глава IV
глава IV
Лаиса жила в очень красивом доме в предместье Койле, славившемся своими прекрасными садами.
После мидийских войн торжествующие Афины за несколько лет вновь воздвигли свои разрушенные стены. Вместо домов, сооруженных варварами, строились новые, более обширные и более элегантные здания. Старые дороги были выправлены, слишком крутые склоны выровнены, перекрестки расширены. Два предместья, Керамика на севере и Койле на юге, расширенны. Что-то вроде сада было разбито в центре Койле. Большие деревья редко попадались в черте города. Поэтому риторы и софисты, окруженные толпой служителей и учеников, Любили рассаживаться на каменных скамьях, устроенных архонтом Гиероклесом в тени этих деревьев. Вода, проведенная из ближайшего источника, наполняла небольшой пруд, вытекая из него в сторону Иллиссиса. Кувшинки покрывали его темную воду своими неподвижными листьями, а ветер пел свои песни в легкой листве камышей.
Дом Лаисы, с двумя построенными одна над другой террасами, выходил фасадом в этот тенистый уголок. Лаиса была самая знаменитая гетера в Афинах. Приехав из Коринфа несколько лет тому назад, она, несмотря на свою молодость, смело подхватила скипетр «царицы» изящества и хорошего вкуса, выпавший из рук Аспазии. Философы, артисты, поэты, ее обычные гости, заходили к ней для продолжения своих бесед на излюбленные темы. Она лучше других доказала, что женщина создана не только для исполнения домашних обязанностей или грубых наслаждений: первое предоставлялось примерным женам, а второе — куртизанкам. Ум, находчивость, способность говорить обо всем, искусство вести беседу, пленительная внешность, поклонение искусству, — все это соединялось в Лаисе в равной степени. Ее таланты, ее красота, ее изящество обеспечивали ей богатство и давали возможность окружать себя толпой восторженных поклонников. О ней говорили всюду и везде; ее имя повторялось в лавках парфюмеров, ее малейшие поступки комментировались под сводами театров, в публичных собраниях, в судах, даже в сенате. Красота тогда была религией, воплощенным и видимым прообразом вечного божества. В увенчанной цветами гетере языческая толпа приветствовала царицу красоты. Чужестранцы называли ее: Афродита. Афиняне снисходительно улыбались, потому что Лаиса была брюнеткой, как восточная Астарта. Прогуливаться мимо ее дома сделалось для многих ежедневной потребностью. Площадь Койле была маленькой академией, более аристократичной и менее людной, чем настоящая. Гетера, как добрая богиня, не отказывалась от скромного поклонения своих обожателей. Когда в конце дня она появлялась на убранной цветами террасе, все жаждавшее видеть ее общество было уже там.
Она жила в настоящем дворце, который заставила построить себе Эфранора. Ступени из синего мрамора вели к широкому портику, архитрав которого поддерживал рельефные украшения из мрамора. По ступеням были расставлены маленькие Эросы, которые, улыбаясь, натягивали свои луки. Она любила цветы: колокольчики ниспадали с террас, увитых плющом, и в бронзовых вазах, стоявших на изящных треножниках, разноцветные гвоздики подставляли солнцу свои цветки.
В тот день одетая в длинный белый пеплос, из-под которого выглядывали только обнаженные руки, обвитые золотыми змеями, Лаиса полулежала среди шкур пантер на высокой кровати и рассеянно играла с ручной горлицей, которая ворковала, ласкаясь к ней. Клеон и Ликург, старые разбогатевшие метеки, сидя возле нее на низких табуретах, болтали всякий вздор.
— О, — говорил Клеон, — я построил бы храм Афродите, если бы…
— Если бы что? — спросила Лаиса.
— Если бы ты согласилась подарить мне такой же поцелуй, каким одарила вчера вечером.
— Я никогда не целовала тебя.
— Увы! не меня, а того молодого стратега, которому ты отдала свой венок. Фи, Лаиса, моряк, от которого пахнет солью!..
— Глупец. Если б не он, ты сегодня был бы гребцом на дорийских галерах… Смотри, старый безумец, вот точно такой же поцелуй…
Она звучно поцеловала гладкий череп Клеона.
— А теперь пусть войдет твой архитектор.
