6

6

Чрезвычайно важный момент наступал в истории ирландского движения. О’Коннель на долгие месяцы если не совсем выбыл из строя (с ним можно было сообщаться без особых трудностей), но во всяком случае непосредственным, ежечасным, так сказать, влиянием на ход событий он пользоваться не мог. И это обстоятельство ускорило назревавший в ирландском движении кризис.

«Молодая Ирландия» заговорила решительнее и яснее, нежели до сих пор, и условия, созданные Робертом Пилем, сильно ей благоприятствовали. Основная тенденция тактики О’Коннеля — не отходить ни на одну линию от границ, очерченных конституцией, эта тактика недаром так долго держалась, недаром ирландский агитатор воспитал на ней целые поколения; и раньше, нежели говорить о том, как «Молодая Ирландия» стала на место О’Коннеля, мы должны отдать отчет, каков был политический багаж обоих противников в момент начала между ними борьбы, и почему эта старая, имевшая за собой традиции о’коннелевская тактика начала слабеть.

Авторитет О’Коннеля в середине 40-х годов был колоссален; редактор «Нации», один из инициаторов движения «Молодой Ирландии», прямо говорит, что долго казалось совсем немыслимым предпринимать что бы то ни было без согласия и содействия О’Коннеля. Его исторические заслуги были огромны. В годы полной подавленности и приниженности ирландской нации, в годы торжествующего протестантского ханжества и угнетения католиков, в эпоху могущественной реакции первых лет XIX в. он первый нарушил общее молчание и начал борьбу. Он ускорил дело эмансипации католиков; далее, он в 30-х годах воспользовался своим союзом с вигами, чтобы выговорить для Ирландии хорошую администрацию, никого не притесняющую, принципиально дружественную нации; тогда же, хотя и неполно, все-таки было сделано очень многое, чтобы совсем лишить вопрос о десятине его прежней остроты; городское управление в Ирландии было преобразовано, и католики вошли в его состав впервые; наконец, взявшись за дело агитации против унии, О’Коннель и сюда внес свою изумительную энергию, преданность делу, работоспособность, хотя он был уже стар, болен, измят жизнью. В Бельгии, в клерикальных кругах Франции, Западной и Южной Германии, Италии, Испании, в папской курии его почитали как поборника католической веры против ее врагов (он, заметим кстати, был очень религиозен). Много было условий, содействовавших его огромной популярности далеко за пределами Ирландии, а в самой Ирландии все (не исключая партии «Нации») были согласны, что он «призвал к политической жизни» спавшую тяжелым сном родную страну. Культ героев был всегда силен в Ирландии, и соответственно роль отдельных личностей всегда преувеличивалась общественным сознанием. И молодое, и старое поколение почитало этого человека, и возникавшая оппозиция мечтала не о борьбе с ним, а скорее о том, как бы этой борьбы избежать. Тактика О’Коннеля, которую он рекомендовал согражданам, была им усвоена в начале его деятельности, и с ней же он не расставался до кончины. Эта тактика не требовала самопожертвования, отваги, дерзости мысли или дерзости действия, и уже поэтому она не закрывала О’Коннелю входа во все слои ирландского народа и доступа ко всем сердцам и умам людей, сочувствующих Ирландии; и эта тактика, казалось, давала и результаты, — ей приписали эмансипацию католиков и ряд вышеуказанных благих дел менее крупных размеров. Мирная агитация, законные демонстрации, неустанно представляемые петиции — вот были средства, и требовалось присутствовать на митингах, агитировать среди окружающих, подписывать самим и давать подписывать другим предлагаемые петиции, собирать на дальнейшую агитацию деньги и отправлять эти регулярные сборы в указанное место. Эта тактика всех допускала до участия в политической жизни страны, и она всем была доступна, а поэтому она и была долго популярной и устойчивой. Но, кроме нее и ее приверженцев, в Ирландии иногда глухо, а иногда явственно давали себя знать другие проявления и другие люди. Они не составляли политической партии, их поступки были стихийным, рефлективным, отчаянным протестом отчаявшихся и изголодавшихся людей, но при свете их действий тактика О’Коннеля сильно выигрывала в глазах английских властей и становилась иногда даже как бы известным палладиумом порядка и спокойствия. Начинались уступки, переговоры, сделки. Сумма шла в кредит О’Коннелю, а о точном определении слагаемых никто в Ирландии и не мог, и не хотел заботиться. Да и мыслимо ли в подобных случаях точное определение слагаемых, также еще вопрос. Так или иначе, была известная путаница, нечто недоговоренное, ибо нельзя без ущерба для последовательности действий одновременно порицать известную силу и ею же пользоваться, желать ее уничтожения и извлекать в свою пользу аргумент из самого факта ее существования. Это недоговоренное выступило наружу не в начале 1830-х годов и не перед безграмотными «белыми парнями», а спустя 10 лет — перед «Молодой Ирландией».

