1

1

Перед нами — Германия, только что освободившаяся от наполеоновского ига, только что пережившая лейпцигскую битву, самую кровавую в новой истории (после мукденского сражения). Был такой момент, когда казалось, что ближайшие годы после этого национального воскресения из мертвых будут для Германии временем правильного прогрессивного развития общественной жизни, установления правового строя на обломках феодально-полицейских порядков, едва не доведших до полной гибели и Пруссию, и меньшие державы германской нации. Объединение Германии и конституционный строй в этой будущей стране — таков был «двуединый» идеал свободомыслящих общественных кругов едва ли не во всех отдельных германских державах; немедленное введение конституции в этих отдельных державах еще до их грядущего желательного объединения — таково было непосредственное требование, предъявлявшееся этими же кругами общества к тем «тридцати шести монархам», о которых говорит Гейне в своих сатирических стихах и которые властвовали над раздробленной немецкой нацией. Эти желания не были мимолетной фантазией нескольких оторванных от почвы политических мечтателей; они отвечали все более и более назревавшим потребностям жизни. Дворянско-бюрократический строй, отдававший все население в бесконтрольное распоряжение полиции и чиновников, угнетал всякое свободное проявление жизни; сеть феодальных повинностей и не всюду вполне уничтоженных крепостных отношений держала многочисленнейшее сословие — крестьянство — в состоянии периодически возвращавшихся голодовок и никогда не прекращавшейся приниженности, низводила крестьян на уровень париев, бесправных, темных и презираемых; торговля и ремесла были стеснены рядом мелких и крупных узаконений, никому не нужных и вместе с тем страшно мешавших правильной торгово-промышленной жизни; крупная промышленность, все возраставшая в течение первой половины XIX в., не видела перед собой ни достаточно обширного рынка сбыта ввиду таможенных преград, существовавших между отдельными немецкими государствами (до учреждения таможенного союза), ни надежд на усиление покупной способности этого рынка при страшном обнищании широких народных масс, ни какой бы то ни было возможности конкурировать с более богатыми странами, вроде Англии и Франции, в добывании себе внешних рынков сбыта, так как пока Германия не была объединена, никакого военного флота ни у одной из немецких держав не могло быть в более или менее серьезных размерах; наконец, рабочий класс был в чрезвычайно тяжелом положении: рабочий день был в общем чрезмерно велик, заработная плата ничтожна, обращение с рабочими в точности отражало феодально-полицейский дух, которым была насыщена атмосфера немецкой жизни.

Помещики, придворные, офицеры и высшие чиновники — вот кто только и являлся более или менее удовлетворенным общественным классом; да и то мы говорим тут о них только как о классе, ибо среди образованных людей, тяготившихся этим политическим строем, требовавших свободы слова и деятельности, было немало выходцев и из офицеров, и из помещиков. Таковы были общие причины, делавшие государственный строй явно непрочным, — причины, вызывавшие все более и более широкое увлечение конституционными идеями. Для всех теперь, 100 лет спустя, совершенно ясно, что никоим образом и никто этих идей подавить окончательно не мог бы, мало того, что осуществлению этих требований Германия и обязана нынешним своим процветанием. Но в 1815–1820 и следующих годах это еще ясно не было, будущее было скрыто, и правящие круги с недоумением и раздражением смотрели на недовольную интеллигенцию и самую беспокойную часть ее — студентов.

Были и внутренние, и внешние причины, сделавшие в те годы студентов носителями оппозиционной мысли, если даже и не считать того обычного обстоятельства, что молодая часть общества есть в то же время самая пылкая, искренняя, восприимчивая и чуткая часть его. Во-первых, студенты особенно увлеклись в 1813 г. подвигом спасения отечества от Наполеона, приняли особенно активное массовое участие в войне, и поэтому с особенным раздражением увидели крушение всех своих патриотических надежд на Венском конгрессе, оставившем Германию по-прежнему разъединенной и порабощенной; во-вторых, были в 1813 г. торжественно даны обещания после войны привлечь народ к соучастию в управлении, и эти обещания, «предательски» не исполненные после победоносного окончания войны, подогревали раздражение студентов, которые заявляли, что они боролись не за «свободу государей», а за свободу народа; в-третьих, академическая жизнь была стеснена до крайности, подозрительное полицейское ухо прислушивалось к лекциям, благонамеренные чиновные профаны сортировали науку на одобрительную и неодобрительную, тупая и придирчивая цензура душила научную литературу, и все это вносило еще более горечи в настроение студентов. К числу причин внешнего порядка, выдвинувших университетскую молодежь на авансцену политической жизни в Германии второго и третьего десятилетий XIX в., следует отнести главным образом то существенно важное обстоятельство, что университет в те времена являлся единственным местом, где собирались и сообщались между собой более или менее многочисленные представители образованного класса. Университет сближал молодежь, и только благодаря университету она могла себя чувствовать сплоченной и более сильной. Взрослые граждане не могли нигде собраться на политический митинг в числе нескольких сот человек, а дети их в университете могли это сделать и делали.