Вошедший Анаксинор, одетый в простой плащ из грубой шерсти, поклонился гетере.
— Приветствую тебя, — сказал он подчеркнуто торжественным голосом, — всегда прекрасная дочь Тимандры. Твои обожатели, если я не ошибаюсь, спорят. Почему они не изучают философию?
— Мы не спорим, — с досадой произнес Клеон, — но мне кажется, что твоя мудрость очень плохо одета.
— Мудрость — любимое дитя бедности. Бедность — это такая приятная вещь, которую легко сохранять без сторожа и которой презрение придает силу.
— Да сохранят тебе ее боги!
— Я помогаю их всемогуществу. Я выиграл сегодня в кости, и поэтому могу предложить тебе кое-что.
— Что же? — спросил Клеон.
— Новый том моих сентенций. Рукопись будет стоить тебе пять талантов. Это совсем даром. Ты скажешь, что сам написал их, и тебе поверят. Если же тебе почему-нибудь не поверят, в утешение тебе останется…
Клеон, нахмурив брови, украдкой взглянул на Лаису.
— Я не совсем понимаю, — сказал он.
— Ты вовсе ничего не понимаешь. Тебе осталось бы утешение: ты узнал бы за небольшую плату, — пять талантов для тебя ничего не значат, — как философия учит умных людей извлекать пользу из глупцов.
Между тем рабы расставили в зале столы с фруктами, пирожками, вином. Стали собираться обычные посетители. Скоро тут были все, кого считали в Афинах богатым или знаменитым. Ритор Терамен, человек лет пятидесяти, ходивший всегда с непокрытой головой. Ксенократ из Халкедонии, старавшийся заставить позабыть о своем иноземном происхождении преувеличенным подражанием афинской моде. Баккилид, поэт, родившийся в Александрии и задержанный в Афинах в качестве заложника за какую-то провинность своих сограждан, давно позабытую. Коребос, Ксеноклес — архитекторы Пропилей и Эректиона. Ктезилад, Поликтет, Навкид — скульпторы, изваявшие для многих священных мест свои чудные статуи. Парразиос, Цейксис, Аполлодор, чьи грандиозные, соперничавшие друг с другом фрески украшали дом Лаисы. Множество поэтов, философов, историков, ученых: Кратес, Гелланикос, Эвполис, Изократ, Антифон, астроном Метон, врач Эвтикль, все те, которым политика или война создавала временную или продолжительную славу.
Женщин было немного, но все они были красивы: Праксилия из Сикиона, изящная Миро, певшая чудным голосом стихи любви, которые она сочиняла сама и которым Миртис, ее подруга, аккомпанировала на арфе. Телексилия, изгнанная из своего отечества и всюду обращавшая на себя внимание своей удивительной мечтательной красотой. Были и другие, одетые с пышностью, которую они принимали за изящество.
Хозяйка дома ходила по залу, среди гостей, оживляя разговор, если ей казалось что он обрывался.
Сквозь легкую занавесь видна была залитая солнцем терраса, время от времени Лаиса выходила на нее и с видимым беспокойством смотрела на улицу.
— Кого она ждет? — спросил Корибос ритора Изократа. — Миро что-то долго не начинает петь, а я только и пришел за тем, чтобы послушать ее.
— А вот и тот, кого она ждала, — отвечал Изократ.
Высокая фигура Конона появилась между колоннами. Присутствие такого многочисленного собрания, видимо, смутило его, но сопровождавшая его женщина взяла его за руку и повела в зал.
— Это Эвника ведет его, — тихо сказал Изократ. — Решительно, этот молодой человек создан для того, чтобы заменить сбежавшего красавца Алкивиада.
— Что за Эвника? — спросил Корибос, мало знакомый с обитателями этого дома.
— Эвника — молочная сестра Лаисы. Ее суровый авторитет управляет здесь всем…
В этот момент все замолчали, потому что Лаиса, держа за руку молодого стратега, вышла на середину зала и представила его своим гостям. Когда шум, вызванный прибытием стратега, стал стихать, послышался голос Эвтикла, который сказал:
— Не говори мне больше о богах!
