VII

VII

Сначала его лекция как будто не привела ни к каким дурным последствиям и Сократ подтрунивал над излишними опасениями своих учеников. Проходил день за днем, неделя за неделей, а Ксантиппе все еще не удавалось склонить мужа к бегству. Напрасно заклинала она его своей любовью, будущностью их ребенка, принять это предложение, напрасно угрожала своим гневом, прибавляя, что Сократ рискует погубить заодно и своих учеников. Упрямый старик стоял на своем: он не верил в опасность и говорил, что не согласится бежать, даже если бы его на самом деле стали преследовать за вольнодумство.

Однажды, когда с Акрополя дул жестокий зимний ветер, Сократ вернулся домой в мрачном настроении и сообщил жене о смерти Аспазии.

— Многим мужчинам придется теперь носить траур, — заметил он, — и мне вместе с ними. Бедняжка считала жизнь великим благом и, судя по тому, как она жила, вероятно дорожила ею; значит, у этой женщины было ко мне искреннее расположение, иначе она не стала бы защищать меня.

Между тем, жене Сократа было ясно одно, что их покровительница скончалась и теперь наступил критический момент. В страхе за мужа она попробовала в последний раз обратиться к его сердцу. Она заставила сына слово в слово повторить отцу ее просьбу, вместе с ним бросилась перед ним на колени и со слезами молила согласиться на бегство. Сократ не остался равнодушным к такому проявлению заботливости со стороны Ксантиппы и еще раз перечислил все причины, заставившие его отказаться от приглашения.

— Меня называют философом, — заметил он в заключение. — Но что же такое философ? Разумеется, это человек, умеющий только умереть веселее прочих. Вот почему многие слывут философами лишь при жизни. Мне же хотелось бы убедиться на опыте, действительно ли я обладаю некоторыми качествами мудреца.

Но так как Ксантиппа на все его доводы с возраставшим отчаянием повторяла только одно: «Все равно! Тебе надо бежать. Дело идет о твоей жизни!», то Сократ наконец рассердился и возразил:

— Я ожидаю логических опровержений, а ты пристаешь ко мне с твоими глупыми тревогами. Докажи мне прежде, что ради спасения жизни стоит пожертвовать любовью к истине, и тогда я согласен разбирать дальше поднятый тобою вопрос.

Тут Ксантиппа не выдержала:

— Твоя любовь к истине — одно тщеславие. Ведь и твои ученики тоже из тщеславия ходят в разорванной одежде, выставляя на вид свое презрение к мелочам. И своему тщеславию ты приносишь в жертву свое доброе имя, жизнь, свою жену и ребенка, на которого люди будут с презрением указывать пальцами и кричать ему вслед: вот сын Сократа, сумасброда и нищего!

С этими словами Ксантиппа так крепко прижала Проклеса к своей груди, что он вскрикнул от испуга и потянулся ручонками к отцу. Сократ, однако, не взял его. Он только с задумчивым видом положил руку на голову ребенка и вполголоса произнес:

— Конечно, для тебя самого, бедный мальчик, было бы плохо, если бы ты пошел в своего отца. Но если бы мне пришлось выбирать между жаждой знания и жаждой денег, то, разумеется, я выбрал бы для своего сына бедность.

Тогда Ксантиппа вскочила на ноги и воскликнула:

— А я скорее соглашусь, чтоб он забыл имя своего отца, чем пошел по его следам, когда вырастет.

На следующее утро Сократ был арестован.

С этой минуты Ксантиппа не давала себе покоя ни днем, ни ночью. Она советовалась с самыми лучшими афинскими адвокатами, она обегала всех влиятельных людей, всех учеников, ремесленников и рыночных торговок, которые должны были выступить в качестве свидетелей, и ото всех с жаром требовала показаний в пользу Сократа. Но ее хлопоты и тут не увенчались успехом. Некоторые ученики, желавшие отстоять учителя, были под разными предлогами удалены родителями из города: другие же, которые добровольно или благодаря подкупу хотели стать на сторону обвинения, смеялись ей в глаза.

