Столовая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Столовая

Обширная литература о ГУЛАГе содержит много описаний разнообразных лагерей и отражает опыт многих непохожих друг на друга людей. Но одна принадлежность лагерной жизни кажется постоянной, кто бы о ней ни писал, о каком бы лагере или периоде ни шла речь. Это баланда, которую заключенные получали раз, а иногда и два раза в день.

Все бывшие зэки сходятся на том, что вкус поллитровой порции лагерного супа был омерзителен. По консистенции он был водянистым, по содержимому – подозрительным. Галина Левинсон писала, что часто он был сварен “из гнилой капусты и картошки, иногда с кусочком трески, иногда с селедочной головой”[730]. Барбара Армонас вспоминала про баланду с “кусочками легкого или рыбьими жабрами и несколькими ломтиками картошки”[731]. Леонид Ситко сказал, что суп всегда был очень жидкий, без мяса[732]. Даже Лазарь Коган, возглавлявший строительство канала Москва – Волга, в одном приказе посетовал: “Некоторые повара работают так, как будто они готовят не для советской столовой, а для обжорки. От такого отношения к делу получается иногда негодная, а чаще невкусная и однообразная пища”[733].

Так или иначе, голод – великая сила: суп, в нормальных условиях несъедобный, заключенные, большинство которых страдало от нехватки пищи, съедали подчистую. Голод не был случайностью: людей держали впроголодь специально, потому что паек, наряду с регламентацией времени и жизненного пространства, был одним из важнейших средств воздействия начальства на зэков.

Поэтому определение пищевого довольствия лагерников превратилось в сложную науку. Точные нормы для разных категорий заключенных и лагерных работников устанавливались в Москве и часто менялись. Руководители ГУЛАГа постоянно уточняли цифры, высчитывали и пересчитывали минимальное количество еды, необходимое заключенному, чтобы он мог работать. Начальники лагерей то и дело получали на этот счет новые инструкции – пространные, сложные документы, написанные тяжелым бюрократическим языком.

Типичен, к примеру, приказ от 30 октября 1944 года об изменении норм питания. Приказ определял “гарантированную” норму для большинства заключенных: 550 г хлеба в день, 8 г сахара плюс другие продукты по списку, предназначенные для приготовления утренней каши, дневной баланды и ужина: 75 г крупы или макарон, 15 г мяса или мясопродуктов, 55 г рыбы или рыбопродуктов, 10 г жиров, 500 г картофеля и овощей, 15 г соли, 2 г суррогатного чая.

Список был снабжен примечаниями. Лагерному начальству предписывалось уменьшать хлебный паек заключенным, выполняющим норму менее чем на 75 процентов, – на 50 г, выполняющим норму менее чем на 50 процентов – на 100 г. Вместе с тем за перевыполнение нормы полагалась надбавка: 50 г крупы, 25 г мяса, 25 г рыбы и прочее[734].

Для сравнения, в 1942 году, когда положение с продовольствием по всей стране было гораздо хуже, лагерному охраннику полагалось в день 700 г хлеба, почти килограмм овощей и 75 г мяса с особыми надбавками для работающих в условиях высокогорья[735]. В шарашках во время войны заключенных кормили лучше, чем в лагерях: там полагалось 800 г хлеба и 50 г мяса. Вдобавок – 15 сигарет в день плюс спички[736]. Нормы питания для беременных женщин, несовершеннолетних заключенных, военнопленных, вольнонаемных рабочих, детей, содержавшихся в детских учреждениях при лагерях, были чуть выше[737].

Некоторые лагеря вводили более тонкие градации. В июле 1933 года начальство Дмитлага выпустило приказ, определявший разные нормы питания для заключенных, выполняющих норму менее чем на 79 процентов, на 80–89, на 90–99, на 100–109, на 110–124, на 125 процентов и более[738].