Конечно, не в самой непоследовательности было дело: не было никогда в истории человечества такого случая, когда мало-мальски серьезный, мало-мальски широкий раскол возник бы в известном политическом движении, при отсутствии иных условий, только потому, что кто-либо из членов партии усмотрел в том или ином пункте ее программы логическую непоследовательность или в ее образе действий не вполне точное соответствие между словами и поступками. Религиозные секты по этой только причине раздваивались часто, политические партии — никогда; и много, если теряли ничтожный процент членов.

Здесь, в Ирландии 1840-х годов, тоже не непоследовательность (на которой даже не останавливались), не неясность и недосказанность (которые были вполне очевидны) сыграли важную роль. Тактике О’Коннеля нанес сильнейший удар Роберт Пиль. О’Коннель всецело основывался на конституции, — Пиль доказал, что это неограниченное доверие неосновательно. Митинги были законны, — Пиль запретил их; речи О’Коннеля были вполне легальны, — его отдали под суд; присяжных подтасовывать не полагается, — их подтасовали; писать статьи, не призывающие к преступлениям, можно, — авторы статей получили казенное помещение рядом с О’Коннелем, хотя в статьях их ничего преступного не было; парламент существует для контроля над министрами и охраны конституции, — Роберта Пиля парламент одобрил, а на речи о нарушении конституции не обратил ни малейшего внимания.

Течение, получившее название «Молодой Ирландии», ввиду всего происшедшего укрепилось в своей давнишней тенденции, в воззрении на конституционные средства как на нечто не вполне достаточное. «Молодая Ирландия» еще не развила своей программы во всех хотя бы важнейших пунктах, но когда двери тюрьмы захлопнулись в 1844 г. за О’Коннелем и его товарищами, то эта еще только слагавшаяся фракция, волей судьбы призванная взять в свои руки политические дела, переходя от литературной сферы, где она до сих пор более всего высказывалась, в область практической деятельности, уже знала определенно, в какую сторону направит она свои усилия. И месяцы тюремного заключения О’Коннеля остались памятными в истории Ирландии как «начало конца», как начало общественного кризиса, так мрачно окончившегося спустя несколько лет.

Заключение О’Коннеля длилось недолго, до середины сентября, когда палата лордов, к которой апеллировали обвиненные, отменила приговор суда. Но новые тенденции, начавшие проявляться в эти месяцы заключения О’Коннеля, продолжали развиваться и на его глазах. Его освобождение сопровождалось триумфальной поездкой по улицам Дублина, огромными овациями, фейерверками и самыми бурными проявлениями во всех больших городах Ирландии. Это лишний раз заставило новое течение и его представителей усомниться в целесообразности борьбы против такого общепризнанного, общенационального авторитета, а кроме того, решение палаты лордов как бы противоречило, по крайней мере отчасти, слишком пессимистическому воззрению «Молодой Ирландии» на английскую конституцию, вернее, на ее применение английскими властями в борьбе против ирландцев. Но оба эти обстоятельства все-таки не могли предотвратить кризиса.

За время отсутствия О’Коннеля делами ассоциации (против унии) заведовал Смит О’Бриен, человек, гораздо ближе стоявший к «Молодой Ирландии», нежели к О’Коннелю, и впоследствии окончательно примкнувший к новому течению. О’Бриен категорически решил ни за что не закрывать ассоциацию, как хотел было это сделать О’Коннель вскоре после запрещения клонтэрфского митинга. Вообще его наклонности были несравненно воинственнее; при нем обозначилась уже вполне ясно решимость довольно большой группы членов ассоциации ни на один шаг не идти навстречу желаниям Роберта Пиля, а предоставить ему все неприятные функции закрытий, преследований и т. д.

