Глава VI
Глава VI
Пелопонесское путешествие Перикла и Аспазии было чудным повторением медового месяца в Ионии. Там, на веселом берегу Милета, всепобеждающая женственность держала афинского героя в своих очаровательных объятиях — здесь, среди неподвижных горных вершин, они жили, окруженные дорийским духом, сопровождаемые многими вещами, которые настраивали ум Перикла на серьезный лад. Здесь сама природа вызывала в его душе торжественный ужас, здесь остатки древнего героического прошлого заставляли чувствовать свое ничтожество. Здесь все будило в душе грека воспоминания о прошлом величии, заставляло его стремиться к великому и забывать о красоте и женственности.
На каменистых, пустынных пастбищах Перикл видел простое, идиллическое существование, не тронутое духом новых веяний — здесь даже в искусстве, в храме олимпийского царя богов, торжествовало серьезное и возвышенное.
Перикл и Аспазия далеко не одинаково относились к этим впечатлениям, потому что их характеры и взгляды на мир были различны.
Перикл со своей впечатлительностью, был поставлен между двумя противоречащими течениями и, как эллинский народ, как эллинский дух, переживал последствия этих противоречивых влияний, сам не зная каков будет результат, тогда как Аспазия твердо и бесповоротно стояла на своем, как очаровательная, могущественная сторонница эллинской веселости и красоты. Была ли опасность, что эти противоречия расстроят прекрасную гармонию, царствовавшую в жизни влюбленных? Но любовь была сильнее. Перикл часто думал, что наконец убедил любимую им женщину, но, потом замечал, что не он, а она заставляла его согласиться с собою, что он не в состоянии избавиться от чарующего влияния этой мягкой женской руки. Он постоянно позволял ей увлечь себя на сторону веселого, ясного взгляда на жизнь, и снова гармония восстанавливалась в их душах. Они снова осуществляли собою идеал эллинской жизни и представляли зрелище, которым должны были наслаждаться олимпийцы.
Аспазия отлично умела управлять настроением своего супруга, но сможет ли она всегда делать это — об этом, казалось, еще невозможно судить.
Маленькое недоразумение с Алкаменесом набросило мимолетную тень на их супружеское счастье, и Аспазия вздохнула с облегчением, когда, наконец, отправилась с супругом обратно в Афины и оставила землю Пелопонеса. Она не подозревала, что ждало ее на земле Аттики, сразу же по возвращению.
В то время как Фидий создавал в Олимпии своего Зевса для всей Эллады, как прежде создал Афину-Палладу для Афин, его друг и помощник Иктинос, в аттическом Элевсине, строил новый храм Деметры для празднования элевсинских таинств.
Так как предстояли дни элевсинских таинств, то Гиппоникос, который должен был принимать в них участие, прибыл в Элевсин и поселился в имении, которое, подобно многим богатым афинянам, имел в окрестностях Элевсина.
Этот город лежал недалеко от морского берега, как раз напротив острова Саламина и на время своего пребывания в Элевсине Перикл поселился у Гиппоникоса.
Первый день был посвящен осмотру нового, большого, оконченного Иктиносом, храма для принесения даров, предназначенный для празднования таинств, он имел множество подземных ходов и коридоров, где и происходили таинства, присутствовать при которых могли только посвященные.
Элевсинские таинства были, может быть, неприятнее всего для Аспазии: все, что скрывалось от света, все что покрывалось покровом тайны, казалось ей связанным с суеверием, поэтому в этих таинствах она видела опасность для свободы духа эллинов, стремящихся к свету.
Когда она как-то порицала это суеверие афинян, Перикл сказал:
— Может быть этот страх эллинов присущая всем людям боязнь таинственного будущего.
— Я не хочу думать о тайнах будущего, — возразила Аспазия, — мы должны всеми частичками нашего ума и души привязываться к красоте и прелести настоящего.
Перикл указывал Аспазии на Гиппоникоса и спрашивал ее, есть ли хоть какой-нибудь след мечтательности в этом человеке, который с каждым днем становился все толще, щеки которого покрывались все более яркой краской, а между тем он был не только просто посвященным в таинства, а даже облечен саном жреца.