Разумеется, необходимость точно выделять питание разным группам заключенных, состав которых иной раз менялся день ото дня, требовала немалой бюрократической работы, с которой лагерям зачастую трудно было справляться. Приходилось иметь под рукой большие папки с инструкциями, определяющими, кого как кормить в том или ином случае. Даже в небольших лагпунктах велся подробный ежедневный учет выполнения нормы каждым заключенным и, соответственно, пайка, на который он имел право. Например, в небольшом лагпункте Кедровый Шор (это было одно из сельскохозяйственных подразделений Интлага) в 1943 году использовалось по меньшей мере тринадцать норм питания. Лагерный счетовод (скорее всего, заключенный) определял, по какой норме будет получать еду каждый из тысячи заключенных лагпункта. На многочисленных длинных, разграфленных от руки карандашом листах бумаги он чернилами писал фамилии и номера[739].

В более крупных лагерях справляться с бумажной работой было еще труднее. Бывший главный бухгалтер ГУЛАГа А. С. Наринский пишет о том, как начальство одного лагеря, строившего железную дорогу на севере, решило выдавать заключенным талоны на питание в зависимости от дневной выработки. Но в лагерной системе хронически не хватало бумаги, и с талонами возникли затруднения. За неимением лучшего использовались автобусные билеты, в доставке которых однажды случился трехдневный перебой, который грозил “дезорганизовать все питание заключенных”[740].

Доставка продовольствия зимой тоже была проблемой, особенно в те лагеря, где не было своих пекарен. “Погруженный в товарные вагоны еще теплый хлеб, – пишет Наринский, – за 400 километров пути на 50-градусном морозе так замерзал, что он становился недоступен не только человеческим зубам, но и топору”[741]. Несмотря на рассылку сложных инструкций, касающихся хранения зимой скудных северных запасов картофеля и овощей, немалая их часть замерзала и становилась несъедобной. Летом протухали мясо и рыба, портились другие продукты. Продовольственные склады сгорали, или в них во множестве заводились крысы[742].

Многие лагеря создавали свои земледельческие или животноводческие совхозы, но они чаще всего работали плохо. В одном приказе, касающемся работы такого совхоза, среди прочих проблем указаны нехватка технически грамотного персонала, отсутствие запчастей для трактора, отсутствие скотных дворов и плохая готовность к посевной кампании[743].

Неудивительно, что заключенные, даже если они не голодали, почти всегда страдали от недостатка витаминов. На эту проблему лагерное начальство обращало некоторое внимание. В отсутствие витаминных препаратов заключенных часто заставляли пить отвратительный на вкус и сомнительный по лечебным свойствам хвойный отвар[744]. Для сравнения, нормы довольствия для офицеров и рядовых красноармейцев, служащих в отдаленных местностях, включали витамин С и сухофрукты для компенсации нехватки витаминов в обычном рационе. Генералам, адмиралам и офицерскому составу полагались, кроме того, сыр, икра, рыбные консервы и яйца[745].

Сама по себе раздача супа в условиях северной зимы была сопряжена с трудностями, особенно если дело происходило днем на рабочем “объекте”. В 1939 году В. Горохова, которая была лагерным врачом на Колыме, подала начальнику лагеря рапорт, где указала, помимо прочего, что у заключенных, которые вынуждены обедать под открытым небом, во время еды замерзает суп[746]. Сказывалась на раздаче еды и перенаселенность лагерей: один заключенный вспоминает, что в лагпункте на прииске Мальдяк близ Магадана было одно раздаточное окошко на 700 с лишним человек[747].

На питание влияли и внешние по отношению к ГУЛАГу события: например, во время Второй мировой войны поставки продовольствия нередко прекращались совсем. Наихудшими были 1942 и 1943 годы, когда еды не хватало повсюду (ГУЛАГ, разумеется, снабжался отнюдь не в первую очередь). Бывший колымский заключенный Владимир Петров вспоминает пять дней, в течение которых продовольствие в лагерь не привозили вообще: “На прииске начался самый настоящий голод. Пять тысяч человек не получали ни куска хлеба”.

