6. Аустерлиц

6. Аустерлиц

Земли, брошенные решением имперских депутатов как возмещение старопрусскому государству, были последним видимым успехом нейтральной политики со времен Базельского мира; к лету 1803 г., когда французы заняли курфюрство Ганновер, начали созревать горькие плоды этой политики. Это было следствием англо-французской войны, которая опять возобновилась после Амьенского мира, установившего непрочное перемирие. В этой войне, с точки зрения морализирующих историков, не была виновна ни та, ни другая сторона; война между Францией и Англией была исторической необходимостью, борьбой наиболее экономически развитых наций за мировой рынок, как это увидел своим пророческим взглядом немецкий поэт:

На земле два могучих народа

Борьбу за господство ведут.

Под угрозой всех наций свобода,

Трезубцы сверкают, и молнии жгут.

Золотом ценность всех стран измеряют,

И, как Бренн[44] во тьме веков,

На весы справедливости Франк дерзко бросает

Славную шпагу отцов.

Флот простирают свой бритты.

Как спрут своих щупальцев сеть,

И безбрежную зыбь Амфитриты

Хотят замкнуть, словно клеть.

Но это была борьба льва с акулой. Могучие противники не могли непосредственно схватиться. Франция не могла уничтожить английский флот, а Англия — французскую сухопутную армию. Единственным уязвимым местом Англии на континенте являлся Ганновер, связанный с ней личной унией. И как раз намерение запереть этот главный пункт привоза английских товаров на континент и привело к занятию Ганновера французскими войсками. Однако занятие его ставило под угрозу нейтралитет Северной Германии, установленный Базельским миром. Ганновер граничил с коренными землями прусского государства, он огибал Бремен и Гамбург, господствовал над Нижней Эльбой и Везером, простираясь до ворот Любека и до берега Балтийского моря. Французские войска стояли теперь в двух переходах от Магдебурга, в пяти переходах от Берлина и в семи переходах от Штеттина.

Русская конница при императоре Александре I

Однако в Берлине не хватало мужества заявить серьезный протест против нарушения знаменитой демаркационной линии. Советник кабинета Ломбард отправился с робко протестующим письмом в Брюссель, где находился Бонапарт, и позволил ему себя высмеять. Доклад, сделанный Ломбардом по его возвращении к королю об успехах своей миссии, принадлежит к наиболее замечательным документам прусского недомыслия. «Невозможно передать, — значится там, — того тона благородной искренности и доброты, которыми первый консул выразил свое уважение к вашим правам, чтобы внушить вашему величеству то доверие, которое он (Бонапарт) заслуживает». Ломбард прославлял «благородную простоту и подкупающую искренность» Бонапарта: «Мне кажется, он твердо решил уважать права нейтралитета. К тому же он испытывает безусловное уважение к военной силе вашего величества, и, если только я не обманываюсь окончательно в своих наблюдениях, он никогда не осмелится навлечь на себя ради несправедливого дела всю тяжесть вашего оружия». У Бонапарта были все причины выставить тот намазанный клеем прут, на который так охотно летели прусские болваны; он хотел, по словам одного французского историка, сделать из Пруссии шлагбаум, который должен был запереть берега материка для английских товаров. Он даже был готов очистить Ганновер, если Пруссия захочет соединиться с ним против Англии, но так как тут также было необходимо решение, на которое прусская немощность не отваживалась, то дело кончилось тем, что французские войска высосали Ганновер, заперли Эльбу и Везер, а прусская торговля фактически перестала существовать.

Между тем Бонапарт сконцентрировал в лагере под Булонью большую армию, чтобы произвести десант в Англию и нанести решительный удар своему смертельному врагу на собственной его земле. Его могущество непрерывно возрастало; в 1804 г. он заставил провозгласить себя императором Наполеоном и принял корону от папы; он возложил на себя также железную корону королей Ломбардии, стал королем, а своего пасынка Евгения Богарне сделал вице-королем Италии и присоединил Геную и Парму к Французской империи. Его воля царила в Голландии и Швеции; южно-немецкие князья смотрели на него как на своего покровителя, а владея Ганновером, он пробивал широкую брешь в Северной Германии.