На это Аспазия возражала, что те, которые вводят других в царство суеверия и мечтательности, часто похожи на вьючных животных, переносящих священную посуду, необходимую для совершения таинств, и на которых не переходит священная благодать, которую они перевозят для других, и таков беззаботный Гиппоникос. И в этом Аспазия была совершенно права.
В свою очередь Гиппоникос серьезно советовал супруге Перикла посвятить себя, напоминая ей, что, по всеобщему убеждению эллинов, те кто посвящен в элевсинские тайны Деметры, после смерти, обитают в священных полях, а не посвященные осуждены на вечные времена витать в ужасном мраке и пустоте.
— Я слышала это, — сказала Аспазия, — и это всегда производило на меня такое впечатление, как будто кто-то играет на не настроенной арфе, или же водит железом по стеклу. Удивительно, к каким звукам может привыкнуть эллинский слух! Я знаю, что есть люди, которые, чувствуя приближение конца, приказывают скорей посвятить себя и многие спешат еще в нежном возрасте посвятить своих детей в эти таинства.
— Однако и я посвящен в них, — сказал Перикл, — как и все афиняне и охотно желал бы разделить с тобою и эту тайну, так же как и все другие.
— Люди неразвитые посвящаются из суеверия, а развитые из любопытства и что касается любопытства, то я, как женщина, имею на него двойное право. Что должна я сделать, Гиппоникос, чтобы быть посвященной? — спросила Аспазия.
— Это очень легко, — ответил Гиппоникос, — ты отправишься в будущем году на празднество малых элевсинских таинств в Афинах, получишь ручательство, как уже посвященная малым посвящением и через полгода явишься сюда из Афин, с торжественным элевсинским шествием, чтобы получить здесь большое посвящение и узнать действительные тайны.
— Как! — воскликнула Аспазия, — я должна так долго сдерживать мое любопытство! Ждать малых элевсинских тайн и затем ждать еще полгода, прежде чем мне откроются здешние таинства! Разве ты не дадух [36], Гиппоникос? Разве ты не можешь сделать мне снисхождения и сразу посвятить меня большим посвящением?
— Это невозможно! — возразил Гиппоникос.
Долго Аспазия настаивала на своем требовании, но Гиппоникос все повторял свое «невозможно». Он был врагом всяких недоразумений, и не чувствовал ни малейшего желания восстанавливать против себя элевсинских жрецов и нарушать свое спокойствие.
На следующий день, в Элевсин явилось торжественное шествие из Афин.
Перикл и Аспазия находились вместе с Гиппоникосом в числе многотысячной толпы паломников.
В то время, как взгляд Аспазии скользил по святыням, украшенным миртами, по плугам и всевозможным земледельческим орудиям, которые несли в честь посылающей плодородие Деметры, ей вдруг попалось на глаза, освещенное факелами, так как шествие проходило ночью, лицо Телезиппы.
Супруг Телезиппы, снова выбранный, благодаря влиянию Перикла, архонтом, в обязанности которого входило также наблюдение за элевсинскими таинствами, шел в сопровождении афинских жрецов. Телезиппа шествовала рядом как его супруга, разделявшая религиозные обязанности своего мужа. Высоко подняв голову, с достоинством шла жена архонта и, когда ее взгляд, скользивший по сторонам, остановился на бывшем муже и милезианке, она еще выше подняла голову.
Когда Аспазия увидела женщину, которая, в сознании своего достоинства, бросила на нее такой презрительный взгляд, в ее груди снова пробудилась ненависть и любовь к насмешке.
— Посмотри, — улыбаясь сказала она Периклу, — посмотри, как гордится своим жиром достойная Телезиппа. Побыв женою двух смертных людей, она теперь сделалась таинственной супругой бога Диониса, но меня удивило бы, если юный бог, в скором времени не уступил бы ее другому, по всей вероятности, Силену, своему козлоногому спутнику, потому что она как будто создана для него.
Часть этих насмешливых слов донеслась до слуха Телезиппы, но еще лучше ее услышали Эльпиника и прорицатель Лампон шедшие вслед за Телезиппой и которые, так же как и она, видели милезианку, стоявшую рядом с Периклом.
Ночью участники элевсинских таинств, с ярко сверкающим факелом отправились к морскому берегу. Здесь факел окружил воодушевленный круг танцующих и поющих, украшенных миртовыми венками. Танцующие брали поочередно факел, которым размахивали, подняв над головой. Они менялись, передавая факел друг другу, так как таинственный блеск факела, считался священным, а искры от него служили очистительным средством для душ тех, которые прикасались к ним.