Не замечая, что его слова раздаются среди наступившей тишины, упрямый врач продолжал:
— Какое мне дело до богов и до того, в чем заключается вера в них, заставляющая поклоняться им заблуждающийся народ. Разве ты не понимаешь, до какой степени твой Олимп мешает моему стремлению вперед. Я удаляю покровы заблуждений, я стараюсь расширить наши слабые знания, чтобы увидать, по крайней мере, хоть какие-нибудь следы истины, а ты пугаешь меня, точно ребенка, каким-то громом Зевса…
— Хорошо сказано, Эвтикль, — воскликнул Анаксинор. — Но, пока ты здесь споришь, Асклепиос уморит всех твоих больных.
Лаиса смотрела сквозь свои длинные ресницы на сидевшего возле нее Конона.
— Как ты хорошо сделал, что пришел, — прошептала она. — Я начинала тревожиться и говорила себе: «он презирает меня», и уже была готова заплакать.
— Лаиса, — сказал Конон, — ты обманула мое доверие. Ты обещала мне, что будешь говорить со мной о счастье того, кто мне дорог…
— Я хотела говорить с тобой только о своем счастье.
— И я попадаю на празднество в полном разгаре. Это настоящее предательство.
— Прости мне это, я так счастлива!
— Я прощаю тебя, Лаиса. Но теперь, после того как я исполнил твое желание, мне нужно уходить. Важные дела принуждают меня идти немедленно.
— Подожди. Миро будет петь. Она будет петь для тебя.
Рабы наполнили чаши, зал погрузился в полумрак, и все смолкли, потому что Миртис начала играть на арфе. Это был почти еще неизвестный инструмент, недавно привезенный из Египта. Арфа Миртис изображала дракона, загнутый хвост которого поддерживал струны.
Миро встала возле нее и запела:
«Он счастливый соперник богов, тот, кто, стоя со мной лицом к лицу и глядя мне в глаза, слушает ласковый шепот моего голоса.
Он улыбается, моя грудь вздымается, сердце перестает биться. Силы покидают меня. Я смотрю на него. Уста мои дрожат и немеют.
Язык прилипает к небу. Вдруг пламя охватывает мое взволнованное сердце. Глаза заволакиваются. Я слышу вокруг себя смутный гул.
Холодный пот обливает мои члены и каплями выступает у меня на челе. Я конвульсивно содрогаюсь, возбужденная. Жизнь покидает меня, лицо мое бледнеет, силы падают, я теряю сознание.
Привет тебе, прекрасная звезда, привет тебе, блестящая Селена, посылающая свои лучи на мое ложе и приводящая меня в безмолвии ночи в объятия обожаемого, часы удовольствия слишком кратки».
Последние аккорды замерли. Ликург захлопал в ладоши и воскликнул:
— Миро, твои стихи великолепны. Они так же прекрасны, как и ты. Я влюблен в твои стихи. Я покупаю их и тебя вместе с ними.
Философ Кратес подошел к молодым женщинам:
— Вы удивительно дополняете одна другую, — сказал он. — Музыка Миртис поддерживает изящный голос Миро, как колонна поддерживает храм.
— Не хвали Миро за ее талант, — вмешался поэт Антифон, — стихи, которые ты слышал, не самые изящные, а самые страстные. Чувствуешь ли ты, как дрожит их ритм, как он колеблется? Они упали бы, если бы Миртис не поддержала их на струнах своей арфы.
— А ты сам разве ничего не прочитаешь нам, Антифон? — спросила Миртис, тронутая похвалой молодого человека.
— Увы, после вас это немыслимо. В следующий раз мы начнем с меня. Но Баккилид сочинил элегию, которой еще никто не слышал. Мы должны быть первыми слушателями…
— Приготовься, Баккилид, — сказала Лаиса своим повелительным тоном.
— С удовольствием, — отозвался тот, — но предупреждаю вас, что она немного длинна.
— Ну, — воскликнул Ликург, — тогда прочти нам начало и конец.
— Фивянин, — крикнула Лаиса, — позови двух рабов и прикажи вывести этого грубияна.
Испуганный Ликург втянул голову в плечи и замолчал. Все подвинулись ближе к поэту. Баккилид, опираясь на спинку сидения, тихим голосом стал читать сочиненную им элегию.