Только двое самых молодых учеников Сократа, Платон и Ксенофонт не покидали жены философа. Только благодаря им она стала понимать кое-что в этом ужасном деле. Ксенофонт, к которому Ксантиппа часто обращалась за разъяснениями, потому что он всегда бесцеремонно говорил ей правду, не смягчая суровой действительности, еще подавал бедной женщине некоторую надежду, тогда как Платон смотрел на трагический конец своего учителя, как на нечто неотвратимое. Ксенофонт старался ободрить Ксантиппу:

— Жрецы, — говорил он, — несомненно потребуют смертной казни человеку, обвиненному в богохульстве, и многие заранее восстановлены против него. Общественное мнение также неблагоприятно. Особенно недолюбливает Сократа среднее сословие; оно придерживается умеренных взглядов и им легко внушить, что Сократ, став во главе беспокойных людей, наделал много зла и был причиной нашего постыдного поражения на войне. Однако, несмотря ни на что, большинство судей все-таки согласится с нашими доводами и подаст голос против смертной казни подсудимому, заменив ее, например, тюремным заключением, изгнанием или большим денежным штрафом. Вся задача в том, чтобы заручиться в пользу подсудимого голосами нескольких отчаянных крикунов.

Ксантиппа считала потерянной каждую минуту, проводимую в разговорах. Пока ученик говорил, она нетерпеливо следила за движением его губ, как будто читая по ним еще невысказанные им слова, и тут же обдумывала свой дальнейший образ действий. Она не смела оставаться праздною! Приговор зависел от присяжных, а присяжные такие же люди; нужно, во что бы то ни стало, расположить их в пользу обвиняемого. И Ксантиппа принялась за дело.

Вскоре ей стало ясно, что без денег ничего не достигнешь. Они были необходимы на каждом шагу. Не раздумывая долго, бедная женщина бросилась к соседу и предложила ему купить у нее весь участок земли вместе с мастерской. Каменотес постоянно поджидал прихода Ксантиппы со дня ареста ее мужа и встретил неподатливую соседку улыбкой торжества. Он исполнил свою угрозу и предложил теперь самую ничтожную сумму за землю, которую хотел приобрести в прежнее время за очень приличную цену, да еще прибавил, что Ксантиппа должна согласиться на всякие условия потому, что когда Сократ будет осужден, ей все равно придется покинуть город. Сознавая свое бессилие, она не стала спорить и заключила сделку, разорявшую ее. Каменотес отсчитал деньги и в придачу снабдил несчастную несколькими благими советами. Он сказал ей, кто из жрецов не брезгует маленькими подарками, у кого из судей мягкое сердце.

Ксантиппа благодарила его от души. До сих пор она не имела известий о заключенном и почти столько же терзалась страхом за исход суда, сколько и неизвестностью о жизни мужа в заточении. Возможность смягчить его участь в тюрьме была уже для нее большим облегчением. Поэтому, прежде всего, она подкупила тюремное начальство и заключенный был немало удивлен, когда ему стали ежедневно приносить лакомые кушанья.

Неутомимо обходила она судей, на которых рассчитывала подействовать своими просьбами. В одном месте ее отказывались принять, в другом бесцеремонно обрывали с первых слов, но Ксантиппа являлась снова во всякое время, рыдая или бранясь, крича или горько жалуясь. Она твердо решила надоесть судьям и хоть этим крайним средством вынудить у них благоприятное обещание, если ее слезы и мольбы не приводили ни к чему. С этой же неутомимостью выслеживала Ксантиппа жрецов, известных своею доступностью для щедрых просителей. Результаты ее стараний не замедлили обнаружиться в лучшем обхождении с заключенным. Ученикам разрешили посещать Сократа в тюрьме.

Через несколько дней и ей было позволено посетить Сократа и в одно утро она явилась к нему, сияющая от радости, ведя за руку маленького Проклеса.

Ей разрешили пробыть у мужа два часа.

Заточение нисколько не изменило философа. В его чертах отражалось обычное спокойствие; ласково поздоровавшись с женою и ребенком, он попросил их сидеть тихо, чтобы не мешать его беседе с учениками. Как раз в это время он сообщал им любопытный факт: тюремная тишина мало-помалу расположила его к поэтическому творчеству. И Сократ тут же прочитал своим слушателям несколько басен, написанных им на днях. До сих пор он не подозревал в себе дара стихосложения.

Так продолжалось во все время, Ксантиппа приходила, чтоб только взглянуть мужу в глаза, услышать его голос и опять уйти. Она молча стояла в сторонке, пока он говорил, и была уже довольна, когда Сократ приветствовал ее ласковым кивком головы.

Друзья посоветовали ей не появляться на суде.

