ПОЧТОВЫЙ РОМАН
ПОЧТОВЫЙ РОМАН
Не получив ответа от Птицы, Гумилев попытался хоть что-то о ней узнать. «Как вела себя Птица?» – спрашивает он Анну Ахматову. «…Жива ли она и просто забыла о моем существовании, или, может быть, умерла или замуж вышла», — пишет он в другом письме.
Ко всем его несчастьям присоединились неизвестность и невозможность выяснить, что же происходит в Ленинграде. Осталось поверить в худшее: Птица его забыла.
Ну, а Мумма? Что же, Мумма —
Женщина. Непостоянство
Имя ей.
<…>
Разлученная судьбою
С благородным Атта Троллем,
Не скончалась Мумма с горя
И в уныние не впала.
Нет, жила она, как прежде,
Так же весело плясала…
Генрих Гейне. Атта Тролль. Перевод Н.Гумилева
Между тем у Натальи Варбанец повода для веселья не было. 16 ноября 1949 года арестовали Льва Гордона. Чуть раньше – сотрудника отдела рукописей историка и источниковеда Даниила Натановича Альшица. Никто не чувствовал себя в безопасности. О том, что происходило в библиотеке, в Ленинграде, в стране говорили шепотом, не доверяли телефону, часто обменивались условными знаками.
Из воспоминаний М.Л.Козыревой: «Птица пришла с работы, погасила свет, подошла к окну и закурила. Я смотрела на нее, не понимая. Она отошла от окна, опять зажгла свет и сказала:
— Это для Владимира Сергеевича. Знак, что у нас дома все в порядке».
Опасность грозила и Люблинскому.[28]
В Отделе редкой книги он собрал единомышленников, специалистов, владеющих европейскими языками. Люблинский подбирал сотрудников по профессиональным качествам, не обращая внимания на анкету. В 1949 году его обвинили в «потере бдительности» и компромата нашли более чем достаточно. У старшего библиотекаря Н.В.Варбанец отец выслан из Ленинграда. У главного библиотекаря Т.А.Быковой два двоюродных брата (!) с 1917 года живут в Париже. К тому же она в 1913 году (!) побывала в Германии, Австро-Венгрии и Швейцарии. «Преступлениям» Л.С.Гордона не было никакого оправдания: плен, лагерь, жизнь за границей. Даже сам факт рождения в 1901 году в Париже и проведенное там детство ему поставили в вину.
Люблинского не арестовали, просто вынудили уволиться по собственному желанию. В Публичную библиотеку он уже не вернется.
Наталью Варбанец не уволили. В личном листке лаконичная, без комментариев, запись: «26 января 1950 года переведена в Отдел каталогизации». Для Варбанец перевод был унизительным изгнанием: «сослали на скотный двор». В отдел редкой книги она вернется только в ноябре 1953 года.
Почему же Варбанец не ответила Гумилеву, не поддержала его, даже не попыталась как-то с ним связаться? Боялась? Наверное. Она писала в дневнике об «окаянном ужасе», который тогда испытывала. В то же самое время она не оставила в беде Марьяну Гордон, от которой после ареста отца отворачивались знакомые. Варбанец даже вызывали в Большой дом и требовали объяснений, почему у нее живет дочь врага народа. «Что же мне ее, на улицу выкинуть?», — передает ответ Натальи М.Л.Козырева. Никто бы не осудил Наталью, откажи она от дома Марьяне. Та давно выросла. В год ареста отца Марьяне исполнился двадцать один год. Но Наталья по-прежнему терпела бытовые неудобства и делила с Марьяной свою скромную зарплату библиотекаря. У той была всего лишь символическая стипендия из художественного училища.
Главное в другом. Первое, совершенно отчаянное письмо Гумилева почему-то показалось Варбанец «нестерпимо фальшивым». Она даже подумала, что два года «загубила зря».
