12

12

Если бы кто-нибудь еще в начале ноября 1890 г. сказал, что в предстоящие 10 месяцев Парнеля ждут падение и смерть, то весьма многим такое пророчество показалось бы фантастическим. Только что он избавился от обвинения в связях с убийцами Кавендиша; только что его враги были раздавлены самым несомненным образом, а его друзья так высоко подняли голову, как никогда раньше. Но именно в эти дни триумфа на него обрушился удар, от которого не было спасения, и всю силу и значение которого сразу нельзя было достаточно верно оценить.

Уже сравнительно давно, с половины 80-х годов, в ирландских политических кружках и в лондонских клубах говорили об интимных отношениях, существующих между Парнелем и г-жей Кэтрин О’Ши, женой ирландского депутата [204]. С течением времени слухи эти стали довольно настойчивы. Все знали, что Парнель бывает только у м-с О’Ши и ни у кого больше; что когда его нет в Лондоне, самый удобный способ для сношений с ним — передать, что нужно, через г-жу О’Ши; все знали наконец, что Гладстон и члены его партии весьма часто ведут с Парнелем переговоры через Кэтрин О’Ши, когда он почему-либо не хочет или не может видеться с ними лично [205]. В 1886 г. пли около того произошло охлаждение между капитаном О’Ши и Парнелем; охлаждение окончилось формальным разрывом, и Парнель перестал бывать у него в доме.

Но с Кэтрин О’Ши он видеться не перестал. Эти свидания были редки и недолги, происходили урывками, но тем не менее дошли до сведения капитана. Кэтрин О’Ши была, по общему отзыву, единственной женщиной, которую в своей жизни любил Парнель; она была также его единственным другом и поверенным, и он не мог заставить себя отказаться от свиданий с ней, несмотря на бесчисленные глаза и уши, следившие за каждым его шагом, ловившие каждое его слово. Две-три наивным тоном изложенные заметки проскользнули в лондонской прессе о том, что экипаж Парнеля тогда-то и тогда-то стоял около дома О’Ши; два-три дружеских намека вкрались в разговор собеседников капитана [206]; анонимные письма также не заставили себя ждать. Произошло объяснение между мужем и женой; капитан О’Ши созвал семейный совет, и там было решено, что он имеет право требовать развода.

Просьба о разводе была подана в суд, и 16 ноября 1890 г. началось разбирательство. На суде ни Кэтрин О’Ши, ни Парнель не думали защищаться; Парнель даже не прислал на суд представителя своих интересов. Присяжные признали ответчицу виновной в нарушении супружеской верности и удовлетворили просьбу ее мужа о разводе, а председатель суда заявил, что Парнель — «человек, воспользовавшийся гостеприимством капитана О’Ши для разврата». Отчет о процессе был напечатан во всех английских газетах, и факты, обнаруженные на суде, стали достоянием читающей публики обоих полушарий.

Английская общественная мораль была возмущена, английская публика оскорбилась в своих лучших чувствах. Правда, всего только в середине 80-х годов газета «Pall-Mall» обнародовала целый ряд случаев всевозможных естественных и неестественных преступлений против нравственности, совершаемых людьми, которые носили почтеннейшие титулы и фамилии; правда, эти разоблачения никем не были опровергнуты; правда, наконец, 10–12 человек, украшавших собой лондонские аристократические салоны, были в сильном подозрении у сыскной полиции, разведывавшей в 1887, 1888 и 1889 гг., для кого совершается в столице систематический торг несовершеннолетними. Итак, английская публика могла бы, по-видимому, настолько окрепнуть нервами к 1890 г., чтобы не так ужасно потрястись зрелищем парнелевского «морального падения», тем более что названные выше факты из жизни аристократии обыкновенно никого особенно не беспокоили и весьма быстро тонули в Лете.