— Хорошо, я останусь дома, — отвечала Ксантиппа таким покорным тоном, точно выпрашивала кусок хлеба. — Только не оставляйте меня в неизвестности.

Ученики обещали подавать ей вести из зала суда. Наконец они ушли. Ксантиппа свернулась клубочком на полу у дверей и стала ждать. Целое утро прошло однако без особенно важных известий. Бесконечные свидетельские показания, смысл которых ускользал от Ксантиппы, доказывали только, что вина была не совсем ясна. Бедная женщина услала сына, принявшегося петь и Шуметь, за город в сопровождении служанки; теперь, по крайней мере, никто не беспокоил ее больше. Весь дом точно вымер. Только ученики Сократа приходили по очереди, сообщали ей шепотом несколько слов, и уходили опять.

Наконец, все свидетели были выслушаны. Выступил обвинитель. Потом наступила очередь подсудимого. Сначала Ксантиппе сообщили, что он взбесил судей едкой иронией своей речи, потом, что он блестящим образом разбил обвинение по всем пунктам; затем, что его речь окончена и произвела благоприятное впечатление. Надо надеяться, что после этого Сократ будет оправдан. Ксантиппа закрыла глаза, не смея вздохнуть. Прошло много времени безо всяких известий. Вдруг у порога раздались торопливые шаги. Это был опять один из учеников философа. Бледный, как смерть, вестник несчастья вбежал в дом и кинулся мимо Ксантиппы во внутренние комнаты. Ксантиппа была не в силах окликнуть его. Она припала головою к холодному полу, и посланный, не найдя никого, хотел уже оставить опустелое жилище, как вдруг наткнулся на распростертое тело хозяйки.

Приподняв Ксантиппу с земли, он начал ее ободрять. Хотя виновность Сократа признана, но большинством только в один голос. Обвинитель предложил смертную казнь, но так как Сократ защищал себя сам, то от него надо ожидать ловкого возражения обвинению. Тогда судьи, вероятно, не найдут обвиняемого достойным смерти.

— Ступай! — простонала Ксантиппа. — Спеши… скажите мне всю правду, иначе я умру!

Она снова села на полу у порога, вся дрожа в лихорадочном ознобе.

Сократу, тем временем, снова было предоставлено слово. Ученики несколько раз приносили только самые утешительные известия, сияя торжеством. Без надменности, но и без неуместной скромности, потребовал Сократ, чтобы ему, вместо кары присудили почетную награду за его образ жизни.

Однако, общее настроение в суде сделалось серьезнее. Председатель призвал обвиняемого к порядку и потребовал от него разумного ответа.

Сократ ответил, что смерть — еще самое легкое изо всех наказаний, которым он может подвергнуться, потому что изгнание было бы для него очень тяжело в виду преклонных лет, а заточение в тюрьме слишком неприятно, так как он любит прогулки на свежем воздухе. Если же судьи соблаговолят помиловать его от смертной казни, то можно найти безобидный выход из настоящего затруднения: пускай они отправят его домой, конфисковав в пользу казны все лично принадлежащее ему состояние. И философ тут же предложил им единственные, бывшие у него три обола.

Тайные почитатели Сократа восхищались его хладнокровием и бесстрашием, но судей это, разумеется, взорвало.

Наступила последняя, самая ужасная пауза. Ни малейшего звука не достигало до Ксантиппы извне и также ни малейшего звука, ни вздоха, ни рыдания не было слышно в тихом, точно вымершем доме.

Но вот на улице послышались шаги нескольких человек. Они приближались к опустелому жилищу Сократа с торжественной медленностью погребального шествия. Хозяйка вскочила на ноги.

Ученики вошли. Один из них спросил, не сходить ли за малюткой Проклесом. Но Ксантиппа сделала отрицательный жест головою. Она заранее угадывала роковую весть и все-таки старалась прочесть ее на лицах молодых людей. Ее взгляд не отрывался от их губ.

Платон заговорил первым. С жаром фанатика восторгался он мученичеством Сократа. Смерть от яда цикуты, который подносит ему одураченный народ, была, по его словам достойным венцом безупречно чистой жизни великого мужа. Всякий иной исход был бы роковым для его учения и для основанной им философской школы.

Ксантиппа с жалобным стоном закрыла себе уши.

