V

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

V

Прибежав домой, Ксантиппа схватила спящего ребенка и принялась осыпать его порывистыми, безумными ласками. Только плач утомленного мальчика привел ее в себя. Тогда мать терпеливо убаюкала его снова и стала дожидаться возвращения мужа. Время летело для нее незаметно: бедную женщину поглощали воспоминания о только что пережитом чудовищном оскорблении. Ей хотелось поджечь город, предать его в руки неприятеля, одним словом, совершить что-нибудь такое, что могло бы утолить ее гнев против этих ужасных афинян. Но вот, мало-помалу, в измученной душе Ксантиппы затеплилась новая надежда. После сегодняшнего грозного предостережения, Сократ должен изменить свой образ жизни и, может быть, ее муж станет, наконец, хорошим хозяином и любящим отцом, как он был раньше мудрейшим из афинян, настолько же возвышаясь над своими согражданами, насколько они постыдно в нем ошибались. Полночь давно уже миновала, как громкий разговор на улице возвестил Ксантиппе о возвращении ее мужа. Она поспешила к двери и увидела, что толпа молодежи, взявшись за руки, пляшет вокруг смеющегося философа, распевая пародию на религиозной гимн. Молодая женщина выбежала на улицу, прорвалась сквозь цепь танцующих и стала упрашивать Сократа поскорее идти домой.

— Спокойной ночи! — сказал он тогда своим веселым друзьям, — вы, легкомысленные люди, опять позабыли, что я женат. Мудрец же должен всегда иметь у себя перед глазами смерть и свою жену.

Ксантиппа не слыхала ни этих слов, ни восторженных восклицаний юношей. Смертельный страх, доведший ее до потери сознания в театре, снова овладел ею, и едва супруги остались одни в своей комнате, жена бросилась на шею Сократу, заливаясь слезами и оплакивая его, как приговоренного к смерти. Видя однако, что Сократ, не возражает ей, она прервала поток своих жалоб и в ужасе воскликнула:

— Неужели ты тоже думаешь, что тебе грозит опасность? Скажи мне, что этого не может быть? Ведь это была только низкая выходка бессовестного проходимца, кропателя комедий, которому надо же о чем-нибудь писать, чтоб не умереть с голоду, не так ли? Да наконец и наглая толпа, хохотавшая в театре, не может достоять из одних душегубов. Не вздумают же они на самом деле сжечь тебя живьем!

— Очень даже возможно, — отвечал Сократ.

Тогда Ксантиппа рванулась вперед, сжала кулаки и воскликнула:

— И ты говоришь о подобных ужасах так спокойно, как будто это тебя нисколько не касается, точно у тебя нет жены и ребенка, которыми тебе следовало бы дорожить больше, чем разными тонкостями философии. Но знай, я не допущу твоей гибели по твоей собственной вине; я скорее готова переломать твои инструменты, сжечь свитки, чем увидеть твою гибель, глупая ты, упрямая голова!

И, в подтверждение своих слов, она схватила один из свитков, лежавших на столике у постели, и разорвала его в клочки.

— Ты ничего не поправишь, уничтожая мои свитки, — возразил философ. — Мне только придется заводить себе новые.

— А на какие деньги, лодырь ты эдакий? — закричала Ксантиппа, не помня себя. — Мне уж давно надоело иметь на своей шее лентяя. Никто бы не стал нападать на тебя и причинять тебе неприятности, если бы ты поступал, как добрые люди. Вон другие обучают богатых учеников и живут себе припеваючи. Но, конечно, ты слишком горд для этого, а вот сидеть на шее у жены тебе не стыдно.

— Не думаю, чтобы до сих пор я поступал таким образом из гордости. Я ничему не учу своих юных друзей, я просто болтаю с ними и стараюсь извлечь какую-нибудь пользу из их ответов. Если же и они узнают что-нибудь полезное в моем обществе, то что из того. Будь я человеком действительно знающим, я охотно пошел бы в учителя и наживал бы деньги. На самом же деле я ничего не знаю.