Но с Парнелем вышло иначе. Его громили и уничтожали всюду: и в консервативных слоях, и в либеральных, и в высшем круге, и в среднем. С жадностью читались передовицы, описывавшие все перипетии романа Кэтрин О’Ши; наперерыв рассказывались подробности о том, как Парнель подкупал прислугу, чтобы передать записку, как часами он стоял под окнами, чтобы увидеть г-жу О’Ши, как он переодевался и изменял свою наружность. Во главе суровых моралистов шла редакция газеты «Times», видевшая в этой истории верное средство повалить, наконец, своего врага и доказать таким образом, что добродетель, несмотря ни на какие встречные тернии и временные поражения, все-таки в конце концов торжествует. За единичными исключениями, английская печать всей своей компактной массой вторила «Times». Ненависть, лютая и непримиримая, долго принужденная прятаться и улыбаться и теперь увидевшая, что ее час пришел, брызгала с печатных листов, проникала и заражала атмосферу и самой своей беззаветностью покоряла окружающих. Забыли о Закаспийской железной дороге, о русской среднеазиатской политике, о Египте и Хартуме: все это отошло на задний план перед делом Парнеля.

Ирландцы-депутаты были смущены и испуганы, но первым их движением было теснее сплотиться вокруг своего вождя, как сбивается иногда кучка солдат вокруг знамени в ожидании особенно сильной атаки. «Чарли не может быть виновен в том, что на него возводят», — говорили они [207].

20 ноября, т. е. через 3 дня после окончания процесса супругов О’Ши, в Дублине сошлось большое собрание, на котором собравшиеся ирландские члены парламента торжественно заявили свою верность и благодарность Парнелю; там же была прочтена телеграмма от нескольких парламентских парнелитов, путешествовавших в это время в Америке; они также утверждали, что будут всегда держаться Парнеля и его политики. «Незабвенные услуги нашего лидера в прошлом и глубокое убеждение в необходимости его несравненных качеств для блага дела заставляют нас еще раз выразить свое желание, чтобы он взял на себя лидерство партии», — писали они. Парнеля единогласно выбрали лидером на предстоящую сессию. Итак, партия пока была верна. Но Парнель знал, что огромную важность представляет при данных обстоятельствах мнение Гладстона; он бодро и уверенно относился к поднявшейся буре, с насмешками и презрением отзывался о походе против него и Кэтрин О’Ши: ему нужно было только знать, что скажет Гладстон. Одно слово этого человека заглушило бы все голоса, донеслось бы до ушей страны и могло бы создать поворот в общественном мнении.

Прошла целая неделя после процесса, а Гладстон молчал. «Times» громил его молчание с той библейской силой, до которой любят подыматься передовики этого органа в особо сенсационных случаях; «Гладстоновцы, — писала газета — могут не обращать внимания на решение суда, но они не заставят британский народ думать по-своему» [208]. Другие органы, консервативные и унионистские, не отставали: они требовали от Гладстона, чтобы он или прямо объявил, что либералы по-прежнему в союзе с Парнелем, или чтобы открыто отшатнулся от ирландского лидера [209]. Если Парнель с напряженным вниманием ждал, чтобы Гладстон высказался, то и вся Англия смотрела на Говардин и прислушивалась, не раздастся ли оттуда голос, которому она привыкла верить. И Гладстон наконец сказал свое слово.

24 ноября, через 8 дней после процесса, он написал члену либеральной партии Джону Морлею письмо [210], в котором говорил, что, по его мнению, дальнейшее лидерство Парнеля было бы в высшей степени гибельно для ирландского дела [211] Он просил, чтобы Морлей передал это Парнелю. «Я высказываю свое решение просто и прямо, как бы мне ни хотелось смягчить чисто личную сторону этого положения». Приведенная фраза одна только (да и то глухо) говорила о коренной причине разрыва. В сущности, читатели письма не могли составить себе ясного мнения о том, почему Гладстон не желает видеть Парнеля ирландским лидером: потому ли, что верит в его моральную испорченность, или из боязни пойти против общественного мнения? Не было человека, который умел бы яснее выражать свои мысли, чем Гладстон; запутаннейшие финансовые доклады под его пером и в его устах казались проще таблицы умножения. А здесь коротенькое письмо по несложному делу кажется темным, недописанным, сбивчивым. Но подлежало сомнению только одно: Гладстон, не оставляя ирландскую партию, не отказываясь от поддержки идеи гомруля, требует, чтобы ирландцы выбрали себе другого лидера вместо Парнеля.

Если враждебные выходки прессы и английского общественного мнения могли казаться Парнелю не более как «щипками и мелкими уколами», то рука Гладстона теперь наносила удар прямо по голове. Только эта рука и могла так сильно поразить его. Могущественный союзник покидал его и ставил пред ирландской партией дилемму: или низложить Парнеля, или отказаться от поддержки либералов.

