Глава VI

Глава VI

Прошло несколько лет.

Аспазия мужественно боролась, но не могла похвалиться победой.

Сцена в храме Деметры сделалась притчей во языцех и Аспазии пришлось переносить позор, результат всякого поражения. Конечно, не было недостатка в женщинах, которые стояли на ее стороне, но большая их часть, благодаря зависти и злым наговорам врагов Аспазии, была против нее.

Печальное настроение часто овладевало Периклом. Он вспоминал невозмутимое счастье, которым наслаждался с милезианкой, во время короткого пребывания в Ионии. Ему часто казалось, что более уже никогда не вырваться из плена ежедневных забот и все больше ему хотелось бежать из шумных Афин, где его счастье страдало от болтовни злых языков.

Когда в Афины пришло известие, что Фидий окончил своего Зевса из золота и слоновой кости, то Перикл был в восторге от желания Аспазии ненадолго уехать. Но путешествие через горы Аргоса и Аркадии, было настолько трудное для женщины, что в первый раз мысль о таком путешествии, она высказала как бы шутя.

Среди афинян между тем все росла враждебность к жене Перикла — враждебность, которая, по большей части, бывает уделом влиятельных жен, высокопоставленных людей: ей приписывали тайное влияние на государственные планы и предприятия Перикла; утверждали, будто она старается заставить Перикла стать тираном всей Эллады.

Знаменитые авторы комедий, и во главе их Кратинос, друг Полигнота, негодовавшие на милезианку со времени празднества у Гиппоникоса, не давали ей покоя стрелами своего остроумия: муза Аттики походит на пчелу — она дает мед, но у нее острое жало.

Перикл сделал попытку ограничить вольность комедии. Эта попытка всеми была приписана влиянию Аспазии.

— Они, кажется, считают меня за старого льва, у которого выпали зубы, — говорил Кратинос.

И, в следующей комедии, он, снова бесстрашно, перед всеми афинянами, осмеивал Аспазию.

Насмешки Кратиноса были чересчур смелы, в них соединялось недовольство тайных и открытых недоброжелателей Аспазии, но насмешливая толпа ухватилась за них и повторяла повсюду.

С этого дня путешествие в Илис сделалось решенным делом: казалось легче вступить на каменистую землю полуострова Пелопса, чем оставаться на горящей земле Афин.

В Афинах в жизни милезианки было много людей, которые согревались в лучах ее ума и красоты, тогда как на идиллических вершинах Аркадии, даже в шумной Олимпии, она будет, как думал Перикл, — снова принадлежать только ему одному.

Приготовления к путешествию было быстро окончено и вскоре всезнающая сестра Кимона могла рассказать афинянам, что Перикл собирается оставить Афины с возлюбленной Аспазией, которая, впрочем, хорошо делает, что скрывается от стыда, преследующего ее. Многие смеялись над этой неразлучностью, другие втайне завидовали ей.

Как легко вздохнули Перикл и Аспазия, когда оставили за собою некогда столь любимые Афины!

Они нашли широкую жлевсинскую дорогу, заполненной путниками. Многие сердобольные люди складывали в маленьких храмах у дороги плоды и другие съестные припасы, чтобы голодные путники могли подкрепиться.

— Мы, эллины — народ любящий путешествия, — говорил Перикл Аспазии, — щедрое гостеприимство и веселые празднества влекут нас из одного места в другое и, как видишь, о путниках заботятся.

Они побывали сначала в Элевсине — священном городе мистерии, где, по желанию Перикла, только что был построен Иктиносом новый, роскошный храм для элевсинских тайн; затем в Мегаре — городе дорийцев, вид которого пробудил в уме Аспазии неприятные воспоминания.

Ее прелестное личико омрачилось. Она молчала, но незабытое огорчение и незаслуженный позор вызвали слезы в ее глазах.

Перикл понял это и сказал:

— Успокойся, твои враги — также и мои: Мегара заплатит за свое преступление.

Приехав в многолюдный Коринф, Перикл остановился в доме своего друга, Аминия, принявшего супругов с большими почестями.

Коринф находился под покровительством Афродиты. Помещенный на высоком холме, ее храм был виден далеко с моря. Тысячи жриц богини, очаровательных дочерей веселья, жили в ограде храма, на вершине горы, которая спускалась к долине искусственными террасами, на которых помещались сады и жилища для приезжавших.