И Сократ с печальной миной стал укладываться спать.

— А если ты ровно ничего не знаешь, то тебе не мешает поучиться кое-чему хоть бы у меня! — возразила Ксантиппа, снимая с мужа обувь и озлобленно швыряя ее в угол. — Делай, что хочешь, и предоставь мне, несчастной женщине, все труды и хлопоты. Но научись, по крайней мере, молчать там, где говорить чересчур опасно. Говори, наконец о чем вздумается, но не задевай правительства и религии. Я ничего не понимаю в этих вещах и не могу судить, прав ли ты. Я знаю только одно, что твоя обязанность — думать о жене и ребенке и не подвергать их позору. Ведь это в самом деле было бы ужасно, если бы тебя убили за твои разглагольствования.

И, заботливо укутывая ноги Сократа теплым одеялом, Ксантиппа заплакала.

— Было ли бы это ужасно, или нет, я не знаю, — возразил Сократ. — Подобные вещи надо сначала испытать, чтобы составить о них мнение. Большинство людей, умиравших за свои убеждения, доказывало своим примером, что эта смерть им, напротив, сладка. Но ты права в одном, Ксантиппа: в некоторых случаях гораздо благоразумнее не говорить правды. Я не прочь бы научиться лгать, но никак не могу; для этого мне нужно переродиться. Да если бы, наконец, это и было возможно, то я не захотел бы, потому что другие люди нравятся мне еще меньше, чем я сам нравлюсь себе:

— Нет, оставайся таким, как ты есть. Ведь и мне приятно, что все люди, как знатные, так и ничтожные, считают тебя мудрецом. Только тебе следует быть немножко благоразумнее.

Сократ усмехнулся.

— Да, если бы я знал, что благоразумно в нашем мире!

— Ну, вот ты опять потешаешься надо мною! — с отчаянием воскликнула Ксантиппа. — Ты знаешь лучше меня, что каждый человек одинаково имеет право пользоваться жизнью. Кто поумнее, тот раньше других захватит свою долю. Ты же оказываешься глупее всех, потому что вечно пережидаешь, пока насытятся другие, чтоб самому довольствоваться жалкими объедками.

— Первое не всегда бывает самым лучшим, — возразил муж. — Я могу подтвердить это примером. Сегодня после спектакля, так сильно расстроившего тебя, мы собрались ужинать у Аспазии. Ужин был великолепен. На третью перемену нам подали новое блюдо: отварную зелень цикуты. Повар, придумавший способ безвредного приготовления этой ядовитой травы, наверно считал себя крайне умным человеком. Между тем посудомойка, любившая, вероятно, полакомиться, выпила первый отвар, считая его самым вкусным, и тут же умерла тихо и безболезненно. Пожалуй, она-то и оказалась мудрее нас всех.

Тут Ксантиппа воскликнула:

— Ах, я несчастная! Что может быть хуже, чем жизнь с человеком, который никогда не примет благоразумного совета да еще вдобавок на каждом шагу спорит о значении простейших слов. Если ему скажешь: «не бросай на пол яблочной кожуры», он сейчас же возразит, что надо говорить: «яблочная кожица» и что никому пока неизвестно, в чем заключается опрятность и неряшество.

— Ну, конечно, я до сих пор не могу определить этого в точности. Вот, например, кошку считают опрятным животным, потому что она беспрестанно вылизывает языком свою шерсть. Однако, на том же основании ее можно считать нечистоплотной, потому что она берет в рот всякую грязь, приставшую к ее шерсти.

— Довольно! — перебила Ксантиппа, — для меня гораздо важнее всех этих ненужных тонкостей существенный вопрос: намерен ли ты образумиться, или нет?

— Но ведь я только тогда и могу надеяться прийти к разумному взгляду на вещи, если буду неутомимо исследовать понятия.

— Тогда тебе следовало бы и жениться на каком-нибудь «понятии» и произвести на свет новое «понятие», вместо того, чтобы обзавестись женою и ребенком, которым житья нет возле тебя.

