2
2
Эмансипация католиков знаменовала важный шаг вперед, ибо уравнивала в правах исповедующих самую распространенную в Ирландии религию с протестантами. Но кабинет Веллингтона не только в том отношении ошибся, что не предвидел вспыхнувшего с давно небывалой силой аграрного движения, ибо он этой уступкой вовсе не облегчил также принятой им на себя задачи — борьбы против английских реформистов, против людей, требовавших самым настойчивым образом изменения избирательной системы в прямой ущерб землевладельческой аристократии и на пользу буржуазии. На этих страницах не место, конечно, излагать бурную английскую историю конца 20-х и начала 30-х годов, завершившуюся победой реформистов и избирательным законом 1832 г. 25 июня 1830 г. умер Георг IV и на престол вступил Вильгельм IV; спустя месяц произошла июльская революция в Париже, могущественно повлиявшая на усиление реформистского течения в Англии; 15 ноября 1830 г. пал наконец кабинет Веллингтона, виги овладели властью в лице графа Грея и взяли в свои руки дело проведения реформы; 7 июня 1832 г. после долгого и отчаянного сопротивления палаты лордов билль о реформе, прошедший через все чтения в обеих палатах, был подписан королем и стал законом.
Виги торжествовали и властвовали; выборы, происшедшие в том же 1832 г. уже на основании нового избирательного закона, упрочили их могущество. С первых же месяцев после того, как они сменили Веллингтона, министры-виги обнаружили тенденцию столь же суровыми мерами подавлять ирландские беспорядки, как прежде тори. Из попытки О’Коннеля воспользоваться общей ломкой избирательного закона, чтобы вернуть ирландским «сорокашиллинговым» фригольдерам утраченные ими в 1829 г. избирательные права, из этой попытки, взывавшей к самому примитивному чувству справедливости, ничего не вышло, несмотря на то, что подобная мера была в полном согласии с либеральными основами проводившегося общего билля. Наконец, когда волнения в Ирландии по поводу лендлордских притеснений, голода и церковной десятины усилились, вигистский кабинет (в 1833 г.) провел суровый акт о подавлении волнений в Ирландии, дававший вице-королю самые широкие полномочия для борьбы против неспокойных элементов. Вице-король получил право немедленно закрывать любое общество и разгонять любое собрание, если, по его мнению, это нужно для спокойствия страны, причем участники могли быть им отданы под суд; было воскрешено старое правило о том, что никто не имеет права выходить со двора от заката до восхода солнца (если у него нет на это уважительных причин) под страхом суровой ответственности; ни один политический митинг не мог собираться, если вице-король не был о нем предупрежден за 10 дней и не дал на него своего согласия; вице-король получил полномочие учреждать, где найдет нужным, военные суды для суждения дел, касающихся общественной безопасности; полиции присваивалось право свободного входа в любую квартиру для поисков оружия: разбрасыватели мятежных воззваний должны были отдаваться под суд по весьма сурово карающей статье закона; но была сделана оговорка, что они будут освобождены от обвинения, если выдадут тех лиц, которые поручили им эти прокламации разбрасывать. Несмотря на оппозицию О’Коннеля, этот билль прошел с весьма немногими и несущественными изменениями. Аграрное движение продолжалось…
О’Коннель, добившись в 1829 г. билля об эмансипации католиков, оружия складывать не хотел. У него были новые планы, новые цели. Он стал говорить об отмене унии 1800 г., о воссоздании самостоятельного парламента. Но революционное движение, возникшее и усилившееся среди крестьянского населения, заставило его поставить на очередь дня другую задачу. Он неоднократно высказывался за то, чтобы Ирландия возможно скорее успокоилась; его слова не производили никакого впечатления на те круги, от которых зависело исполнение этого желания, или, вернее, к которым он это желание адресовал. Он видел вполне ясно, что вся его популярность и весь престиж совершенно бессильны в данном случае. Он видел, что столь же бессильны, с другой стороны, солдаты и виселицы, оранжистские отряды и англиканские священники, лендлорды и чиновники, тюрьмы и усмирительные билли. Наконец, это волнение, разразившееся почти тотчас после такой большой политической реформы, как эмансипация католиков, вовсе не ставило своим лозунгом другую политическую реформу, вроде отмены унии, и тем самым это движение как бы наперед говорило, что новая политическая реформа, если она даже и будет дана, так же мало посодействует его прекращению, как старая политическая реформа (1829 г.) мало помешала его возникновению. Отношения арендаторов и лендлордов, с одной стороны, церковная десятина, с другой стороны, — вот о чем говорилось на незаконных митингах и писалось в незаконных прокламациях. О’Коннель не совладал с этим движением, но движение приобрело О’Коннеля. Он взял на себя провести законодательным путем то, что требовалось непосредственно самым бедным и самым многочисленным слоям его сограждан. От своей мечты об отмене унии он вовсе не отказался, но могущественно развитый у него инстинкт практического политика не позволил ему уклониться от участия в главном деле, выдвинутом историческими обстоятельствами Ирландии задолго до него и не им решенном, от участия в посильном разрешении ирландского социального вопроса. Но это участие он ограничил борьбой против десятины, т. е. более легкой задачей.
