III

III

В чем собственно состоит мудрость великих философов? Определить это гораздо труднее, чем кажется, именно потому, что в данном случае рискуешь подвести под одно правило с мудрецами и массу глупцов.

Так, нам представляется мудрым тот, кто не поддается настолько заботам, чтобы терять сон, аппетит, забывать сладкие мечты и серьезные размышления. Первой части этой программы придерживается большинство баловней судьбы, вовсе не считающих себя философами: они не портят себе аппетита излишними заботами о материальном благосостоянии. Таким уравновешенным натурам ничего не стоит сладко спать, несмотря ни на что. Но чтобы предаваться мечтам, а тем более серьезным размышлениям, когда у вас в соседней комнате судебный пристав, для этого нужно обладать необыкновенной силой духа. Сократ невозмутимо спал или углублялся в свои думы, пока бедная Ксантиппа проводила добрую половину ночи без сна, бродя по дому своей нервной походкой, изнемогая за непривычной для нее работой: подведением итогов и различными вычислениями. Измученная усталостью и душевной тревогой, она бросала по временам то печальные, то полные сострадания взгляды на постель, где покоился сном невинности невозможный человек, не думавший огорчаться собственным несчастьем. Но порою в ее глазах вспыхивал сдержанный гнев.

Она не успокоилась, пока не привела всего в порядок. Наконец, маленькое именьице было продано; долг заплачен.

Ксантиппа, однако, не переставала напоминать Сократу о его безрассудстве и принесенной ею жертве. Положим, она не бранилась и ее упреки часто казались нежностью матери к своему избалованному ребенку; но Сократу, не принимавшему ни малейшего участия в продаже имения, вероятно, наскучили бы ежедневно повторявшиеся выговоры., если бы он, к величайшей досаде жены, не думал постоянно о посторонних вещах. Между тем, заботливая хозяйка не дожидалась, пока кончатся последние деньги, оставшиеся у нее от уплаты долга. По ее настоянию, муж, сильно недовольный затеей Ксантиппы, отправился однажды с нею в мастерскую, где она хотела составить опись и заняться для начала продажей мрамора.

На окраине города, в одной из улиц с полуразвалившимися лачугами и не застроенными пустырями, находилась мастерская Сократа; скульптор не переступал ее порога с того памятного дня, когда он просил руки Аспазии. Дощатый забор был наполовину растаскан, под навесом гнездились куры; материал для работ, сложенный в углу, походил на кучу мусора, под слоем покрывавшей его пыли. Ксантиппа внимательно осматривала, не найдется ли тут чего-нибудь ценного. Сократ был угрюм, точно его привели на кладбище. Жена требовала от него деловых объяснений, но не добилась ничего путного. Когда она осведомлялась о цене того или другого камня, он пускался объяснять особенности, место нахождения и эстетический эффект данной породы мрамора, брал в руки заржавевший резец и старался наглядно показать степень его твердости. Оказалось, что он еще не забыл технических приемов.

Во время осмотра, Сократ и Ксантиппа подошли к почти оконченной мраморной группе, последней работе художника. Это было изображение трех граций. Сократ положил на него немало труда, изучая эффекты драпировки, к потехе своих сотоварищей. Теперь скульптор старался объяснить жене, каким образом он, желая избежать однообразия, придал каждой из трех сестер особую, оригинальную прелесть, причем их характер должен был отразиться и в одежде.

— Хорошо, — сказала на это жена, — мы можем выгодно продать твою группу в провинции, назвав ее «судом Париса». Ведь там всегда изображаются три женщины, а мужчина при них совсем лишний.

Но Сократ схватил самый тяжелый молот и одним ударом раздробил голову средней фигуре, после чего покинул мастерскую, даже не оглянувшись.

Ксантиппе, между тем, посчастливилось встретить поддержку и добрый совет у каменотеса, жившего рядом с заброшенной мастерской. По его словам, ему было очень приятно, что по соседству опять закипит жизнь. Этот человек так хорошо знал мастерскую Сократа, как будто привык в ней хозяйничать в отсутствие владельца. При внимательном осмотре, валявшийся здесь камень оказался гораздо ценнее, чем думала Ксантиппа. Сократ был, вероятно, любителем и знатоком редчайших пород мрамора; то, что теперь походило на кучу мусора под слоем пыли и грязи, вскоре предстало перед ее глазами в виде благороднейшего материала для резца ваятеля. Кроме того, тут же нашлись несколько старинных статуй значительной ценности и куча красивых, полосатых полудрагоценных камней, приобретенных Сократом, вероятно, в то время, когда он собирался заняться вырезкою гемм или камей.

Деятельная хозяйка тотчас обратила в деньги все лишнее, что понапрасну загромождало мастерскую, мешая торговле камнями, за которую Ксантиппа принялась с большим усердием. Ради выгоды она оставила за собой только половину помещения, лучшую же часть уступила за небольшую плату каменотесу, оказавшему ей столько услуг. В первые дни Ксантиппа вынесла немало насмешек от соседей; немногочисленные покупатели также докучали ей своею требовательностью. Каждый вечер бедная женщина возвращалась домой не в духе и громко сожалела о продаже своего имения.

