Почтовый ящик

Почтовый ящик

ШИЗО был максимальным (кроме расстрела) наказанием пенитенциарной системы. Но ГУЛАГ распределял не только наказания, но и награды: система кнута и пряника. Помимо еды, сна и условий труда заключенного лагерь контролировал и его доступ к внешнему миру. Из года в год московское начальство ГУЛАГа посылало в лагеря инструкции, определяющие, сколько писем, посылок и денежных переводов имеют право получать заключенные, когда и как могут происходить их свидания с родственниками. Как и инструкции о штрафных изоляторах, правила, регулирующие внешние контакты, менялись – обычно в сторону ужесточения. Например, в “Положении об ИТЛ” 1930 года просто говорится, что заключенные имеют право переписываться и получать посылки. Нет в “Положении” и конкретных ограничений на свидания. Однако порядок предоставления свиданий и получения посылок устанавливался специальными инструкциями ОГПУ[865].

Инструкция 1939 года была уже куда более детальной. В ней вполне определенно говорилось, что право на свидания с родными имеют только заключенные, выполняющие производственную норму (одно свидание в шесть месяцев). Лучшим производственникам предоставлялось одно свидание в три месяца. На посылки тоже наложили ограничения: одна посылка в месяц, а осужденным за контрреволюционные преступления – одна в три месяца[866].

В этой инструкции приводятся подробные правила, регулирующие отправку и получение писем. “Политические”, осужденные за одни “контрреволюционные преступления”, могли получать одно письмо в месяц, за другие – одно в три месяца. Лагерникам запрещалось касаться в письмах определенных тем: нельзя было называть количество заключенных в лагере, писать о режиме содержания, упоминать фамилии начальников, сообщать о характере производства. Письма, где эти запреты нарушались, цензоры конфисковывали, тщательно фиксируя нарушения в личных делах заключенных. Видимо, копили улики о “шпионаже”.

Все эти правила постоянно менялись, исправлялись, приспосабливались к обстоятельствам. В военные годы, к примеру, были сняты все ограничения на продуктовые посылки: начальство ГУЛАГа, судя по всему, попросту рассчитывало, что родственники помогут НКВД кормить заключенных (власти с этой задачей не справлялись). Однако после войны в лагерных подразделениях строгого режима для совершивших тяжкие преступления и в особых лагерях для “политических” права зэков на связь с внешним миром опять были урезаны. Разрешали писать только четыре письма в год, а получать письма можно было лишь от близких родственников – родителей, братьев, сестер, супругов и детей[867].

Именно из-за того, что правила были такими разнообразными, такими сложными и так часто менялись, на практике сношения с внешним миром, как и многое другое, зависели от прихотей непосредственного начальства. Разумеется, письма и посылки никогда не доходили до заключенных в штрафных изоляторах, штрафных бараках и штрафных лагпунктах. Не получали их и те, на кого начальство по тем или иным причинам имело зуб. Более того, некоторые лагеря были настолько изолированы, что люди там не получали писем вовсе[868]. Были лагеря, где письма не выдавались из-за халатности или плохой организации жизни. Об одном лагере проверяющий из прокуратуры недовольно писал, что “посылки, письма, денежные переводы заключенным не вручались и лежали тысячами на складах и в экспедициях без всякого движения”[869]. Во многих лагерях люди получали письма с опозданием в несколько месяцев, если получали вообще. Многие заключенные только годы спустя узнали, как много адресованных им писем и посылок пропало. Что-то было украдено, что-то просто потерялось. С другой стороны, те, кому было строго запрещено получать письма, иногда, вопреки всем усилиям лагерного начальства, все же их получали в обход администрации[870].

Некоторые цензоры, нарушая правила, тайком отдавали заключенным “забракованные” письма, которые подлежали изъятию или уничтожению.

Дмитрий Быстролетов вспоминает поступавшую так комсомолку Валю: она “рисковала самым главным – куском хлеба, не говоря уже о свободе (за это давали 10 лет)”[871].

Были, конечно, способы обойти как цензуру писем, так и ограничения на их число. Анне Розиной однажды передали письмо от мужа, спрятанное в пироге. Она рассказывает и о письмах, которые освобождающиеся из лагеря зашивали под подкладку, о письмах, которые засовывали под подошвы. В лагере легкого режима Барбара Армонас передавала письма на волю через бесконвойных, работавших вне зоны[872].

Генерал Горбатов пишет о том, как он отправил неподцензурное письмо жене из вагона для перевозки заключенных. Об этом способе упоминают многие.

У одного из пяти уголовных, ехавших с нами в вагоне, был небольшой кусочек карандашного графита, который он утаил при обыске; он согласился продать его за две пачки махорки. Выписав из лавочки эти две пачки и две книжечки папиросной бумаги, я отдал ему махорку, взял карандаш и написал на тонких листиках письмо, пронумеровав каждый листок. Конверт я сделал из бумаги, в которую была завернута махорка, и заклеил его хлебом. Чтобы письмо не унесло ветром в кусты при выброске из вагона, я привязал к нему корку хлеба нитками, которые вытащил из полотенца, а между конвертом и коркой вложил рубль и четыре листочка с надписью: “Кто найдет конверт, прошу приклеить марку и опустить в почтовый ящик”. Проехав какую-то большую станцию, я устроился у окна вагона и незаметно выбросил письмо…[873]

Вскоре жена его получила.