У лагерной кухни. Рисунок Ивана Суханова. Темиртау, 1935–1937 годы

Ложек и посуды тоже постоянно не хватало. Петров пишет: “Суп, который выдавали теплым, успевал покрыться льдом, пока человек ждал очереди воспользоваться ложкой. Видимо, поэтому большинство предпочитало обходиться без ложек”[748]. Другая заключенная считала, что спасла свою жизнь, выменяв на хлеб “поллитровую эмалированную кружку <…> Если у тебя есть своя посуда, ты получаешь первым вершки – а жир-то весь сверху; последнему остается одна муть. Другие ждут, пока освободится твоя посуда. Поел – передаешь другому, тот – третьему”[749].

Другие заключенные делали миски и ложки из дерева. В маленьком музее при московском обществе “Мемориал” выставлено несколько этих трогающих душу предметов[750]. Как всегда, центральной администрации ГУЛАГа было хорошо известно об этих нехватках, и эпизодически она пыталась что-то предпринять: начальство одного лагеря, например, удостоилось похвалы за использование для изготовления посуды пустых консервных банок[751]. Но даже если миски и ложки имелись, часто не было возможности их помыть; между тем один из приказов по Дмитлагу категорически запрещал работникам кухни раскладывать еду в грязную посуду[752].

По всем этим причинам разработанные в Москве нормы пищевого довольствия, сами по себе рассчитанные на необходимый для выживания минимум, не дают достоверного представления о том, как питались заключенные на самом деле. То, что советские лагерники сильно голодали, явствует не только из их воспоминаний. Прокуратура периодически проводила проверки лагерей, и в ее архивах сохранились сведения о том, чем людей кормили в действительности. Невероятный разрыв между аккуратными перечнями продуктов, составленными в Москве, и результатами прокурорских проверок поражает.

Например, обследование Волгостроя в 1942 году показало, что в одном лагпункте восемьдесят человек больны пеллагрой. В отчете прямо говорится, что люди умирают от голода. В Сиблаге – большом лагере в Западной Сибири – помощник прокурора СССР обнаружил, что в первом квартале 1941 года нормы питания систематически нарушались: мясо, рыба и жиры выдавались крайне редко, сахар не выдавался вовсе. В Свердловской области в 1942 году лагерная еда не содержала жиров, рыбы, мяса, а зачастую и овощей. В Вятлаге в июле 1942?го еда была плохой, практически несъедобной, не содержащей витаминов. Причина – отсутствие жиров, мяса, рыбы, картофеля. Все готовилось из муки и круп[753].

Распространенной причиной нехватки еды было отсутствие необходимых поставок. Это была постоянная проблема: к примеру, в лагпункте Кедровый Шор был составлен список продуктов, которыми заменялось то, что заключенные должны были получать, но не получали. Вместо молока – творог, вместо хлеба – галеты, вместо мяса – грибы, вместо сахара – ягоды[754]. В результате рацион заключенных был совсем не таким, каким ему полагалось быть по московским документам. Проверка Бирлага, проведенная прокуратурой в 1940 году, показала, что “весь обед для работающих з/к состоит из воды, заправленной 130 граммами крупы на каждого з/к, и на второе из черной булочки весом около 100 граммов. На завтрак и ужин варится такой же суп”. Лагерный повар сказал проверяющему, что “по установленной норме продукты ни разу не выдавались”, что в лагерь не поставляются ни рыба, ни мясо, ни овощи, ни сало, хотя нормами питания они предусмотрены. Все дело в том, пишет прокурор, “что Управление лагеря за отсутствием средств не имеет возможности платить деньги за продукты питания и вещевое довольствие, <…> а без денег ни одна снабжающая организация не хочет ничего отпустить”. Результат – 500 с лишним случаев цинги[755].