С громадным интересом все ждали первой речи О’Коннеля после его освобождения; эта речь должна была дать известную программу дальнейших действий ассоциации и всего вообще движения против унии, прерванного в октябре 1843 г. прокламацией вице-короля. Эта речь произвела самое грустное впечатление на присутствующих. Оратор говорил, что намерен возбудить в палате общин преследование против Пиля и всех судебных и административных властей, действовавших незаконно; что нужно обратиться к английскому народу с убеждением низвергнуть Роберта Пиля и предать его суду, а если английский народ не посодействует в этом предприятии, тогда он, О’Коннель, вернется в Ирландию и скажет ирландцам: «Не думайте о Джоне Булле, заботьтесь сами о собственном парламенте». Все это были ничего не значащие фразы в грозной словесной форме. О’Коннель просто рекомендовал надеяться на то, что ближайшие общие выборы пришлют в парламент больше либералов, нежели консерваторов, и тогда консервативный кабинет, как водится, должен будет уйти; возбуждение же обвинения против Роберта Пиля было, конечно, до курьеза невозможно и неосуществимо ни в ближайшем будущем, ни позже. Смит О’Бриен решительно не одобрил этой речи; он находил (как и вся «Молодая Ирландия»), что обращение к английскому народу и нецелесообразно, и недостойно ирландских деятелей. «Молодая Ирландия» всегда находила, что союз О’Коннеля (в 30-х годах) с английскими вигами, компромиссы, из-за которых он согласился тогда отложить агитацию против унии, что все это — одно из темных пятен в истории ирландского движения и что намекать снова на вигов и на соглашения с либералами не следовало бы ни в каком случае. О’Коннель тогда оставил агитацию не только вследствие компромиссов, но и потому, что в стране не было еще такого настроения, как позже, в 40-х годах; но «Молодая Ирландия» в это не входила, и ее раздражение усиливалось.

Болен и грустен был О’Коннель. Семьдесят лет, треволнения долгой жизни агитатора и трибуна, сознание неудач последнего времени и отсутствие мало-мальски утешительных перспектив, болезни и семейные неприятности — все это давило его, сказывалось на каждом шагу, тянуло его иногда прочь от общественной жизни, на отдых. И именно теперь увидел он, что снова и в усиленной степени выступают наружу уже давно, еще до запрещения клонтэрфского митинга, начавшиеся несогласия и пререкания с журналом «Нация», с молодым поколением, знаменем которого был этот орган.