И вот однажды, когда Ксантиппа перечисляла все прелести проданного имения, с тоскою изгнанника, вспоминающего далекую отчизну, Сократ принес какой-то свиток и объяснил жене, что чертеж на нем представляет собой карту земной поверхности. Потом он указал место на карте, занимаемое Грецией, потом, где находится Аттика, и предложил ей поискать Афины. Под его руководством Ксантиппа нашла точку, а рядом с нею название знаменитой столицы.

— Ну, а теперь найди-ка, ты на карте Аттики свою землицу! — заключил Сократ.

Раздосадованная жена возразила ему, что если уж Афины обозначены одной точкой, то о принадлежавшей ей земле тут не может быть и помину.

Тогда муж взял ее за руку и сказал внушительным тоном.

— Если бы кто-нибудь из нас мог увидеть издали земной диск, то Афины были бы на ней в виде едва заметной точки, а твое имение окончательно бы стушевалось. И о такой-то мелочи ты не перестаешь ныть вот уже сколько времени!

Подобные доводы, несправедливость которых она понимала, хотя и не умела опровергнуть их на основании логики, не убеждали Ксантиппу; однако заботы о торговле и соединенные с нею хлопоты постепенно отвлекли ее мысли от бесполезных сожалений. Жена Сократа скоро поняла, что ей нужно обратить все свое внимание на будущее, если она хочет спасти от нищеты себя и беззаботного человека, которому доверила свою судьбу. Она поняла, что прошлое может иметь цену только для людей, располагающих досугом, а в памяти того, кто борется за существование, оно неминуемо должно быть предано забвению.

Последние события принесли бедняжке еще больше забот. С тех пор как триумф на большом философском состязании сделал Сократа предметом городских толков, он неожиданно обратился в самое популярное лицо в Афинах. Хотя многие знали его давно и по-своему ценили, но не подозревали, что известность бедного скульптора столь велика. Теперь же все рыночные торговки и носильщики толковали между собою, что чудаковатый господин, который заводит со всяким встречным потешные разговоры, состоит в большом почете у знатных людей и слывет мудрецом. Заинтригованная чернь старалась после этого вовлечь Сократа еще более в смешные разглагольствования. Художники, которые втихомолку следовали советам философа, а на публике смеялись над «курносым», начали находить этот нос крайне выразительным и старались открыть глубокий смысл в самых невинных словах Сократа. Наконец, весь круг Аспазии, а более всех сама честолюбивая куртизанка, стали гордиться знаменитым мужем. Каждый из этого общества, разумеется, хвалился дружбой с прославленным мудрецом, стараясь еще более распространить его славу. Между тем, бывший скульптор, окруженный почитателями, продолжал вести прежний образ жизни, не изменяя своей беззаботной веселости. Он болтал одинаково и со знатным человеком и поденщиком, разузнавая обо всем, что ему приходило в голову: о секретах ремесла, о тайнах культа, о значении памятников и достоинстве философских идей. И когда, после продолжительной беседы, чудак шел дальше своей дорогой, на лице его отражалось добродушное лукавство, точно не он выслушал сию минуту лекцию, а сам прочел ее.

Никто из близких ему людей не подозревал, как глубоко волновала умы его манера расспрашивать о самых обыденных предметах и какой чудовищный переворот могли произвести в головах благонамеренных афинян его замечания. Сам же, Сократ, находивший наслаждение в неутомимых поисках истины, менее всех подозревал, как отражается на окружающих его невинное препровождение времени.

Всеобщий почет, которым пользовался теперь Сократ, приносил только лишнее горе бедной Ксантиппе. О ней сложилось мнение, что она держит под башмаком своего мудрого супруга, и хотя Ксантиппа всякий раз встречала горьким смехом подобные намеки, люди стали докучать ей своим приторным заискиванием. Сама она отлично понимала, что муж подчиняется ей только в вопросах еды и питья, да безответно переносит домашние бури, но никакая земная или небесная сила, не сможет переломить его упрямой настойчивости во всем остальном. Однако все ее уверения на этот счет не приводили ни к чему.

В домике Ксантиппы появлялись: то огородница с просьбою о том, чтоб знаменитый Сократ вызвал для нее обильный дождь, то приходили скотоводы за чудодейственной мазью для заболевших телят; старые девы приносили собак, прося приготовить им лекарство от глазной боли. Каждый из них знал наперед, что неисправимый чудак отошлет их с насмешками прочь, и потому обращался к хозяйке дома. И чем больше росла его слава, и чем меньше Сократ оказывал помощи суеверному простонародью, тем сильнее возрастали всеобщее удивление и недовольство.

Как старинные приятельницы, так и новые знакомые Ксантиппы, даже те, которые до сих пор смотрели на нее свысока, мешали ей теперь заниматься делом, осаждая несчастную женщину расспросами и зловещими предсказаниями. По их словам, Сократ то оскорбил народ публичной похвалой образованию, то задел весь город, превознося чужеземные порядки, наконец, — и это предостережение повторялось чаще всего — он богохульствовал, насмехаясь над жрецами. Хотя Ксантиппа значительно утратила свою набожность со времени замужества, однако резкие выходки мужа против религии пугали ее.