Ксенофонт взял ее за руку и бережно подвел к постели, говоря, что его также не печалит смертный приговор Сократу. Иного конца и нельзя было ожидать. Но кому неприятна смерть учителя, тот должен принять меры к его спасению. С нынешнего дня, в суде наступают каникулы и в это время нельзя приводить в исполнение судебных приговоров, а так как многие из высокопоставленных лиц не сочувствуют казни философа, то бегство или похищение Сократа не встретит неодолимых препятствий.

С хриплым криком вырвалась Ксантиппа из его рук. Она открыла рот, но долго делала напрасные усилия, произнести хоть одно слово. Наконец, несчастная сказала задыхающимся голосом:

— Негодяй всякий, кто проспит хоть час, пока Сократ не освобожден!

И, сжимая ладонями виски, она принялась советоваться с учениками. Все ее тело вздрагивало от волнения, но рассудок был снова ясен.

С той минуты опять начались ее хлопоты. Усерднее прежнего старалась Ксантиппа задобрить всех, кто мог иметь хоть малейшее влияние на участь Сократа. Начиная с председателя суда и до последнего тюремного сторожа, не осталось ни единого человека, к которому она не обращалась бы с одинаковым сокрушением и покорностью. И ее труды, по-видимому, не пропали даром. Сократу, хотя и приговоренному к смертной казни, были возвращены все прежние льготы. Ему позволялось принимать у себя посетителей и различные приношения. Приготовления к бегству происходили почти явно, на глазах у всех. Кроме учеников, в эту тайну было посвящено еще человек десять и никто не думал о предательстве. Ксантиппа делила остатки своих денег с благоразумной щедростью; впрочем, подкуп был здесь совершенно лишним. Должностные лица, как будто, были с нею в заговоре. Они предоставляли ей только хлопоты и ответственность; в остальном же Ксантиппе никто не мешал.

Наконец все было устроено; однако Ксантиппа соблюдала величайшую осторожность во всем, не доверяя этим благоприятным признакам, и откладывала бегство, принимая различные меры для большей безопасности. Но ей поневоле пришлось поспешить. Как будто нарочно, чтобы поскорее заставить ее решиться, казнь Сократа была назначена на первый же день по окончании судейских каникул. После этого, уже нельзя было терять времени. В день накануне казни, в городе происходило шумное гулянье, по случаю ярмарки, и этим обстоятельством решили воспользоваться друзья философа для осуществления затеянного ими плана. Вся тюремная стража была подкуплена, а между учениками были распределены различные роли. Ксантиппе предстояло ожидать мужа в повозке у городских ворот; надежный проводник должен был переправить беглецов через границу, чтобы они могли благополучно достичь владений своего царственного покровителя. В тюрьму жена Сократа больше не заглядывала: мудрец желал посвятить свои последние дни важным беседам с учениками и научным занятиям, и не хотел, чтобы ему докучали женскими слезами.

Среди своих тревожных хлопот, Ксантиппа ежеминутно мучилась страхом, что в последний момент ее постигнет неудача. И в самом деле: ведь в тюремных стенах находился еще один человек, не принимавший участия в заговоре, и этот человек был Сократ! В день бегства она выехала рано поутру к городским воротам в приготовленной повозке; где мирно спал маленький Проклес. Некоторое время спустя, Ксантиппа увидала бегущего к ней ученика; он еще издали кричал:

— Все напрасно: он отказывается бежать!

Бедная женщина только кивнула головой. Теперь ничто не удивляло ее больше. Однако, не теряя времени, она велела тотчас вести себя вместе с плачущим ребенком к мужу. Переступив порог тюремной камеры, Ксантиппа в смертельном изнеможении склонилась к ногам Сократа и воскликнула с мольбою:

— Сжалься хоть надо мною, если не жалеешь себя! Сжалься над этим невинным ребенком, чтобы ему не пришлось прослыть на всю жизнь сыном казненного преступника. Не причиняй нам такого горя! Если ты добр ко всем, будь хоть однажды добр к своей жене и сыну. Спаси свою жизнь!

С холодным спокойствием выслушивал осужденный жалобные мольбы своей жены.

— Не старайся напрасно удержать меня от приятного завтрашнего путешествия на казенный счет, — ответил он наконец. — Нет, милая Ксантиппа, я не могу принять твоего предложения, хоть ты и желаешь мне добра! Вот эти молодые люди объяснят тебе после, почему я так решил; мне же самому не хочется тратить свои последние часы на повторение уже сказанного. Мы теперь заняты беседой о значении государственных законов для каждого гражданина в частности. Если ты обещаешь сидеть смирно, то, пожалуй, оставайся тут.