Впрочем, эти неожиданные и как будто необъяснимые признания не исчерпывают ее отношения к Гумилеву. Его имя появляется в дневнике Птицы не раз. Как-то она пришла к Ахматовой. Анна Андреевна собиралась в Москву, выгребла из шкафа вещи, в том числе и вещи Льва. После этого в дневнике Варбанец появилась запись: «…словно он прошел… по шереметевской своей комнате, ступая тяжелыми своими ботинками, согнувшись с чашками в руках, и ногой открыл дверь. И профиль его, обрисованный там на стене. И захотелось обратно в те годы».
Воспоминания обострили чувство вины: «Во мне вдруг появилось нестерпимая, жгучая потребность ему написать – не тоска по нем, не любовь, а другое – не знаю, как это назвать, м<ожет> б<ыть>, жажда искупления».
Поздней осенью 1954 года Наталье написал Василий Абросов и попросил найти в Ленинграде очень нужную Льву книгу (Г.Е.Грумм-Гржимайло. Западная Монголия и Урянхайский край). Она отыскала книгу и отправила Гумилеву в лагерь. С этого началась их переписка.
Даже поверив, что Птица ему изменила, Гумилев не мог ее забыть. Пришлось прибегнуть к старому проверенному средству. Если невозможно забыть, то надо постараться возненавидеть. Теперь он пишет о ней грубо и зло.
Из письма Льва Гумилева Анне Ахматовой 20 июля 1952 года: «Что касается Натальи Васильевны, то незачем ей мой адрес на третий год разлуки; и если она появится, то, вспомнив меня, бери полено и гони ее из дому…»
Ему кажется, что лекарство подействовало. «О Птице я забыл и думать», — пишет он Ахматовой 30 сентября 1952 года. Но если пишет, что забыл, значит, все-таки еще помнит. Имя Варбанец мелькает в его письмах к Ахматовой и в 1953, и в 1954 годах.
Весточка от Птицы стала для Гумилева полной неожиданностью и привела в смятение. Первые, конца декабря 1954-го и начала января 1955-го, ответные письма Гумилева холодноваты и недоверчивы. Он требует объяснений, почему Наталья не простилась с ним по-человечески, не прислала хотя бы короткой прощальной записки. В это же время Лев пишет нервное, отчаянное письмо Василию Абросову. Он растерян и просит совета, можно ли Птицу простить? Не унизит ли его примирение?
Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 23 декабря 1954 года: «Вначале я хотел не отвечать, но понял 2 вещи: 1) что я эту сучку люблю и 2) что вычеркнуть лучшее из моих романов – ампутация очень серьезная. Если ее надо сделать, я сделаю, но надо ли… можно ли помириться [не унизит ли это мое достоинство]». Слова в скобках зачеркнуты, и вместо них вписано «она блядь и бесполезно». Зачеркивания, исправления свидетельствуют о душевном волнении. Обычно даже в лагерных письмах почерк Гумилева четок и разборчив.
Печальный комизм ситуации: мудрый змий просит совета у своего наивного ученика. Вася из самых добрых побуждений Птицу оправдал, а Гумилев рад был обмануться. Он не поверил письму Натальи, из которого ясно, что она по-прежнему против взаимных обязательств: «…эта дуреха прислала… письмо с такими идиотскими объяснениями», что он чуть было не ответил ей грубо и непоправимо. Но он поверил Васе.
Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 18 января 1955 года: «Ты не можешь себе представить, как я тебе благод<арен> за твою диссертацию о Птице. Присваиваю тебе honoris causa степень магистра орнитологических наук. Теперь мне все стало понятно, я успокоился…»
Теперь, когда Лев простил Птицу, прошлое живо встало перед глазами. Оказалось, что он ничего не забыл. Он постоянно думает о Птице. Она снится ему по ночам.
Из писем Льва Гумилева Наталье Варбанец: «Я стал очень впечатлителен и как будто ловлю радиоволны от тебя» (6 октября 1955); «Я тебя… чувствую рядом, но никогда не бурно, а всегда ласковоспокойно». (3 ноября 1955).