Чтобы победить могучего противника, Питт стал строить третью коалицию; ему удалось завербовать в нее Австрию, Россию, а также несколько мелких государств. В Вене так же неохотно переносили Люневильский мир, как раньше мир в Кампо-Формио, тем более что из Люневильского мира вытекала потеря могущества Габсбургов в Германии и Италии. Там инстинктивно понимали, что старый немецкий императорский титул потерял всякое содержание и цену; после создания Французской империи была объявлена наследственная Австрийская империя. Прежде чем потерять навсегда права и предания столетий, хотели еще раз попытать счастье оружия.

Наполеон I.

Гравюра с портрета кисти П. Делароша

Царь Александр решил вступить в третью коалицию совсем по другим причинам. Его попытка разделить с французским победителем господство над миром не дала ему ничего, тогда как другая сторона получила в избытке. Такие плохие сделки были всегда не по вкусу русской жадности; Александр хотел еще раз испробовать противоположный полюс своей двойственной политики, взяв на себя роль освободителя Европы от галльской тирании. Вполне понятно, что он по весьма прочным традициям русского царизма утаивал свои завоевательные планы. Охотнее всего он выдвигал на первый план свою величайшую скорбь по поводу смерти герцога Энгиенского, принца из старого французского королевского дома, которого первый консул захватил в Бадене и приказал расстрелять в форте Венсене в виде реванша за покушение роялистов на собственную жизнь консула. Действительно, дому Романовых больше, чем кому-нибудь, подходила роль защитников оскорбленной легитимности тому дому, право наследования которого предусмотрительно регулировалось дерзкими расторжениями браков и тайными убийствами. Сам царь Александр, глава этого дома, заботливо оберегал и ласкал убийц своего отца и доверял им, несмотря на их полнейшую военную бездарность, командование в войне за величайшие блага человечества! В апреле 1805 г. третья коалиция была готова, она была так же реакционна, как и обе первые; своей целью она провозгласила: возвратить Францию к ее прежним границам, создать путем разделения завоеваний крепкую пограничную линию с Францией и объединиться на всеобщей системе общественного права в Европе, т. е. на восстановлении феодального общества. Однако от своих предшественниц новая коалиция научилась мудрости — сначала убить медведя, а потом уже делить его шкуру, между тем три великие державы не были уверены, что даже общими силами им удастся одолеть наследника революции. Они хотели иметь союзником — будь это добровольно или нет — также и прусское государство.

Таким образом, за прусский двор сватались с обеих сторон, и тогдашние официозы с тем хвастовством, которое они передали в сохранности своим теперешним преемникам, заявляли: «Никогда еще прусская политика не достигала той высоты, на какой она находится сейчас; Берлин является сейчас центром дипломатии». Штейн смотрел на это положение пессимистично и предсказывал: «Мы не получим никаких преимуществ за вероломства нашей политики; беспринципность нашего поведения делает нас предметом всеобщего пренебрежения и отвращения». И действительно, судьбы старо-прусского государства разрешались среди всеобщего презрения.

Первым выразил откровенно это презрение царь Александр I. Питт спекулировал на прусской жадности: вступление Пруссии в коалицию он хотел купить обещанием левого берега Рейна и, в крайнем случае, Бельгии. Но царю казалось, что это слишком много для прусского вассала; он предлагал значительное, но неопределенное расширение на западе и пытался увеличить притягательную силу этого воображаемого пряника весьма реальным щелканьем кнута. Это тем более не привлекало Берлин, что Наполеон предлагал Ганновер за наступательно-оборонительный союз между Францией и Пруссией. Гарденберг был «за», Гаугвиц был «против», и после продолжительного колебания туда и сюда король принял единственное решение, на которое он был вообще способен, т. е. не принял никакого решения, оставшись в старой колыбели строжайшего нейтралитета.