И Сократ обратился к присутствующим мужчинам, с которыми только что толковал об обязанности честного человека подчиняться судебным приговорам, как выражению воли своего народа.

Ксантиппа так и осталась распростертой на полу. Она не вслушивалась в смысл слов, произносимых перед нею, а лишь жадно ловила одни звуки голоса, которому вскоре предстояло умолкнуть навеки. Только когда пришел тюремщик и сердито приказал посетителям удалиться, Ксантиппа пришла в себя. Снова принялась она уговаривать мужа, валяясь у него в ногах, и когда он ответил отрицательным жестом, несчастная воскликнула в отчаянии:

— Ну, хорошо, я не стану больше просить тебя. Умри! Но скажи мне перед смертью хотя одно доброе слово. Прости мне мою вину перед тобою. Ведь я была женою добрейшего человека и была ему злою женой!

Сократ с улыбкой поднял ее, поцеловал ее в лоб и тихо произнес:

— Мне прощать тебе? Мне — тебя! Ах, ты добрая душа!

На следующее утро, с Сократа сняли цепи и позволили ему беседовать с друзьями. Любимые ученики окружали Сократа; многие из них плакали.

Философ шутил. Спокойная веселость не покидала его. Пришла к нему в последний раз и Ксантиппа вместе с Проклесом. Она подвела ребенка к отцу проститься. Сократ бросил на мальчика взгляд, полный нежности, но тотчас же сказал твердым голосом:

— Уведите их. Женщинам и детям здесь не место!

Она покорно позволила увести себя в соседнюю камеру.

До самого полудня длилась философская беседа, от которой ученики не смели отвлекать учителя, чтобы не оскорбить его.

Вдруг за стеною наступила глубокая, могильная тишина.

Ксантиппа подняла голову и стала прислушиваться. Она узнала шаги тюремного сторожа. Совершенно спокойным голосом он произнес: «пора!»

Сократ опять принялся шутить и спросил, не совершить ли ему возлияния богам, как он привык делать, когда пил вино. Сторож серьезно ответил, что в принесенном кубке как раз такое количество яда, какое необходимо для того чтобы отравить человека.

— Тогда боги ничего не получат от меня и я все выпью сам!

И снова наступила тишина.

Вдруг за стеною ученики Сократа заплакали навзрыд. Металлический сосуд со звоном покатился на пол…

Ксенофонт, заливаясь слезами, вышел к ней. Она рыдала в безумном отчаянии, не слыша, как ее муж прохаживался по своей камере мерными, неторопливыми шагами, стараясь продолжать беседу, пока, наконец, его походка сделалась нетвердой и он выразил желание прилечь.

Потом вошел тюремщик и прошептал, что скоро все будет кончено: ноги уже похолодели.

Ксантиппа пошла за Ксенофонтом в комнату умирающего. Сократ с коченеющими членами, но с приветливым выражением лица, лежал на постели. Его голос был слаб, однако, он продолжал говорить. Никто, кроме него, не был в силах произнести ни слова. Он заметно ослабевал. Вдруг смертельная бледность разлилась по его лицу. Судорога несколько раз пробежала по всему телу. Потом он воскликнул:

— Выздоровление! Если существуют боги, я желал бы поблагодарить их за свое выздоровление.

Тут его губы пошевелились в последний раз и голова безжизненно запрокинулась назад.

Молча, без слез, с помертвелыми губами, стояла Ксантиппа у тела мужа, пока ученики предавались своему горю. Наконец, вся дрожа, она присела на край постели, взяла его похолодевшую руку и принялась отогревать ее дыханием. Так сидела она целые часы, ни на минуту не отходя от умершего.

Вдруг до нее донеслись голоса играющих детей. Ксантиппа торопливо встала и бросилась вон. Отыскав Проклеса, мать взяла ребенка за руку и, несмотря на его слезы, увела прочь. Они вышли на улицу и пошли домой. Старая служанка жалобно причитала, сидя у нетопленного очага. Ксантиппа даже не взглянула на нее.

Дрожащими руками принялась она связывать в узел одежду сына. Потом она опять взяла Проклеса за руку и, не оглянувшись на свое жилище, побрела закоулками к городским воротам, а оттуда дальше по большой дороге по направлению к югу.