Почтовый роман с красавицей льстит его мужскому самолюбию. «От тебя все мои друзья в восторге и мне завидуют, глядя на карточку» (29 июля 1955).
Счастье на какое-то время вытеснило подозрения и ревность. Забыв все обиды, он шлет ей счастливые, восторженные письма: «Ты сорок тысяч раз права в своей логике и ни в чем передо мной не виновата» (6 марта 1955).
Временами сорокалетний, многоопытный, битый жизнью Гумилев напоминает юного, наивного шевалье Де Грие: «Я одобряю все, что ты сделала. Какое у меня право допытываться причин твоего поведения? Я буду слишком счастлив… если возлюбленная Манон не лишит меня нежности своего сердца!» (Аббат Прево. Манон Леско).
Между тем эйфория длится недолго. Очень скоро Гумилев возвращается к прежним надеждам создать семью. Уже в одном из первых писем сожалеет, что они с Птицей не поженились, тогда она могла бы его навестить в лагере. Плохо же он знал Наталью Васильевну, а может быть, настолько идеализировал? Еще больше печалит Гумилева, что у них с Натальей не было детей.
О, отрадное свиданье!
Он детей нашел в берлоге.
Где воспитывал их с Муммой:
Четырех сынков, двух дочек.
Две девицы белокуры,
Точно пасторские дочки;
Рыжи мальчики, но младший,
Карнаухий, тот – брюнет.
Генрих Гейне. Атта Тролль. Перевод Н.Гумилева
Понимая, что родительские чувства ему вряд ли посчастливится испытать, Гумилев в письмах с нежностью называет Марьяну «доченькой». Скорее всего по этой причине, а не потому, что в 1948-м стал ее крестным отцом. Когда в начале 1956 года возобновилась переписка с братом, Орестом Высотским, Гумилев искренне и бурно радуется появлению новых родственников. Из писем Льва Гумилева Оресту Высотскому: «Еще раз благодарю тебя за портреты моих племянников и прошу написать об них подробнее. У меня инстинкт отцовства без применения и, видимо, перейдет на инстинкт дядьства. У Коли я обнаружил сходство с тобой, а Лара очаровала всю зону» (17 апреля 1956 года).
«…Ты отец хреновый: ничего не пишешь о моих племяннике и племяннице. Мне приходится удовлетворяться физиогномикой. Коля показался мне развитым выше возраста (так ли?) и умным (ну, это, надеюсь, так!). <…> Лара очаровательна; уже кокетничает, и ловко. Я в нее уже влюблен; вот ее первая победа» (3 апреля 1956).
Гумилев возвращается к начавшемуся еще на воле спору, пытается показать Наталье преимущества традиционного брака: «Я по зрелом размышлении стал уважать Домострой» (14 января 1955).
Идеал Домостроя возник у Гумилева не в 1955-м и даже не в 1947-м, когда он встретил женщину, которую сразу решил назвать женой. Он складывался постепенно, с детства, и память хранила его, как хранят на дне сундуков дорогие, но до поры до времени не нужные вещи. С детства перед ним был пример семейной жизни родителей.
Из записных книжек Анны Ахматовой: «Скоро после рождения Левы мы <с Н.С.Гумилевым> молча дали друг другу полную свободу и перестали интересоваться интимной стороной жизни друг друга».
Маленький Лева тяжело переживал разлад между родителями. В зрелые годы Лев Николаевич объяснял не только семейные беды, но и, шире, духовный кризис русской художественной интеллигенции разрывом с патриархальной традицией: «Серебряный век и был намеренно атеистичен, то есть жил без заветов отцов. <…> Серебряный век оболгали и им восхитились по неведению. Это ведь была жизнь – мука…»
Ту же свободу в интимных отношениях предлагала Варбанец, а Гумилев категорически отвергал: «…то, что ты считаешь нормой, — ад» (27 октября 1955), «половины или 1/3 тебя я не хочу. Пусть лучше тогда ничего не будет» (6 марта 1955).