Даже сама великолепная Аспазия однажды посетила ее лавку и, без церемонии усевшись на полуоконченную мраморную ступень, рядом с хозяйкой, завела с ней такой разговор, будто бы Ксантиппа была по меньшей мере женою архонта и могла карать или миловать кого ей угодно.

Супруга Лизикла заговорила о том, что Сократ сделался теперь героем дня, и поэтому должен примкнуть к какой-нибудь политической партии, если не хочет в конце концов сесть между двух стульев. Муж Аспазии и красавец Алкивиад — при этом имени куртизанка так дерзко заглянула в глаза Ксантиппы, что та покраснела и принялась торопливо обтирать перепачканную пылью ладонь о мраморную ступеньку; — итак Лизикл с Алкивиадом, предводители благонамеренных патриотов, были бы не прочь помочь Сократу занять высокое положение в государстве, если бы он захотел вступить на политическое поприще. Она — Аспазия — слишком мало разбирается в подобных вещах, но завтра к Ксантиппе зайдет сам Алкивиад и научит, как взяться за дело.

Когда Ксантиппа с тяжелым сердцем вернулась в тот вечер домой, Сократ был вовсе не расположен беседовать с нею. Чем больше людей ежедневно встречал он теперь, тем больше нерешенных вопросов вставало перед ним; поэтому он стал уходить в дальнюю комнату, чтобы предаваться там без помехи своим думам. Нередко случалось, что ни запах кушанья, приготовленного на ужин, ни зов жены не могли вызвать его оттуда. На следующее утро Ксантиппа, которой было неприятно посредничество Алкивиада, опять-таки напрасно пыталась исполнить поручение Аспазии. Сократ позвал к себе служанку и расспрашивал ее о том, как курица высиживает цыплят. Этот вопрос до того поглотил философа, что он, по обыкновению, сделался глух ко всему остальному. Наконец жена сердито крикнула ему:

— Заработай прежде столько, чтобы купить себе хоть одно яйцо, а потом уже раздумывай, что из него может выйти.

И она в самом дурном расположении духа отправилась в предместье, где находилась ее лавочка.

Алкивиад был уже тут и болтал о чем-то с одним из рабочих; сосед-каменотес с любопытством посматривал через забор на знаменитого человека. Увидав Ксантиппу, он развязно пошел к ней навстречу. Она в замешательстве провела его в сарайчик, где обыкновенно заключались сделки с покупателями и заказчиками, и предложила посетителю единственный табурет. Но Алкивиад с почтительным поклоном уступил его хозяйке, а сам, весело смеясь, сел на кусок мрамора. Болтая ногами и счищая ладонью приставшую к его платью пыль, он сказал ей, что она стала еще прекраснее и пленительнее.

Покраснев до ушей, Ксантиппа попросила его говорить о деле. Алкивиад, точно избалованный актер, слегка прикрыл ладонью рот, как будто подавляя зевоту, и произнес:

— Ах, да, дела! Они мне надоели до смерти!

Потом, не спуская своих сиявших счастьем, глаз с лица молодой женщины, он принялся развивать перед ней программу своей политики. Бедная Ксантиппа с трудом понимала его. Продолжительное перемирие, по словам Алкивиада, обещало скоро подойти к концу. На этот раз афинское ’войско под его предводительством станет сражаться за преобладание Афин во всей Элладе. Славная столица Аттики должна вернуть свое прежнее господство. Но было бы глупо рисковать жизнью ради выгод среднего сословия и афинского плебса. Нет, блестящая победа должна привести совсем к иному результату: афинскую демократию нужно укротить при помощи религии, а аристократии вернуть ее прежнее привилегированное положение.

— Отправляясь в поход, моя дорогая Ксантиппа, — заключил Алкивиад, — я не оставлю здесь ни единого человека, на которого могу положиться; несколько влюбленных женщин, конечно, не идут в счет. Кроме того, независимо от предстоящего отъезда, мне необходимо посоветоваться с моим мудрым наставником и попросить его поддержки. Ему, право, следует перейти на мою сторону! Теперь он сделался силой и мог бы даже быть нам опасен, если бы сознавал свое могущество. Мне никак не обойтись без него! Пускай почтенный Сократ смеется над моим честолюбием сколько ему угодно, только бы он не отказался способствовать моим планам. Без поддержки Сократа, я буду зависим от малейшей прихоти черни. Нет, он должен ко мне примкнуть.

Алкивиад в пылу разговора давно уже спрыгнул с куска мрамора и прохаживался по тесному сарайчику. Ксантиппа в замешательстве следила за каждым движением гостя, не спуская с него пристальных, широко раскрытых глаз. Когда он умолк, молодая женщина нерешительно заметила:

— Но каким образом эти важные дела могут касаться нас, простых людей, меня и моего Сократа? Что нам до государства! Муж не в состоянии заплатить в казну даже государственных налогов. Как же ему вмешиваться в дела, касающиеся, насколько я понимаю, самого правительства?