Между тем Австрия 8 сентября начала войну; австрийские войска перешли Инн и вступили в Баварию. При этом немедленно обнаружились снова несогласия и трения в этой феодальной коалиции; предполагалось поставить на ноги все имеющиеся в распоряжении силы от Штеттина до Неаполя и появиться на Рейне, прежде чем Наполеон мог заподозрить, какая опасность ему угрожает; на самом же деле, прежде чем первый русский солдат появился на берегах Инна, Наполеон стоял уже в Швабии с превосходными военными силами. Лишь 19 сентября прибыл в Берлин курьер из Вильны с письмом от царя, в котором царь требовал свидания с королем и одновременно коротко извещал его, что 100 000 чел. русских войск теперь направятся через Южную Пруссию и Силезию для соединения с австрийскими войсками. Так как в Берлине обещали сохранять строжайший нейтралитет по отношению к Франции, то Гарденберг и Гаугвиц устроили большое совещание с наиболее выдающимися генералами, на котором было решено с оружием в руках охранять нейтралитет и независимость Пруссии; но, чтобы вооружиться, надо было прежде всего выиграть время. Поэтому нельзя было отклонить встречи короля с царем, нельзя было прервать мирные переговоры; надо было пригрозить в Вене и Петербурге, что если царь прибегнет к насильственным мерам, то Пруссия бросится в объятия Франции.

Тем не менее была объявлена мобилизация войска, но пока она еще не была закончена, пришло сообщение, что Наполеон, не спросясь Берлина, направил часть своего войска через Ансбахскую область, чтобы скорей встретиться с врагом. Настроение в Берлине коренным образом изменилось, к тому же в лагере коалиции немало смеялись над тем, что если Пруссия будет наказывать с оружием в руках каждого нарушителя ее нейтралитета, то придется, пожалуй, обратиться к правосудию. 14 октября пришел прусский протест, в котором говорилось, что король мог бы на основании происходящего в Ансбахе сделать весьма серьезное заключение о намерениях императора, но ограничивается тем, что «считает себя свободным от всех прежних обязательств». Это означало не более, не менее, чем то, что прусское правительство охотно принимало те 66 000 гульденов, которые Наполеон предлагал за нанесенные Ансбаху убытки.

Прощание Александра I с Фридрихом-Вильгельмом III и Луизой у гроба Фридриха Великого в Гарнизонной церкви, в Потсдаме, в ночь с 3 на 4 ноября 1805 г.

Гравюра работы Мено Гааса, 1806 г., с картины фон Дэлинга

Однако державы коалиции спешили ковать железо, пока оно было горячо; 25 октября в Берлин прибыл царь, а через 2 дня эрцгерцог Антон. Царь напряг все свои актерские таланты, и ему удалось вызвать военный энтузиазм в польщенной королеве. 3 ноября было заключено Потсдамское соглашение, по которому Пруссия принимала на себя вооруженное посредничество между воюющими державами на принципе мира, который обеспечил бы независимость Германской империи, Голландии и Швейцарии и отделение итальянской короны от французской. Если бы в течение 4 недель Наполеон не принимал этого посредничества — такого срока требовал герцог Брауншвейгский, чтобы привести войско в боеспособное состояние, — то Пруссия вступала в коалицию с войском в 180 000 человек, за что она выговаривала себе расширение владений; в тайном пункте договора царь обещал содействовать тому, чтобы Англия согласилась уступить или обменять Ганновер. Этот союз был скреплен комедией, которую царь разыграл с королем и королевой в полуночный час над гробом старого Фрица.

Теперь дело было за тем, чтобы Пруссия действовала быстрее и чтобы австро-русские войска уклонялись от решительных военных столкновений, пока не вступят в войну прусские силы. Наполеон в союзе с южно-немецкими князьями начал войну тяжелыми ударами — он взял в плен благодаря капитуляции Ульма целую австрийскую армию и захватил Вену. Теперь он стоял в Моравии перед объединенными австрийско-русскими силами, которые значительно превосходило его. Положение его тогда было вообще неблагоприятно. Нельсон уничтожил французский флот при Трафальгаре, а из Италии и Тироля двигалось австрийское войско на Вену; если бы Пруссия вступила немедленно в войну, то Наполеон попал бы в опасные тиски.