С наступлением следующего вечера, в который оканчивались предварительные празднества, приготовлявшиеся к посвящению должны были очистить себя жертвами и исполнением других священных обрядов.
Аспазия много раз обращалась к Гиппоникосу с просьбою позволить ей принять участие в таинствах. Гиппоникос напомнил ей о том, что таинства проходят под присмотром архонта, супруга Телезиппы и, что как и он имеет высшее начальство над элевсинскими жрецами, так в свою очередь и его супруга играет ту же роль относительно жриц.
Все это только еще более усиливало упрямство Аспазии, но едва ли ей удалось бы победить сопротивление Гиппоникоса, если бы она не произвела на него, в конце концов, того же впечатления, как на Алкаменеса в Олимпии. Он недаром проводил целые дни вблизи красавицы, который уже раз вспыхнул в его сердце огонь.
Вспоминая произошедшее с Алкаменесом, Аспазии следовало бы беречься снова разжечь это пламя, но она с удовольствием глядела теперь на увлечение Гиппоникоса, которого прежде презирала, надеясь, что благодаря этому ей удастся добиться от него исполнения ее желания. Так и случилось: Гиппоникос, наконец, дал Аспазии малое посвящение, которое она должна была бы получить еще полгода тому назад, в Афинах.
В день, назначенный для большого посвящения, не все готовящиеся к нему сразу входили в храм, а одна группа следовала за другой. В первой находились Перикл и Аспазия.
Улыбка мелькала на губах Аспазии, когда она вступила в святилище, увидела иерофанта и остальных старших жрецов и их помощников в блестящем одеянии, в диадемах, с распущенными по плечам волосами и в числе их Гиппоникоса с факелом в руке.
Еще очаровательнее улыбалась прелестная милезианка, когда раздался голос священного глашатая, требовавшего чтобы удалились те, кто не принял нового посвящения, те у кого не чиста совесть от всяких прегрешений, те кто не приготовился достойно, чтобы видеть священный элевсинский свет и, наконец, взявшего со всех торжественную клятву хранить вечное молчание о том, что они увидят и услышат.
Улыбка продолжала играть на губах Аспазии, когда готовящиеся к посвящению были отведены во внутреннюю часть храма, где им были показаны различные священные предметы — остатки древних времен, изображения таинств элевсинской божественной службы, к которым они должны были прикоснуться и поцеловать.
С той же улыбкой следила Аспазия за подражательным представлением священных преданий, сопровождаемым в таинственном полумраке музыкой невидимого оркестра.
Затем всех посвящаемых повели по ступеням вниз, в подземный коридор. Вскоре они очутились в полном мраке, в котором только голос иерофанта служил путеводителем в мрачном лабиринте.
Вдруг раздался глухой удар, от которого, казалось, затряслась земля; затем послышался рев, стоны, шум воды и треск грома.
Толпа посвящаемых была испугана; холодный пот выступал на лбах. Замелькал свет, похожий на молнию, вырывавшуюся из земли, цвет которой был то красный, то голубой, то белый и освещал образы, порожденные подземным миром — горгон с ужасными головами, страшных ехидн с львиными головами и змеиными хвостами, гарпий с громадными крыльями, чудовищ с совиными головами и, наконец, ужасный образ Гекаты… Наконец появился, освещенный бледным светом, Танатос — бог смерти, восседавший на костях, в черном одеянии, с опущенным факелом в руке и рядом с ним конь, на котором он мгновенно пролетал бесконечные пространства. Вокруг него стояли его верные помощники: Эврином — один из духов Гадеса, на обязанности которого лежало счищать с трупов мясо до костей; он сидел на трупе как ворон, и жадно запускал зубы в мясо, бледная Чума и ужасный Голод, фурия войны Энио и болезнь, грызущая сердце — Любовное Безумие и Ате — глупость, ослепление и демон слепых проступков. Аспазия еще улыбалась, но ее улыбка уже не была очаровательна, а лицо было смертельно бледно.
В то время, когда по знаку иерофанта, дадух зажег свой факел о выходящее из земли бледное пламя, вдали раздался глухой шум, как будто шум текущей воды и резкий, будто выходящий из трех глоток, собачий лай.