Идеалом для Гумилева всегда была семейная жизнь его деда Степана Яковлевича и бабушки Анны Ивановны. Он не застал слепневской идиллии, но хорошо представлял ее по рассказам. Е.Б.Чернова, внучатая племянница А.И.Гумилевой, вспоминала, как удивилась та ее желанию после гимназии продолжать образование: «Зачем, будь как все барышни».
Гумилев считал разумным традиционное распределение ролей в семье. Муж служит, обеспечивает семью, как его дед. Жена – хозяйка дома, как его бабушка. По этому образу он хотел бы построить и свою семью: «…хочу, чтобы ты меньше работала, а лучше совсем не работала. Тебе надлежит шить или рисовать… и читать романы» (25 февраля 1955 года). Конечно, он вынужден был сделать поправку на XX век и характер Натальи: «…без библиотеки не обойтись… <…> Надо работать на полставки, а остальное время быть дома и командовать домработницей» (12 декабря 1955).
Варбанец называла все это «лагерным больным мечтательством». Так ли это? Птица-домохозяйка – конечно, фантазия, приятный Гумилеву мираж. Но его обещания обеспечить жену вовсе не были беспочвенными мечтами.
Из писем Льва Гумилева Наталье Варбанец:
«Я нужен Академии наук» (8 октября 1955).
«…После защиты можно претендовать на квартиру. "Восток" сейчас потребен» (12 декабря 1955).
Гумилев знал, что власть хорошо оплачивает труд лояльной ей научной элиты.
Из дневника К.И.Чуковского: «У Евг. В.Тарле в его огромной ленинградской квартире. Лабиринты. Много прислуги – вид на Петропавловскую крепость, много книг. Три рабочих кабинета. Пишет историю нашествий. Пригласил меня обедать, прислал за мной машину…»
Гумилев не бывал в квартире Тарле, но не раз приходил к академику В.В.Струве.
Льву Николаевичу нужна определенность, ему хочется приблизить будущее хотя бы в мечтах: «…меня дожидается невеста, к которой я приду домой, и вещи положу, и сам сяду…»
Но Гумилев явно торопит события, чем вызывает сопротивление Варбанец: «Опять лягнула брачную проблему».
Наталья Васильевна, возможно, уже пожалела, что возобновила переписку. Она совершенно определенно отказывается что либо обещать, а жить предлагает на разных квартирах. Но все ее объяснения и уверения «как горох об стену», с раздражением замечает она в дневнике. В своем отношении к традиционному браку Варбанец, безусловно, была еретичкой, и Гумилев напрасно пытался обратить ее в свою веру.
Сохранилось два письма Н.В.Варбанец Л.Н.Гумилеву. Фрагменты других можно реконструировать по письмам Льва Николаевича. Тон писем Варбанец снисходительный, покровительственный. Она позволяет себя любить, а за собой оставляет право поучать, причем свысока. В ее письмах очень много обидных для Гумилева слов.
Из письма Натальи Варбанец Льву Гумилеву от 29 сентября 1955 года:
«О ишак! Это ты, Люль… <…> Стоит тебе заболеть, и ты неизменно обижен и дуешься на маму, на меня… <…> Я просто деру твои длинные уши… <…>…В настоящее время мое дело забавлять тебя письмами и прочищать мозги».
Из письма от 2 мая 1956 года: «Львы… заслуживают шлепки по тощим задам».
Особенно задело Гумилева слово «измимозился».