Бедно одетая, с неприглаженной головой и загрубелыми руками, опущенными на колени, Ксантиппа не всякому показалась бы привлекательной. Между тем кровь ударила в лицо Алкивиаду при мысли о том, что перед ним единственная женщина, не поддающаяся его неодолимым чарам. Он снова заговорил с ней вкрадчивым дрожащим голосом, которым так умел завоевывать женские сердца, к немалому ужасу старых ревнивцев. Алкивиад проклинал судьбу, горько сожалея, что он не может довольствоваться обыкновенными радостями жизни и по роковому влечению ищет счастья в славе и могуществе. Там же, где его сердце могло бы найти успокоение, он наталкивается на неумолимую, холодную добродетель, а, между тем, вот уже десять лет, как он не знает более серьезного чувства. Все остальное в его жизни не было любовью, а только угаром страстей, мимолетными вспышками.

Ксантиппа медленно встала, стараясь смотреть на говорившего суровым взглядом.

— Говорите о делах! — воскликнула она с угрозой.

— Как прикажете! — ответил он с порывом неподдельной страсти. — Если вы устроите так, что Сократ пообещает мне свое безусловное содействие, то моя победа несомненна и я могу обойтись без поддержки мошенника Лизикла и старухи Аспазии. Тогда, год спустя, я буду властелином Афин, и вы, Ксантиппа, заживете на этом самом месте в мраморном дворце, вместо того чтобы работать из-за жалкого обола, как простая торговка. Сократ станет моим первым помощником. Когда я буду нуждаться в нелицемерном совете, то обращусь к нему, а когда захочу отдохнуть душою от борьбы за обладание троном… Ну, да я выскажусь без обиняков! Я хочу стать государем Афин. И стану им, потому что таково мое решение.

Ксантиппа дрожала от радости, растроганная и счастливая, когда Алкивиад при этих словах, медленно и твердо опустив сжатые кулаки, гордо выпрямился и задумчиво смотрел куда-то вдаль. Он заговорил опять вкрадчивым, шутливым тоном:

— Согласится ли тогда Ксантиппа быть моей царицей, возле которой я стану отдыхать от тяжких трудов правления? Моей маленькой тайной царицей? Доброй подругой царя Алкивиада, которая не станет кричать, едва только до нее дотронутся?

Ксантиппа закрыла глаза. Ей пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть от головокружения. Прекрасные, неведомые до сих пор картины проносились перед нею, вызванные точно волшебством. Она, хромая Ксантиппа, рядом с Алкивиадом! Тут он прикоснулся к ее руке. Она вздрогнула, и открыла глаза. Но ей опять пришлось опустить веки: стоявший перед нею человек ослеплял ее своей красотою. И ей показалось, что все должны склониться перед ним и непременно, признать его своим властелином. Она уже хотела первая сделать это, но вдруг в ней проснулся гнев; она снова открыла глаза и заговорила:

— Я передам своему мужу то, что предназначалось для него… Мой же ответ вы должны получить немедленно, будущий царь и повелитель! Я, во-первых, за демократию, а кроме того, женщина низшего класса. Кто покушается на нашу свободу, тот не может дорожить какой-нибудь Ксантиппой. Но пусть он также и не называет меня своей подругой!

— Неужели вы такая демократка? Вот уж никак не ожидал! Во всяком случае, это меня радует. Если бы с вами было можно еще поспорить о политике, вы превзошли бы Аспазию привлекательностью, как и без того превосходите ее красотой.

Ксантиппа бросила на него испытующий взгляд. Она чувствовала себя сегодня и молодой, и любящей, и женственной, и сознавала, что это необычное настроение отражается на ее наружности. Конечно, ничего подобного не случилось бы с нею, если бы не ухаживания Алкивиада. Однако молодая женщина чутко уловила фальшь его речей и печально заметила:

— Не станем говорить об этом! Ведь вы лжете. Что вам от меня нужно?

Алкивиад пожал плечами и присел опять на край камня. Сердито поигрывая мечом, он произнес, наконец, после некоторой паузы:

— Я всегда лгу, когда говорю о любви, потому что пресытился наслаждениями с пятнадцати лет. Но, право, меня бесит, что я вынужден открывать свое сердце перед бессердечной женщиной, чуждой всякого увлечения! А между тем вы одна будите во мне нечто похожее на чувство молодости. Впрочем, я отложу осаду Ксантиппы до мирного времени. Но вы должны помочь мне перетянуть Сократа на мою сторону, если не ради меня и моей любви, то ради его же собственной пользы.

Ксантиппа вопросительно взглянула на Алкивиада. Политика была ей чужда, однако, если бы Сократ зависел от политических дел, она старательно вникала бы в них. Алкивиад нетерпеливо зашагал опять по тесному сарайчику.

— Наша маленькая страна, — воскликнул он вдруг, — стремится к своей гибели. Скоро на Акрополе будут пастись свиньи. Мне наплевать на нашу демократию, Акрополь мне хотелось бы спасти! В мире все идет вверх дном. Афины будут поглощены, если не сумеют образовать крупное государство. Мне хотелось бы сделать Афины мировой столицей, чтобы не дать свинопасам овладеть вон теми колоннами на гордом холме!