За речью, возбудившей столько неудовольствия, следовало открытое послание О’Коннеля ассоциации. Тут он заявлял, что чувствует предпочтение в настоящее время не столько к простой отмене унии (simple repeal) и воскрешению самостоятельного парламента, сколько к проекту создания особого федерального совета в Ирландии, т. е. чего-то вроде «подчиненного парламента», который, как хотели этого так называемые «федералисты», главным образом заведовал бы финансовыми делами страны, а в остальном был бы связан волей общеимперского парламента. Федералисты представляли собой не имеющую никакого серьезного влияния фракцию (распространенную между наиболее нерешительными и не желавшими разрыва с Англией людьми), и некоторые из них даже изъявили готовность ограничить значение этого будущего совета не всеми финансовыми, а лишь фискальными вопросами. Вообще эта фракция в точности своих идеалов не формулировала, и ее неосновательно склонны были считать самым консервативным крылом того громадного лагеря, который собрал вокруг себя О’Коннель и среди которого шла теперь дифференциация. Люди, наиболее заинтересованные в сохранении крепкой связи с Англией, но которых все-таки не совсем удовлетворял существовавший порядок вещей, становились федералистами. В сущности, они не были по основным своим идеям приверженцами О’Коннеля, и поэтому «Молодую Ирландию» особенно поразило, что теперь сам лидер оставляет свои прежние широкие требования и идет к ним. Редактор Даффи увидел, как он говорит в своих воспоминаниях, что если принять федеральную программу, то это означает со стороны «Ассоциации против унии» ни более ни менее, как самоубийство. Интересно, что журнал «Нация» с большим почтением относился к личности вождей федеральной фракции, и вчуже редакция журнала интересовалась этой группой, ибо с точки зрения «Молодой Ирландии», без сомнения, лучше было быть федералистом, нежели приверженцем Роберта Пиля, и в этом отношении среди тех кругов, которые пополняли ряды федералистов, пропаганда этой фракции была все же шагом вперед. Но письмо О’Коннеля возлагало на редакцию «Нации», как полагали Даффи, Дэвис и их товарищи, обязанность бороться всеми силами против неожиданной тенденции старого лидера. Они силились не ссориться, потому что раздоры перед лицом торжествующего врага мучительны, опасны, и много следовало подумать, прежде чем на это решиться. Но тут кое-что было затронуто еще более важное, нечто такое, при потере чего вся начатая борьба утрачивала в их глазах решительно всякий смысл. «При этих обстоятельствах долг журнала казался мне ясным. Рискуя чем угодно, журнал «Нация» должен был подать сигнал опасности. Иначе не только судьбы общественного дела в настоящем, но и перспективы его в будущем могли быть скомпрометированы. Писатели «Нации» завоевали доверие своего поколения в беспримерной степени; если бы они обманули его вследствие недостатка мужества или чувства независимости, то действие этого на характер всего поколения было бы гибельно». Так смотрел Даффи на положение вещей. Мало того, что они считали принципиально долгом своим бороться против извращения программы всего движения, предпринятой О’Коннелем. Они сочли этот случай удобным еще и для того, чтобы приучить ирландский народ действовать самостоятельно, невзирая на О’Коннеля как на непогрешимого первосвященника. «Свобода покоится не в учреждениях, но в привычках мысли и действия; и нет такого способа добыть ее, который был бы совместим с удержанием на ученическом положении народа, предназначенного к освобождению». Руководясь этими соображениями, журнал «Нация» начал борьбу.

Даффи поместил большое открытое письмо О’Коннелю в своем журнале, где доказывал, что федеральные планы не освободят Ирландию и что новый курс, принятый лидером, может вконец погубить движение против унии и стремление к полной законодательной самостоятельности. Приверженные О’Коннелю газеты отвечали; началась полемика, в которую вмешалась сначала английская, а потом даже и французская пресса. Консерваторы говорили, что О’Коннель сам понял бессмысленность своих прежних затей добыть для Ирландии самостоятельность и перешел к менее утопичным планам; либералы тоже приветствовали новый курс, намекая, что теперь не может встретиться никаких препятствий к возобновлению прежних дружеских отношений и союза между ними и ирландцами; были и другие, менее характерные отзывы. Но в самой Ирландии партия «Нации» быстро росла. Многие примыкали к мнению, что О’Коннель закапывает в землю движение и что нужно ему в этом помешать. Дэвис в «Нации» умолял О’Коннеля вернуться к прежнему, говоря вместе с тем, что Ирландия все равно не оставит дела борьбы против унии. Ряд других статей развивал ту мысль, что федерализм — не замена, а подмена требуемой полной ирландской самостоятельности. О’Коннель после некоторого колебания высказался в том смысле, что некоторые молодые люди подняли шум и крик, не вдумавшись, как следует, в смысл его слов. Он вовсе не хочет перейти к федералистам. «Я желаю им, федералистам, добра, пусть они работают так хорошо, как могут, но они — не мои дети, мне с ними делать нечего». Спор кончился таким образом победой «Молодой Ирландии». О’Коннель уступил, видя, на чью сторону склоняется общественное мнение, но этой победы он своим противникам не простил. В политической жизни обеих фракций ирландского общества накопились горючие вещества. Пришел их общий враг и бросил искру.