Социальный вопрос Ирландии коренился в отношениях безземельных и (фактически) бесправных арендаторов, нищих и задавленных арендной платой и всякими притеснениями, к владыкам ирландской территории — лендлордам. Это было основным недугом ирландской жизни, порождавшим разнохарактерные и неисчислимые бедствия для огромного большинства населения. Другим, меньшим, добавочным так сказать, злом, тоже сосредоточившим на себе ненависть Ирландии, была в те годы десятина. Первое зло было гораздо больше и коренилось глубже, второе было меньше и носило более искусственный характер. И О’Коннель начал борьбу именно со вторым, а не с первым злом, с десятиной, а не с аграрными отношениями, с более слабым из двух врагов.
О десятине мы уже имели случай говорить в первой главе, где шла речь о социальных недугах Ирландии еще до восстания 1798 г. Остановимся теперь на происхождении и развитии этого зла.
Господствующая (англиканская) церковь из всех превратностей судьбы в XVI–XVII вв. вышла победительницей и утвердилась в привилегированном положении своем как в Англии, так и в Ирландии. Вся земля в Ирландии была обложена десятинной податью, все пользовавшиеся землей должны были вносить десятую часть добываемого в пользу англиканской церкви, к какому бы вероисповеданию сами они ни принадлежали. В 1735 г. было введено некоторое изменение в законы об уплате десятины. Лендлордам и тем богатым англиканцам и пресвитерианцам, которые снимали у них землю для устройства пастбищ, удалось добиться, чтобы пастбищная земля была исключена из обложения десятиной. К концу XVIII столетия положение вещей окончательно сложилось так: самые богатые поместья, занятые разведением скота и обладающие огромными пастбищами, принадлежат в огромном большинстве случаев людям англиканского вероисповедания, и они в пользу своей англиканской церкви ничего не платят; мелкие земельные участки, обрабатываемые полунищими арендаторами, обложены десятиной в пользу англиканской церкви, хотя эти арендаторы (тоже в огромном большинстве случаев) — католики, обложены потому, что эти мелкие участки служат, конечно, не для пастбищ, а для разведения картофеля и хлебопашества. Несправедливость подобных порядков была кричащая, неприкрытая, наглядная до наивности: так, казалось, и заявляли эти законы о том, что они созданы господствующей кастой с полнейшим и намеренным пренебрежением ко всякой логике и ко всякому здравому смыслу, исключительно на пользу касты. Католическое духовенство питалось чем бог пошлет, больше добровольными даяниями своей нищей паствы; пресвитерианское получало некоторую поддержку от государства; англиканское же не только получало доходы от государства, но неукоснительно взыскивало подать с католиков и пресвитериан, населявших Ирландию. Католические церкви обваливались, приходили в совершенно негодное состояние, потому что не было денег на ремонт; их было мало, и они были разбросаны в огромных расстояниях одна от другой; католическое духовенство голодало в массе сельских округов, а в это же время англиканская церковь, насчитывавшая горсточку последователей на всем острове, собирала регулярную дань с презираемых ею иноверцев. Пресвитериане плохо с этим мирились, но католиков, более многочисленных и более бедных, эта десятина прямо выводила из себя и всегда служила готовым предлогом к возмущению. Еще на севере (в Эльстере) пресвитериане, главным образом населявшие эти округи, успели добиться того, чтобы картофель был исключен из числа продуктов, подлежащих десятинному обложению в пользу англиканской церкви, но в центральных, западных, южных графствах, в Коннауте, Мэнстере, Лейнстере, населенных католиками, эта подать взыскивалась также и с этого непитательного, не дающего сил и здоровья продукта, который, однако, являлся главной пищей крестьян не только в голодные, но и в сравнительно урожайные годы. В середине 1830-х годов (когда кипела «война против десятины») в Ирландии было 7 943 940 жителей [34]; из них католиков насчитывалось 6 427 712 человек, англиканцев же 852 356 человек (остальные 664 тысячи с лишком принадлежали к пресвитерианам и другим протестантским исповеданиям).