— А мне тогда придется прекратить торговлю мрамором? — спросила Ксантиппа.

— Великие Боги, то ли еще будет! — воскликнул Алкивиад, с нервной торопливостью ставя на прилавок свой блестящий шлем. — Из двух могущественных партий нашего города я должен избрать одну, чтобы основать с ее помощью большое государство. Но обе они одинаково мне противны, потому что обе одинаково неспособны ни к чему. Старые патриции, разжиревшие и глупые, сидят на мешках с деньгами и спрашивают, поднимется ли процентная ставка, если мы овладеем всеми морями до Атлантического океана. С другой стороны, ко мне лезет уличная чернь и, обдавая своим зловонным дыханием, кричит: «А будет ли парадный смотр войскам, когда вы установите мировое владычество Афин?» Ах, как становится гадко в такие минуты! Я не перестаю мыться с тех пор как сделался политиком.

— Ну, мой Сократ не интересуется ни процентной ставкой, ни парадами.

— Вот почему он мне и нужен. Говорю вам, Ксантиппа: только та партия завоюет мир, к которой примкнет Сократ. Мы все стали ужасно прозаичны; если его демон не увлечет нас за собою, тогда прощай наше могущество. Наши священные дубы падут под ударами топора, едва только свиньям не хватит корму. Без демона Сократа, старым временам наступит конец.

— Как это могло случиться, что вы толкуете со мною о подобных вещах? И в чем могу я быть вам полезной, если бы и хотела этого? Я даже не знаю, что такое муж мой называет своим маленьким демоном. Он никогда не хотел мне ответить на этот вопрос.

— Потому что он и сам не знает. Да и никто не знает. Я полагаю только, что в Сократе заключается новая сила, родственная любви. Но не старой, надоевшей любви к женщинам, — нет, а новой, непостижимой любви к другому, к человеку, к живому созданию. Все мы эгоисты, как жирные патриции, так и тощие плебеи, и прекрасная Аспазия, и вы, и я. Один Сократ не любит самого себя. Эта загадка не умрет; ей предстоит победить мир. И если я сумею подчинить себе Сократа, новое мироздание будет носить мое имя. Загадка не умрет. Но Сократ будет умерщвлен, если не захочет примкнуть ко мне.

Ксантиппа точно в забытьи покачала головою.

— Он ничего не сделает из страха смерти, — сказала она.

— Тогда пускай он последует за мною из любви ко мне.

— Он ничего не сделает из любви к вам, потому что любит людей, только взятых вместе, но никого в отдельности.

— Но он мне нужен! — воскликнул Алкивиад. Он опять схватил в руки шлем и надел его на голову. — Я собираюсь сегодня сговориться с чернью, которой, по крайней мере, не приходится трепетать за свой мешок с деньгами. Я жажду войны. За тысячи стадий хочу я уплыть отсюда, побывать во всех морях и водрузить изображение нашего Акрополя всюду, где найдется народ, стоящий того, чтоб быть покоренным. Но в то же время я должен быть уверен, что демон Сократа работает для меня дома!

Ксантиппа сложила руки, как бы в порыве благоговения перед силою Алкивиада.

— Ступайте, — произнесла она тихо. — Я объясню ему ваше дело. Я буду говорить с ним. Идите отсюда; я стыжусь своих собственных мыслей.

Улыбка играла на губах Алкивиада, когда он смотрел на взволнованную молодую женщину. Неужели изо всего этого выйдет самая глупая любовная история, какие только бывали в его жизни? Нет, теперь ему не до того.

Носильщик камней, пришедший спросить о чем-то хозяйку, дал ему возможность наскоро откланяться, после нескольких любезных слов.

Ксантиппа провела остаток дня как в лихорадке. Она не думала о том, чтобы поддаться искушению, но ласковые речи растрогали ей душу. Никогда еще не ждала она своего мужа с таким нетерпением, как в тот вечер; желание переговорить с ним заставило ее раньше обыкновенного вернуться домой из лавки. Надо же, наконец, передать ему предложение прекрасного искусителя! Ксантиппа поджидала Сократа, не зажигая огня, и в эти глухие часы ночного безмолвия перед нею проносились пленительные картины счастья, славы и любви. Полночь давно прошла, когда вернулся Сократ и зажег огонь, немало удивляясь, что жена не спит в такую позднюю пору. Не дожидаясь вопроса, Ксантиппа откровенно передала ему свой разговор с великим человеком, не утаив ничего. Сократ точно и не слышал, озабоченно отыскивая в это время какой-то нужный свиток. Но когда Ксантиппа закончила и вопросительно взглянула на мужа, он отвечал, не прерывая своих поисков:

— Что касается покушения на твою женскую честь, милая Ксантиппа, то оно было рассчитано лишь на женское тщеславие и не имеет ничего общего с самой сутью дела. Но в честолюбие Алкивиада я верю; я убежден, что этот малый способен достичь хотя бы и царского трона, будь у него мудрый советник. В молодости я считался хорошим наездником, а потому сумел бы научить его искусству укрощать народ и помог бы ему, и Алкивиад не поскупился бы заплатить мне какую угодно сумму за мои услуги.