Солнце только что зашло. С востока надвигалась громадная туча, заволакивавшая весь небосклон. Она походила на орла с распростертыми крыльями. Края тучи отливали ярким багрянцем.

— Посмотри, мама, какое красивое облако! — воскликнул ребенок.

Но мать сердито оборвала его:

— Что тебе за дело до облаков! Гляди лучше под ноги, чтобы не споткнуться.

И они пошли дальше.

Деревенька, ютившаяся между гор, казалась позолоченной в ярких лучах заходящего солнца. И вот в этом мирном уголке появилась довольно странная пара. Высокая, мускулистая женщина преклонных лет, сильно прихрамывая на ходу, шла, ведя за руку мальчика-подростка. Зловеще сверкавшие глаза старухи внимательно вглядывались во все окружающее.

Когда ей удалось найти маленькое именьице, владелец которого запутался в долгах вследствие войны и был принужден продать свою усадьбу, незнакомка приобрела ее. Всех удивило, что при расплате с продавцом она отсчитала ему всю сумму мелкой монетой.

Вскоре местные жители догадались, что в жизни их новой соседки кроется какая-то тайна. Это подстрекнуло любопытство деревенского люда, который принялся настойчиво допытывать у старухи и мальчика об их прошлом. Но старуха встречала подобные попытки упорным молчанием.

Старая хромушка, при всей своей замкнутости, оказалась миролюбивой соседкой.

Эту удивительную женщину никогда не видали без дела. Самые усердные скотницы, отворяя на рассвете свои дворы, чтобы выпустить на пастбище скотину, находили хромушку в поле за работой, если она не возилась с чем-нибудь у себя в доме или в огороде.

Ей стали подражать в обработке полей; матери ставили хромушку, как образцовую хозяйку, в пример подрастающим дочерям, а мужья — женам во время супружеских пререканий.

Между тем, дела хромушки стали поправляться, она не скрывала своего всевозрастающего благосостояния, достигнутого трудолюбием и бережливостью. Из Лампроклеса с годами вышел завидный жених; ему было очень приятно, что в недалеком будущем он станет одеваться также богато, как богатые крестьяне в деревне, и что его уже и теперь зазывали в лучшие дома, как желанного гостя.

Со временем Лампроклес и племянница деревенского старосты полюбили друг друга. Молодая девушка говорила своему возлюбленному, что ее родители не прочь назвать его своим зятем, но боятся вступить в родство с неизвестной женщиной, которая до сих пор никому не открывала своего имени. Староста, в свою очередь, все еще мучился любопытством относительно происхождения хромушки. Ему до смерти хотелось узнать, кто она такая. И вот, в первый же праздничный день, он снова отправился к старухе.

Степенный гость сначала пустился в любезности и только после множества ненужных отступлений заявил напрямик, что Лампроклес через выгодную женитьбу сразу может сделаться одним из богатейших крестьян их деревни, породниться с самыми почтенными семействами и стать, пожалуй, даже отцом будущего деревенского старосты. Но для этого необходимо, чтобы почтенная, всеми уважаемая односельчанка перестала окружать себя таинственностью, если не перед целой деревней, то, по крайней мере, перед ним.

Хромушка мрачно смотрела перед собою.

— Лампроклес — сын честного человека, — проговорила она после некоторой паузы, — я его родная мать, и никто, кажется, не может упрекнуть меня ни в чем предосудительном. Однако, наших имен я не назову!

Немного времени спустя, поздней осенью, в деревню прибыло двое горожан. По их словам, они были знатные люди и путешествовали, заглядывая во все местечки и деревни, отыскивая интересные древности.

Однако, в скромной деревушке не оказалось ничего достопримечательного. Незнакомцы узнали только, что одна здешняя жительница, хромая старуха, берегла у себя таинственный свиток, в котором, вероятно, заключались какие-нибудь опасные чары. Но едва посетители постучались в жилище хромушки, как к ним вышел Лампроклес и объявил, что ни один городской житель не должен переступать порога их дома. Его мать всегда держалась этого правила и, увидав приближающихся незнакомцев, послала к ним навстречу сына, чтобы тот никого не пускал. Учитель, который сопровождал гостей, попросил знатных гостей подождать, пока он переговорит с упрямой женщиной, и пошел к старухе.