Как только письмо Гладстона было опубликовано, ирландская партия пришла в смятение. Несмотря на все уверения, застольные тосты и клятвы, весьма многие члены партии больше уважали Парнеля, чем любили его; он держал себя со многими из них холодно, мало с ними общался, в особенности в последние годы, и слишком сурово охранял принципы партийной дисциплины. Ирландские депутаты беспрекословно повиновались ему, потому что в нем видели избранника страны и от него ожидали всевозможных чудес, немыслимых для простых смертных. Одним из таких чудес в их глазах являлся формальный союз с либералами и превращение Гладстона в гомрулера. Они полагали, что теперь уже главное сделано, что им только нужно спокойно ожидать падения Салисбюри и гомруль будет в их руках на другой день после избрания либеральной палаты и сформирования кабинета Гладстона. И вдруг, когда они уже рассчитывали отдохнуть на правах друзей будущего министра, им предлагают или пожертвовать Парнелем, или отказаться от всех своих надежд. Они очень хорошо понимали и с готовностью высказывали, что самому же Парнелю обязаны этим союзом, что когда он в первый раз явился в палату, смешно было и думать для тогдашней ирландской группы, для какого-нибудь Исаака Бьюта, о завоевании одной из двух великих партий; они сознавали вполне отчетливо, что только Парнель своей борьбой с англичанами не на жизнь, а на смерть создал такое блестящее положение дел. Но, с другой стороны, несчастная страна 7 столетий ждет своего освобождения, оно теперь уже готово стать фактом, как вдруг только оттого, что Парнель не мог подавить своей страсти, опять рушатся все надежды, опять Агасферу вкладывают посох в руки и приказывают продолжать странствие. Разве Парнель не знал, говорили многие ирландские депутаты на первых же собраниях после письма Гладстона, разве Парнель не знал, чем он рискует, на что идет, вступая в связь с замужней женщиной в такой стране, как Англия? Как же у него не хватило настолько любви к обожающему его народу, чтобы подавить в себе эту страсть? Если теперь он останется лидером, Гладстон исполнит свое слово и порвет все сношения с ирландской партией, и Парнель сам разрушит дело рук своих. Его долг — уйти от лидерства.

Такие речи слышались все чаще и чаще на собраниях партии; Парнель мог видеть, что почва под ним колеблется, и он апеллировал к Ирландии. Вот что гласил его манифест к ирландскому народу: «Рассмотрите внимательно, как с вами обращаются, чего от вас требуют, раньше чем вы согласитесь выдать меня английским волкам, воющим, требуя моей гибели» [212]. Всегда в последние годы, говорил манифест, ирландская партия держалась независимо, не шла ни за кем в хвосте и никому не позволяла вмешиваться в свои дела. Теперь Гладстон осмеливается давать партии указания и повеления относительно такого вопроса, как лидерство. Если партия уступит, этим она признает свое ничтожество и сама же похоронит надежду на гомруль: англичане добры только тогда, когда видят против себя силу, а слабых и уступчивых они презирают. Далее в манифесте Парнель говорил о своем пребывании в гостях у Гладстона всего за год перед тем, во время рождественских праздников 1889 г., когда Гладстон соглашался со всеми требованиями ирландцев. Если действительно вождь либералов убежден в необходимости гомруля, если это правда, а не лицемерие, то все равно его долг поддерживать ирландскую программу, а кто будет лидером партии — неважно для такого человека чистых принципов, каким называют Гладстона.