— Значит, ты принимаешь его предложение? — в испуге воскликнула Ксантиппа. — Ты поможешь создать монархию?

В эту минуту Сократ нашел свой свиток, раскрыл его и, держа перед собою, с ласковой улыбкой взглянул на жену:

— Я намерен десять лет изучать вопрос: какая форма правления удобнее для нас. Если мне удастся решить его, тогда я примкну к одной из политических партий, а до тех пор не намерен заниматься политикой.

После того Сократ прочел то место, ради которого искал свой свиток, он лег в постель и заснул также быстро как и всегда. Зато Ксантиппа не смыкала глаз.

Она жаждала чего-то, что вознаградило бы ее за сегодняшний геройский подвиг. Или, пожалуй, с ее стороны вовсе не было геройства в том, что она осталась порядочной женщиной, устояв против искушения в образе этого титана-Алкивиада с его мощной фигурой настоящего героя, с пламенным взглядом и коварными, легкомысленными речами? Как легко говорил он о победе над афинской демократией, о своем возвышении до царского трона! Можно подумать, что для него это также просто, как для деревенского парня купить ленту для своей возлюбленной, чтоб ей было в чем пощеголять в праздничный день! И Ксантиппа спрашивала себя, много ли найдется в городе женщин, которые могли бы похвалиться, что этот опасный человек ушел от них ни с чем. Ну уж от Аспазии конечно нельзя ожидать большой стойкости. Ах, эта Аспазия, которой все завидуют, которой ничего не значило попирать обычаи и бросаться в объятия самых красивых мужчин! Наверно ей не раз случалось обнимать прекрасного Алкивиада своими бесстыдно-обнаженными, белыми руками. Своей красотой и умом, она опутывала всех, и даже безобразный Сократ охотно проводил время в ее доме, вместо того чтобы ласкать свою Ксантиппу! Неужели он не боялся, что жена может одарить своею благосклонностью Алкивиада? И Ксантиппа тихонько зарыдала, уткнувшись в подушки. Она так гордилась своею испытанной добродетелью, что не могла понять причины своих слез. Молодая женщина повторила даже все слова Алкивиада, чтобы возбудить свое негодование, но чем больше припоминала утреннюю сцену, тем сильнее сердилась… на своего мужа за то, что он оставляет ее одну, взвалив на ее плечи все заботы, за то, что он по своей глупости потерял деньги, бросил свое ремесло, за то, наконец, что он женился на ней. Одним словом, Ксантиппа сама не знала, за что именно она больше всего зла на Сократа.

Когда он проснулся, крепко проспав несколько часов, Ксантиппа еще не смыкала глаз. Однако он не заметил ни ее подавленных слез, ни горького тона, каким она спросила, где он вчера пропадал опять целый день. Впрочем, сегодня он привлек ее к себе, шутил с нею и даже назвал своей хорошенькой Ксантиппочкой. Потом Сократ принялся рассказывать.

В доме торговца шерстью снова было многолюдное собрание. Чтобы найти предлог к пиру, вздумали праздновать юбилей Гомера. При этом Сократ изрядно выпил, много смеялся и узнал много нового. Утомленная Ксантиппа наконец задремала под говор мужа и сквозь дремоту еще слышала, как он рассказывал про Алкивиада, который произнес импровизированную застольную речь в честь Гомера. Он сказал следующее: «Никто из нас ничего не знает о личности чествуемого поэта. Нам неизвестно, где он родился, а на этом основании мы можем предполагать, что его родиной были наши Афины; следовательно, имеем право особенно гордиться таким знаменитым согражданином. Мы не знаем и дня его рождения, значит, можем круглый год пить за его здоровье. Мы вообще не знаем даже, родился на свет Гомер, а, следовательно, не знаем и о том, умер ли он. Итак, поднимем бокал и воскликнем: „Да здравствует наша прекрасная хозяйка!“»

Ксантиппа давно уже очнулась от дремоты и слушала мужа, широко раскрыв глаза; при последних его словах, она воскликнула с досадой:

— Неужели и ты восхищаешься этим аристократиям, пустым волокитой и врагом народа?

Сократ добродушно рассмеялся, приподнявшись на постели.

— Ах, пожалуйста, не брани Алкивиада, — сказал он, — не далее, как сегодня, великий муж держал похвальную речь по твоему адресу. Ему как-то пришлось кстати сказать, что между хорошенькими афинянками есть только одна, муж которой имеет перед ним преимущество, и что эта женщина ты, Ксантиппа.

Она не ответила ни слова.

Если бы Сократ обращал внимание на расположение духа своей жены, то вскоре заметил бы в ней большую перемену. Она сделалась молчаливее, реже бранила мужа и, по-видимому, окончательно отдалась хозяйственным заботам, примирившись со своей долей. Но бедная женщина занималась своими разнообразными делами с таким печальным видом, так принужденно улыбалась на замечания мужа, что тут не могло быть и речи о душевном спокойствии. Ксантиппу как будто удручало какое-то новое тайное горе.

Немногие, принимавшие к сердцу дела бедной женщины — старая служанка да две-три соседки — через некоторое время стали, впрочем, догадываться о причине ее грусти, когда Ксантиппа начала потихоньку ото всех готовить детское белье.