Кода готовящиеся к посвящению прошли длинный подземный путь, они увидели перед собою, как во сне, обширную, однообразную, мрачную долину, окруженную печальными потоками. В этой долине там и сям бродили тени душ умерших, похожие на образы сна или на дым. Они были в бессознательном состоянии, пробуждаемые до полного сознания только свежей жертвенной кровью.
Ночные птицы мелькали в воздухе, также похожие на тени и призраки; такие же призрачные рыбы беззвучно скользили в водах подземных потоков. Эти потоки назывались: Ахерон — поток вечного горя; поток слез — Кокитос; огненный поток — Пирифлегетон и Стикс — с черной водой.
Сквозь этот мир теней двигались посвящаемые, предводительствуемые священным глашатаем. Вдруг перед ними, с громким шумом, открылись громадные железные ворота; по железным ступеням вступили они в Тартар — местопребывание душ, которым не было дозволено витать в безрадостном, но и беспечальном полусне в долине Асфоделя и которых бросили мстительные Эриннии в глубокую пропасть Гадеса, с вечно готовыми обрушиться скалами. Эти несчастные были обречены вечно протягивать руки к ветвям, отягченным плодами, вечно мучиться голодом, вечно безуспешно втаскивать на гору скатывающиеся обратно камни, безрезультатно стараться зачерпнуть воду из полного ведра, сносить мучения от жадных коршунов, клевавших их внутренности, и Эринний, раздиравший их змеевидными пальцами.
Торжественно звучал среди всех этих ужасов голос иерофанта, все плотнее становился подземный мрак, все громче стоны и крики грешников. Подземные потоки начали волноваться, все подземное царство, казалось, испускало один раздирающий сердце, смертельный вздох. Но к этому вздоху присоединялись и голоса людей, так что всевозможные звуки слились в одно бесконечное, мучительное восклицание. Вдруг, среди мрака, засверкал чудный свет, осветивший прелестную долину, покрытую золотистыми цветами; раздались мелодичные голоса. Это сверкал освещенный ярким блеском дворец Персефоны. На пороге дворца стоял с лирою в руке Орфей и с его губ срывались полные тайны слова. Из-за него выглядывал мальчик Демофон, он был в пламени, которым окружила его божественная нянька, Деметра, к ужасу его смертной матери.
Над золотыми воротами храма поднимался, освещенный ярким блеском, символ крылатой Психеи, не бродящей как тень в Гадесе, а поднимающейся в божественном эфире других долин Тартара: Асфоделя и Элизиума..
Сквозь эти ворота были проведены вновь посвящаемые; здесь открывалась им еще одна часть тайны, — перед ними сверкал священный элевсинский свет.
На следующий день, после того, как Аспазия, рядом с супругом и с множеством других посвященных, получила элевсинское посвящение, милезианка была в странном состоянии. Она была так сильно потрясена, что старалась восстановить нарушенную гармонию, оживленным разговором с Периклом обо всем, что она видела и слышала.
Подобно ночным птицам глаза которых любят мрак и не переносят ярких лучей света, также существуют и дети света, которые чувствуют себя хорошо только при ярком свете и глаза которых не переносят вида мрачных пропастей. Аспазия принадлежала к последним и это путешествие было для нее взглядом во мрак, в темную ночь, что же касается до того, что называлось священным элевсинским светом, то он казался ей не светом, а мраком, только другого рода, так как был мрачен и вел во мрак. Светом в ее понимании было только то, что освещает и облегчает душу. Тускло-бледный, призрачно-туманный, затем ослепляющий, яркий свет, показанный элевсинским иерофантом, казался противоположностью истинного, яркого света. Она называла мошенничеством то, что было самое волшебное и фантастическое в искусстве элевсинских жрецов. Она была возбуждена, взволнована и более, чем когда-либо, была склонна отстаивать свои взгляды до конца.
Между тем как все элевсинские тайны стали известными Аспазии, об обстоятельствах ее посвящения узнали недруги.
Ее злейшие противницы, снова оскорбленные и раздраженные, а с ними и Лампон были в Элевсине. Деятельный Лампон, сумевший еще более вкрасться в доверие Телезиппы с тех пор, как она сделалась супругою архонта, как нельзя лучше годился быть орудием в руках мстительной женщины.