С этой вершины — центра эллинских земель — Перикл и Аспазия осматривали чудные горные вершины: видели на севере снежную вершину Геликона; приветствовали горный хребет Аттики и с не меньшим удовольствием вглядывались в белеющуюся вдали вершину афинского Акрополя. На юге взгляды их останавливались на вершинах Аркадии.

Это созерцание было прервано голосами жриц, прогуливавшихся неподалеку.

— У вас, в Афинах, — сказал хозяин, сопровождавший Перикла и Аспазию, — вы не увидите подобного служения богам и, может быть, вы даже не захотите видеть в этих женщинах жриц, но у нас оно, с давних времен, пользуется большим уважением и почестями. Эти веселые девушки, служащие Афродите, этой матери любви, принимают участие во всех городских празднествах и поют на них пэаны в честь Афродиты. К ним обращаются, прося их быть заступницами перед богиней-покровительницей нашего города… Вы, афиняне, многим обязаны Афине-Палладе; у вас общество богато и могущественно, у нас же отдельные граждане. Мы не стремимся к общему богатству или могуществу, мы не тратим наших сокровищ на постройку крепостей и кораблей, но мы живем спокойно и думаем, что хорошо жить может только отдельный человек, а не все общество.

Эти слова коринфянина произвели глубокое впечатление на Перикла, хотя он и не подал виду. Он поглядел на горы Пелопонеса и сказал, обращаясь с улыбкой к Аспазии:

— Со всей Эллады на ту сторону перешейка стремятся люди, желающие получить геройские лавры. Мрачен, угрожающ и суров кажется Пелопонес, волны Стикса недаром орошают подножие его мрачных гор; но мы пренебрегаем этими ужасами, и, если мы сделались слишком слабы, то приобретем новые силы и закалимся в этих суровых местах.

— С каких пор, — улыбаясь спросила Аспазия, — Перикл стал восхищаться и даже завидовать грубой и простой жизни людей, живущих по ту сторону перешейка? Но успокойся, друг мой, предоставь им жить, как они желают — над этими мрачными горными вершинами не сияет, как над афинским Акрополем, победный свет Афины-Паллады.

После продолжительного путешествия, путники очутились на пологой равнине Инаха и увидели, между двумя серыми вершинами гор, знаменитый по преданиям, город Агамемнона.

Странное чувство овладело нашими героями и их взгляды остановились на серых вершинах Микен, как будто отыскивая следы остатков домов циклопов, их могил и древних пещер.

Когда они приблизились к Микенам, стало уже смеркаться. Они стояли на скалистой возвышенности, но не хотели спускаться вниз к жилищам немногих микенцев, еще живших в давно разрушенном и опустелом городе Атридов.

Однако Перикл и Аспазия решились провести ночь вблизи этих знаменитых мест.

Взошедшая луна освещала горные вершины и долины Аргоса до самого залива своим серебристым светом. Перикл и Аспазия не могли не залюбоваться волшебным лунным светом.

Еще несколько дней тому назад, они были среди шума Афин, а теперь стояли на развалинах Микен, окруженные блеском лунной ночи и мертвым молчанием пустынных аргосских гор. Дух Гомера витал над ними; в дуновении ветра, в шелесте вершин деревьев они как будто слушали легкий отголосок бессмертных песнопений его героев.

Перикл и Аспазия подошли к знаменитым львиным воротам города Атридов. Они вошли в город и постояли перед стенами дворца, в котором жили Атриды, но теперь только развалины были там, где помещались раньше царские покои.

Они продолжали прогулку и на склоне горы увидели перед собою еще не разрушенное, круглое здание, служившее и казнохранилищем.

Когда Перикл с Аспазией приблизились к этому зданию, они были испуганы громадной человеческой фигурой, лежавшей у ворот и полуприподнявшейся при появлении посторонних. Этот человек напоминал героев Гомера, вооружавшихся обломками скал, которых потомки не могли приподнять с земли.

Перикл заговорил с ним и понял после нескольких слов, что имеет дело с одним из множества, бродящих в горах Аргоса, нищих. Он был одет в жалкие лохмотья, его смуглое лицо загорело от ветра и непогоды: возможно такой же вид был и у Одиссея, когда, после кораблекрушения, он был выброшен на берег.