Ирландская партия после парнелевского «манифеста» совершенно явственно раскололась на два лагеря, и большинство придерживалось того мнения, что ссориться с Гладстоном нельзя и что Парнель хоть на время должен уйти. Но Парнель сдаваться не хотел. Он как будто помолодел, как будто стал живее и сильнее при виде опасностей, отовсюду встававших вокруг него. Самые бурные прения велись на партийных заседаниях; он присутствовал на них и многократно высказывал свое мнение по дебатировавшемуся вопросу: бракоразводный процесс супругов О’Ши и его роль в этом деле нисколько не касаются лидерства ирландской партии; он считает всю поднявшуюся бурю результатом английского лицемерия и полагает, что Гладстон побоялся быть одним против всех и только потому стал на сторону его врагов. Далее, он думает, что партия унизит себя, если согласится повиноваться Гладстону. Но все было напрасно: слишком жаль было многим ирландским депутатам расстаться с мечтой о близкой победе, слишком безопасным и легким представлялось дальнейшее парламентское плавание под флагом Гладстона. Пять дней длились эти дебаты; 6 декабря произошла баллотировка вопроса. Голоса разделились: 45 депутатов признали временное удаление Парнеля необходимым, 26 остались верными ему. Новым лидером был избран Джустин Мак-Карти.

Если покинул Гладстон, это не казалось непоправимой бедой: английский союз добыт силой, и значит его еще можно вернуть. Если изменила партия, это было тяжело, но также не могло назваться решительным несчастьем: хотя депутаты присылаются страной, однако она не может контролировать каждый их шаг и каждое мнение. Несравненно важнее всего этого было узнать, как же смотрит на него теперь сама Ирландия. Как она отнеслась к заявлениям его врагов и к его манифесту? Собирается ли также оставить его или нет? Ответ на эти вопросы получился не сразу.

В Ирландии все три известия: о процессе О’Ши, о письме Гладстона и лишении Парнеля лидерства, распространились в одно время и произвели ошеломляющее действие. Собственно, грозящий разрыв с Гладстоном не испугал ирландцев так, как испугал их депутатов: они привыкли на Англию смотреть как на вражеский стан, не разбирая оттенков, и соглашение с либералами считали дипломатической сделкой, которую их «король» может расторгнуть, когда найдет нужным. Но что их поразило, как громом, это факты, обнаруженные бракоразводным процессом. Если Парнель называл лицемерием движение, поднявшееся против него в Англии, то здесь и он должен был согласиться, что имеет дело с психологическими факторами совсем иной категории. Верующие католики Ирландии были искренно и глубоко убеждены, что он действительно совершил преступление, и преступление тяжкое. Они любили его так, как никогда не любили никого из своих прежних католических вождей, кроме разве О’Коннеля, и этим доказали, что видят в нем не протестанта, а своего национального героя. Но когда этот протестант нарушил заповедь, которую признает и его религия, они были поражены и испуганы.

Если когда-нибудь у целого народа чувство становилось в противоречие с традиционными убеждениями, то это было с ирландцами в 1890 и 1891 гг. Наблюдатели ирландской народной жизни говорят, что в первое время о процессе Кэтрин О’Ши и о поступках Парнеля, отзывались так, как о несчастье ниспосланном судьбой, и только. Для массы ирландского народа окончательно разрешить вопрос о том, как теперь должны верующие люди относиться к Парнелю, могло одно лишь духовенство. Мы уже имели случай коснуться роли духовенства в ирландской истории; эта роль была всегда велика и существенно важна. Клир черпал там свою силу не только в религиозности паствы; в худшие времена своей исторической жизни Ирландия, загнанная и угнетенная, находила всегда поддержку и сочувствие у своих священников и монахов. Ирландское духовенство не фразами доказало, что оно горой стоит за свою паству: погибая на кромвелевских виселицах, томясь в английских тюрьмах, терпя нищету и голод после каждой из бесчисленных конфискаций, — оно в продолжение многих веков заставило видеть в себе душу нации. Конечно, в известном слое ирландского клира проложило себе дорогу и ультрамонтанство, но, находя адептов больше среди высших сановников церкви, это течение никогда не торжествовало над чисто националистическим. Мы видели [213], что когда в 1883 г. собирались деньги для поднесения Парнелю, высшие духовные лица Ирландии под давлением со стороны папы высказались против участия в подписке, а низший клир действовал заодно с народом. Итак, когда теперь Ирландия обратилась к своему духовенству за разрешением трудного вопроса, поставленного жизнью, это было сделано с полным доверием и глубоким почтением. Для духовенства выбора не существовало: одобрить Парнеля оно не могло, не идя в прямой разрез со своими догматами, а архиепископ Уэльш явился выразителем мнений всего клира, когда заявил, что Парнель после своего поступка не может рассчитывать уже на поддержку духовных лиц [214]. Другой ирландский архиепископ, Крок, телеграфировал в Лондон, что он не считает мыслимым оставление лидерства в руках Парнеля.

