда его верность подверглась испытанию[132].

Зато за рубежом меровингские армии не провели ни одной крупной операции. Возможно, в таковых не было необходимости. Чтобы снова взять под контроль периферийные области, достаточно было дать занятие их аристократам. К тому же лангобарды ежегодно платили дань, сумма которой составляла двенадцать тысяч золотых солидов{688}. Это позволяло присваивать италийские богатства — вероятно, более эффективно, чем походы 580-х гг. Наконец, когда дани добивались дипломатическими методами, она поступала в казну, тогда как военная добыча оставалась в руках солдат. Таким образом, мир был вдвойне выгодным для дворца: он наполнял сундуки, при этом не давая магнатам обогащаться в ущерб казне. Впрочем, руководство лангобардскими делами Брунгильда доверила своему новому патрицию Прованса Динамию — человеку, известному государственным чутьем[133].

Законодательные дела

Вернуть государству всю полноту прерогатив, какой оно располагало в древности, — не об этом ли мечтали все варварские короли? Тогда они могли бы представить себя настоящими преемниками императоров и сбить спесь с Византии. А ведь главной компетенцией принцепса было издание законов. Самые амбициозные из меровингских королей хорошо это понимали: Хлотарь I, Хильдеберт I, Хильперик и Гунтрамн поочередно издавали королевские эдикты. Будь это правдой или неправдой, но даже рассказывали, что салический закон инициировал Хлодвиг[134]. На фоне успехов во внутренней и внешней политике Брунгильда сочла, что пора облагородить режим. На ее сына, весьма молчаливого Хильдеберта II, легла обязанность сформулировать положения права.

Масштаб законодательной деятельности 590-х гг. точно не известен. До нас дошел один-единственный текст — «Decretio Childeberti» («Постановление Хильдеберта»), датированный 29 февраля 595 г.{689} На самом деле этот документ представляет собой отчет о трех судебных собраниях, состоявшихся в Андернахе в 593 г., в Маастрихте в 594 г. и в Кёльне в 595 г., в ходе которых якобы были приняты новые законы. Такая география собраний как будто показывает, что на первый план выступила австразииская составляющая королевства Хильдеберта II. Однако текст подписал референдарий Асклепиодот, то есть магнат из бывшей Бургундии. Видимо, двор следил, чтобы обе исторических составных части королевства участвовали в принятии решений на равных.

Впрочем, «Decretio Childeberti» — текст, любопытный во многих отношениях. В прологе законы, которые последуют далее, представлены как результат обсуждения с участием короля и его магнатов, проведенного в очень германском духе. Здесь иногда встречается юридический лексикон варваров. Но под этим напылением обнаруживается, что все положения текста вдохновлены принципами римского права — либо напрямую, либо через посредство формул канонического права. Кстати, Асклепиодот, составитель текста, был специалистом по ученому праву. В общей сложности «Decretio Childeberti» достаточно соответствует франкским политическим формам, чтобы удовлетворить самых ярых традиционалистов из числа лейдов, но все-таки это акт суверенного государства.

Были ли все свободные люди равны перед лицом этого государства, как в Древнем Риме? Возможно, нет. Действительно, «Decretio Childeberti» сохраняет принцип «персонального права», в отдельных статьях ставя «франков» и «римлян» в разное положение{690}. Тем не менее возникает впечатление, что для законодателя эти категории начали терять отчетливость. Возможно, он даже пытался выйти за их пределы, потому что некоторые законы распространяются на всех подданных короля, невзирая на этнические (римляне, франки, аламанны…) или политические (австразийцы, бургундцы) различия последних. Возможно, государство Брунгильды не претендовало на создание единой юридической идентичности, но чувствовало себя достаточно сильным, чтобы ввести толику наднационального права.