Старый, седой нищий говорил, что он хранит сокровища Атридов и что без его позволения, никто не должен приближаться к дверям сокровищницы. Он говорил о неслыханных богатствах, до сих пор скрывающихся в тайниках, которые сделают нашедшего их богатейшим смертным, предводителем и царем всей Эллады, наследником и приемником Агамемнона.

— Конечно, в древние времена, — смеясь, сказал Перикл Аспазии, — Микены славились, как богатейший Эллинский город, но я думаю, что микенское золото давно перешло в Афины и нам нечего его искать, тем не менее, склеп Атридов непреодолимо влечет меня. Веди нас в сокровищницу, которую ты охраняешь, — продолжал он, обращаясь к нищему. — Мы, афиняне, и приехали в горы Аргоса, чтобы почтить прах божественных Атридов.

Затем он приказал нескольким рабам зажечь факелы.

Нищий, на которого обращение Перикла, видимо, произвело впечатление, изъявил готовность быть проводником. Сильной рукою он отодвинул громадный камень, лежавший перед входом, но нелегко было пробраться через развалины, под глубоко спускавшиеся в землю своды.

Через большие двери, Перикл и Аспазия вошли в высокое, мрачное, круглое помещение, стены которого были возведены необычным образом: камни были положены уменьшающимися кругами и сходились наверху круглым сводом.

Из этой круглой комнаты Перикл и Аспазия, через узкую дверцу, прошли в комнату, высеченную в скале и представлявшую многоугольник.

Колеблющийся свет факелов снова освещал мрачные каменные своды. Осматривая их, Аспазия предложила провести ночь в тысячелетнем склепе, отдохнуть над прахом Атрея и Агамемнона.

Против этого было много возражений, но, наконец, на каменном полу маленькой пещеры были разостланы ковры и на них приготовлены постели; в круглой комнате расположился нищий, рабы поместились у входа.

Перикл и Аспазия остались одни в каменном и страшном покое. Свет факела мрачно отражался от стен; вокруг царствовало молчание смерти.

— В эту ночь, — сказал Перикл, — и в этом месте невозможно не думать о смерти. Каким хрупким представляется все живое, и как грубо и прочно кажется нам то, что мы называем бездушным; Атрей и Агамемнон давно исчезли и мы, может быть, вдыхаем в себя невидимые атомы их праха, но эти мертвые стены, воздвигнутые теми людьми, окружают нас еще сегодня и, может быть, будут стоять еще тысячи лет.

— Я не совсем согласна с тобой, — возразила Аспазия — я нахожу что мимолетная, но живая человеческая жизнь, имеет преимущество над бессознательным существованием того, что мы считаем бездушным. Падающая скала погребает под собою цветы, но цветы снова оживают каждую весну и, наконец, по прошествии тысячи лет, камень превращается в пыль, а цветы продолжают цвести. Точно также жизнь погребенных лежит под городскими развалинами, но среди них возрождается новая жизнь и то, что кажется первоначально мимолетным — в действительности вечно.

— Ты права, — согласился Перикл, — жизнь скоро бы утомилась и надоела самой себе, если бы ей дали неизменяемость смерти. Неизменяемость то же что и смерть, только перемена есть жизнь. Но, может быть, в круговороте жизнь теряет свою силу.

— Разве геройский дух Агамемнона не возрождается в тысяче героев? Разве любовь Париса и Елены не вечно живет в бесчисленном множестве влюбленных пар?

— Жизнь вечно приходит и уходит, — отвечал Перикл, — и в вечных изменениях, снова возрождается, но уверены ли мы, что при этом исчезновении и возвращении, она не теряет части своей древней силы? Может быть все в мире похоже на ряд камней в своде этого склепа, которые, хотя повторяются, но круг становится все уже.

— Многое, может быть, слабеет возвращаясь, но многое, напротив развивается сильнее и полнее. Искусство, исчезнувшее вместе с этими развалинами, возвратилось и создало чудные стены Парфенона.

— Но уверена ли ты, — возразил Перикл, — что когда разрушится Парфенон и статуя Афины-Паллады разлетится на куски, искусство будет еще лучше?

— Об этом пусть заботятся потомки, — сказала Аспазия.

— Ты говорила о любви Париса и Елены, и о том, что она возрождается в тысячах влюбленных…

— Разве ты в этом сомневаешься? — спросила Аспазия.