Для 6? миллионов человек не находилось ни достаточно церквей, ни порядочных помещений для церквей, ни возможности хоть как-нибудь обеспечить духовенство, ибо они в большинстве были бедны, а государство ничего не давало. Но эти же 6? миллионов обязаны были при всей своей нищете поддерживать чужое, ненавидящее и презирающее их духовенство. Англиканская иерархия в Ирландии состояла из 4 архиепископов, 18 епископов и около 2 тысяч священников и низшего причта. В общем на содержание их всех шло около 800 тысяч фунтов стерлингов ежегодно (почти 8 миллионов рублей). Были такие приходы англиканской церкви, где не имелось ни единого англиканца; такие, где паства состояла из одного старика, из шести человек, из двух человек. В этих приходах жили десятки тысяч католиков, которые и обязаны были содержать это чужое и не только им, но и (в приходах без единого англиканца) абсолютно никому не нужное духовенство, высшие чины которого обыкновенно довольно редко и заезжали в Ирландию, а проживали получаемые с Ирландии доходы в Лондоне и в своих английских поместьях, подобно ирландским же лендлордам-абсентеистам, с той только разницей всецело в пользу архиепископов, что от их отсутствия или присутствия ирландцам не становилось ни лучше, ни хуже, а отсутствие лендлордов всегда еще более отягощало несчастных арендаторов. Лучшие люди из англиканского духовенства сами тяготились подобным безобразным и решительно ничем не оправдываемым положением вещей. Все установление господствующей (англиканской) церкви в Ирландии протестантский архидиакон Глоуэр открыто назвал в 1835 г. «аномалией, не имеющей ничего себе подобного во всем христианском мире». Но таких, как Глоуэр, в этой среде было, конечно, весьма немного. Несравненно чаще доказывалось с наисладчайшей убедительностью, что так как земля божия, то и десятину с ее плодов и злаков надлежит платить в пользу единственно угодной господу церкви; единственно же угодная ему церковь, как общеизвестно, есть церковь англиканская. Впрочем, трудно даже и пересчитать разнообразнейшие религиозные и исторические аргументы, которыми подкреплялся закон о десятине. Усиленно действовавшее (хотя более еще кричавшее о себе) «Новое реформационное общество», образованное в 1824 г. с целью уловления прозелитов и обращения католиков на путь истинный, взяло на себя миссию всеми силами защищать десятинную подать от грозивших ей напастей. Оранжистские круги со своей стороны помогали этой ассоциации. «Даниель О’Коннель доставит нам избавление от десятины, как он уже дал нам эмансипацию», — говорили католики прихода Грэги (лежавшего на границе графств Керлоу и Килькенни) полковнику Гервею, убеждавшему их заплатить то, что требуется по закону. С весны 1831 г. «война против десятины» вспыхнула разом в нескольких местах и уже не прекращалась. И снова имя О’Коннеля настойчиво призывалось бунтовавшими и яростно поминалось усмирителями: первые выражали надежду на его помощь, вторые обвиняли его в происходящих волнениях. Успех, увенчавший в 1829 г. его агитацию в пользу католиков, все еще окружал его имя ореолом, как и в первые дни, когда он после проведения билля об эмансипации приехал в Ирландию. О’Коннель, с одной стороны, увещевал католиков не бунтовать, а с другой стороны, просил у вице-короля, чтобы десятину хотя бы на время перестали выжимать из нищего населения, пока парламент не решит, нужно или не нужно удержать этот налог. Но вице-король и протестантское духовенство отказали ему в этом. Борьба свирепела, и в самом конце 1831 г. произошло при Керрикшоне целое сражение, причем полицейский отряд был почти весь перебит или изранен. Тотчас же после этого известия вице-король приказал сборщикам воздерживаться от всяких действий по сбору десятины, а духовенство англиканской церкви получило