Кроме того, это государство позиционировало себя как христианское. Поэтому большинство положений «Decretio» направлено на христианизацию обычаев. Самое примечательное предусматривает гражданские наказания для тех, кто пренебрегает обязательным воскресным отдыхом{691}. Кроме того, Хильдеберт II согласился дать законное подтверждение — конечно, очень осторожное, — запретам на кровосмешение, которые были сделаны в постановлениях Второго Маконского собора 585 г.{692} Такая христианизация права может удивить, если знаешь, что тогда же Брунгильда отказала галльским епископам в созыве национального собора{693}, сочтя его слишком опасным в политическом отношении. Видимо, при помощи новых законов она хотела успокоить прелатов, подав знак, что король проявляет интерес к религии. Или это она пыталась изобразить Хильдеберта II достойным преемником Гунтрамна, который в основу своей пропаганды положил защиту христианства?

В остальном статьи «Decretio Childeberti» оригинальностью почти не отличаются. Они затрагивают довольно много предметов, от воровства до человекоубийства и от похищения до вопроса о статусе рабов. Часто это просто ссылки на прежние положения либо расширение последних. Публично провозглашая законы на судебных собраниях три года подряд, король повышал свой авторитет и престиж. Символически привлекая к принятию решений своих лейдов, он выказывал им доверие. Это было важно. Что касается выяснения, можно ли было применять законы «Decretio Childeberti» или применялись ли они, — это проблема несомненно ложная.

В завершение отметим, что имени Брунгильды «Decretio Childeberti» не упоминает. Не надо делать из этого вывод, что женщины в принципе не допускались к юридической практике, как в ту же эпоху в Византии. В 587 г. составители Анделотского договора без колебаний поместили имя королевы в «шапку» документа. Однако скажем, что тексты законов — самые престижные документы в государстве — не имели ничего общего с таким соглашением в сфере частного права, как Анделотский пакт. Чтобы ясней показать могущество Австразо-Бургундского королевства, более ловким ходом было выдвинуть на первый план фигуру мужчины-законодателя. Брунгильда решила скрыться за спиной сына, отказавшись от видимой власти, чтобы сохранить реальную. Но хорошо осведомленные мужи, такие, как Григорий Великий, не дали себя обмануть: когда папа пожелал, чтобы во франкский закон были внесены изменения, он написал Брунгильде, а не королю, зная, что инициатива в сфере законодательства по-прежнему принадлежит ей[135].

Некоторые исследователи выдвинули идею, что королева пошла в кодификации права еще дальше. Ведь есть данные, позволяющие утверждать, что в конце VI в. было пересмотрено шестьдесят пять титулов салического закона и добавлен короткий пролог, авторство которого можно приписать Асклепиодоту{694}. Причем приложением к нему сделали текст «Decretio Childeberti», словно в подтверждение того, что акт 595 г. вписывается в долгую юридическую традицию франков. Есть также предположения, что современники Асклепиодота участвовали и в разработке «Рипуарской правды», но убедительных доказательств этого не приведено{695}.

Несомненно более вероятна причастность Хильдеберта II к составлению «Баварской правды»[136]. В самом деле, навязывание кодекса законов подчиненному народу было одним из методов франкского империализма, даже если законодатель старался учесть местные обычаи. К тому же «Баварская правда» возвеличивала Агилольфингов, кровных родственников Брунгильды и агентов ее власти. Так, в случае похищения их имущества члены этого семейства имели право на компенсацию в четырехкратном размере. Однако меровингская власть считала нужным напомнить условия, на которых дается эта привилегия:

Герцог же, который стоит над народом, всегда был из рода Агилольфингов и должен быть, потому что так относительно их решили короли, наши предки; кто из их рода был верным королю и мудрым, того они назначали герцогом для управления народом{696}.

Агилольфингам ясно напомнили их место в обществе: короли в глазах своих баварских подданных, под пером меровингских хозяев они оказались не более чем «герцогами». Пока они покорны, их превозносят, но как только их верность вызовет сомнения, они могут быть раздавлены. Брунгильда уже дала им это понять на поле боя.