После того, как дрожавший от волнения голос молодого поэта произнес последнюю фразу, все долго еще оставались безмолвными. Анаксинор, под влиянием охватившего его волнения, которое и не пытался скрыть, воскликнул:
— Что делает здесь этот молодой человек? Почему продолжает оставаться у нас пленником тот, кто умеет с такой искренностью передать нам сожаление о своем печальном отечестве? Я недавно был в Египте и, глядя на эти берега, которые палит знойное солнце, я благодарил богов за то, что они дали мне родиться под солнцем Аттики. Но у каждого человека живет в сердце любовь к родной земле. И, раз Баккилид с сожалением вспоминает о громадном сфинксе, сидящем в песках у подножья пирамид, почему мы не позволяем ему вернуться на родину? Молодой человек, неужели до сих пор никто не говорил о тебе в народном собрании?
— Я сам говорил о себе, — отвечал Баккилид. — Но мой акцент нашли смешным и…
— Завтра ты пойдешь со мною. Если я увижу, что народ будет колебаться, я прочту твои стихи. Если ты будешь читать их сам, возможно насмешка какого-нибудь дурака помешает тебе дочитать их до конца.
— Благодарю тебя, Анаксинор. Твое суровое учение и твои манеры заставляли меня удаляться от твоего портика. Но теперь я еще раз убеждаюсь, что не надо судить о людях по наружности. У тебя отзывчивое сердце под грубым плащом.
— Мое сердце вовсе не отзывчиво, — резко возразил Анаксинор. — Быть справедливым не значит быть чувствительным. Чувствительное сердце у Клеона и Ликурга. Их музыка трогает также как быков, наполнявших конюшни Авгия, трогал голос Геркулеса. Лаиса, — крикнул он, — разве ты не видишь, что твои поклонники спят. В этом мало лестного для добродетели твоих прелестей или для прелести твоих добродетелей… как тебе больше нравится.
Но Лаиса не слышала его. Сидя на шкурах пантер, рыжеватый мех которых подчеркивал белизну ее рук, она слушала Конона, который вполголоса рассказывал о своей последней битве. Миро, сидя возле стратега, тоже слушала его рассказ. Ее туника была расстегнута, плечо обнажено, прозрачная вышивка легкой рубашки чуть прикрывала розовую грудь. За спиной Конона, склонясь к нему, сидела Тезилла. Одна только Миртис, сложив руки на коленях, мечтала возле своей безмолвной арфы.
Гул голосов наполнял большую комнату. Рабы снова принесли угощение. Один из них, прежде чем наполнять чаши, быстро наклонял горлышко амфор. Обыкновенно сам хозяин дома приносил в жертву домашним богам каплю чистейшего масла, плававшего на поверхности вина. Но здесь обычаи не особенно чтили: простой раб, разносивший хлеб и вино в обвитых цветами кувшинах, заменял виночерпия.
Миро взяла за руку Конона и, притянув к себе, говорила ему шепотом на ухо нечто, по всей вероятности, приятное и веселое, потому что молодой человек слушал ее, улыбаясь.
— Завяжи тунику, Миро, — сказала Лаиса, пытаясь прекратить бесившее ее нахальство подруги. — А то у тебя видны складки на теле.
— Если у меня и появились складки, то только что, — возразила Миро язвительно, — потому что еще вчера я позировала для бюста Афродиты. Не правда ли, Миртис, я была вчера у Лисимаха.
— Это правда, — подтвердила Миртис. — Мы были там вместе. Лисимах лепил только ее плечи, а лицо он лепил с меня.
— Потому что он нашел, что твоя прическа лучше подходила к типу статуи.
— Что же эта за статуя? — спросил Конон.
— О, — ответила Лаиса, — там есть все, что хочешь. Толстая Теано позировала для ног. Это будет богиня красоты.
Миро собиралась возразить, но в эту минуту Поликлес и Гелланикос подошли к начинавшим ссориться молодым женщинам:
— Лаиса, — сказал первый, — мы пришли узнать твое мнение. Гелланикос со вчерашнего дня без ума от одного юноши…
— Это один эфеб.
— Что же вам нужно от меня? — спросила Лаиса.
— Скажи, что такое, по твоему, любовь? И почему именно нужна любовь?
— Не знаю.
— У тебя не хватает опытности, бедняжка, — тихо сказала Миро.
Лаиса бросила на нее уничтожающий взгляд.