После этих двух демонстраций уже все знали, что между Парнелем и его сильными помощниками все кончено, и навсегда. Началось медленное, но беспрерывное отпадение целых групп, целых округов от Парнеля, и весной 1891 г. только слепой мог не видеть, что престиж бывшего лидера и вполовину не тот, как прежде. Парнель смотрел событиям прямо в глаза, не обманывая себя и не утешаясь. Когда Гладстон написал свое письмо, он сказал: «Мы еще поборемся»; когда его удалили от лидерства, он повторил: «Мы еще поборемся»; когда архиепископы заявили свое мнение, он сказал окружающим: «Передайте им, что я буду бороться до последней крайности» [215].

Он поехал в Ирландию и там, в Корке и Дублине, произнес две запальчивые речи против Гладстона; в первый раз видели его в таком возбуждении. Он называл вождя либералов предателем, говорил, что теперь англичане бьют не его, а Ирландию в его лице, что они ухватились за его частное дело, как за предлог для торжества над гомрулерами. Его слушала большая толпа, ему аплодировали, но и не такой проницательный взор заметил бы разницу между настроением народа прежде и теперь. «Меня убивают священники», — сказал он близким людям после митингов. На собраниях и всюду, где он высказывался, он говорил: «Я признаю Мак-Карти лидером, я не буду даже добиваться лидерства, я уйду от общественных дел, но при одном условии: пусть Гладстон исполнит свои обещания, пусть он проведет гомруль. Он этого не сделает, потому что просто хочет нас обмануть».

В этом, 1891, году, особенно с лета, здоровье Парнеля стало изменять ему. Он был в постоянном волнении, которое, несмотря ни на какие усилия, не хотело прятаться и постоянно давало себя чувствовать. Это заметили и друзья, и враги [216], и первые с грустью, а вторые с радостью [217] делились своими наблюдениями. В парламенте Парнель и немногие, оставшиеся ему верными, почти не бывали; маккартисты заняли их место. Оппозиция была вообще расстроена этим разладом страшно, и всемогущество Салисбюри, начавшееся расколом между гладстоновцами и унионистами, упрочилось окончательно последствиями процесса Кэтрин О’Ши. Парнель всегда был сначала демагогом, а потом парламентским деятелем, и теперь он все усилия напрягал, чтобы вернуть расположение народа. В иных местах его продолжали встречать радушно, в других сдержанно.

Впервые ему (и с ним всей Англии) истина предстала на выборах в Килькенни. В Килькенни освободился депутатский мандат; обе группы — маккартисты и парнелиты — всеми способами старались провести каждая своего кандидата, и на выборах маккартист прошел с решительным большинством. В марте (1891 г.) произошли также частные выборы в северном Слиго, и здесь снова парнелита забаллотировали. Но, с другой стороны, в Корке и Дублине были устроены летом манифестации в честь Парнеля, и, по общему убеждению, еще добрая половина Ирландии, несмотря ни на что, стояла на его стороне.

Борьба разгоралась; 22 мая Парнель говорил в Бельфасте на митинге; он обвинял духовенство в измене ирландскому делу и заявил, что архиепископы мешаются в политику и не хотят вместе с тем стоять на политической точке зрения. Он говорил также, что духовенство не решалось раньше заявить себя против него, а сделало это потом, когда увидело, что против Парнеля вся Англия. Архиепископ Крок ответил на такие обвинения на митинге в Нью-Инне [218], что духовенство всегда было против Парнеля, как только узнало о процессе Кэтрин О’Ши, но что нужно было собрать совет ирландских епископов, чтобы обсудить дело, а некоторые из них находились в Риме. Со своей стороны, архиепископ Уэльш объявил, что вообще Парнелю нельзя верить после того, что открылось на суде, и поэтому не мешало бы пересчитать денежные суммы, переходившие через его руки; письмо Уэльша было напечатано в «Times» [219]. Парнель на это заметил, что Уэльш желает подражать очевидно Пиготту, автору подложных писем, и выбрал даже один и тот же орган для сотрудничества. Впрочем, сам Уэльш, вероятно, решил, что увлекся, взял свои слова назад без всяких оговорок.