— Значит, моя смерть и в этом отношении была бы кстати, — прошептал Сократ засыпая.

Ксантиппа выбежала на кухню и бросилась на деревянную скамью у очага. Тут она провела целую ночь в беспомощном отчаянии и гневе, придумывая средства к спасению.

Она потеряла надежду убедить мужа в том, что он неправ, но ведь можно было принять к нему и более крутые меры.

Если он не откажется добровольно от своего непристойного и опасного поведения, то его следует принудить к тому силой. С этих пор Ксантиппа решила следить за Сократом, мешать ему разговаривать с чернью и приводить из гостей домой, пока он не успеет наболтать там лишнего. Но что скажут люди о таких самовольных поступках женщины? Не все ли равно: Ксантиппа не придавала большой цены людским толкам!

И Ксантиппа исполнила задуманное. А между тем торговля более, чем когда-либо, требовала внимания хозяйки. Расширение производства встретило препятствие со стороны соседа-каменотеса. Он ни за что не хотел отказаться от уступленного ему в аренду клочка земли и на другой же день после злополучного спектакля грубо посоветовал жене Сократа продать ему все заведение, а самой удалиться из Афин, где, благодаря дурной славе мужа, она не может успешно вести никакого дела.

Но Ксантиппа не унывала. Хотя ей и было тяжело одновременно не выпускать из виду ни своих мраморных плит, ни безалаберного супруга, однако она ухитрялась и обуздывать излишнее красноречие философа, и заботиться о его насущном хлебе. Разумеется, когда обе эти обязанности сталкивались одна с другой, страх за жизнь Сократа брал перевес над материальными расчетами. Порой на нее вдруг находило такое беспокойство за своего старого младенца, что она бежала из мастерской выслеживать чудака. А тем временем ее покупателей сманивали другие торговцы, да и сама Ксантиппа теряла так дорого доставшуюся ей репутацию женщины практичной и опытной в торговых делах. Теперь она не знала ни минуты покоя среди своих мраморных глыб, колонн, ступеней! Часто, в разгар спора с неподатливым покупателем за лишний обол, у нее мелькало опасение, что Сократ, пожалуй, как раз в эту минуту опять разглагольствует где-нибудь на свою голову, и энергия Ксантиппы моментально исчезала.

Все назойливее и назойливее преследовала ее гримаса комика в маске Сократа, корчившегося на карнизе их домика, охваченного пламенем. Напрасно старалась она отогнать от себя зловещую картину. Маска еще страшнее скалила зубы и молодую женщину снова охватывал ужас, как в тот вечер в театре. Ксантиппа рвалась из мастерской на поиски Сократа; она ежеминутно дрожала за его жизнь. Скоро весь город начал смеяться над сварливой женщиной, не дававшей покоя бедному мужу. То она появлялась в гавани, где Сократ убеждал матросов не верить в мнимую защиту богов, покровителей мореходства; то врывалась в лавочку цирюльника и обрушивалась на мужа, который потешал публику, доказывая преимущества плешивой головы. Каждый раз ею руководило при этом лишь доброе намерение увести философа домой, но горячий характер постоянно заставлял ее забываться. Выведенная из терпения поддразниваньем присутствующих и невозмутимостью Сократа, Ксантиппа сначала говорила всем колкости, а потом принималась браниться, не разбирая ни правых, не виноватых.

От нее не укрылось, что ее муж, сделался еще популярнее между простонародья. Стоило ему заговорить и вокруг собиралась толпа; люди сбегались послушать философа, но не с благоговением, как хотелось бы Ксантиппе, а ради праздной потехи. Когда же эти слушатели ловкими возражениями подстрекали чудака все к новым парадоксам, один остроумнее и смешнее другого, а Сократ, не замечая их хитрости, продолжал неуклонно развивать до конца свою мысль, этот мудрейший из греков в самом деле казался Ксантиппе жалким шутом. И чем больше она стыдилась называться женою человека, за которым бегали уличные мальчишки, чем больнее ей было видеть, что никто не может оценить настоящих достоинств Сократа, тем сильнее закипал ее гнев и тем ожесточеннее нападала она на зевак, собиравшихся вокруг философа.