спешно разосланный циркуляр от своей высшей иерархии не торопиться со сбором подати, пока парламент не решит этого вопроса принципиально. Собравшийся в декабре 1831 г. парламент начал расследование вопроса о десятине, а уже 1 июня 1832 г. появился на свет новый закон, имевший целью сохранить все преимущества и выгоды за англиканской церковью и вместе с тем слегка изменить прежние формы, прежнюю внешность дела, чтобы этим путем несколько успокоить Ирландию. Все внимание министерства и парламента было поглощено проходившей как раз в это время через последний свой фазис избирательной реформой 1832 г., и не только на протесты О’Коннеля против нового закона о десятине, но и на самый этот закон почти никто никакого внимания в Англии не обратил. В чем же состояли изменения, внесенные парламентом 1832 г. в дело сбора десятины? Эти изменения (законы 1 июня и дополнительный — 16 августа 1832 г.) совершенно ни в чем принципиально не изменили положения вещей. Эти законодательные акты могли бы служить отчасти образчиком таких мероприятий, которые преследуют две цели: ничего не дать никому и вместе с тем инсценировать это, чтобы могло с первого взгляда, впопыхах, показаться, будто что-то дано. В данном случае подобная вера в целебные свойства стилистики оказалась совершенно неосновательной. Ирландия узнала, что парламент возлагает отныне на государство обязательство выплачивать англиканскому духовенству Ирландии почти всю сумму, приносимую десятинной податью, а с плательщиков этот налог (уже не натуральный, а денежный) правительство будет взыскивать само. Другими словами, это было только избавлением духовенства от хлопот и неприятностей и ни в малейшей степени не избавляло нищего католического населения от ненавистного бремени. На выборах 1832 г. из 105 депутатов, которых имела право прислать Ирландия, 85 принадлежали к партии О’Коннеля и явились в парламент с твердым желанием начать упорнейшую борьбу против десятины. Около 40 человек (из этих 85) сверх того примыкало и к другому о’коннелевскому лозунгу: к требованию отмены унии и восстановления самостоятельного парламента. Но этот другой лозунг пока еще отступал на задний план: главным врагом являлась десятина. Эти выборы были многознаменательны не только потому, что они показали силу О’Коннеля, но и по другой причине. Как писал О’Коннель лорду Дэнканнону в начале 1833 г., «вся беднота наших (ирландских — Е. Т.) графств организована», и организована вся борьба против десятины. Но зажиточные фермеры, т. е. именно те, которые обладали избирательными голосами, по убеждению О’Коннеля, не принимали участия в этой организации. Но именно они выбрали врагов десятины в парламент. Значит, выходило, что вся католическая Ирландия, кто каким способом может, выражает свою ненависть к десятине и желание ее уничтожить. Как мы видели, парламент в 1833 г. вместо удовлетворения этого требования объявил страну чуть ли не в осадном положении. Вице-король Энгльси и фактически заправлявший делами главный секретарь Ирландии Стенли всецело стояли за репрессию, особенно Стенли, которого О’Коннель называл упрямым маниаком. Стенли, богатого молодого аристократа, тогда начинавшего только свою карьеру, можно было бы счесть любопытным и чаще, нежели можно было бы ожидать, встречающимся типом человека, который ненавидит нищих и голодных именно как бы потому (или за то), что они нищие и голодные. О’Коннель не совсем напрасно называл его своего рода маниаком. Он проявлял совершенно необузданную и ничем не мотивированную, как бы личную вражду к ирландцам, ровно ничего дурного никогда не сделавшим. Такой человек и старавшийся его несколько сдерживать, но все-таки подчинявшийся ему вице-король не стеснялись широко пользоваться исключительным законом 1833 г. для усмирения бунтующей страны.