Полемика поглощала Парнеля всецело. Он не спал, ел урывками, переезжал бесконечное количество раз из Англии в Ирландию и действовал с несокрушимой энергией. Но чем больше он оборонялся, тем более яро нападала английская пресса и тем сильнее разгорячались ирландские оппоненты. Раз в это время он вошел неожиданно в кабинет Мак-Карти (с которым оставался во вполне мирных личных отношениях), молча поздоровался и сел в кресло; он был бледен, как мел, и страшно худ. Безмолвно посидев короткое время, он попрощался и ушел; Мак-Карти заплакал, глядя на него.

Переговоры с Диллоном и О’Бриеном, которые хотели соединить обе группы ирландской партии, не увенчались успехом. Впрочем, Парнель желал теперь только возвратить себе Ирландию, а парламентские дела отодвинулись для него на задний план. Положение партии было бедственно; маккартисты умоляли Парнеля прекратить борьбу хоть на время. Архиепископ Уэльш также говорил, что дело Ирландии погибает вследствие этого раскола. Парнель назвал слова Уэльша детской болтовней и чистейшей бессмыслицей [220]. В июле (1891 г.) Парнель женился на Кэтрин О’Ши, разведенной со своим мужем. В Англии это несколько успокоило общественное мнение, но католическое духовенство Ирландии посмотрело на женитьбу Парнеля как на «верх ужасов» [221]. Впрочем, и в Англии отзывались весьма многие очень неодобрительно и в таких выражениях, которые резко задевали честь жены Парнеля. Но он, не отвлекаясь ничем, продолжал борьбу; через несколько дней после свадьбы, 22 июля, состоялся в Дублине огромный митинг парнелитов; Парнеля встретили такими горячими овациями, которые живо напомнили недавнее и невозвратное прошлое. Он говорил о «вечной необходимой войне» с англичанами из-за гомруля, о единодушии, о скорой победе. Но через короткое время после этого торжества его постиг очень чувствительный удар — измена «Журнала Фримана». Этот влиятельный и наиболее читаемый в Ирландии орган стал на сторону его врагов: собственник журнала счел неудобным для себя защищать Парнеля, после того как нападения на него духовенства ввиду женитьбы удвоились. В Англии торжество консерваторов и либералов-унионистов было полное. Лорд Салисбюри заявил в публичной речи, что его очень радуют последствия процесса О’Ши, так как они доказывают непоколебимую крепость великобританской нравственности. Унионисты, стоя на менее возвышенной точке зрения, радовались ослаблению оппозиции и своей победе и приглашали гладстоновцев окончательно отрешиться от «гомрулерских фантазий» и примкнуть к ним. В конце сентября Парнель говорил в Боскоммоне; он опять убеждал слушателей до конца бороться за самоуправление Ирландии, с горечью отзывался о поведении Гладстона и обещал в будущем разом повести атаку для достижения и гомруля, и аграрных законов. Этот митинг происходил 27 сентября 1891 г.; все рассматривали его как начало осенней кампании; враги готовились к нападениям, парнелиты агитировали в пользу скорейшего примирения групп, английская пресса отряжала в Ирландию на осень репортеров. Но все это оказалось излишним.

После митинга в Боскоммоне Парнель вдруг почувствовал себя нехорошо и отправился сейчас же в Брайтон, где жил на загородной даче с женой. Приехав домой, он немедленно слег в постель. Страшные ревматические боли мучили его. Следующие дни он провел в постели; послали за врачом. Тот не мог сначала разобрать, какая это болезнь, и только потом решил, что имеет дело с обостренным ревматизмом. Парнель уже через 3 дня после начала болезни понял и высказывал, что его положение опасно. Жена не отходила от него ни на шаг; терпение его при этих муках изумляло врача Джоуэрса и всех окружающих. Болезнь быстро прогрессировала; расшатанный трудами и волнениями организм оказывался замечательно пригодной для того почвой. Жена в исступлении от горя отказывалась верить врачу, но сам Парнель выражал твердое убеждение, что умрет. Спокойствие не покидало его ни на минуту. На седьмой день болезни у него начал отниматься язык. «Передайте мою любовь друзьям моим и Ирландии, — сказал он, — вот если бы в ее страданиях за ней так ухаживали, как за мной!» Больше он уже ничего не говорил, а только глядел на свою жену и силился улыбнуться. Вечером 7 октября над Брайтоном разразилась страшная буря, и при шуме ветра, врывавшемся в комнату, началась и окончилась агония. Он скончался в половине двенадцатого ночи.