Столь же часто привезенные в лагерь продукты немедленно разворовывались. Воровали на всех уровнях, но главным образом это делали те, кто работал на кухне или на продовольственном складе. Ради возможности чем-то поживиться заключенные всячески стремились получить должность, дававшую доступ к продуктам. Евгению Гинзбург однажды “спасла” работа судомойкой в лагерной столовой мужской зоны. Помимо “настоящего мясного супа и знаменитых пончиков, варенных в подсолнечном масле”, ей доставались взгляды, полные “смешанного чувства острой зависти и в то же время какого-то униженного преклонения перед теми, кто сумел занять такую позицию в жизни. Около еды!”[756]

Даже ради того, чтобы чистить картошку или собирать урожай на лагерном подсобном участке, заключенные давали взятки: так можно было подкормиться. Позднее Гинзбург работала на лагерной птицеферме – смотрела за курами, которые шли на стол начальству. Она и ее напарница пользовались своим положением: “Мы поливали лагерную кашу рыбьим жиром, позаимствованным у кур. Варили овсяный кисель из птичьего овса. Наконец ежедневно съедали три яйца на двоих – одно в суп и по одному в виде натурального деликатеса. (Больше брать мы не хотели, чтобы не снижать показателей яйценоскости. По ним судили о нашей работе.)”[757]

Воровали и в более крупных масштабах, особенно в северных лагерях, где еды не хватало не только заключенным, но и охранникам и вольнонаемным. Там каждый стремился урвать хоть что-нибудь. В каждом лагере ежегодно составляли перечень убытков. В лагпункте Кедровый Шор только за четвертый квартал 1944 года недостача превысила двадцать тысяч рублей[758].

В масштабах страны цифры были гораздо выше. Например, в одном документе прокуратуры за 1947 год перечислены многие случаи растрат и хищений, в том числе в Вятлаге, где двенадцать человек, включая заведующего лагерным складом, расхитили “продуктов и овощей” на 170 000 рублей. В другом докладе за тот же год подсчитано, что в тридцати четырех лагерях, проверенных во втором квартале 1946 года, было украдено в общей сложности 70 тонн хлеба, 132 тонны картофеля и 17 тонн мяса. Автор доклада делает вывод: “Сложная система снабжения заключенных по котловому довольствию <…> создает условия, способствующие разбазариванию хлеба и других продуктов питания”. Другими причинами злоупотреблений он считает “систему снабжения вольнонаемного состава ИТЛ по карточкам неустановленного образца и талонам подсобного хозяйства” и плохую работу ревизионных аппаратов при главных бухгалтериях управлений ИТЛ[759].

Иногда страх перед инспекциями приносил плоды: в некоторых лагерях, боясь неприятностей, старались исполнить хотя бы букву инструкций. Например, один лагерник вспоминает “сахарный день” в конце каждого месяца, когда заключенные получали по полстакана сахара – месячную норму. Сахар съедался немедленно[760].

Голодали не все и не всегда. Даже если большая часть продуктов не доходила до арестантского котла, хлеб, как правило, зэкам доставался. Как и баланду, хлеб ГУЛАГа описывают многие. Один бывший заключенный вспоминает “250 граммов так называемого хлеба, испеченного на 50 процентов из прогорклой ржаной муки, на 50 процентов из молотого зерна магары[761]. Хлеб, испеченный с примесью этого зерна, был похож на обжаренный кирпич”[762]. Другой пишет, что “черный хлеб был действительно черным из-за отрубей, которые, кроме того, делали его грубым по консистенции”. Он также отмечает, что хлеб был влажным и тяжелым, из-за чего “фактически мы получали меньше положенных 700 граммов”[763].