О’Коннель продолжал играть свою все более и более раздвоившуюся роль. С одной стороны, он «советовал» (например, в письме к Дэнканнону) прислать побольше войск против бунтующих и указывал, что «со всякой точки зрения лучше всего увеличить королевские войска». А с другой стороны, эти же бунтующие самым фактом своего существования давали ему главную точку опоры в парламентской борьбе против десятины, ибо он вечно ссылался именно на их существование как на серьезнейшую причину, которая должна была побудить министерство к уступке. Наконец, с третьей стороны, крестьяне, боровшиеся против десятины, и низшее католическое духовенство, весьма деятельно их в этой борьбе поддерживавшее, считали О’Коннеля главным своим знаменосцем в борьбе против ненавистного англиканского побора. И в парламенте во время отчаянных и тщетных попыток задержать или изменить усмирительный билль, победоносно проходивший чрез обе палаты, О’Коннель все напирал на то, что подобные драконовские меры нужно было бы направить против «белых парней», а не против всей страны и т. д. Все это ни к чему не привело. В эти годы (1832–1837) правительство, все равно какое — вигистское или торийское, — могло себя чувствовать увереннее, нежели раньше или позже, ибо агитация по поводу реформы уже окончилась, а агитация чартистская еще не разгорелась; Англия была в эти годы сравнительно спокойна. Поэтому О’Коннель видел себя в таком положении, что он не мог даже желать падения ненавистных вигов, ибо тори, которые бы их заменили, были еще гораздо ненавистнее. Когда убрали наконец из Ирландии Стенли, О’Коннель смотрел на это как на решительную заслугу правящих кругов перед его родиной. Был сменен и Энгльси (его заменил Уэльси, лучше относившийся к своему «вице-королевству»). Но все эти перемены вовсе не знаменовали наступления лучших дней для Ирландии. Полиция усердствовала по-прежнему, процессы против печати возбуждались неукоснительно. В это время в Ирландии все заметнее стало обозначаться новое течение, недовольное тем, что О’Коннель не торопится внести в парламент давно уже владевшее и его мыслями, и мыслями ирландских образованных кругов предложение об отмене унии между Англией и Ирландией. Фиргэс О’Коннор, один из представителей этого ирландского течения (впоследствии принимавший живейшее участие в чартизме), был выбран в парламент и заявил, что внесет в палату общин предложение об отмене унии. Это побудило О’Коннеля против желания, с неспокойным сердцем, с редкой в нем неуверенностью предупредить возникавший раскол и самому внести желательный радикальному течению билль. Конечно, билль не мог не провалиться, т. е. провалилось даже то подготовительное предложение, предложение создать комитет для рассмотрения вопроса, на котором настаивал О’Коннель. Ирландский лидер в своей речи, к которой он долго и тщательно готовился, больше всего говорил об исторической стороне дела, о тех подкупах и насилиях, которые были пущены в ход английским правительством в 1798–1800 гг. для уничтожения самостоятельного дублинского парламента. Он указывал весьма ядовито на то обстоятельство, что ведь английский парламент за 33 года, истекшие со времени унии, обнаруживал замечательную заботливость и попечительность относительно Ирландии, вечно назначал комитеты, комиссии, расследования и так далее о всяких, иногда самых мелких, фактах ирландской жизни. Почему же не назначить еще один комитет для расследования исторического вопроса о происхождении и способах осуществления унии 1800 г.? Он и предлагает джентльменам нижней палаты заинтересоваться этим предметом и назначить комитет. Но джентльмены не заинтересовались. Предложение О’Коннеля было отвергнуто большинством 523 голосов против 38. Не только почти все англичане, но только депутаты от Ирландии, присланные оранжистами и вообще сторонниками английского владычества в Ирландии, но и больше половины из тех 85 ирландцев, которые в других вопросах поддерживали О’Коннеля, либо не явились, либо голосовали против его предложения. О’Коннель был совершенно подготовлен к этой неудаче. Действительно, давало ли хоть что-нибудь повод надеяться на благоприятное решение вопроса при тогдашних условиях? Конечно, ничего. Расторжение унии огромному большинству парламента, так же как и министерству, как и королю Вильгельму IV, представлялось шагом самым опасным, самым революционным, самым фатальным не только для благополучия, но прямо для спокойного существования английской державы. Запугать англичан в данном случае у О’Коннеля тоже не было никаких шансов, да и народное движение, происходившее в Ирландии, направлялось не против унии, но против лендлордов и церковной десятины. Требовать радикальнейшей политической реформы, не имея за собой ровно никакой существенной поддержки, никаких серьезных средств, можно было сколько угодно, но ни о малейших надеждах осуществить это желание не могло быть и речи. О’Коннель довольно неопределенно утешал себя и своих друзей тем, что идея расторжения унии имела некоторый «моральный» успех в палате. Если эта попытка имела какой-нибудь смысл, то разве в том отношении, что сплотила вокруг О’Коннеля часть ирландской оппозиции, которая непременно требовала, чтобы эта попытка была совершена. После ее неудачи все внимание О’Коннеля и предводимой им оппозиции из высших и средних слоев Ирландии снова и всецело устремилось на вопрос, по-прежнему выдвигавшийся жизнью деревни, жизнью арендаторской голытьбы.