Когда слух о его смерти разнесся по Ирландии, были забыты все деления на партии, все ссоры и несогласия последнего года. Маккартисты наперерыв старались еще раз оправдать свое поведение и засвидетельствовать свою печаль; духовенство говорило, что покойник был великий человек, которого соблазнили темные силы на горе его родины. Массы ирландского народа выказывали искреннее и глубокое отчаяние; в Дублине и других городах магазины и театры были закрыты в день похорон (11 октября). Двухсоттысячная толпа провожала гроб; громкие рыдания не прекращались в течение всей длинной дороги до дублинского кладбища. Правительство боялось, что вспыхнут беспорядки, и усилило полицейские отряды. Редакция изменившего Парнелю «Журнала Фримана» охранялась одним из таких отрядов, так как опасались насилий со стороны толпы. На стенах дублинских улиц, через которые шел траурный кортеж, были расклеены афиши с надписями: «Замучен англичанами».

Ввиду того, что на последнем митинге (в Боскоммоне) Парнель казался совершенно здоровым, а смерть постигла его всего через 10 дней, распространилась молва, что он покончил с собой. Ревматизмом он начал страдать незадолго до смерти, так что многие не верили разъяснениям врача. Жена его находилась в таком состоянии, что видеть ее и говорить с ней нельзя было, и это также способствовало тому, что слух долго держался. Но даже те, которые не приписывали смерть самоубийству, говорили и писали, что Парнеля загнала в могилу общая и дружная травля последнего времени. Многие (в том числе и Гладстон) полагали, что смерть Парнеля принесёт известную пользу Ирландии в том отношении, что прекратит рознь среди ирландской партии, усилит этим оппозицию против Салисбюри, кабинет будет низвержен, и либералы, получив власть, скорее смогут провести гомруль. Но так в большинстве случаев говорили гомрулеры-англичане; ирландский же народ ничем не утешал себя в своем горе. «Все погибло, — сказал один оратор на народном митинге в Дублине, — коршуны, заклевавшие Парнеля, заклюют и Ирландию».

Печаль, раскаяние и безнадежное отношение к будущему царили в народе, только что пережившем одну из замечательных эпох своей истории. «Такого не было и не будет уже у нас», — писал Мак-Карти [222] о своем покойном сопернике. Французская, немецкая и американская печать посвящала памяти Парнеля обширные статьи и характеристики. В Англии эта смерть возбудила почти такое же волнение, как в Ирландии. Пятнадцать лет Парнель тасовал парламентские партии, отодвигал на задний план важнейшие вопросы внешней и внутренней политики, заслонял все и всех собой и своими требованиями. Он застал ирландскую партию ничтожной, а сделал ее первостепенной политической силой; либералов заставил изменить свою программу и раздвоить этим свою фракцию; 15 лет Англия привыкла смотреть на государственных деятелей и на политические комбинации с точки зрения их отношений к Парнелю, и когда вдруг 8 октября страна узнала, что его уже нет, это поразило ее. Место, занимаемое в английской жизни Парнелем, было так велико и так важно, что странным казалось видеть его внезапно пустым. Часть английской прессы («Daily News», «Standard» и т. д.) отдавала справедливость талантам мертвого врага и с гордостью напоминала, что все-таки он — англичанин, что Англия теперь, после его смерти, может причислить его к своему Пантеону. Другие органы, также признавая Парнеля замечательным человеком, тем не менее сожалели, что его способности нашли «столь дурное применение» и были употреблены «не на пользу Англии, а во вред ей». Редакция газеты «Times» даже перед трупом Парнеля не могла осилить своего отвращения к безнравственности и испорченности покойного; впрочем, газета полагала, что эти пороки в значительной мере объясняются моральной несостоятельностью дела, которое он отстаивал. Редакция выражала уверенность, что теперь в Англии и Ирландии все успокоится и придет в обычный порядок. Годы, минувшие после смерти Парнеля, не разбили этих надежд.

Париж, июнь 1898 г.