Некоторые трудности, связанные с писанием писем, не упоминались в инструкциях. Хорошо, конечно, иметь право послать письмо, но не всегда легко найти, чем и на чем писать. Быстролетов вспоминает: “Бумага в лагере – драгоценность, потому что она крайне нужна заключенному и достать ее негде: что значат крики воспитателей в дни отдыха: «Сегодня почтовый день! Сдавайте письма!», если писать не на чем, если пишут немногие счастливчики, а остальные угрюмо лежат на койках, лицом упершись в стенку?”[874]

Один заключенный вспоминал, как выменял на хлеб две странички, вырванные из “Вопросов ленинизма” Сталина, и написал письмо домой между строк вождя[875]. В небольших лагпунктах даже сотрудникам администрации приходилось искать творческие решения. В Кедровом Шоре лагерный счетовод использовал для официальных документов старые обои[876].

Правила, касающиеся посылок, были еще более сложными. В инструкциях, рассылавшихся начальникам всех лагерей, было прямо сказано, что надзиратель, прежде чем передать заключенному содержимое посылки, должен изъять все запрещенное[877]. Часто получение посылки было сопряжено с целым ритуалом. Вначале зэку сообщали о его счастье. Затем он шел в “посылочную”, где ящики хранились под замком. Вскрыв посылку, надзиратель проверял, разрезал, откупоривал все, что в ней было, вплоть до последней луковицы или куска колбасы, – смотрел, нет ли записки, оружия или денег. То, что благополучно проходило проверку, заключенный забирал; часть можно было оставить на складе на хранение (в зоне продукты могли отнять). Сидевшим в ШИЗО или наказанным как-либо иначе посылок, разумеется, не выдавали.

Возможны были варианты. Один заключенный увидел, что еда из посылки, которую он оставил на хранение в конторе, быстро исчезает – воруют счетоводы. Тогда он взял бутылку топленого масла и спрятал у себя в брюках, привязав веревочкой к поясу. “Согретое теплом моего тела, оно всегда было жидким”. Вечерами он сдабривал этим маслом хлеб[878]. Дмитрий Быстролетов жил в лагпункте, где оставить посылку было негде:

Я работал тогда в тундре на строительстве завода и жил в рабочем бараке, где оставлять ничего было нельзя и нельзя было захватить с собой на работу – при обыске у ворот солдаты отберут и съедят сами, а в бараке украдет и съест дневальный. Все полученное приходилось использовать сразу. Я пробивал гвоздем из нар две дыры в банке и под одеялом начинал сосать сгущенное молоко, но усталость была так велика, что я засыпал, и драгоценная жидкость бесполезно вытекала на грязный тюфяк[879].

При получении посылки возникали сложные нравственные коллизии, поскольку получали их не все. Делиться или нет? И если делиться, то с кем – с друзьями или с потенциальными покровителями? В тюрьме порой создавались “комбеды”, но в лагере это было невозможно. Иные угощали всех подряд – из доброты или в надежде распространить дух доброй воли. Другие делились с небольшим кружком друзей. Некоторые ели поодиночке. Одна бывшая заключенная призналась: “Случалось мне и в одиночку, по ночам, поедать печенье из посылки. Это считалось неприличным, но еще хуже казалось наслаждаться своим богатством на глазах у других…”[880]

В голодные военные годы в губительных северных лагерях от посылки иной раз зависело, жить человеку или умирать. Актер Георгий Жженов вспоминал, как две посылки однажды спасли ему жизнь. Мать отправила их ему из Ленинграда в 1940?м, а получил он их три года спустя в критический момент, когда он потерял последнюю надежду, медленно умирая от недоедания и цинги.

Жженов работал тогда в колымском лагпункте в бане – для работы в забое он был слишком слаб. Узнав, что ему пришли две посылки, он вначале не поверил такому счастью. Потом, убедившись, что это правда, он отправился пешком за десять километров в другой лагпункт, где его ждали посылки. После двух с лишним часов ходьбы, с трудом одолев всего километр с небольшим, он вернулся. Потом он попросил лагерного оперуполномоченного взять его с собой. Последнюю часть пути оперуполномоченный, сжалившись над ним, вез его на санках. Получив наконец свои посылки, Жженов увидел, что

сахар, колбаса, сало, конфеты, лук, чеснок, печенье, сухари, шоколад, папиросы “Беломор”, вместе с оберточной и газетной бумагой, в которую был завернут каждый продукт, за время трехлетнего блуждания в поисках адресата перемешались, как в стиральной машине, превратились в единую твердую массу со сладковатым запахом гнили, плесени, запахом табака и конфетной парфюмерии <…> Я подошел к столу, откромсал ножом кусок и тут же при всех, почти не разжевывая, торопливо проглотил, не разбирая ни вкуса, ни запаха, словно боясь, что кто-то может помешать или отнять у меня “это”…[881]