И вот к изумлению и негодованию Меттерниха [1], главного и верховного руководителя не только австрийской, но и общегерманской реакции, начались университетские беспорядки, сборища, речи, процессии с факелами, манифестации и т. д. Явление поражало своей новизной и неожиданностью. Меттерниховская пресса и меттерниховские последователи, впрочем, мгновенно нашли разгадку в том обстоятельстве, что возникла секта, желающая повторить в Германии ужасы французской революции, секта эта завладела незрелыми и буйными умами — и вот результаты и т. д. Следует заметить любопытную черту в отношениях реакции к студенческому движению: сначала, когда движение это больше отличалось внешне бурным характером, но на самом деле не могло внушить никаких серьезных опасений, реакционеры изо всех сил старались изобразить его в глазах мирных граждан в виде чудовищной революционной гидры, пышащей огненными искрами и желающей зажечь всегерманский пожар; а по мере того как студенческое дело осложнялось и усиливалось, по мере того как оно приобретало все более и более серьезный колорит как одно из многочисленных уже проявлений недовольства, правящие круги стали притворяться незамечающими или презирающими «мальчишек», которые вместо ученья думают о политике. Отношение первого рода было налицо в 1815–1820 гг., отношение второго рода более заметно накануне и во время мартовских событий 1848 г.

Особенное внимание привлекла бурная студенческая манифестация, имевшая место в 1817 г. во время вартбургского торжества по поводу трехсотлетия лютеранской реформации. На эти празднества съехались студенты разных университетов, причем юбилею реформации была придана окраска манифестации против «стеснений духа» вообще, против реакционной политики германских правительств. Одновременно студенты пожелали чествовать и давнишнее освобождение Германии от римских пап, и недавнее освобождение от французского завоевателя, и дать волю выражению истинных своих чувств по отношению к тем, кого они считали угнетателями своей родины. После празднования и шествия с факелами, 18 октября вечером за городом был разложен костер, куда после речи соответствующего содержания полетели одна за другой книги авторов, успевших возбудить ненависть молодежи своим реакционным направлением. Вокруг раздавались по поводу выкликаемых громко имен реакционных авторов насмешливые и бранные восклицания и замечания. Сожжен был «Кодекс жандармерии», сожжена была книга ненавистного молодежи, «подкупленного русским золотом» Коцебу [2] и т. д. На другой день было торжественное заседание с речами о не исполненных государями конституционных обещаниях, о грядущем величии Германии, о служении свободе.

Все это было в достаточной мере невинно и ни для кого не опасно; однако для подозрительных и нервно настроенных правительственных лиц вартбургский праздник представился грозной революционной манифестацией. Меттерних пришел в сильнейшее негодование и беспокойство, так же как баварский и прусский короли. Несмотря на явно враждебное отношение властей (а быть может, именно поэтому), тон студенческого движения становился все резче и решительнее. Литературная полемика представителей либерального течения против Коцебу, осмеивавшего конституционные и национально-объединительные идеалы студенчества, не могла не возбудить еще больше страстности в студенческих кругах. Был образован общегерманский студенческий союз, «принципы» которого были одобрены и приняты представителями 14 университетов. В этих «принципах» между прочим высказывалась хвала великому герцогу веймарскому за введение в Веймаре представительства, предъявлялось требование конституции к другим немецким правительствам, указывалось на чрезмерно высокие налоги, существующие в германских государствах, заявлялось желание видеть всех немцев совершенно равными перед лицом закона, — «как это обстоит уже давно в Англии и действительно высказано во Франции в хартии Людовика XVIII». В общем эти принципы были чрезвычайно умеренно и сдержанно редактированы, но для Меттерниха и его друзей всякий нежандармский образ мыслей уже казался крамольным, и на общестуденческий союз было обращено полное полицейское внимание. Иена с ее старым и знаменитым университетом стала средоточием общегерманского студенческого движения, особенно с тех пор, как сюда переселился из Гиссена и начал читать лекции профессор Фоллен.

По мере обострения полицейских преследований Фоллен и группировавшиеся около него студенты все больше и больше стали заниматься анализом вопроса о том, позволительны ли или непозволительны в политике всякие средства для достижения намеченной цели, и тому подобными острыми проблемами. Революционно-демократическая черта движения начинала все заметнее преобладать над чисто национальными стремлениями. Учение Фоллена было учением республиканским по преимуществу; это был фанатически настроенный враг всякого деспотизма и для борьбы против последнего признавал хорошими всякие средства. Студенты Вит фон Дерринг, Карл Занд и некоторые их товарищи составляли самый близкий к Фоллену кружок, но и в массе иенского студенчества радикальные взгляды последнего все больше и больше вытесняли недавние сравнительно умеренные воззрения. Возмущалось студенчество особенно тем, что иностранцы вмешиваются в дела германского университетского быта. Валах Стурдза составил для императора Александра I мемуар, касающийся неблагонамеренности университетов в Германии, и мемуар этот возымел известное действие в официальных германских сферах. Этот Стурдза привлекал ироническое внимание и русских оппозиционно настроенных кругов своим ханжеством и верноподданностью; известно четверостишие Пушкина:

Вкруг я Стурдзы хожу,

Вкруг библического,

Я на Стурдзу гляжу

Монархического.