Письма Натальи Варбанец оставляют чувство неприятного недоумения. Любовь к изящным искусствам может уживаться с бессердечием, нравственной глухотой. Такое случается. Но Вар банец даже чувство слова изменяет. Писать больному человеку в лагерь «измимозился», «дуешься», «ишак» – нравственный садизм. Она не понимала этого или сознательно подбирала слова побольней? А может быть, нет здесь загадки и нет противоречия. Случай Натальи Варбанец, если судить по ее дневнику, это случай Дориана Грея. Неизящная, некрасивая оболочка вызывала у Варбанец, как у героя Оскара Уайльда, неприязнь, отвращение. По этой причине она не разглядела в лучшем друге Гумилева, неуклюжем, провинциальном Васе Абросове чистую душу и природный талант ученого. Несколько раз в письмах Гумилев просит Птицу не быть грубой с Васей, когда тот приедет «в Город». Значит, она раньше уже бывала грубой с Васей?
Птице был неприятен неухоженный внешний вид Гумилева. В дневнике она упоминает его штаны с махрами и тяжелые ботинки. Не пожалела его по-женски, не скрасила холостяцкий быт, а брезгливо отвернулась. «Смесь лагерного жаргона с Блоком» в первом письме Гумилева вызвала у нее отвращение. Но мог ли он тогда думать о красоте слога?
М.Л.Козырева вспоминала, что после ареста отца и Гумилева как-то сказала Птице: «Когда они вернутся, вот будет счастье». Птица ответила: «Из приюта компрачикосов красавцами не возвращаются». Вот и опять она подумала о красоте, прежде всего о красоте. «Только бы живыми вернулись», — сказала бы нормальная женщина.
Долгое время Льва и Птицу связывал общий уровень культуры. Они легко перебрасывались литературными цитатами и французскими фразами. Но постепенно и эта связь стала слабеть. Пока Варбанец с Люблинским ходили в Эрмитаж и филармонию, Гумилев в лагере смотрел незатейливые советские кинокомедии. И они ему очень нравились. Однажды Гумилев попросил Варбанец прислать ему легкий французский роман «с любовью и приключениями». Не покупать, а просто взять с полки, какой не жалко. Наталья прислала ему «Тиля Уленшпигеля». Со стороны кажется, что она просто издевалась над бывшим любовником. Вместо развлекательного романа – инквизиция, испанские сапоги, пытка водой, сожжение на быстром огне, сожжение на медленном огне – всё это, конечно, должно было очень развлечь и ободрить узника ГУЛАГа.
Для сравнения не могу не упомянуть, что Татьяна Крюкова, верный и добрый друг Гумилева, тоже прислала ему книгу. Но это были «Посмертные записки Пиквикского клуба», они и в самом деле врачуют душу. Правда, Гумилеву роман Диккенса не понравился, он и дочитывать не стал.
Чем дольше длится переписка, тем больше взаимных обид и упреков. В одном из первых писем Гумилев спрашивал Птицу о ее новом замужестве. Зарегистрирован ли брак? Для него это было важно. Брак Варбанец с Глебом Русецким, сотрудником библиотеки, зарегистрирован не был и длился недолго. Но имя Глеба в письмах Гумилева к Варбанец упоминается часто. Сначала с оговорками: никакой ревности, он просто интересуется ее жизнью. Затем Гумилев уже не может удержаться от ядовитых замечаний: «…как ты при описанном тобой квартирном кризисе устраивалась с Глебом. Ведь не по-братски, а?» Гумилев требует от Птицы подробностей, уточняет: жили ли в одной квартире или «он был муж приходящий»? «Как это все происходило?». Наконец, он открыто ревнует, попрекает: «Для Глеба нашлось у тебя и место, и забота, и всепрощение». И уже спустя долгое время спрашивает: «А все-таки ты кончила отношения с Глебом?» Гумилев часто просит Варбанец писать ему о приятном, не поучать, не «прорабатывать»: «Я больше не могу завоевывать тебя».
В феврале 1956-го иллюзии как будто покидают Гумилева. Он понимает, что Птица не хочет семейной жизни, по крайней мере семейной жизни с ним.