Хозяйка сидела у стола, перед ней лежал свиток. Она была в сильном волнении. Когда школьный учитель приблизился к ней, хромушка вскочила, точно застигнутый врасплох воришка, готовый обратиться в бегство. Между тем учитель спокойно сказал:

— Любезная соседка, двое господ, которых вы заставляете дожидаться у своих дверей, люди очень знаменитые в столице, как по своим личным заслугам, так и по тому, что они были учениками великого Сократа.

Он не заметил, как при его словах, по телу хромушки пробежала нервная дрожь, а ее глаза подернулись влагой и засияли.

— Этот Сократ, — продолжал учитель, — вероятно, был преопасный человек, потому что начальство не может ошибаться. Между тем один из столичных господ — его зовут Платоном и он почти также знаменит во всем мире, как и его наставник, — считает казненного философа чуть ли не святым. Поэтому вам следует пустить к себе незнакомцев; покажите им свой свиток и они купят его у вас за хорошую цену.

Женщина не отвечала ничего. Ее глаза были жадно устремлены на дверь, за которой ожидали ученики Сократа.

Но вдруг у нее вырвался вопль отчаяния и горькой насмешки. Схватив свиток, швырнула его в огонь. В первый момент пламя грозило потухнуть; потом оно поднялось среди облака разлетевшегося пепла и ярко вспыхнуло. Удушливый дым наполнил комнату.

Учитель невольно вскрикнул. На этот крик и женский вопль вбежал Лампроклес. Незнакомцы хотели войти вслед за ним, но, прежде чем они переступили порог, их встретил такой поток отборной ругани, что учитель, вне себя, выскочил вон и удержал знатных гостей, прося их удалиться. Старуха очевидно сошла с ума.

В ту же ночь, в деревенской школе вспыхнул пожар.

Хромушка приплелась на пожар вместе с другими. Впрочем, она стояла, сложа руки, пока Лампроклес и его товарищи спасали из огня хоть что-нибудь. Огонь охватил только одни стропила, а классная комната, потолок которой подпирал посредине толстый деревянный столб, оставалась невредимой. Семейство учителя плакало над своей бедой.

Но вдруг направление ветра переменилось.

Крыша дома запылала ярче и, из нее вылетел целый сноп ослепительно сверкнувших искр, направляясь прямо к тому месту, где поставил свои скирды зять деревенского старосты, отец молодой девушки, которую любил Лампроклес.

В толпе поднялся крик.

Опытный крестьянин подал разумный совет. Если свалить деревянный столб в классной комнате, весь верхний этаж немедленно рухнет и безопасно догорит посреди уцелевших наружных стен строения.

Тотчас были принесены крепкие веревки. Самые смелые парни пробрались в горевшее здание, мужчины принялись, что было силы, тянуть за веревку, но столб не поддавался.

Тогда зять деревенского старосты бросил оземь свой топор и воскликнул:

— Я не мот и не расточитель, но кто подрубит этот проклятый столб, тот может взять себе в награду и мой топор, и еще что угодно в придачу.

Глубокое молчание было ему ответом. Среди зловещей тишины слышался только треск огня и шум ветра, гнавшего на деревню снопы багровых искр. Вдруг из толпы вышла хромушка. Она бросила на крестьянина красноречивый взгляд, схватила топор и направилась к пожарищу.

Во многих местах потолка показались уже струйки дыма. Подойдя к самому столбу, она попробовала крепость веревок и подняла обеими руками топор. По ее знаку, мужчины опять налегли на веревки что было силы. Тут хромушка ударила со всего размаху тяжелым топором по дереву.

Страшно было смотреть, как эта высокая женщина с развевавшимися седыми волосами поднимала свои мускулистые руки, и как после каждого оглушительного удара топором, с потолка выскакивали тысячи искр, осыпая ее с головы до ног огненным дождем.

С неистовым грохотом рухнула крыша; громадный столб огненных искр взлетел кверху. Старуха лежала на пороге. Одежда на ней пылала.

Сотни рук дружно выхватили ее из огня.

Все тело несчастной было покрыто ожогами; хромая нога раздроблена. Ее отнесли домой.

На следующие сутки около полуночи она почувствовала, что наступает ее конец. Умирающей овладела мучительная тревога. Она положила свою руку, израненную ожогами, на руку сына и произнесла жалобным тоном, каким говорят только дети:

— Я трудилась для тебя, мой сын, и теперь спокойна за твою будущность, но я лишила тебя памяти о твоем отце… Он был лучший из людей. Не подражай ему: не будь так добр, будь лучше счастлив!