Он-то и представил докладную записку, затрагивающую университетский вопрос в Германии. В мемуаре Стурдзы рекомендовались отнятие всех университетских старинных вольностей и низведение студентов на уровень строго опекаемых гимназистов. Одна копия этого тайного доклада попала в Париж и была там обнародована. Бешеная ярость охватила и без того раздраженное студенчество Германии. Студенты командировали двух из своей среды вызвать на дуэль Стурдзу, который от дуэли отказался и быстро исчез из Германии; тогда гнев обратился на Коцебу, заявившего сочувственно, что идеи Стурдзы разделяет и сам император Александр. И действительно, император Александр раздавал сам экземпляры этого произведения Стурдзы членам Аахенского конгресса.

Коцебу, о котором было известно, что он в переписке с русским правительством, получил столько угроз и неприятностей, что переселился в Мангейм из Иены. Ненависть к нему, давно уже существовавшая, разгорелась ярким пламенем. Впрочем, помимо Стурдзы, Коцебу и других отдельных лиц, боровшихся против нового духа в университетах, вся меттерниховская система явно торжествовала на всех позициях, по всей линии общественной жизни и вносила все больше и больше злобы и отчаяния.

23 марта 1819 г. в квартиру Коцебу явился молодой человек, который, пожелав увидеть хозяина дома, начал разговор с ним и, вдруг выхватив кинжал, вонзил его в горло своему собеседнику. Коцебу был убит на месте. Когда маленький сын Коцебу бросился к трупу отца, молодой человек ударил себя самого кинжалом, но был схвачен раньше, чем успел другим ударом с собой покончить. Это был Карл Занд, один из ближайших учеников Фоллена, студент Иенского университета.

Около трупа Коцебу был найден клочок бумаги, написанный Зандом, где заявлялось между прочим, что Коцебу — «губитель и изменник народа» и что нет более благородного дела, как покончить с ним! Раненый Занд был отвезен в тюрьму. На следствии он вел себя необычайно спокойно и решительно и никакой нити следователям не дал. Поступок свой он непоколебимо до последней минуты считал полезным для Германии и блага немецкого народа.

Известие о смерти Коцебу, по единодушному свидетельству историков того времени, было принято университетской молодежью с бурным восторгом; Занда восхваляли как героя; «даже зрелые мужи, — говорит Трейчке в своей известной «Германской истории», — сравнивали убийцу с Теллем, Брутом, Сцеволой». Даже умеренные слои общества с почти благоговейными похвалами отзывались о Карле Занде. 20 мая 1820 г., после долгого следствия и долгих мучении от раны, Карл Занд был казнен. Пример его нашел подражателей, и вскоре после него студент Ленинг произвел покушение на висбаденского сановника Ибелля, после чего покушавшийся покончил в тюрьме с собой, проглотив для этой цели несколько осколков стекла.

Правящие круги ужаснулись не только этих фактов, не только фанатизма, доведенного до жажды мученичества, но особенно того бесспорного сочувствия, которое проявлялось в широких кругах общества к Занду и Ленингу. Не один только Пушкин воспел Карла Занда в своем «Кинжале», в известной строфе, которую новейший историк декабристов П. Е. Щеголев называет «увлекательной и дразнящей».

О юный праведник, избранник роковой!

О Занд, твой век угас на плахе;

Но добродетели святой Остался глас в казненном прахе…

В Германии нашлись и поэты, и ораторы, совершенно недвусмысленно восторгавшиеся его поступком. Меттерних решил против этого-то все усиливавшегося общественного настроения бороться нагромождением новых и новых стеснений, запретов и кар. Он сначала преувеличивал близость той «всеобщей революции», первые зарницы которой ему мерещились в студенческом движении; движение среди германской молодежи, дошедшее до кульминационного пункта в 1819 г., было первым порывом, за которым последовало сравнительно менее бурное время. За это время нарастали и поднимались новые силы в обществе, и было ясно, что следующий порыв будет еще бурнее, еще неудержимее и опаснее, что в ближайший острый политический момент студенты уже будут иметь за собой не только сочувствие, но и деятельную поддержку общества.

А Меттерних тогда, в эту эпоху 1820—1830-х годов, с той же отличавшей его полицейской близорукостью уже впал в противоположное преувеличение и понял этот данный ему историей перерыв как блестящую и едва ли не окончательную свою победу над «гидрой революции». Но его постигло горькое разочарование.