Сам он переносил нападки жены с непоколебимой стойкостью, но посторонним это скоро надоело. Ксантиппа как будто достигла своей цели. Кружок Сократа заметно поредел и если иногда ему и случалось собрать вокруг себя несколько человек на улице, то можно было заранее предсказать, что они разбегутся, едва завидев издали свирепую Ксантиппу. С тех пор как она несколько раз позволила себе ворваться силой в частные дома, где Сократ был в гостях, знакомые стали приглашать его реже, тем более, что и политические взгляды философа шли вразрез с общим течением. Таким образом, из многих некогда собиравшихся слушать его речи, вокруг Сократа уцелела только ничтожная горсть неизменных поклонников; они называли себя его учениками и никакие доводы, никакие угрозы не могли принудить их покинуть учителя. Однако, это были не прежние юные друзья и собутыльники весельчака-философа, не отчаянные товарищи Алкивиада, знавшие Ксантиппу еще цветущей, веселой женщиной и привыкшие к странным порядкам в ее доме, не отличавшемся особенной тишиной.

Та компания давно разбрелась на все четыре стороны.

Первых учеников философа давно сменило второе поколение; за ним последовали третье и четвертое. Это уже не были преданные, восторженные последователи, видевшие в своем благодушном учителе мудрого друга; нет, то были голодные честолюбцы, имевшие достаточно мужества, чтобы заранее пристать к партии будущего, рискуя восстановить против себя врагов Сократа. Эта молодежь хотела научиться у него всему, чему он мог научить, чтобы потом прикрываться именем знаменитого мудреца. Ученики прилежно записывали все, что говорил учитель, и наиболее практичные из них уже помышляли о славе, которой они добьются, издав после смерти Сократа свои записки.

Наслушавшись с детства насмешек над сварливою, необразованной Ксантиппой, эта молодежь смотрела на супружеский разлад в семье учителя, как на что-то неизбежное. Особенно преданные Сократу ученики считали даже своим долгом вступаться за наставника, чем еще сильнее возбуждали против себя озлобленную женщину.

Для Сократа просвещение юношества сделалось с годами насущной потребностью; но чем ревностнее занимался он с учениками, тем ожесточеннее нападала на них Ксантиппа. Она давно поняла, почему они так льнут к ее мужу: ведь он не требовал со своих слушателей никакой платы.

Нет ничего удивительного, что между ними и Ксантиппой дело вскоре дошло до открытой войны. Но Сократ, не желая потерять своих последних почитателей, каждый раз давал жене суровый отпор. Бедная женщина не могла настоять на своем и ей оставалось только всячески мешать урокам мужа, досаждать ученикам и стараться выжить их.

Она то вызывала философа под каким-нибудь предлогом в другую комнату, то бранила юношей лентяями, предсказывая, что они сведут в могилу своих родителей, если станут брать пример с ее беспутного мужа. Потом Ксантиппа с остервенением принималась мести полы, пока ученики сидели погрузившись в свои занятия; во время работы она громко ворчала, что они не платят за преподавание даже столько, чтобы покрыть расходы на уборку. Если же какой-нибудь добродушный малый приносил ей, после этих упреков, гуся, рыбу или пирог, Ксантиппа со злостью швыряла под ноги его скромное подношение, крича во все горло, что она не продает трудов своего мужа за такие пустяки, которые может купить на рынке за собственные деньги.