Никакие попытки английского правительства в начале 1830 годов мнимыми облегчениями успокоить плательщиков церковной десятины не удавались; все эти «реформы» были легкими изменениями внешности, но не сущности дела. Летом 1834 г. произошла некоторая перестройка вигистского кабинета. Ушел премьер граф Грей, и (14 июля) его заменил лорд Мельбурн; произошли и другие перемены личного состава. Мельбурн тотчас же поспешил заявить, что билль о подавлении преступлений в Ирландии хотя и будет продолжен (как было намечено при Грее) на будущее время, но уже без некоторых наиболее суровых пунктов, например, относительно предоставления вице-королю права назначать военные суды и т. п. Эта мера быстро прошла через парламент, хотя подобное смягчение билля 1833 г. сильно разгневало ториев. Но относительно десятины Мельбурн только продолжил ни к чему не приводящую политику Грея, а попытка О’Коннеля (в эту же летнюю сессию) хотя и не уничтожить десятину, но действительно серьезно уменьшить эту тягость, попытка, сочувственно встреченная в нижней палате, провалилась в палате лордов. В том же 1834 г. произошло еще одно событие: и ноябре Мельбурн подал в отставку (больше всего по личному желанию Вильгельма IV), и с 9 декабря 1834 г. по 8 апреля 1835 г. власть находилась в руках торийского кабинета Роберта Пиля, после чего снова перешла к вигам. И за эти несколько месяцев тори тоже пытались уладить вопрос о десятине все на основании общего принципа всех предшествующих попыток: сохранить за англиканской церковью большую часть ее доходов, перенеся все труды по части сборов подати на правительство и самих лендлордов, собственников земли, заставив их выбивать из арендаторов эту десятину под видом части арендной платы. Но палата не пропустила министерского законопроекта (как две капли воды похожего на предшествующие, благополучно ставшие законом), ибо большинство поставило себе целью непременно проваливать министерство, навязанное парламенту королем, и вернуть вигов к власти. Ирландия всеми этими мелочами вовсе не интересовалась; аграрные преступления продолжались, месяцами стихая, месяцами разгораясь с новой силой. Вернувшийся к власти в апреле 1835 г. вигистский кабинет Мельбурна долго продолжал эту политику, общую тогда и либеральным, и консервативным правящим кругам Англии: не уступать Ирландии и ее нищему населению ничего, пока необходимость уступки с точки зрения государственной безопасности не становится на очередь дня. А такие моменты случались в первой половине XIX в. только тогда, когда возникал кризис в самой Англии, когда приходилось бороться на два фронта. Тогда и являлась нужда выбирать меньшее из двух зол. Выборы 1835 г., падение Пиля, возвращение Мельбурна, для которого очень существенна была поддержка О’Коннеля при очень слабом перевесе вигов над ториями в нижней палате, — все эти обстоятельства, казалось, очень благоприятствовали скорому парламентскому разрешению вопроса, т. е. уничтожению десятины, и, однако, все-таки как-то ничего не выходило.