Вопрос прямого налогообложения

Если оружие и законы всегда оставляют какие-то следы, заметные историку, то руководство текущими делами чаще всего остается в тени. О повседневном управлении страной в период высшего могущества Брунгильды в конечном счете мало что известно. Приходится проводить экстраполяцию, исходя из разрозненных сведений, в основном относящихся к чуть более ранним временам.

Однако можно понять, что годы междоусобной войны подорвали бюджет меровингского государства. Как только положение выправилось, в разных регионах — в разное время, похоже, первой заботой Брунгильды стала ревизия списков прямых налогов. Например, в 589 г. двор отправил группу служащих для переписи населения города Пуатье. Эту группу возглавляли дворцовый граф Ромульф — вероятно, родственник Лупа Шампанского[137], — и Флоренциан, майордом королевы, что свидетельствует об интересе, какой к этой операции проявляла Брунгильда{697}.

Эта «перепись», recensement в первом смысле слова, состояла в том, чтобы определить census, то есть подушный налог с каждого податного в зависимости от его средств. Поскольку прежде беспорядки в Regnum не позволяли вовремя корректировать устаревшие данные, обедневшие люди облагались куда большей податью, чем им позволяли платить реальные средства, и наоборот: с тех, кто разбогател, не взимали налог пропорционально новому богатству. Поэтому приход податных переписчиков (discriptores) местное население могло воспринимать как благословение. По крайней мере, так это событие предпочел изобразить Фортунат в одном из стихов. Правда, для него это было прежде всего возможностью получить даровое угощение[138].

Для Брунгильды смысл ревизии census a состоял, конечно, в том, чтобы «хорошо править верным народом и облегчать положение бедняков, если еще обнаружится неимущий»{698}. Но местная верхушка возражала-то не против справедливого обложения, а против самого сбора прямых налогов. Так, хоть Григорий Турский и похвалил Ромульфа и Флоренциана за работу, проведенную в Пуатье, работать в собственном городе он им не позволил. Со времен Хлотаря I, — объяснил он, — с города Тура не взимали налогов из уважения к святому Мартину, и податные списки были сожжены. Их попытался восстановить Хариберт, но епископ Евфроний снова добился от него отмены налогов. Король Сигиберт I во время недолгого властвования над этим городом тоже ничего не собирал. Что касается Хильдеберта II, он ничего не требовал до сих пор. Переписчики Брунгильды настаивали, и им даже удалось заполучить старый податной список, который отдал им один слишком честный житель города Тура. Григорий вскипел. Чтобы его утихомирить, небеса соблаговолили наслать смертельную болезнь на сына того человека, который столь некстати согласился платить налоги. Поскольку дело, казалось, зашло в тупик, епископ Тура написал письмо во дворец. В свою «Историю» текст этого письма он не включил, и трудно представить, какие правовые аргументы могли бы оправдать сохранение привилегии, обоснованной настолько слабо. Более вероятно, что Григорий сослался на свою прежнюю, нынешнюю и будущую верность. Брунгильда, конечно, не могла обойтись без поддержки со стороны епископа Турского. Вскоре дворец признал налоговое изъятие Тура{699}.

Таким образом, в сфере прямого налогообложения свобода маневра у королевы была крайне невелика. Иногда приходилось допускать, чтобы города изъявляли покорность по доброй воле, и не добиваться, чтобы они расплачивались как полагалось. Эта ситуация объяснялась не только бедностью податных или их недобросовестностью, но и тем, что собирать налоги было трудно. Согласно римскому праву некоторые представители городской верхушки, избираемые из числа куриалов, должны были ежегодно обходить собственников, требуя подати, сбор полной суммы которых они гарантировали собственным имуществом. В областях, где земля была сосредоточена в руках немногих, эта задача могла показаться легкой. Но там, где крестьянских парцелл было больше, чем крупных поместий, работа сборщика становилась сложной. Ему приходилось снова и снова приходить к мелким землевладельцам, которые при его приближении могли обратиться в бегство. Часто суммы, которые сборщик не сумел выбить, он был вынужден выплачивать из своих средств. Так было в Оверни, где эта система грозила вот-вот рухнуть. Брунгильде пришлось в начале 590-х гг. реформировать земельный налог, несомненно, изменив размер минимального облагаемого состояния. Тогда же она освободила от налогов земли церквей и монастырей и личные владения клириков{700}. Об этих людях во всяком случае было известно, что налоги они платят плохо; несомненно выгодней было поощрять их к молитвам, чем навлекать на себя их проклятия.