Лампону скоро удалось от мистагога [37], дававшего Аспазии малое посвящение, узнать обо всех его обстоятельствах и известие об этом дошло до врагов Аспазии.
Вскоре архонт, как охранитель священных законов, узнал о совершенном святотатстве и над головою Аспазии и Гиппоникоса, благодаря которому она получила малое посвящение, собралась гроза.
Аспазия еще ничего не знала о том, что ей угрожало, и прежде чем известие об этом дошло до нее, в доме Гиппоникоса ее ждала новая неприятность. Однажды утром Аспазия сидела с Периклом и Гиппоникосом за столом — священный обычай предписывал известное воздержание во время празднования таинств так что Аспазии тем более нравилось поддевать старого Гиппоникоса застольными речами о том, что он сам более склонен служить веселому Якху, чем строгой Персефоне. Он прилежно прикладывался к стакану, и глаза его сверкали все ярче и ярче, тогда как очаровательная женщина осуждала мрачную суровость таинств и мрачные обязанности, налагаемые долгом, которому она противопоставляла свет жизни и радости.
Встав из-за стола, Перикл удалился, чтобы навестить одного приятеля в Элевсине, а Аспазия прошла в свои покои. Вдруг появился пьяный Гиппоникос и начал упрекать ее.
— Женщина, — громко кричал он, — твое имя — неблагодарность! Разве не я спас тебя от неприятностей в Мегаре? И что было мне благодарностью за это? Разве теперь я снова не бросился из-за тебя прямо головою в пропасть, посвятив тебя против всяких священных обычаев, сразу в великие таинства? Неужели и за это я не получу ни малейшей благодарности?
Отчего же, если у тебя такие свободные взгляды, ты так сурова ко мне? Или ты боишься своего супруга? Или мрачных уз долга? Но ты сама сейчас смеялась над ними. Или, может быть, я недостаточно молод и красив для тебя? Возьми это кольцо с драгоценным камнем. Оно стоит целых два таланта. Уверена ли ты, что Перикл всегда будет любить тебя, что он не оттолкнет тебя, со временем, как Телезиппу? Все в свете изменчиво, не полагайся ни на что, лови минуты счастья. Возьми кольцо, моя прелесть. Конечно, теперь ты еще хороша, но, придет время, когда ты станешь стара и противна… Возьми кольцо, о, прелестная, и поцелуй меня за него!
На мгновение пьяный отступил перед гневным взглядом Аспазии, но потом снова продолжал:
— Кто ты такая? Скажи, кто ты такая? Гетера из Милета, вот ты кто! Да, гетера из Милета! Зачем же ты корчишь из себя суровую спартанку? Не будь столь целомудрена, ты уже однажды без всякого целомудрия, служила моделью Алкаменесу.
Аспазия побледнела от негодования, оттолкнула шатающегося Гиппоникоса, поспешно набросила на себя верхнее платье и бросилась вон из дома.
Едва оставила она дом Гиппоникоса, как прорицатель Лампон, вошел в него. Он был прислан Диопитом, приехавшим накануне в Элевсин.
Когда враги, питавшие смертельную ненависть к Периклу и Аспазии, узнали о неправильном посвящении Аспазии, они решились сейчас же обвинить перед священным судом, как саму Аспазию, так и Гиппоникоса, и все радовались возможности погубить ненавистную женщину и, возбуждавшего всеобщую зависть Гиппоникоса. Но сам Диопит думал иначе:
— Если мы обвиним его, — сказал он, — то могущественный Перикл, со всем своим влиянием, станет на его сторону, и он отделается, если не легким испугом то, во всяком случае, будет наказан гораздо мягче, чем мы желаем: очень может быть, что он заплатит лишь денежный штраф, ничего не значащий для богатейшего человека Афин. Другое дело, если это обвинение будет постоянно висеть над его головой. Мы уведомим его, что знаем его тайну и что от нас зависит погубить его, или нет. Это заставит его согласиться на все, более всего он любит собственное спокойствие и потому из-за страха потерять все, сделается послушным орудием в наших руках. Его влияние и могущество его богатства велики, и лучше пусть оно перейдет в наши руки, чем в руки наших противников.