Однако недоставало как раз обеих главных предпосылок, от которых зависел успех коалиции. Несмотря на то что соглашением от 3 ноября было установлено, что прусские представители немедленно должны отправиться во французскую главную квартиру, Гаугвиц покинул прусскую столицу лишь 14 ноября не только с Потсдамским соглашением в кармане, но и с секретной инструкцией короля — во что бы то ни стало обеспечить мир между Францией и Пруссией. И Гаугвиц ехал так медленно, что появился в Брюнне перед Наполеоном лишь 23 ноября. В продолжение четырехчасовых переговоров он ни слова не сказал о своем поручении и позволил отправить себя в Вену для переговоров с Талейраном, который принял его с холодной вежливостью. Через 4 дня после аудиенции у Наполеона царь, в припадке сумасбродной самоуверенности, предпринял нападение на французское войско, и австро-русские войска были наголову разбиты при Аустерлице. С такой же чрезмерной поспешностью австрийский император заключил через 2 дня перемирие, главным условием которого было отступление русских. Третья коалиция была разбита, и тем решительнее, что между Австрией и Россией начался ожесточенный раздор.

Гаугвиц встретил извещение об аустерлицкой битве с восклицанием: «Слава богу! Мы спасены!» С лентой Почетного легиона он обивал пороги французских сановников, но получил аудиенцию у императора лишь 7 декабря. Он и теперь ни слова не сказал о своем поручении и лишь поздравил с победой при Аустерлице. «Это — комплимент, — отвечал Наполеон сухо, — адрес которого переменился благодаря судьбе». Однако положение еще было таково, что он считал необходимой некоторую снисходительность: лишь в своем бюллетене он высказался довольно пренебрежительно о прусском могуществе, а в разговоре заметил: «Если бы я потерял битву при Аустерлице, то берлинский префект вырвался бы из-под моего влияния, стал бы австро-русским».

Устрашив австрийцев до такой степени, что оставалось лишь отнять у них последнюю надежду на прусскую помощь, он снова послал за берлинским послом и обрушился на него ужасающей грозой. Он продиктовал ему соглашение, которым Пруссия заключила с Францией оборонительно-наступательный союз. Обе державы взаимно обеспечивали друг другу свои владения и обещали произвести ратификацию договора в течение трех недель. Пруссия уступала маркграфство Ансбах Баварии, Клеву на правом берегу Рейна и крепость Везель Франции: в вознаграждение за это она должна была получить Ганновер и область с 20 000 жителей, которую ей должна была уступить Бавария. Этот Шенбруннский мир был заключен 25 декабря, как раз в тот день, когда прусские войска должны были выступить против Наполеона.

С драгоценным документом в кармане Гаугвиц поехал обратно в Берлин. Он был встречен не как предатель своей страны и престола, но как человек, заслуживший полное доверие своего короля, орудием которого он в действительности являлся. В общем, все же не было сказано ни да, ни нет, а Гаугвиц был послан снова в Париж, чтобы потребовать некоторых изменений соглашения; об уступках ничего не хотели и слушать, или, по крайней мере, было желательно отложить их в долгий ящик. В Берлине почувствовали себя в полнейшей безопасности и даже разоружили армию, как будто бы наступали мир и благоденствие на всем свете.

Однако прямодушного Гаугвица ждала в Париже новая гроза со стороны Наполеона, заявившего напрямик, что Пруссия так же глупа, как и коварна. Все же он согласился на некоторые изменения договора, но лишь на те, которые соответствовали его интересам, и лишь постольку, поскольку они били в лицо прусского короля; он утвердил возмещения, которые Бавария должна была уплатить за Ансбах, и вставил обязательство для Пруссии запереть устья Эльбы и Везера, а также все морские гавани для английских кораблей. Ухудшенный таким образом договор был заключен 15 февраля и несколькими неделями позже принят в Берлине.

Таков был достойный конец дипломатическо-военной кампании, являющейся действительно несравненным смешением глупости и лживости, единственным даже и в истории монархий.

Символ на Кодексе законов Наполеона