— Нет, но я думаю, что любовь и только любовь не потеряла своей силы, своей свежести и прелести.

— Любовь и преданность, — весело добавила Аспазия.

— Да, — согласился Перикл. — Конечно, я, может быть, недостоин отдохнуть и минуты над прахом героев Гомера, и если не завидую геройским почестям Ахилла, то, во всяком случае, делю счастье Париса, обладая прелестнейшей эллинской женщиной.

Когда Перикл и Аспазия вышли из мрачной комнаты в скале, солнце весело светило, но окружающие их развалины города Атридов были не менее пустынны и молчаливы, как и ночью, только коршун неподвижно парил в небе, широко распустив над Микенами свои громадные крылья.

Бросив еще раз взгляд на развалины Микен, на долину Инаха и на старый Аргос, путешественники продолжили путь.

Они с удовольствием проходили пешком большие расстояния по зеленеющим лесным тропинкам. До сих пор Аспазия привыкла отдыхать только на подушках, теперь она узнала, что можно отдохнуть и на зеленой траве, на мху и на осыпавшихся иглах пихт. Часто, когда она опускалась отдохнуть, Перикл делал знак рабу, который приносил свиток со стихами Гомера и Аспазия читала ему своим мелодичным голосом.

Они не желали посетить бывшего царства Атридов без его певца и, действительно, с тех пор, как они увидели эти развалины, перед ними, как живые, вставали все образы, описанные Гомером.

После нескольких дней пути, путешественники очутились в скалистых горах страны пастухов, Аркадии.

Они шли по горам, в сопровождении местных пастухов, которые служили им не только проводниками, но и защитниками. Они видели над собою высоко в воздухе парящих орлов, стаи журавлей, но ни один дикий зверь не попался им на пути.

Скоро путешественники спустились с холодной, плоской возвышенности, в богатую лесами и источниками, западную часть Аркадии. Здесь текло бесчисленное множество горных речек, спускавшихся с лесистых вершин. Все было покрыто яркой зеленью: высоко поднимали к небу свои вершины буки, дубы и платаны; в долинах раздавалось мычанье стад; повсюду путешественники замечали, что находятся в пределах царства лесного бога, носящего на плечах золотистую шкуру лисицы, повсюду встречались его деревянные статуи, на ветвях платана висели в честь его звериные шкуры.

Однажды, проходя по лесу, путешественники услышали странный, резкий шум ветвей.

— Я припоминаю, что слышал об одном аркадском дубовом лесе, называемом Пелагом или морем, потому что его вершины шумят, как море, может быть, мы проходим по этому лесу? — сказал Перикл.

Но местные проводники указали на небо, которое, незадолго до того, было совсем ясно, теперь же сделалось матово-стального цвета. Аркадцы говорили, что приближается гроза. Все ускорили шаг, чтобы еще до начала грозы добраться до места, где предполагали провести ночь. Но скоро шум превратился в дикий рев, деревья затрещали; по небу неслись небольшие обрывки облаков, гонимые ветром. Солнце, еще недавно ярко светившее, глядело с неба, как большое, желтое пятно. Ветер срывал листья и мелкие ветви, усыпая ими тропинки, наконец, начали падать крупные капли дождя, через несколько минут превратившегося в ливень.

Путешественники бросились под громадный дуб. Молния сверкала, казалось, над самыми головами, гром раскатывался эхом в долинах и лесах; дождь лил как из ведра, ревел ветер.

Испуганно смотрели путники из своего убежища на бушевание грозы. Вдруг на их глазах молния ударила в одно из высоких деревьев, которое в одно мгновение было сверху донизу объято огнем; огненный дождь сыпался от него во все стороны.

От горящего дуба огонь перешел на соседние вершины деревьев и уже стал угрожать путникам.

Через некоторое время дождь стал стихать, но слышался глухой шум горных ручьев, несших с вершин мелкие камни, песок и обломанные ветви деревьев.

Между тем, наступил вечер, гроза уже совсем прошла; вскоре ветер разогнал облака и луна осветила лесные вершины, где еще недавно проходила борьба стихий.

Путешественники дошли до большой лесной лужайки, спускавшейся по склону холма. Посередине ее одиноко стоял небольшой домик и скотный двор. Из него вышел человек, одетый в звериную шкуру, рядом с ним с лаем бежали две огромные собаки. Проводники попросили у него приюта для афинян и тот повел чужестранцев за ограду, на большой двор, в середине которого горел костер.

