Глава 9

Глава 9

Будучи весьма умеренным потребителем наркотиков, я редко встречался с настоящими дилерами. В окрестностях Гарвард-сквер был один тип устрашающего вида по имени Рик, который разъезжал на мотоцикле «Харлей-Дэвидсон» и насмехался над слабаками вроде меня. В последующие годы, заглядывая к своим друзьям, живущим в Ист-Виллидж на бульваре Лорел-каньон или в городке Болинас к северу от Сан-Франциско, я, бывало, ждал появления некоего человека, который должен был принести «крутой план». Дверь открывалась, и входил Рик. К моменту появления в Болинасе я уже стал более-менее известным продюсером звукозаписи, и поэтому мне было позволено отобедать вместе с Риком и послушать его рассказы о своих приключениях. Он производил впечатление неугомонного человека, который путешествует по всему свету в поисках совершенного кайфа. Он рассказывал истории о том, как скитался по Индии вместе с развратным русским дипломатом в частном железнодорожном вагоне, как посещал деревни разных племен в Афганистане, и о чрезвычайно рискованных встречах с лос-анджелесской полицией.

В Англии вокруг наркотиков ореол таинственности был меньше — возможно, потому, что британская полиция казалась менее злобной, или, быть может, потому, что гашиш более компактный, чем «трава», и его легче спрятать в каком-нибудь укромном месте. В ноябре 1964-го я отправлялся обратно домой, и Хоппи, отвозивший меня в аэропорт, вручил мне косячок, чтобы я «покурил в самолете». Я позабыл о нем до того момента, когда мы приземлились в аэропорту, недавно названном именем Кеннеди, где меня ждали родители, чтобы поздравить с возвращением домой.

Я подумывал о том, чтобы выбросить косячок, но вспомнив, как во время джазового турне я вместе с музыкантами, перевозившими бог знает что в футлярах своих «дудок», пересекал одну границу за другой без всякого беспокойства, отбросил эту мысль как трусливую и глупую. И вдобавок к тому, было бы хорошо иметь косячок, чтобы раскурить его на заднем дворе в Принстоне.

Выходя из таможни, я помахал своим, потом пропал из их поля зрения, направившись к двери. В этот момент коротко стриженный мужчина в коричневом костюме показал мне значок агента ФБР и попросил меня пройти в кабинет, где он и его коллега стали обыскивать мои сумки. Когда они попросили меня освободить карманы, я передал им самокрутку.

Для ФБР я был слишком мелкой рыбешкой, поэтому меня передали в руки полиции Квинса. Сотрудник полиции по фамилии Джулиани (оказавшейся впоследствии весьма зловещей[77]) появился в костюме из гладкой блестящей ткани и в лакированных туфлях: он готовился к конкурсу латиноамериканских танцев. Я спросил, не будет ли кто-нибудь так любезен сообщить о случившемся моим родителям. «Родители?» — у меня возникло чувство, что, если бы они знали, что меня встречает семья, возможно, они бы меня и не остановили. Джулиани дал моему отцу указания, как доехать до полицейского участка в Форест-хиллз, и повез меня туда через трущобы Бедфорд-Стайвесента. Время от времени он показывал на какого-нибудь прикорнувшего на углу торчка и говорил; «Ты же не хочешь закончить таким вот образом, да?»

Развязка этого дела была просто чудом. Джулиани и помощник районного прокурора решили, что я хороший парень, и ухитрились меня «отмазать». После того, как я прослушал несколько «консультаций», во время которых приятный человек в галстуке-бабочке уверял меня, что, кто бы ни дал мне эту самокрутку, он является «агентом международного коммунистического заговора», я предстал перед судьей. Он ознакомился с моими документами и провозгласил, что «появление судимости у этого хорошего молодого человека не отвечает коренным интересам жителей штата Нью-Йорк. Дело прекращено».