— Миро сумеет лучше объяснить чем я, — сказала она, поднимаясь. — Она по крайней мере, знает как старые грехи заставляют совершенно новые. У меня нет времени болтать с вами об этом…
Легкая, грациозная она, с минуту поправляла свои волосы, разгладила складки туники и, готовясь выйти, сказала, обернувшись:
— Да, спросите об этом Миро. Она занимается этим вопросом целые ночи, чтобы потом говорить об этом целые дни…
— Я написала об этом стихи, — сказала Миро. — Если хочешь, будем состязаться вместе…
— О! стихи… Анаксагор пишет их, когда бывает пьян.
И Лаиса вышла, опустив за собой тяжелую бахрому драпировки.
— Хотите знать мнение Анакреона? — спросила Миро молодых людей, оставшихся возле нее.
— Мы предпочитаем узнать твое мнение, Миро, мнение гетеры.
— Ваш вопрос, — отвечала она после минутного размышления, — ваш вопрос стар, как мир, и каждый решает его, как ему нравится. Геркулес долго оплакивал смерть Гиласа, исчезнувшего во время преследования им Никлеа и Маллиса в светлых водах фонтана. Но затем он позабыл Гиласа и стал работать на прялке у ног темноволосой Омфалы. Мы все дети Геркулеса с таким же непостоянным сердцем, как и у него. Мы легкие листья, носимые ветром, которые летят, куда влечет их желание, к красоте! Высшая красота та, которая пробуждает и украшает нас, не налагая цепей. Наши губы вечные клятвы; но мы забываем их в ту же минуту, потому что для нас любовь только страсть. И эта страсть, рожденная от взгляда, возбужденная улыбкой, умирает после первого же поцелуя. Это минутное и всесильное дитя жизни только слегка касается нашей души.
В то время, как Миро говорила это, Дионисий подошел к Конону и что-то сказал ему. Конон со скучающим видом последовал за ним.
— Миро, — сказал Баккилид, — как такие верные и в то же время такие ложные понятия могут сходить с твоих прелестных губ? Как ты можешь сравнивать любовь людей со скотскими и бессознательными влечениями животных? Как ты, вдохновенная поэтесса, можешь забывать о своей чудной поэзии?
— Баккилид, твои друзья спрашивали мнение гетеры. Гетера им и отвечала. Но, если ты хочешь знать, что думает женщина, то и женщина может ответить. Я завидую тем девушкам, которые выходят замуж чистыми, непорочными. Они получают первый поцелуй от своего мужа. Они с радостью приветствуют материнство и со счастливой улыбкой на устах убаюкивают ребенка, засыпающего у них на руках. Их целомудрие надолго сохраняет им красоту. Они живут, наслаждаясь всеми радостями семейной жизни, не испытывая тех мук зависти, с которой смотрят на них те, которые отдают свою любовь за деньги. Я немного прожила на свете, но мне кажется, что в дни моей юности солнце светило как будто ярче, воздух был прозрачнее, море красивее, земля чище. По всей вероятности, потому, что тогда и я была другая. Я любила багрянец заката, сияние утра и свежий источник, который струился в моей родной долине под ивами, среди цветов, украшавших зеленый травяной ковер. Я еще не видела Афродиты, плывущей на своей морской раковине, окруженной тритонами. Я не знала, что и я красива. Однажды один чужестранец появился в нашей долине, я поверила его лживым словам… и стала гетерой Миро… Те, которые любят меня немного, называют меня поэтессой. Это правда, я пишу стихи. Сожаление о прошлом, иллюзия настоящего. Иногда хрупкий цветок надежды…
— Все, что ты сказала, Миро, очень красиво, — проговорил Баккилид. Чтобы доказать мою благодарность, позволь поцеловать тебя.
— Цена за мой поцелуй талант серебром.
— Это слишком много для моего кошелька.
— Тогда сделай, как Анаксинор — пей: чаши полны…
Рабы зажгли восковые свечи, вставленные в прикрепленные к стене бронзовые подсвечники и треугольные лампы, висевшие с потолка; поставили на столы вино, мед и пирожки. Затем они расставили полукругом сидения и предложили их гостям. Вошли флейтистки с венками на головах и расположились в глубине зала. Следом за ними появились танцовщицы, грациозные фигуры которых вырисовывались под длинными и прозрачными туниками. Начались танцы под звуки мелодичной, тихой музыки…
* * *
Дионисий открыл дверь, не постучавшись, и, пропустив вперед Конона, скромно удалился.