«Я отдал ей время и силы, которые, таким образом, уходили на ветер. <…> Я остался у разбитого корыта и даже сейчас, когда положение изменилось и она опять вспорхнула перед моим удивленным взором, — по сути все так же. Она ничего не хочет даже обещать…» – писал он Василию Абросову.
К весне 1956-го любовь и ревность сменяются усталостью. Слово «Мумма» исчезает из его писем. Остаются, в лучшем случае, Птица или «милая винья». Последний лагерный месяц он ей не пишет.
Омский лагерь Гумилев покидал с уверенностью: отношения с Птицей окончены. Всё. Решение принято.
Но в Ленинграде он как будто позабыл о своем решении. Гумилева ждали еще два месяца «болезненных объяснений», хотя у него появились и другие женщины. Но разорвать с Птицей сразу, решительно, бесповоротно он не смог.
Из письма Льва Гумилева к Василию Абросову от 29 июня 1956 года: «С Птицей меня связывают непонятные волшебные чары, и я не могу от нее оторваться…»
В июле 1956-го они все-таки расстались. Произошел, по словам Гумилева, «полный расплев с Птицей». Подробности расставания не сохранились. Быть может, к счастью не сохранились.
Еще раз они встретятся случайно в 1969 году на трамвайной остановке. Лев Николаевич тогда совершил некрасивый поступок, которым почемуто очень гордился и с удовольствием рассказывал о нем своим друзьям. Один из них, Василий Абросов, пересказал историю в письме к Гелиану Прохорову.
Дело было так. Наталья Васильевна, увидев Гумилева, зашла в трамвай с другой площадки, она хотела избежать встречи. Но Лев Николаевич прошел по вагону к ней и, встав неподалеку, начал читать своим замечательным голосом фрагмент из «Руслана и Людмилы». Варбанец вытерпела пытку, не повернувшись и не сказав ни слова, но «выпорхнула быстро» из трамвая. «Пассажиры ему заметили: "За что вы ее так отделали? Она ведь не такая безобразная"».
Очевидно, Гумилев прочитал вот этот отрывок:
Старушка дряхлая, седая,
Глазами впалыми сверкая,
С горбом, с трясучей головой.
Печальной ветхости картина.
Ах, витязь, то была Наина!..
<…>
Наина, где твоя краса?
Скажи, ужели небеса
Тебя так страшно изменили?
Гумилев искренне недоумевал, когда друзья порицали его. Он был убежден, что действовал правильно: «Вы все хотите, чтобы я страдал и не давал сдачи?!»
Ахматова поступила с Варбанец, своей несостоявшейся невесткой, намного страшнее. Несколько лет спустя после расставания с Гумилевым Птица узнала от мужа Марьяны, Алексея Козырева, о клевете, которую распространяла Ахматова. Анна Андреевна рассказывала и Льву, и Алексею, и своим «приближенным дамам», будто бы она узнала «из высоких источников (даже из документов!)», что Варбанец «была вызвана по делу Льва и на него клепала». Вот поэтому-то она, Ахматова, и вынуждена была Птице «отказать от дома».
Ахматова намекала сыну на неблаговидную роль, будто бы сыгранную Птицей, когда тот еще сидел в лагере. Гумилев тогда, кажется, не обратил на эти намеки внимания, но позднее поверил матери. В разговоре с Марьяной он, видимо, обвинил Птицу, за что тут же получил от Марьяны пощечину.
Однако слух продолжал жить, и бедная Птица была уверена, что ее имя навеки будет покрыто позором.
Из дневника Натальи Варбанец: «Конечно, после разрыва ей очень хотелось утешить Льва и удовлетворить его и свое самолюбие – но зачем клевета? Зачем эти выдуманные документы? <…> Это их благородная месть мне. <…> Как силен удар, нанесенный мне Анной… <…> Аннино измышление – а уж она-то знала цену клеветы! — останется на веки вечные прикрепленным к моему имени (кто ради меня станет рыть архивы, чтобы доказать, что этого никогда не было)».