Она сама сначала не хотела верить тому, что с ней творится, и даже когда исчезли последние сомнения, продолжала скрывать свое положение, которое обнаруживалось все более и более с каждым днем. Ей как-то было стыдно, что, после многих лет безрадостного супружества, в стенах ее дома должен еще раздаться детский крик. Ксантиппу мучили опасения, как бы материнские обязанности не отвлекли ее от работы, и в то же время она уже подумывала о расширении своей торговли, чтобы скопить немного денег и оставить их в наследство дочери. Она непременно ожидала дочку. Поэтому жена Сократа упорно молчала о своей беременности, сердито прикрикивая на служанку, когда та позволяла себе какой-нибудь шутливый намек на это обстоятельство, и по-прежнему деятельно трудилась в каменотесной мастерской.

Только порой, когда опускался тихий, теплый вечер и рабочие уходили по домам, Ксантиппа, садилась на один из камней в мечтательной задумчивости, незнакомой ей до сих пор. По ее лицу блуждала улыбка. Стыдясь своего положения, точно молоденькая девушка, и прекрасно сознавая, что крохотное существо, бившееся у нее под сердцем, налагает на нее трудные обязанности, она все-таки чувствовала себя на верху блаженства. Ее посетило первое возвышенное счастье в жизни, и оно обещало примирить бедную женщину со всеми неудачами и горькими разочарованиями. И всякий раз, когда эти светлые мечты посещали ее, она с надеждой смотрела через плетень в опустелую мастерскую соседа; там под навесом виднелось много статуй из мрамора и песчаника, и милосердые боги Эллады как будто обещали принять ее дитя под свое покровительство.

Одна из статуй поразительно напоминала черты Алкивиада. Этому божеству Ксантиппа с особенным жаром вверяла зарождающуюся жизнь, гордо улыбаясь при воспоминании о своей победе. Часто она разговаривала потихоньку с таинственным существом, едва затеплившуюся жизнь которого охраняла своей собственной жизнью; с бесконечной нежностью толковала она ему, что его мать достойнее многих других женщин и вообще честнее многих людей. Пускай Аспазия тщеславится на здоровье своими прекрасными скульптурами, свитками чудесных стихов и своими дивными глазами. При всей своей опьяняющей красоте, эта женщина заботится только о самой себе и ради личного удовольствия окружает себя красивыми вещами. Даже смелый Алкивиад — ничто иное, как послушный раб собственного тщеславия, вечно пожираемый этою страстью. И сам добродушный Сократ, при его ненасытной жажде знания, — в сущности величайший эгоист; ему решительно все равно, принесут ли его философские рассуждения пользу людям, или нет. Всем им далеко до хромой Ксантиппы, которой нужно теперь беречь будущего человека и которая сознает, что при одной мысли об этой малютке все ее существование бледнеет и ничего не значит в ее глазах. Она подолгу шептала про себя такие речи, чтобы неродившийся ребенок мог ее слышать..

И теперь, когда Ксантиппа возвращалась в сумерки к себе домой, в ее жилище водворялся мир; самые нелепые затеи мужа не сердили ее в подобные минуты и не вызывали ссор. Жена спокойно позволяла ему возиться в дальней комнате, где он нередко производил опыты над животными, жалобно визжавшими на весь дом. Сократу ничего не стоило во время обеда обратиться к служанке с просьбой поймать для него блоху, так как это насекомое понадобилось ему для сравнения величин. Если жена второпях спрашивала его о чем-нибудь нужном, он вместо немедленного ответа любил сначала пускаться в пространные объяснения; другой раз, среди жаркого разговора, Сократ требовал молчания, из-за того, что ему пришла в голову внезапная идея, которую следует тотчас обдумать. Сегодня на него нападала охота поститься, завтра наедаться до отвала, ради исследования действия той или другой пищи. Изменившаяся за последнее время, Ксантиппа терпеливо переносила решительно все, надеясь, что вскоре у них в доме появится маленькое существо, которое заставит ее своим невинным лепетом забыть все огорчения от чудачеств и странностей своего супруга.

Сократ, разумеется, узнал последним о тревогах и надеждах своей жены. Дома он обыкновенно не слышал и не видел ничего. Если на улице ему поневоле приходилось смотреть во все глаза, чтоб не упасть, то на свой дом философ смотрел, как на безопасное убежище, где никто не смел его тревожить, отвлекая от размышлений. Потому, вернувшись к себе в один прекрасный день, он был немало изумлен, когда у порога его встретила шумная ватага женщин и осыпала поздравлениями, а служанка, удерживая его за руку, сказала, чтобы он входил в комнату на цыпочках и говорил тихо. Когда же Сократ увидал свою жену в постели с измученным, бледным, как полотно, лицом, а на груди у нее крошечного спящего младенца, он окончательно растерялся.

— Что это значит? — Тут его голос невольно понизился до шепота. — Откуда этот ребенок?

Женщины расхохотались и, несмотря на сердитое вмешательство старой служанки, Ксантиппа рассмеялась вместе с ними блаженным смехом.

— Наше дитя, — прибавила она вслед затем слабым голосом.