Воздух был насыщен ароматами. Маленький красный свет горел в курильнице, где тлели угольки благовоний из Армении. Темные материи тяжелыми складками покрывали стены. Мозаичный пол был покрыт разноцветным ковром, вытканным на берегах Ефрата.
В углу возле двери стоял между двумя колоннами домашний жертвенник. На нем медленно сгорали палочки фимиама, курившегося перед чудной белой статуэткой, вышедшей из мастерской Гиппарха. Это была Афродита, выходящая из волн. Богиня грациозным жестом выжимала свои длинные еще влажные волосы.
Напротив помещалось большое полированное зеркало. Две восковых свечи, отражаясь в зеркале, освещали его.
В темной части комнаты стояла кровать, к которой вели три ступеньки из розового мрамора. Она была покрыта дорогими мехами, привезенными из страны снегов. Каждое угро рабыня тщательно расчесывала ее чудесные волосы.
Когда вошел Конон, Лаиса стояла, наклонясь возле кровати, так, чтобы свет падал на волосы и освещал надетые на ней драгоценности, сверкавшие разноцветными огнями.
— Сядь возле меня. Я хочу поговорить с тобою, — сказала она.
— Как ты красива, Лаиса!
Она села на кровать, и свет от свечей осветил ее всю.
На ней была полупрозрачная туника. Белизна обнаженных ног резче выделялась на покрывале малинового цвета. Густая копна волос осеняла лицо, глаза блестели, как черный жемчуг.
— Не правда ли, я красива? — сказала она, закидывая руки за голову. Я сегодня так красива только для тебя одного… потому что со вчерашнего дня гордая Лаиса влюблена… я позвала тебя сюда, я нарочно нарядилась так, чтобы опьянить тебя своей красотой.
— Твоя красота превосходит красоту всех других женщин. Но…
— Но что? — спросила удивленная гетера. — Чего ты раздумываешь?
— Я не раздумываю, — грубо ответил Конон, — я отказываюсь…
— Ты отказываешься, — воскликнула Лаиса, вскакивая с постели. — Я знаю, почему ты отказываешься. Мне говорили: тебя хотят женить. Я понимаю, что забота о продолжении рода заставляет тебя жениться, но ты и сам отлично знаешь, что тебе скоро надоедят неумелые ласки жены. Все это один только глупый предрассудок. Когда материнство обезобразит твою невесту, ты поступишь так же, как и другие. Ты предоставишь ей распоряжаться рабами и управлять домом. Она будет хозяйничать в погребах с вином и в амбарах с мукой; а ты будешь искать в другом месте возлюбленную с более соблазнительными губами. Немного раньше, немного позже! Такова жизнь… Уже наступает ночь, короткие часы ускользают… Забудь о своей женитьбе. Не бойся, тебя, как и других, обвенчают, наверное, в следующее же новолуние… Красива ли, по крайней мере, твоя невеста? Как ее зовут? Кто-то говорил мне ее имя, но я забыла.
— Лаиса, — сказал Конон с твердостью, — я простой смертный, выросший на предрассудках, как ты это сейчас только сказала. Имени моей невесты незачем здесь произносить. Я не за тем пришел, чтобы говорить о ней в доме гетеры…
— Так зачем же ты тогда пришел? Зачем ты сидишь возле меня? Зачем ты оскорбляешь меня, называя гетерой? Гетера управляла Аттикой. И, если бы я захотела, я могла сделать то же самое, что и она. Гетера! Да, я гетера. Посмотри на меня. Я смертная, но я тоже богиня. Я — Афина, рожденная из головы Зевса, Афродита, вышедшая из морской пены. Я все! Я — женщина, которая думает и которая любит, я — книга любви, я — арфа страсти, я — прекрасная дочь Хроноса. Вот почему толпы мужчин пресмыкаются у моих ног. Уходи! Ступай к своей невесте, неловкой, как девушка, глупой, как рабыня! Кто бы она ни была, я ее ненавижу, я ее ненавижу, и ты можешь сказать ей это!