Таким образом, мало-помалу имя Ксантиппы сделалось нарицательным. Не обидчивый относительно своего достоинства, философ только улыбался, когда молодежь рассказывала ему о какой-нибудь новой выходке жены. Однако как-то, когда он принялся шутить над недостойной богов супружеской неурядицей между Зевсом и Герой, а один из слушателей заметил, что Гера, вероятно, была второю Ксантиппой, Сократ остановил его строгим замечанием:

— Во-первых, ты не смеешь говорить, что богиня была тем или другим, иначе из твоих слов можно вывести заключение, что ты не считаешь более Геру живой, а это по нашим законам преступление, влекущее за собою смертную казнь. Во-вторых, ты сильно ошибаешься насчет моей славной жены, если считаешь ее злою. Она стала такой вспыльчивой, только став супругой Сократа, с которым вообще легко потерять терпение. Вы все судите, как дети! Если спросить маленького мальчика, что он знает о собаке, ребенок, наверно, ответит: «собака лает». А между тем о ней можно сообщить много несравненно более важного: например то, что она добродушна, понятлива, бдительна, разумна, довольствуется малым и самоотверженна. Так и вы знаете о моей Ксантиппе только то, что она ворчит. А ее следует прежде всего пожалеть: с таким мужем, как я, не сладко живется, и когда мой маленький демон предостерегал меня перед женитьбой, этот коварный друг действовал лишь в ее интересах.

— Но зачем же тогда вы женились на ней, несмотря на предостережение и на свою обычную доброту?

Сократ усмехнулся.

— Я не хочу сделаться вегетарианцем, хотя и не лишен сострадания, — медленно произнес он. — Мне очень жаль голубей, когда их убивают, но в то же время я охотно ем приготовленное из них жаркое.

Подобный способ защищать жену не мог восстановить репутации Ксантиппы в глазах учеников, да и ей не удавалось разлучить их с учителем. Но хорошо было уже и то, что философ, благодаря вмешательству жены, не ораторствовал больше ни на улицах, ни на многолюдных собраниях в гостях у знати, ограничивая свои беседы только избранным кружком последователей у себя дома. Ксантиппа стала понемногу успокаиваться; страшная картина пожара, напугавшая ее в театре до беспамятства, начала забываться бедной женщиной, теперь она меньше боялась за жизнь мужа; все шло, по-видимому, хорошо, но этот период сравнительного спокойствия продолжался недолго.

Соседу-каменотесу, который считал себя почти уже обладателем участка земли под мастерской, не понравилось, что жена Сократа опять энергично принялась за свою торговлю. Он с притворным участием уверял ее, что теперь ей нечего рассчитывать на хороших покупателей. Праздные зеваки, правда, осаждали заведение Ксантиппы из одного любопытства, так как она сделалась посмешищем целого города за свою строптивость, но деловые люди держались от нее в стороне.

Бранчливость, которую ей следовало бы направить только против своего мужа, отводила, по словам соседа, солидных клиентов. Еще бы! Кому же охота выслушивать грубости за свои кровные денежки! Между тем, его собственная торговля процветала. И доброжелательный конкурент Ксантиппы настоятельнее прежнего советовал ей удалиться из Афин со своим неисправимым мужем, чтобы попытать счастья на чужой стороне.

Рассерженная женщина без обиняков ответила на это, что сосед получает заказы, благодаря покровительству Дикона и других жрецов, что сам он — сторонник патрициев и враг Сократа, и если советует соседке покинуть Афины, то лишь с корыстной целью приобрести за бесценок участок земли под мастерскую. Каменотес не отрицал, что он в интересах дела примкнул к одному религиозному обществу. И тут же этот лицемер начал так зло насмехаться над статуями богов, которыми торговал, пустился рассказывать такие скандальные истории из жизни духовных лиц и хранителей сокровищ храма, что Ксантиппа не могла сомневаться в его полнейшем безверии. Он не скрывал от нее своего намерения приобрести землю Сократа. Ему она приглянулась уже давно. И что же в том предосудительного, что он не прочь извлечь выгоду из несчастья ближнего? Так всегда водится на свете! Бегство философа из Афин, конечно, принесет пользу соседу, но из-за этого не следует пренебрегать его предостережениями.