Но суд истории, как ни странно, оказался справедливым. Версия Ахматовой не подкреплена ни одним источником, ни одним хоть сколько-нибудь убедительным доказательством. Доброе имя Варбанец восстановлено. А как же быть с клеветой? Возможно, Варбанец права, и Ахматова просто отомстила библиотекарше, которая посмела пренебречь вниманием ее сына. Но гораздо вероятнее другая версия, которой держатся составители сборника писем «И зачем нужно было столько лгать?» Татьяна Позднякова и Марина Козырева.
У людей, проживших много лет под угрозой доноса, ареста, тюрьмы, со временем формировалась шпиономания. Вспомним слова Надежды Яковлевны Мандельштам: «толпа гостей, из которых половина подослана». Шпиономания Ахматовой и Гумилева бросалась в глаза, особенно в поздние годы. Вероятнее всего, Варбанец стала ее нечаянной жертвой.
Своему учителю Наталья Варбанец осталась верна. Она составила и подготовила к печати сборник избранных статей Люблинского. В семидесятые Варбанец продолжала работать над каталогом «Античные авторы в изданиях XV века». Последний вариант (более девятисот страниц машинописного текста) после ее смерти считали утраченным. И только незадолго до 150-летнего юбилея Отдела редкой книги, когда решение об издании каталога наконец было принято, он легко нашелся у К.А.Козырева, наследника Н.В.Варбанец. Как будто ждал своего часа.
Наталья Варбанец до последних лет жизни работала в Отделе редкой книги. Вершина ее карьеры – должность главного библиотекаря. В 1972-м она защитила кандидатскую диссертацию. Люблинский не дожил до защиты, но черновой вариант диссертации успел увидеть и помог своей ученице последними советами. Через восемь лет после защиты в издательстве «Книга» вышла ее единственная монография – «Йоганн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе». Это небольшая, изящно оформленная книжка на мелованной бумаге, украшенная многочисленными иллюстрациями. Судя по этой монографии, Варбанец и в самом деле стала очень эрудированным и квалифицированным медиевистом, но литературного дара Наталья Васильевна была лишена. Книга изобилует интересными фактами, Гумилев бы из них конфетку сделал, но Варбанец пишет строго, сухо, академично.
Впрочем, даже самое сухое научное исследование в какой-то степени становится зеркалом души. Интересно, что добрая половина первой главы («Фантастический мир Средневековья. Книга и социальная борьба феодальной эпохи») посвящена средневековым ересям. А самого Гутенберга Варбанец тоже считает еретиком, по-видимому, немецким гуситом, а самое главное – средневековым просветителем. В XV веке просветители были, только они не отрицали «христианскую идеологию, а росли изнутри ее». Как будто в образе Гутенберга проступает портрет другого мужчины, единственно дорогого ей учителя: «Его миссия "добрых дел" была молчаливой: "служить просвещению христианского человечества…"».
Впрочем, в ее историческом портрете Йоганна Гутенберга можно разглядеть и черты самой Варбанец, ведь даже самый строгий ученый, случается, неосознанно передает герою книги коечто от себя. «Монашествующий в миру», Гутенберг не имел ни жены, ни детей, всю жизнь посвятив работе. Не так ли и сама Варбанец? Кабинет Фауста был для нее привлекательнее семейного очага.
Тем удивительнее, что Варбанец, опытнейшего и профессионального научного работника, уволили в 1982 году «по сокращению штатов».
Между тем до сих пор Варбанец помнят в Отделе редкой книги. Немногочисленным посетителям показывают рабочее место Натальи Васильевны в кабинете Фауста – стол и огромное старинное кресло. Сейчас кабинет Фауста находится за железной, вечно запертой дверью на первом этаже главного здания Российской национальной библиотеки. Старинные книги как будто хранят воздух осени средневековья, который Варбанец любила, наверно, больше всего на свете.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.