Прорицатель нашел Гиппоникоса пьяным и разгневанным на жену Перикла. Лампон сказал, что он знает, что супруга Перикла была посвящена, нарушив священные правила.
Услышав это, пьяный Гиппоникос так сильно испугался, что почти обезумел. Его гнев на милезианку, которую он начал проклинать, называя ее обольстительницей и губительницей, все возрастал:
— Делайте с ней все что хотите! — кричал он, — она заслуживает всего.
Лампон был обрадован гневом Гиппоникоса на Аспазию и сумел еще более усилить этот гнев и страх Гиппоникоса, нарисовав перед ним ужасные обвинения, которые могут быть ему предъявлены и в конце концов объявил, что те, кто обвиняют Гиппоникоса, желают войти с ним в тайные переговоры. Наконец, Лампон спросил, примет ли он приглашение, которое эти люди пришлют.
Гиппоникос вздохнул с облегчением и заранее согласился на все, чего от него потребуют. Тогда был назначен час и место переговоров.
Во время разговора Лампона с Гиппоникосом, Аспазия поспешно шла по улицам Элевсина. Скоро она вынуждена была замедлить шаги, попав в толпу и скоро заметила на себе всеобщее внимание, которое привело ее в беспокойство.
Собравшаяся в Элевсине толпа была в высшей степени возбуждена против Аспазии. Слух о ее неправильном посвящении был распространен в народе, кроме того, находились люди, которые громко осмеливались говорить, что Аспазия была прежде гетерой в Милете и Мегаре, что из последнего места ее прогнали со стыдом и что вследствие ее прошлого ее посвящение — святотатство.
Как всегда бывает в таких случаях, всевозможные сплетни переходили из уст в уста и увеличивали негодование толпы, через которую поспешно пробиралась супруга Перикла, слыша оскорбительные намеки в свой адрес.
Между тем наступил час переговоров Диопита с Гиппоникосом. Несколько человек, врагов Перикла, собрались у жреца, где дрожащий Гиппоникос соглашался на все. Диопит рассчитывал привлечь Гиппоникоса в число своих союзников. Ради него, говорили Гиппоникосу, отложат выдвижение весьма опасного и для него обвинения против Аспазии в нарушении афинских законов. Эта отсрочка продлится столько, сколько он этого будет заслуживать.
Некоторые говорили, что следует идти дальше, не ограничиваться одной милезианкой, но, наконец, добрались и до самого Перикла. Они указывали на пагубные для общественной жизни постановления, исходившие от него, на конец народного правления, так как, в сущности правил один Перикл. Другие говорили, что настоящий корень зла в государстве заключается в таких людях, как Анаксагор, Сократ и софисты: они научили афинян думать и говорить свободно о богах и божественных вещах и этих-то людей и следует обуздать прежде всего. Кроме того, в числе сторонников Диопита, были противники и завистники Фидия и его школы, желавшие, чтобы и против них было возбуждено преследование.
Глаза Диопита сверкали при упоминании всех этих имен — для него они все были одинаково ненавистны.
— Мы сумеем обуздать их всех, — говорил он. — Да каждого дойдет своя очередь, но надо уметь дождаться благоприятного случая и смело воспользоваться настроением афинян, а пока составим план, чтобы погубить всех виновных.
Аспазия уже не возвратилась в дом Гиппоникоса. Только Перикл появился там на следующий день. Он был разгневан дерзким оскорблением, нанесенным Аспазии. Гиппоникос извинялся, ссылаясь на опьянение и даже на саму Аспазию, которая своими речами спровоцировала его. Затем он горько жаловался на опасность, которой подверг себя посвящением Аспазии в таинства. Перикл сожалел об этом и обещал свою поддержку, но Типпоникоса нельзя было успокоить. Когда Перикл стал прощаться, Гиппоникос проводил его до дверей, с испугом несколько раз оглянулся вокруг и шепнул на ухо старому другу:
— Будь осторожен, Перикл, вчера вечером, у Диопита, замышляли недоброе. Берегись Диопита! Обезвредь его, если можешь. Они хотят погубить Аспазию, Анаксагора, Фидия и тебя самого. Я уже у них в руках и должен был на все соглашаться, но я желаю, чтобы вороны и собаки разорвали этого проклятого жреца Эрехтея и всех его единомышленников.