Видимо, Брунгильда смирилась с тем, что дело неизбежно идет к сокращению прямого налога, но при этом время от времени пыталась сохранять то, что еще можно было сохранить. Впрочем, разве она не смогла спасти главное в старой системе? В конце жизни Григорий Турский еще считал нормальной ситуацию, когда графы городов ежегодно ездят во дворец, чтобы вносить налог в казну{701}. Коль скоро это не касалось Тура, он против этого не возражал.

Однако государственный бюджет страдал от этой потери доходов. Чтобы ее компенсировать, Брунгильда была вынуждена настаивать на конфискации имущества у лиц, которых королевский суд признавал виновными. Идеальным был вариант, когда выявляли недоимку или уклонение от выплаты налогов. Присутствие дворцового графа — председателя королевского суда — среди податных переписчиков в 589 г. позволяет догадаться, что решался вопрос, важный для политики Брунгильды. В 590 г. в ходе одного дела, тоже связанного с налоговыми вопросами, дворцу удалось захватить имущество сыновей Ваддона, бывшего майордома Хильперика. В связи с этим Брунгильда и Хильдеберт II сумели также добиться от обвиняемых, чтобы те показали им тайник, где отец укрыл часть казны Гундовальда{702}.

Поскольку возможность изъятий такого рода в вотчинах аристократов сохранялась, Меровингам можно было не тревожиться из-за падения собираемости налогов. Конечно, аристократы, которым надоедало, что их разоряют за каждое вероломство, вскорости обвинят Брунгильду в алчности{703}. Но пока что королевский суд и государственная казна как нельзя эффективней сотрудничали ко взаимной выгоде.

Правосудие Брунгильды

Кстати, не было ли восполнение нехватки средств имплицитной логикой всей меровингской юстиции? Пусть одновременно очень строгие и очень христианские положения права, которые содержатся в «Decretio Childeberti», не застят нам глаза. Когда Брунгильда снимала маску законодателя, чтобы вернуться к обязанностям судьи, все менялось.

Возьмем наиболее известный случай, с воодушевлением пересказанный Григорием Турским. Около 585 г. возникла ссора между двумя турскими аристократами, Сихаром и Храмнезиндом. Она выродилась в жестокую файду, в ходе которой обе семьи поочередно совершали убийства и грабежи. Дело было улажено в местном суде: Сихара признали виновным в первом нападении и присудили к выплате противнику штрафа — композиции, чтобы восстановить мир{704}. Через несколько лет оба кума снова подружились и даже устраивали совместные трапезы. Однако во время одного из таких пиров, сопровождаемого обильными возлияниями, Сихар пошутил: может, в семье Храмнезинда многие и погибли в ходе файды, но все-таки дела у него идут превосходно — в конечном счете он должен быть благодарен Сихару за убийства. Храмнезинд не оценил юмора. Он дождался, пока сотрапезник заснет, и раскроил ему голову — «пилой», уточняет Григорий Турский, имевший склонность к выразительным деталям. Затем Храмнезинд раздел труп Сихара и повесил его на хорошо заметный сук, чтобы для родственников последнего оскорбление было очевидным.

Если первая часть дела соответствовала обычаям борьбы соперничающих группировок, то второй эпизод скорей напоминает ссору пьяных. В самом деле, протрезвев, Храмнезинд понял, насколько серьезно то, что он сделал. Он отправился во дворец, чтобы просить прощения у короля. Аудиенция произошла в церкви, и убийца изложил свое дело. Но, как пишет Григорий, Брунгильда дала понять, что «разгневалась»{705}. Тогда Храмнезинд понял, что надеяться ему не на что, и отправился в добровольное изгнание до лучших времен{706}.