— Любезная Ксантиппа, — повторял он чуть не ежедневно, — поверьте мне: угроза преследования висит над головой вашего мужа. Стоит закрыться одной паре прекрасных глаз, как будет, пожалуй, поздно думать о его спасении. Уходите отсюда подобру-поздорову, пока не стряслась беда! Когда она нагрянет, я не заплачу вам за этот клочок земли и половины того, что предлагаю теперь. Да еще может случиться и так, что все ваше имущество будет конфисковано.

Но кто же был этот неведомый покровитель Сократа? Не Алкивиад ли? Каменотес не хотел высказаться прямо и Ксантиппа чувствовала, что, несмотря на свои корыстные расчеты, он не обманывал ее. Но она ни за что не хотела поверить этой близкой опасности. Соседом, очевидно, руководил денежный интерес, и с ее стороны будет непростительной глупостью поддаться его запугиваньям и покинуть город, чтобы терпеть нужду на чужой стороне. В мучительной борьбе с самой собою Ксантиппа проводила тревожные дни и ночи не зная, на что решиться. Часто ее глаза с ужасом ос останавливались на лице беззаботного мужа. Так смотрит мать на своего больного ребенка.

Однажды Ксантиппа сидела одинокая и печальная в своей мастерской. Маленький Проклес ходил уже в городскую школу, и мать не могла больше развлекаться его детской болтовней.

Вдруг к ней вбежал каменотес.

— Предупреждаю тебя в последний раз, — воскликнул он с жаром. — Глаза, оберегавшие до сих пор Сократа, не сегодня-завтра могут навсегда закрыться. Аспазия тяжко больна; если она умрет, Сократ погиб.

Аспазия!

Смех вырвался из груди Ксантиппы. Сосед с непритворным волнением уговаривал ее принять решение, но изо всех его слов она понимала только одно: Аспазия, приятельница Сократа, была его гением-хранителем. Аспазия, главная виновница несчастья всей ее жизни, могла навредить жене Сократа и после своей смерти.

Не добившись никакого толку, каменотес вернулся к своим занятиям, оставив упрямую соседку одну. Тогда Ксантиппа без слез упала ничком на землю и принялась рвать на себе волосы. Что могло сравниться с ее жалким, беспомощным положением. Муж, которому следовало быть опорой для семьи, приносил ей только бедствия, тогда как стоило ему захотеть, чтоб удалить от себя и семьи всякую опасность. И теперь Ксантиппе не у кого искать защиты, кроме этой ненавистной Аспазии, которая вдобавок собралась умирать, как раз в тот момент, когда Ксантиппа, сломив свою гордость, готова идти к ней просить помощи.

Но если она настолько забыла о своем самолюбии, чтоб унизиться до просьбы, то не лучше ли пойти к Алкивиаду, который более расположен к ней, чем Аспазия? Разве она не слышала недавно, и притом не без сердечного трепета, что Алкивиад снова вернулся в Афины победителем и стал чуть ли не главой государства? Конечно, в памяти Ксантиппы, ярче сомнительных заслуг Алкивиада на ниве государственной деятельности, воскресли рассказы о его бесшабашных любовных похождениях. Да, во всех этих случаях было много вероятного. Он в самом деле способен отдаваться женским ласкам под шум сражения, лицом к лицу со смертельной опасностью, или соблазнять жен и дочерей тех, кто спас ему жизнь. Но опять-таки все это не важно! Пускай о нем рассказывали самые скандальные истории, пусть Алкивиад действительно стал дурным человеком, только бы он не отказался защитить своего старого учителя Сократа! Ксантиппа собралась с духом и пошла домой. Здесь она сказала служанке, что решилась просить у Алкивиада помощи.

Преданная старуха, не меньше своей госпожи страшившаяся за философа, дала свое благословение Ксантиппе на такой важный шаг. Кроме того, она отлично знала все, касавшееся человека, ставшего теперь могущественным. Непобедимый Алкивиад был снова призван в Афины. Ему поручили и командовать солдатами, и сбить цены на муку. А когда в нем не будут более нуждаться, то уберут его с дороги из страха перед ним.