Владелец двора, пастух, вышел навстречу гостям и не спрашивая ни их происхождения, ни их имен, ни цели их путешествия, приказал зарезать козу для угощения. Рабам он указал место в сарае, где они могли отдохнуть, Перикла и Аспазию поместил в собственную спальню, где постлал для них чистую постель, а вместо одеял дал козлиную шкуру и свой плащ.

Эти небольшие приключения только увеличивали прелесть путешествия. Оно не только освежало и укрепляло путников, но и поднимало настроение. Никогда еще Перикл не был веселее, чем в этой хижине пастуха, где смех Аспазии смешивался с идиллическим мычанием стада.

— Как много чудесного посылают нам боги во время пути, — говорил Перикл. — Несколько дней тому назад, мы спали в древнем царском склепе, и мы словно перенеслись в Илиаду, сегодня же, нам кажется суждено пережить приключения Одиссея. Дух Гомера парит над нами.

Когда Перикл и Аспазия, разбуженные собачьим лаем и мычанием стада, поднялись на следующее утро, они увидели перед собою чисто деревенскую картину: большая, мохнатая собака играла с кротом, найденным ею в еще мокрой траве. Она до тех пор таскала его, пока животное не растянулось мертвым на спине.

У колодца сидел нагой ребенок и бросал камешки в блестящую водную поверхность, в которую гляделось солнце.

Наконец, из сарая вышел хозяин; за ним два работника с пастушескими палками в руках, сопровождаемые собаками. Затем появились, под присмотром мальчиков, козы, из которых одна, ласкаясь, подошла к хозяину.

— Вот эта коза, — сказал он, обращаясь к Периклу и Аспазии, — всегда дает нам знать, что вблизи стада волк или лисица, даже тогда, когда собаки не чуют зверя.

Барашки собрались вокруг смуглой девушки, в шляпе с широкими полями и пастушеской палкой. В этой девушке было что-то, с первого взгляда привлекавшее внимание и производившее необъяснимое впечатление, но приглядевшись не было заметно ничего особенного, кроме белокурых волос и странных глаз. Эти глаза были замечательно глубоки и задумчивы и, казалось, глядели на весь мир с детским изумлением. Овцы прыгали вокруг девушки, одна из маленьких овечек, ласкаясь, лизала ее протянутую руку.

Когда все стадо овец вышло из ворот, хозяин сказал, что молодая пастушка его дочь, Кора.

Перикл попросил пастуха позволить пробыть у него еще день.

Пастух с удовольствием согласился, побежал к жене и таинственно сказал:

— Я думаю, что эти путешественники не простые смертные, они кажутся мне богами, которые уже много раз посещали бедных пастухов; к тому же они почти не прикасаются к пище.

— А рабы? — спросила Гликена. — Ты тоже считаешь их за богов?

— Нет, — отвечал пастух, — эти пьют и едят как люди. Но эти двое… Но, все равно, угощай их, как можно лучше.

После завтрака Перикл и Аспазия решили немного пройтись по лесу. Лес стоял, словно обновленный вчерашней грозой; капли воды еще сверкали в траве, птицы распевали на деревьях. На самых отдаленных склонах повсюду виднелись пастухи и стада, тогда как долины внизу были покрыты белым туманом, который клубился как морские волны и в котором исчезали, спускавшиеся с вершин, стада.

Перикл и Аспазия пошли по направлению доносившихся до них звуков музыки, и увидели группу пастухов, собравшихся вокруг игрока на флейте.

Скоро среди слушателей нашелся желающий начать состязание с первым.

Когда супруги приблизились к ним, у обоих выпали флейты из рук; пастухи были поражены странным появлением незнакомцев, но Перикл попросил их продолжать состязание и сказал, что они афиняне, застигнутые по дороге грозой. Оба пастуха с величайшим усердием продолжили свое состязание и просили афинян выступить в роли судей.

Перикл и Аспазия были в восторге от музыки. Они пришли в изумление, что среди этих грубых, неразвитых людей, какими были эти аркадские пастухи, искусство музыки могло достигнуть таких вершин.