Заключенные дрались за лучшие, более сухие куски хлеба[764]. Изображая в рассказе “Шерри-бренди” смерть поэта Осипа Мандельштама, Варлам Шаламов описывает утрату интереса даже к хлебу: “Но он уже не волновался, не высматривал горбушку, не плакал, если горбушка доставалась не ему, не запихивал в рот дрожащими пальцами довесок…”[765]

В голодных лагерях в голодные годы хлеб приобрел чуть ли не священный статус, и его потребление было окружено особыми ритуалами. Лагерные воры беззастенчиво крали у заключенных почти все, но кража хлеба считалась в лагерной среде мерзким, отвратительным проступком. Владимир Петров во время долгого железнодорожного этапа на Колыму увидел, что “воровство дозволялось, красть можно было все, на что хватало воровского таланта и удачи, за одним исключением – хлеба. Хлеб был священен и неприкосновенен, кому бы он ни принадлежал”. Петрова выбрали старостой вагона, и в этом качестве ему было поручено побить мелкого воришку, укравшего хлеб. Так он и поступил[766]. Томас Сговио писал, что неписаный закон лагерных блатных на Колыме гласил: “Воруй все – кроме священной пайки”. Он “не раз видел, как заключенных били до смерти за нарушение священного правила”[767]. Казимеж Зарод вспоминал:

Если заключенные ловили кого-то на воровстве одежды, табака или чего-то другого, он мог ожидать побоев, но неписаный закон нашего лагеря – и всех лагерей, насколько я понял по рассказам людей, переведенных к нам из других мест, – гласил, что укравший хлеб заслуживает смерти[768].

Дмитрий Панин, близкий друг Солженицына, описывает в мемуарах, как подобный приговор могли привести в исполнение: “Застигнутого на месте преступления вора подымали на высоту вытянутых рук и грохали три-четыре раза спиной об пол. Отбив почки, выкидывали, как падаль, из барака”[769].

Как и многие бывшие заключенные, прожившие в лагерях голодные военные годы, Панин подробно описывает личные ритуалы, которыми люди окружали потребление хлебной пайки. Если хлеб выдавали раз в день, утром, то человек должен был принять мучительное решение: съесть все сразу или оставить часть на вторую половину дня. Хранить хлеб небезопасно: можешь потерять, могут украсть. С другой стороны, вроде бы легче прожить день, если у тебя есть кусок в запасе. Панин решительно предостерегает от этого, знакомя нас с единственным в своем роде изложением принципов особой науки о том, “как нужно есть голодный паек”:

Когда дают пайку, неудержимо хочется продлить наслаждение самой едой. Хлеб режут, делят, катают из мякиша шарики. Из веревочек и палочек делают весы и вывешивают разные кусочки… Так пытаются продлить процесс еды до трех и более часов. Нельзя! Это – самоубийство.

– Пайку надо съесть не долее чем за тридцать минут. Кусочки хлеба должны быть тщательно пережеваны, превращены во рту в кашицу, эмульсию, доведены до сладости и всосаны внутрь. Пища должна отдать всю прану. <…>

– Если постоянно будешь делить пайку и оставлять часть ее на вечер – погибнешь. Ешь сразу!

– Если “схаваешь” очень быстро, как едят хлеб в нормальных условиях сильно проголодавшиеся люди, – сократишь свои дни[770].

Хлебом и многими способами его есть был занят ум многих жителей СССР, не только зэков. Один мой российский знакомый до сей поры не ест черного хлеба, потому что мальчиком в Казахстане во время войны он только им и питался. Сусанна Печуро, которая в 1950?е годы была заключенной Минлага, вспоминала разговор двух лагерниц-крестьянок, знавших голодную жизнь без лагерной пайки: “Две крестьянки русских держат хлеб, одна гладит его, говорит: «Хлебушек, ведь каждый день дают», а другая: «Насушить бы его, деткам послать, ведь голодные сидят, так ведь отправить-то не разрешают»”[771].

Этот разговор, сказала мне Печуро, даже у нее, заключенной, вызвал ощущение “сжигающего стыда”.