Но Ксантиппа не слушала ее рассуждений и спросила только, где живет Алкивиад. Служанка с горестью взглянула ей в лицо, которое было мрачнее ночи, и заметила:

— Если бы вы узнали туда дорогу десять лет назад, всем нам было бы гораздо лучше. Теперь же вам будет нелегко добиться встречи. Слышно, будто Алкивиад мужчин не принимает вовсе, а женщин — по годам. То есть, молоденьких раньше старых.

Впрочем старуха объяснила Ксантиппе, где находится жилище великого мужа, и бедная женщина немедленно отправилась туда. Войдя в прихожую, Ксантиппа нашла ее переполненною просителями; большинство из них были женщины и между ними много молодых и красивых.

На вопрос слуги Ксантиппа назвала свое имя и имя мужа, не надеясь, однако, что ее примут. Между тем возвратившийся слуга сделал ей знак следовать за ним и провел дрожавшую от волнения женщину через несколько больших парадных комнат, от которых веяло холодом, в уютный, прелестно обставленный кабинет Алкивиада. Хозяин почтительно поднялся при ее появлении.

В первую минуту оба они точно остолбенели. Посетительница удивилась в душе, что время так мало изменило отчаянного проказника, тогда как Алкивиад напрасно искал в постаревших чертах Ксантиппы сходство с прекрасной недотрогой, дважды отвергнувшей его ухаживанья. Однако он постарался скрыть свое разочарование любезностью приема и обратился к жене Сократа с несколькими приветливыми словами: «он очень рад видеть ее у себя и занятие государственными делами не мешает ему ценить женщин с благородным сердцем». При этом его глаза внимательно остановились на изможденном печалью морщинистом лице Ксантиппы, на ее загрубелых руках и поношенной одежде. Потом Алкивиад украдкой бросил взгляд в зеркало, желая убедиться, можно ли еще назвать его красавцем.

Просительница с усталым видом опустилась в Мягкое кресло, ей надо было немного отдышаться прежде чем заговорить; поймав взгляд хозяина, бедняжка покраснела до корней седых волос, обрамлявших ее лоб, и медленно произнесла:

— Вы удивляетесь, что когда-то находили меня красивой; но я так рада, что подобные вещи миновали теперь для меня навек. Мне всю жизнь было некогда заниматься пустяками и если бы я была также молода, как в тот день, когда увидела впервые и вас, и своего мужа, то стала бы говорить с вами ни о чем ином, как о Сократе. В ваших глазах я, вероятно, выгляжу женщиной, неспособной к нежному чувству, но насколько во мне есть нежности, вся она принадлежит моему ребенку и… — тут она опустила глаза в землю — и… моему мужу, хотя такое признание рассмешит вас также, как смешать рассказы о странных выходках Сократа. Ах, никто из вас не знает его! Вы, в своих раззолоченных палатах, остаетесь мелкими, испорченными людьми; он же, при своей некрасивой наружности, упрямстве и самодурстве, будет всегда благороднейшим человеком, преданнейшим другом и неподкупным гражданином. Знаете ли, зачем я к вам сюда пришла? Ведь Сократа непременно убьют, если вы не примете его под свою защиту!

Алкивиад сначала слушал рассеянно, но при последних словах Ксантиппы он встрепенулся и попросил передать ему все, что ей известно. Она рассказала о своих тревогах, о предупреждениях каменотеса, описала свои неурядицы и бедность.

Когда она умолкла, Алкивиад ласково взял ее за обе руки и заговорил:

— Ах, вы, мои бедные! Мы, дети царей, играем людьми, как горошинками, не думая о их страданиях. А когда до нас дойдет слух, что какой-нибудь старый друг рискует пасть жертвою наших планов, мы оказываемся бессильными помочь ему. Время упущено — ничего не сделаешь… О, этот Сократ! Помнится, он отказал мне в своем содействии несколько лет назад, и если я теперь слишком слаб, чтобы спасти вашего мужа, он сам в этом виновен. Насколько велика опасность, грозящая Сократу, я не знаю. Правда, о нем упоминали на одном из заседаний, но жрец, поднимавший вопрос о вреде его учения, нагнал на меня такую скуку своей тягучей обвинительной речью, что я не стал бы слушать его даже в том случае, если бы в ней заключался мой собственный смертный приговор. Насколько мне известно, они хотят запугать всех посредством какого-нибудь устрашающего примера, и вот афинские святоши выбрали беднягу Сократа козлом отпущения. Но против них нельзя принять никаких мер, пока сами они не сделали попытки к нападению.