Аспазия спросила пастухов, не хотят ли они начать состязание в танцах, тогда ей указали на одного мальчика, который, по просьбе Перикла, выступил вперед и начал танцевать местный танец.

— Не можешь ли ты потанцевать с кем-нибудь вдвоем? — спросила Аспазия мальчика.

— Если бы Кора захотела, — сказал он почти печальным тоном, глядя задумчиво вдаль.

— Кора! — вскричал один пастух. — Глупец! Что такое ты говоришь о Коре? Кора не хочет тебя знать.

Потом Перикл и Аспазия дошли до небольшой лесной лужайки. Здесь они нашли Кору, сидящей среди своего стада. Кора сидела, опустив голову, совершенно погруженная в рассматривание черепахи, лежавшей тоже у нее на коленях и глядевшей на девушку своими красивыми, умными глазами.

— Где ты нашла это животное? — спросил Перикл.

Девушка была до такой степени погружена в свое мечтательное созерцание, что заметила чужестранцев только тогда, когда они уже стояли перед нею.

Она подняла голову и поглядела на подошедших своими большими, круглыми детскими глазами.

— Эти животные приходят ко мне сами из леса, в особенности вот эта приходит каждый день и совсем не боится меня. Когда я беру ее на руки, она, вместо того, чтобы прятать голову, еще более вытягивает шею и понимающе глядит на меня своими светлыми глазами. Старый Баубо говорит, что сам Пан часто принимает образ черепахи. Я думаю, — тихо прибавила девушка, — что в этой также скрывается что-то таинственное, потому что, с тех пор как она стала приходить ко мне из леса и оставаться с моими овцами, стадо начало удивительно увеличиваться.

Она рассказала также о козлоногих, бродящих по лесу, сатирах, которые преследуют не только нимф, но и пастушек, и как один из них являлся даже и ей, и она спаслась, только бросив в него головню из костра; о нимфах, которые, прячутся в лесах и часто при лунном свете встречаются людям, что приносит несчастье, так как кто видел нимфу в лесу, тот сходил с ума.

Голова девушки была полна чудными преданиями и рассказами. Она говорила об ужасных оврагах, о проклятых богами озерах в лесу, в воде которых не водится никаких рыб, о пещерах, в которых собираются злые духи, о замечательных святилищах Пана на одиноких, мрачных, горных вершинах. И чем ужаснее был рассказ девушки, тем шире раскрывались ее детские, испуганные глаза. Но вот они утратили испуганное, детское выражение, в них засветилось мужество и она начала рассказывать, как пастухи, если какой-нибудь дикий зверь появляется вблизи скотного двора, нападают на него.

— Мне кажется, что ты сама с удовольствием приняла бы участие в такой охоте, — сказала Аспазия.

— О, с большим удовольствием, — воскликнула девушка. — Кроме злого сатира я уже два раза прогоняла горячей головней волка, хотевшего приблизиться к моему стаду.

— Эта девушка, — сказал Перикл Аспазии, — напоминает мне сейчас знаменитую Аталанту, которая была воспитана отцом с детства, как мальчик, потому что он не желал иметь дочерей. Вооруженная луком и стрелами, она наводила в лесах ужас на диких зверей.

— Разве ты всегда так одинока здесь со своими овцами? — спросила Аспазия. — А что ты любишь? Что бы ты хотела видеть постоянно около тебя?

— Я люблю, — отвечала Кора, снова глядя удивленным детским взглядом, — вот эту черепаху, которая, может быть, вдруг, когда-нибудь начнет говорить со мной; по ночам она часто снится мне и всегда говорит. Я люблю овец и лес, я люблю солнечные лучи, дождь и грозу. Я люблю больших и маленьких птиц. Но больше всего люблю я далекие горы, в особенности вечером, когда они светятся розовато-красным светом, или ночью, когда совсем тихо и их вершины так спокойны в своем белом блеске…

Перикл и Аспазия улыбались.

— Кажется мы снова ошиблись, — сказал Перикл, — думая, что пастушка не способна на нежные чувства.

Аспазия отвела Перикла в сторону и сказала:

— Какие глаза сделала бы эта пастушка, сидящая с черепахой на коленях и ожидающая, что из нее появится Пан, если бы ее неожиданно перенести в Афины! Как забавна была бы она, если бы я познакомила ее с моими племянницами.

— Она походила бы на ворону между голубками, — отвечал Перикл.