Роберт Пиль, всегда внимательно следивший за изменениями в общественном настроении Ирландии, решил, что одновременно или почти одновременно с репрессиями надлежит произвести диверсию в сторону умиротворения. Он был одарен тем чутьем, которое отличало лишь наиболее талантливых борцов против алармистских движений и которое всегда помогало сводим обладателям вовремя распознать, чем именно возможно примирить тех, которые желают примириться, и настал ли момент, когда нужно поторопиться дать немного, чтобы потом не быть принужденным дать больше. Он решил отвлечь от О’Коннеля наиболее миролюбивые элементы высшего и среднего католического слоев, влиятельные и по происхождению своему, и по богатству. Католическая аристократия и буржуазия с давних пор жаловались на то, что единственный в стране дублинский университет есть университет чисто протестантский; что там нет кафедры католического богословия; что университетский совет и профессорский персонал — протестанты; что, словом, этот университет существует для маленькой группы жителей Ирландии, а не для большинства. Пиль внес в парламент и провел через него закон об открытии в Корке, Голуэе и Бельфасте [40] трех учебных заведений с факультетами: юридическим, медицинским и камеральным. Закон божий совсем должен был отсутствовать в программе преподавания; по крайней мере от университета такой кафедры не полагалось ни для протестантов, ни для католиков; но если кому-нибудь угодно, он вправе на собственный счет завести соответствующего преподавателя в том или ином из новооткрываемых учебных заведений. План Роберта Пиля возбудил сочувствие в католическом обществе, хотя сильно не понравился католическому духовенству. Они называли новые заведения будущими рассадниками безбожия и требовали, чтобы правительство на собственный счет содержало католических богословов-профессоров. Но духовенству Пиль угодил тем, что (еще до этого билля об учебных заведениях) он провел через парламент закон о даровании католической семинарии в Майноте ежегодной субсидии в размере 21 тысячи фунтов стерлингов вместо 9 тысяч, которые семинария получала до тех пор (до 1845 г.); кроме того, это же духовное учебное заведение получило единовременное пособие в 30 тысяч фунтов. Все это весьма умиротворяюще подействовало на духовенство, и оно хотя и было недовольно новыми «атеистическими университетами», но не чувствовало пока особой склонности к протесту. Партия «Молодой Ирландии», со своей стороны, выражала удовольствие по поводу уступки Роберта Пиля нуждам национального ирландского просвещения. К числу вождей и руководителей «Молодой Ирландии» принадлежали и протестанты, и католики, и они вообще не особенно много внимания уделяли чисто религиозным интересам и тревогам ирландского католицизма. Их прельщало в мероприятии Роберта Пиля именно отсутствие всякого официального конфессионального элемента, полное уравнение всех вероисповеданий. Они не обманывались в оценке истинных мотивов первого министра, который, впрочем, и сам оправдывал [41] перед палатой свою умиротворительную политику тем соображением, что при серьезном конфликте, возникшем между Америкой и Англией, великобританское правительство должно сделать все от него зависящее для успокоения страстей в Ирландии и иметь руки развязанные в случае предстоящей внешней войны. Подобная мотивировка лишний раз, казалось, подтверждала мнение «Молодой Ирландии», что внешние враги английского правительства суть ео ipso друзья ирландцев и самым своим появлением на политическом горизонте уже приносят Ирландии благо; самый же билль об учебных заведениях получил полное одобрение молодой партии. Для желающих жертвовать на содержание богословов предоставлялись все удобства, облегчение всех формальностей; для желающих заниматься чтением религиозного характера отводились особые читальные комнаты, но никаких преимуществ той или иной религии не оказывалось. Еще при обсуждении билля в парламенте О’Коннель яростно напал на него, обвинял новый закон в безбожии и т. д. Даффи в своих записках замечает, что О’Коннель в данном случае встретился с сэром Робертом Инглисом, который тоже обвинял билль в безбожии. Совпадение было действительно довольно достопримечательно, ибо Инглис пользовался заслуженной известностью старого протестантского ханжи, закоренелого врага католиков и преследователя введения принципа свободы совести в отношении между церковью и государством. Сэр Инглис был обижен, что государственная власть недостаточно заботится в своем законопроекте о процветании единоспасающего англиканства, а О’Коннель негодовал на то, что не будет иметь никакой официальной поддержки единоспасающий католицизм; и О’Коннель не хотел даже утешиться тем, что теперь хоть приравнивают католицизм к англиканству, тогда как в Дублинском университете католицизм всегда был принижен и обойден. «Атеистический» характер новых заведений возмущал одинаково и его, и сэра Инглиса. Роберт Пиль мог торжествовать: не только ему удалось сделать кое-что для умиротворения католического духовенства (майнотскими субсидиями) и католических аристократии и буржуазии (новыми учебными заведениями), но одновременно ему удалось этими же самыми новыми учебными заведениями рассорить О’Коннеля с «Молодой Ирландией». Началась решительная и резкая борьба между О’Коннелем и группой журнала «Нация». Религиозный и самовластный старик не мог без искреннего гнева отнестись к молодым вольнодумцам, равнодушным к религии и непокорным его собственному авторитету; и что было особенно тяжело, — общественное мнение снова склонялось не на его сторону. Даже духовенство, в лице католических епископов, на специальном собрании решило, что при некоторых (совсем несущественных) поправках положение о новых заведениях может быть вполне одобрено верующими. Но и тогда О’Коннель не успокоился. Напротив, его раздражение как бы еще выросло, когда он увидел, что почва уводит из-под его ног. «Поздравляю сэра Роберта Пиля с успехом в этом эксперименте»! — яростно вскричал он в собрании «Ассоциации против унии» 26 мая (1845 г.). Он называл новый закон «нечестивой попыткой порчи и подкупа» и утверждал, что ни один независимый человек не возьмется читать лекции в одном из новых учебных заведений. В этом-то заседании и произошел давно готовившийся взрыв [42]. Прения становились все живее, и после речи одного молодого человека (Конвэя) член редакции «Нации» Дэвис поднялся и произнес: «Я хочу только немного слов сказать в ответ на полезную, рассудительную и умную речь моего старого школьного товарища, моего истинно католического друга, мистера Конвэя…» Тут его прервал неожиданно О’Коннель:

— Я надеюсь, что это не есть преступление, быть католиком?

— Нет, конечно, нет!

— Улыбка, с которой вы употребили это слово, могла бы привести к такому заключению, — продолжал О’Коннель.

— Нет, сэр, нет, — возразил Дэвис, — мои лучшие друзья, самые близкие мне друзья, самые истинные мои друзья — католики. Я был воспитан в смешанном учебном заведении, где я узнал, а узнав, полюбил моих католических земляков, и любовь эта не будет смущена нынешними случайными и несчастными разногласиями. Разъединение, увы, губило нашу страну целыми столетиями. Ирландцы, неужели снова оно его погубит? Будете вы брать ирландских детей с самой ранней юности и углублять различие между ними?» Дэвис в дальнейшей речи заявил, что некоторые дурные стороны в правительственном билле он видит, но к мнению католических епископов об этом законе всецело примыкает. В ответной своей речи О’Коннель вдруг перешел на личную почву. «Группа политиков, — воскликнул он, — называющих себя партией молодой Ирландии, желая руководить судьбами этой страны, вдруг появляется и поддерживает эту меру. Такой партии, которая называется «Молодой Ирландией», не существует. Могут быть несколько индивидуумов, которые присваивают себе это наименование. Я принадлежу к старой Ирландии. Пора уже положить конец этому заблуждению. «Молодая Ирландия» может предаваться выходкам, каким угодно. Я вовсе не завидую им в прельщающем их названии. Я буду помогать старой Ирландии; и у меня есть некоторое слабое представление, что и старая Ирландия будет мне помогать».

Изумление и смятение овладели собранием. Дэвис, не желавший никогда в интересах дела ссориться с О’Коннелем, пока это было возможно, разрыдался, как ребенок, хотя всю жизнь отличался чрезвычайной сдержанностью и спокойной энергией. Несмотря на все будто бы примирительные речи, закончившие этот памятный вечер, было вполне ясно, что миру не бывать, что так долго державшаяся перед лицом англичан как один человек ирландская национальная партия раскалывается. Дэвис плакал, потому что хорошо знал, насколько непоправимо случившееся, хотя никто, лучше его и его товарищей, не мог сознавать, до какой степени это случившееся было неизбежно.