Ксантиппа робко повторила, что каменотес настоятельно советует им бежать.

При этих словах, Алкивиад вскочил с места с просветлевшим лицом и воскликнул:

— Отлично! Я придумал великолепный выход. Сократ отправится со мной в поход! Мы призовем его в ополчение, и если он не согласится следовать за нами добровольно, я сумею принудить его. А когда он попадет под мое начало, я постараюсь вытрясти из него все опасные философские бредни.

Ксантиппа тихонько рыдала, не произнося ни слова.

— Вы находите, конечно, что принять предложенный мною план, значит, попасть из огня в полымя? — продолжал Алкивиад. — Это верно: быть на войне не шутка…

Жена философа поспешно вытерла слезы.

— Мой муж будет строго исполнять долг солдата наравне с другими, — заметила она. — И не о том я плачу, что он может быть убит или ранен. На войне опасность грозить всем, а что может постигнуть каждого, то надо переносить безропотно. Но ужасно то, что он так мало похож на других людей, что его, пожалуй, будут судить и казнят, как преступника, и нашему мальчику придется носить опозоренное отцовское имя. Вот это ужасно, действительно ужасно!

Она продолжала плакать, между тем как Алкивиад ласково гладил ее рукою по голове. Хотя ему поминутно докладывали о приходе важных лиц и красивых женщин, он терпеливо ждал, пока Ксантиппа немного успокоилась, и отпустил ее с уверением, что он сумеет защитить Сократа.

Получив приказ стать в ряды войска, философ с самой веселой миной сообщил эту новость всем своим ученикам и советовал тоже идти на военную службу, так как на войне можно научиться многому. В мирной обстановке трудно наблюдать проявления мужества и страха; но, кроме того, любопытно проверить и собственные ощущения в рукопашной схватке.

С женою Сократ не находил нужным толковать о своем призыве. Только когда ему понадобились деньги на экипировку, он обратился к ней с просьбой и объявил, что его потребовали в войско. Ксантиппа молча соглашалась со всем. Хотя она лишь покачала головой, когда чудак, отправляясь в поход, вместо приготовленных ему съестных припасов, уложил в свою котомку несколько сочинений о войне, да еще прицепил к ней вдобавок мешочек для собирания растений; но у нее было слишком тяжело на сердце, чтобы смеяться над мужем, который собирался на войну, точно на приятную экскурсию. Когда же Ксантиппа вспомнила, что она сама подвергает его смертельной опасности, мужество было готово изменить ей каждую минуту. Сократ, напротив, не тяготился ничем. Он ежедневно совершал прогулки по окрестностям Афин и радовался, что у него прибавляются силы.

Когда наступил час прощанья, он передал жене на хранение свои свитки и инструменты и просил не трогать их в его отсутствие. Старая служанка горько плакала. Ее причитанья рассмешили Сократа. Стоит ли беспокоиться по поводу предстоящего ему небольшого путешествия! И при чем тут слезы? Ведь он еще не умер. С этими словами философ протянул жене руку и сказал:

— Если бы ты была благоразумна, дорогая Ксантиппа, то отпустила бы меня в поход с легким сердцем. Ведь, благодаря войне, ты можешь надеяться или не увидеть меня вовсе, или увидать с проломленным черепом. Но ты глупа, ну, так и я сделаюсь глупцом за компанию с тобою и пожелаю сам себе благополучно вернуться, чтобы застать тебя с ребенком в добром здравии. Итак прощай!