Но болтовня девушки, в которой было так много фантазии, снова привлекла их внимание. Скоро, однако, Аспазия поменялась ролями с пастушкой, из слушательницы превратившись в рассказчицу. Она начала рассказывать девушке об Афинах, пока, наконец, Перикл не предложил продолжить прогулку.

— Эта аркадская девушка напоминает нам, что нужно обращать внимание и на такие вещи, которые обыкновенно едва замечаются и которыми наслаждаются бессознательно, без благодарности, как дыханием, — говорил Перикл, шагая по лесу. — Здесь нас окружает мирное счастье и когда я, мысленно, переношусь из этой тишины в шумные Афины, то городская суета кажется мне пустой по сравнению с божественным спокойствием этих пастухов.

— Здесь живут глупые невежественные люди, — отвечала ему Аспазия — эти места суровы и мрачны, а я люблю открытые, ярко освещенные солнцем, цветущие долины, морские берега с широким горизонтом. Мне нравятся те места, где дух человека достигает полного развития. Ты хотел бы, как кажется, остаться здесь с этими пастухами, я же, напротив, хотела бы увести их всех со мною, чтобы сделать людьми. И первой, кого я увезу отсюда, будет Кора.

Перикл улыбнулся.

— Так ты серьезно думаешь увезти с собою Кору? — спросил он.

— Конечно, — отвечала Аспазия, — я надеюсь, что ты не откажешь мне.

Перикл был изумлен.

— Конечно, я не откажу тебе, — сказал он, — но что тобой руководит?

— Веселье, — отвечала Аспазия. — Эта аркадская пастушка будет забавлять меня. Мне смешно, когда я гляжу в ее большие, круглые, испуганные глаза.

Аспазия обратилась к родителям Коры и объявила, что хочет взять Кору с собою в Афины, что там их дочь ожидает счастливая судьба.

— Да будет воля богов! — сказал пастух.

— Да будет воля богов! — отвечала его жена.

Но они не сказали «да» и сколько раз ни просила Аспазия их согласия, они только повторяли:

— Да будет воля богов!

Видно было, что матери и отцу нелегко расстаться с дочерью: Вечером того же дня Кора, приведя домой стадо, вдруг пропала. Ее долго искали, наконец, Перикл и Аспазия увидели девушку, спускавшуюся по склону холма. Она шла как-то странно: обе ее руки были подняты и крепко прижаты к ушам. У дома стояли рабы Перикла; когда девушка подошла к ним, она вдруг отняла руки от ушей и стала прислушиваться к словам разговаривавших между собою рабов. Почти в то же мгновение она вздрогнула, как от испуга, приложила руку к груди и несколько мгновений стояла не шевелясь.

Перикл и Аспазия спросили, что ее напугало.

— Я спрашивала Пана, желает ли бог, чтобы я следовала за вами в Афины, — ответила она. — Там, внизу, в долине есть грот Пана, где в нише, стоит сделанное из дуба изображение бога. Туда ходят все пастухи, когда желают спросить о чем-нибудь. Вопрос надо тихонько шепнуть Пану на ухо, затем зажать уши руками и идти до тех пор, пока не встретишь разговаривающих людей. Тут надо отнять руки и первое услышанное слово и есть ответ Пана.

— И какое слово услышала ты первым от наших рабов? — спросила Аспазия.

— Слово «Афины», — отвечала Кора, дрожа от волнения. — Пан желает, чтобы я отправилась в Афины, — со вздохом прибавила она.

— Он дозволяет тебе также взять с собою твою любимую черепаху, — улыбнулась Аспазия.

В эту минуту подошли родители Коры.

— Пан желает, чтобы я отправилась в Афины, — сказала девушка печальным, но решительным тоном и рассказала, как она спрашивала оракула в гроте.

— Кора будет награждена за послушание богам, — попыталась утешить родителей Аспазия. — Она будет присылать вам известия и подарки, а когда вы состаритесь, перевезет вас к себе, чтобы вы прожили вместе остаток ваших дней.

— Уже вчера, в доме произошло одно предзнаменование, — задумчиво сказал пастух, — змея, прокравшись в гнездо ласточки на крыше, упала в очаг через дымовое отверстие.

Аспазия еще долго ободряла и утешала стариков. Они молча слушали ее, покорившись божественной воле.