Молодое поколение всецело стало на сторону Дэвиса: партия же О’Коннеля уже не была той его национальной армией, при помощи которой в былые дни он боролся за эмансипацию католиков. Удовлетворенные отчасти уже достигнутыми результатами — политической эмансипацией 1829 г., последними совсем недавними уступками Роберта Пиля, достаточные католические круги в лице пожилых своих представителей не совсем понимали ярость О’Коннеля против новых учебных заведений, и прежде всего они не были совсем расположены к активной борьбе. Их поддержка чисто пассивная и довольно вялая. Религиозным индифферентистам, радикалам, мечтавшим о скорейшем соединении всех религий и слоев Ирландии в борьбе против англичан, они, люди старшего поколения, конечно, не симпатизировали; колоссальная слава О’Коннеля, его долгое и огромное влияние на политическую жизнь Ирландии — все это также давало ему важные преимущества перед молодыми противниками. Но тенденции Дэвиса быстро укреплялись среди самой активной и молодой части ирландского общества, и в этом «Молодая Ирландия» видела залог успеха. «Молодая Ирландия» не могла простить О’Коннелю еще одного, и в этом также О’Коннель имел немногих деятелей на своей стороне, даже из старых своих друзей. Дело в том, что именно в 1844–1845 гг., когда отношения между Англией и Францией, Англией и Соединенными Штатами портились более и более, когда временами газеты начинали говорить о войне, О’Коннель в своих публичных речах заявлял неоднократно, что он стоит за «безопасность трона Виктории», за то, чтобы низринуть американского орла, что лучше совсем оставить мысль о самостоятельности, нежели осуществить ее при помощи Франции. Все это серьезно охлаждало и раздражало два народа, которые больше всех других сочувствовали ирландцам. При положении, какое занимал О’Коннель, подобные заявления производили впечатление враждебной дипломатической ноты, враждебной манифестации ирландского народа против Франции и Америки. «Молодая Ирландия» видела в таком поведении О’Коннеля опасную бестактность и совершенно отказывалась понимать, для какой цели ему казалось необходимым расточать такую массу словесной лояльности, раз это покупается столь дорогой ценой — утратой симпатии двух могущественных народов. «Молодая Ирландия» открыто и ясно учила, что у ирландского народа должна быть своя собственная внешняя политика и дипломатия, по существу своему диаметрально противоположная дипломатии великобританской. Ирландские эмигранты в Америке с особенным раздражением отнеслись к таким заявлениям национального лидера. Джон О’Коннель, сын, повторяя обычный прием усердных бездарностей, подчеркивал и усиливал в собственных речах заявления своего отца и возбуждал этим особое раздражение и злобные насмешки среди тех, которые не спешили нападать на старика, помня его прежние заслуги. Джон О’Коннель, со своей стороны, сердился и мстил; началась глухая агитация против журнала Дэвиса, Даффи и Диллона. Дэвис заболел, и журналу приходилось, как и всей партии «Молодой Ирландии», выносить борьбу почти без участия самого даровитого и энергичного деятеля, ибо он почти не вставал с постели. Но журнал и его руководители не отчаивались; среди пожилых людей высшего и среднего круга, среди католического духовенства, действительно, «Нация» много потеряла от нерасположения О’Коннеля; среди молодежи городов, далее среди наиболее культурных фермеров она была любимейшим органом.

Болезнь Дэвиса вдруг приняла неожиданно крутой оборот, и 16 сентября 1845 г. он скончался. За погребальной колесницей шли огромные толпы народа; весь Дублин провожал покойника. Обнаружилась неожиданно огромная его популярность. Он больше всего выступал не на митингах, а в журнале «Нация», не в речах, а в политических статьях, и его похороны имели большое общественное значение, приняв характер манифестации в пользу нового течения. На мгновение старый и больной О’Коннель, сам стоявший на краю могилы, освободился от всяких личных чувств, от нашептываний своего сына и других лиц, настраивавших его систематически против «Молодой Ирландии». В ближайшем после смерти Дэвиса заседании «Ассоциации против унии» было прочитано письмо О’Коннеля, где говорилось об умершем: «Я торжественно объявляю, что никогда не знал я человека, который мог бы быть настолько полезен Ирландии в настоящей стадии борьбы». Но это было именно мгновением, порывом чувства; история продолжала двигаться по своему фатальному пути, начавшийся раскол углублялся.