Она снова легла, закинув руки за голову и, видно было, как поднималась под туникой ее грудь.
— Прощай, Лаиса, — сказал Конон после короткого молчания. — Твое дурное расположение духа в конце не заставит меня забыть любезный прием вначале. Когда я захочу говорить об умной и красивой женщине, я вспомню о тебе.
— Прости меня, — прошептала она, вдруг поднимаясь и обвивая руками молодого человека. — Я оскорбила тебя, я безумная, я ревнивая. Полюби меня. Если ты бросишь меня теперь, мне останется только умереть.
— Нет, Лаиса, нет, не надо умирать. Что сказали бы Алкивиад, Диомед и все молодые и старые эвпатриды? Что было бы с Афинами без живой богини? — сказал он, улыбаясь.
— Не уходи… В первый раз моя красота, — увы! — изменила мне. Кто же защищает тебя так? Я почти нагая пред тобой, а ты продолжаешь смотреть на меня, как мраморное изваяние или как старик.
— Я ни то и ни другое, — с досадой возразил Конон. — Меня защищает тот бог, которого ты всегда призываешь и неутомимой жрицей которого тебя называют.
Лаиса опустила голову. Со своими длинными полузакрытыми ресницами, на которых блестели слезы, с опущенными руками, она была привлекательнее, чем за минуту до того, когда смотрела на Конона негодующими глазами.
Она прошептала так тихо, что едва можно было ее расслышать:
— Неутомимая жрица! зачем ты говоришь так со мною? Если бы ты знал, как мне это тяжело и мучительно. Эрос карает меня. Прощая, Конон, ты можешь смеяться надо мной с своими друзьями и рассказать, что видел, как плачет Лаиса.
— Не отчаивайся так, Лаиса, — улыбаясь сказал Конон: — твои слезы высохнут, и твоя красивая улыбка снова расцветет на твоих насмешливых губах. Завтра же ты позабудешь обо мне. Позови своих рабов и прикажи отворить дверь. Меня ждут.
— Тебя ждут? Кто тебя ждет? Твоя невеста, твоя возлюбленная?
— Замолчи! — гневно воскликнул он, поднимая руку.
— Афродита! пошли мне смерть от его руки! — Лаиса опустилась на колени и, сложив руки, дрожа и трясясь от судорожных рыданий, подняла к небу полные слез глаза.
— Довольно, позови своих рабов.
— Я гетера, — сказала она тихо. — Из дома гетеры не уходят не очистившись! Рабы отведут тебя в ванну. Вода очистит тебя. Ты придешь сюда затем на одну минуту. Что значит одна минута для человека, для которого еще не наступил его час! Я хочу только услышать «прости» из твоих уст.
Конон взглянул на клепсидры. Они показывали одиннадцатый час дня. Он решил исполнить ее просьбу.
— Хорошо, — сказал он, — зови твоих рабов…
* * *
— Сюда господин, — говорили рабы. Это были два высоких либийца. Слегка прикрытые полосатой материей, обернутой вокруг бедер, они держали в руке бронзовую светильню, которые носили на цепочках и которые были тогда во всеобщем употреблении.
Рабы привели Конона в просторную комнату, вымощенную кирпичами, стены которой, закругленные по углам, были покрыты разноцветной мозаикой. Среди комнаты стояла на возвышении ванна из белого мрамора с розовыми прожилками. В углу старуха разжигала дрова под медным котлом.
Когда Конон вышел из ванны, ему казалось, что новая кровь бежит по жилам. Его движения были уверенными, ловкими.
Рабы проводили его в комнату Лаисы. Он приподнял портьеру и вошел.
— Лаиса, — сказал он, — я пришел проститься с тобой. Благодарю. Ванна была хороша.
Гетера поднялась и в один легкий прыжок оказалась у ног молодого человека.
— Я люблю тебя, возьми меня… унеси…
Он попытался высвободиться и тихонько оттолкнул молодую женщину.
Лаиса отскочила назад и пристально смотря на него расстегнула золотые застежки, которые поддерживали ее вышитую тунику. Тонкая ткань скользнула и упала к ногам гетеры.
Лаиса стояла, уверенная в своей красоте и улыбалась…
— Так угодно богам, которые создали тебя такой красивой, — пробормотал он, сжимая ее в объятиях…