— Как наше дитя? — переспросил Сократ. — Ты взяла себе приемыша или сама произвела его на свет?

Тут женщины до того расшумелись, что служанка без церемонии вытолкала их, сердито захлопнув за ними дверь. Потом она с решительным видом встала между Сократом и кроватью, и заговорила, размахивая по воздуху правой рукою.

— Слава богу, ваша жена еле жива и не в силах заставить меня замолчать. По крайней мере, я хоть раз в жизни скажу вам всю правду: вы же ее так любите и повсюду отыскиваете. Вот он лежит перед вами, ненаглядный мальчик, самое прелестное дитя, какое только когда-либо рождалось в Афинах! И вы, к несчастию, его отец. Не будь ваша жена такой смирной овечкой, ну, например, если б на ее места была я, вы ни за что не были бы отцом милого крошки. Ну, заслуживаете ли вы такого счастья? Какой вы на самом деле отец? Разве такие бывают отцы! Ведь вы глухи и немы, когда дело касается вашей доброй жены; сегодня она могла умереть на моих руках, пока вы бродили бог знает где. Впрочем, стоит ли толковать о человеке, которому все равно, подадут ли ему к обеду старый горох, оставшийся с прошлой недели, или же молоденькую куропатку. Вот рассмотрите хорошенько своего сынка, чтоб вы могли узнать его, когда этот купидончик встретится вам на улице, а потом — рассеянная вы, голова! — ступайте себе потихоньку, бедной женщине нужен покой.

Сократ ушел. Однако он не мог спокойно заниматься в тот день и ходил тревожными шагами до самого утра, пока служанка не прикрикнула на него строгим тоном: «Неужели у вас нет никакой жалости? Или вы хотите уморить свою жену?» Ксантиппа пролежала три дня, а потом опять энергично принялась за дело. Сначала у нее, конечно, не было сил. Впрочем, она скоро оправилась и стала работать в своей мастерской с неведомым до сих пор удовольствием. Еще бы: ведь теперь она не одна! Несмотря ни на какую погоду, служанка по ее приказанию приносила ей мальчика, названного Проклесом, и Ксантиппа кормила его грудью, осыпала горячими ласками и укачивала у себя на коленях. Как ни прилежно занималась молодая женщина торговлей, как ни была она внимательна к покупателям и осмотрительна с поставщиками мрамора, все приходившие к ней по делу должны были дожидаться, если ребенок плачем звал к себе мать. Никто не ожидал от суровой Ксантиппы, чтобы она могла так вскрикивать от радости, так звонко петь и смеяться. Теперь ее веселый голос то и дело раздавался в мастерской.

Сократ некоторое время бродил в замешательстве по своему дому. Вероятно, ему приходило в голову, что он, в качестве отца, должен что-нибудь делать в данных обстоятельствах. Между тем жена и служанка отлично управлялись с ребенком одни, сам же он не имел ни малейшего понятия об уходе за новорожденным и потому ограничивался тем, что внимательно присматривался ко всему, что они с ним проделывали, задавая временами любопытные вопросы. Например, когда служанка, с таинственными заклинаниями, по семи раз дула мальчику в лицо, чтобы предохранить его от «дурного глаза», когда ему насильно совали в рот кашу или купали малютку то в теплой, то в холодной воде, — Сократ с неизменной серьезностью осведомлялся о цели этих действий и спокойно выжидал результата.

Мало-помалу он опять вошел в обычную колею и только часто говорил теперь в обществе своих знакомых об уходе за детьми, о жертвах суеверия и трудностях воспитания. Едва ребенок настолько подрос, что отец мог без опасения взять его на руки, Сократ ежедневно стал заниматься со своим сыном. Впрочем, Ксантиппа, а в ее отсутствие служанка, не спускали при этом с него глаз. Философ не умел ни играть с ребенком, ни ласкать его, ни убаюкивать. Он лишь производил эксперименты над маленьким человечком. Рост и вес младенца подвергались тщательным ежедневным измерениям; над его зрением и слухом производились опыты, а когда сын начал лепетать, отец с большим усердием следил за развитием у него дара слова, чтобы сообщить потом ученикам результаты своих наблюдений.

Ксантиппа надеялась, что новое чувство отеческой любви образумит, наконец, ее беспечного мужа и заставит его переменить свой бестолковый образ жизни. Убедившись в своей ошибке, она опять готова была озлобиться на Сократа, но ее мальчик, подростая, становился таким прелестным существом, что ради него мать охотно прощала отцу неисправимые недостатки. К счастью, торговля, значительно расширенная теперь Ксантиппой, шла хорошо; будущее улыбалось неутомимой труженице и она махнула рукой на философа. Молодая женщина приобрела доверие к собственным силам и чувствовала, что ей удастся обеспечить на всю жизнь как малютку Проклеса, так и Сократа, который все-таки был отцом ее сокровища.

Старая служанка, думая доставить удовольствие своей госпоже, каждый день повторяла, что у милого крошки нет ни одной отцовской черты. Да и сама Ксантиппа нередко спрашивала себя в смутной тревоге, в кого из родителей уродился ее сын.