При виде такого правосудия только руками разведешь, потому что руки у него связаны. По-хорошему Брунгильда должна была бы приговорить Храмнезинда к смерти согласно римскому праву или к очень большой композиции согласно салическому закону. Но этот человек происходил из могущественной семьи, имел превосходные связи при дворе и не был идиотом, в отличие от Сихара. Он мог когда-нибудь оказаться полезным. К тому же, если верить Григорию Турскому, преступление было совершено в приступе гнева: если бы оно замышлялось заранее, Храмнезинд не воспользовался бы пилой, придавшей мести довольно нелепый вид.

Однако мог ли дворец оправдать этого растерявшегося убийцу? Конечно, нет. Известно, что жертва, Сихар, принадлежала к «клиентам» Брунгильды. Он был ее «верным» и человеком, ей обязанным; через два века его бы назвали «вассалом». Кроме того, Сихар в прошлом оказывал услуги, коль скоро в его ближайшем окружении находился человек, передавший налоговым дознавателям податной список Тура[139]. Короче говоря, королева не могла оставить убийство Сихара безнаказанным, не рискуя утратить верность семейной группировки, как можно догадаться, влиятельной в Туре. К этим местным верхам, которые могли стать альтернативной властью в городе, если бы епископ Григорий изменил, следовало относиться бережно.

Поэтому Брунгильда оказалась перед дилеммой. Каким бы ни был приговор королевского суда, кто-нибудь остался бы недоволен. Найденное решение, естественно, было простейшим: сделать все, чтобы с Храмнезиндом не расправились. Аудиенция была назначена в церкви, в месте, где обвиняемых арестовывать было нельзя, и это значило, что Храмнезинд сохранял свободу действий. К тому же Брунгильда публично выразила гнев: значит, Храмнезинд понял, что приговор его ждет неблагоприятный. Вовремя начавшегося перерыва в заседании хватило, чтобы он смог бежать.

Как только он оказался в безопасности, Брунгильда могла вынести обвиняемому приговор и распорядиться конфисковать его имущество. Это решение могло удовлетворить родственников жертвы. А также казну, поскольку доходы с таких земель использовали для выплаты жалованья герцогу. Что касается Храмнезинда, ему оставалось только ждать, пока это дело со временем забудется. Через несколько лет он вернулся и поклялся, что смерть Сихара была несчастным случаем. После нескольких обращений во дворец он добился, чтобы ему вернули имущество; ему даже дали охранную грамоту, запрещавшую врагам нападать на него{707}.

Таким было правосудие Брунгильды: можно оспаривать его справедливость или законность, но оно заботилось о жизни людей, чести семей, личных отношениях магнатов и финансовых интересах казны (ведь можно поручиться, что Храмнезинду вернули не все имущество). Иногда остается явное впечатление, что Григорий Турский позволяет себя обмануть. Но королева сохраняла главное — общественное спокойствие, а хронист был достаточно тонким политиком, чтобы оценить ее виртуозность.

Кстати, некоторые находят удовольствие в том, чтобы сравнивать правосудие Брунгильды с правосудием Фредегонды. Действительно, к тому времени, когда умер король Гунтрамн, королева Нейстрии считалась достаточно могущественной, чтобы пресекать ссоры подданных. Так, ей пришлось разбираться с мерзкой историей вражды двух семей в Турне. Все началось с того, что один человек убил мужа сестры, обвинив его в том, что тот ходил к блуднице. Главные участники этой ссоры через некоторое время умерли, но их родственники продолжали свару. Фредегонда решила пригласить глав обоих соперничающих кланов во дворец, чтобы они примирились во время пира. Поскольку образумить их ей не удалось, она велела слугам перебить всех топорами[140]. Это тоже был способ прекращать файду и умиротворять общество, но многие, взвесив все, предпочитали австразийский метод.