В марте 1965-го, после провала идеи блюзовых концертов, я вернулся в Англию. Остановившись на квартире недалеко от Бейкер-стрит, я попал в причудливую ситуацию, с участием Найджела Уэймута, с которым я познакомился и подружился во время турне Caravan, его девушки по имени Шейла и ее приятеля из Сан-Франциско по имени Фредди. Он задержался в Британии, хотя его виза уже была просрочена, и нарушал постановление суда, поскольку спал с несовершеннолетней девушкой из богатой семьи. Однажды утром, когда Найджела и Шейлы не было дома, в квартиру вломились пятеро полицейских в штатском из Отдела по борьбе с наркотиками. Всегда находчивый, когда дело касалось наркотиков, Фредди сумел спрятать нашу небольшую «заначку» в рот, а затем съесть ее в камере. Тот факт, что полицейские не смогли ничего найти (пепельницы были безупречно чистыми), не спас нас от заключения под стражу на двенадцать дней — на то время, пока шло расследование нашего дела по обвинению в «хранении опасных наркотиков».

Я надеялся, что смогу отнестись к двум неделям в брикстонской тюрьме как к одному из тех ярких событий, о которых смогу рассказать своим внукам — или, возможно, вам, мой читатель. Однако первые несколько дней я чувствовал себя не совсем так, как настраивался. Мне не разрешили позвонить по телефону и отказались освободить под залог, так что пришлось ждать целый день, прежде чем я смог хотя бы послать письмо, чтобы рассказать кому-нибудь, где я нахожусь. Тюремное крыло «F» выглядело как декорация из фильма с участием Терри-Томаса[78]. В обоих торцах было по огромному окну, в которых виднелись очертания Лондона. Узкие галереи по внутреннему периметру каждого этажа обрамляли колодец внутреннего двора. Их соединяли железные лестницы, весьма похожие на пожарные лестницы нью-йоркского многоквартирного дома. Поскольку мы были не осужденными преступниками, а обвиняемыми, то у каждого из нас была отдельная камера: койка с матрасом, одеялом и подушкой; маленький деревянный стол и стул, зарешеченное окно на высоте немного выше человеческого роста и обыкновенное ведро в качестве унитаза На кровати лежала брошюра под названием «Правила для обвиняемых, содержащихся под стражей», в которой был один ободряющий пункт «Обвиняемые, содержащиеся под стражей, имеют право на доступ к тюремной библиотеке». Я немного успокоился, решив, что проведу время за чтением той классической литературы, которую в Гарварде я только бегло просмотрел.

Взбираясь обратно на верхний этаж следующим утром после отвратительного завтрака, я подошел к дежурному офицеру. Он был точной копией тюремного охранника из «Заводного апельсина»: невысокого роста, опрятный, с тщательно подстриженными усами и с деспотическим блеском в глазах, присущим «коротышкам в форме».

— Сэр, я хотел бы сейчас пойти в библиотеку.

— Хотел бы что?

— В библиотеку. В правилах говорится, что я могу ходить в библиотеку.

— Я знаю, что говорится в этих чертовых правилах! Там говорится, что ты имеешь право получить доступ! Там не сказано когда! Там не сказано каким образом! Это мне решать! А теперь возвращайся в свою камеру!

Через час моя печальная задумчивость, во время которой я размышлял над организацией и физическими потребностями двенадцати дней каждодневной трехразовой мастурбации, была прервана лязгом открывшегося окошка в двери камеры.

— Ты тот самый, который хотел книги? — проорал офицер, нахмурив брови и всматриваясь внутрь камеры. Через окошко он протолкнул книг двенадцать — в мягком и твердом переплете, разного толка и в разном состоянии, в том числе «Памяти Каталонии» Джорджа Оруэлла, «Посмертные записки Пиквикского клуба» Диккенса и роман Герберта Уэллса «Тоно Бенге».

Мои отношения с надзирателем продолжались в том же духе. Однажды двери камер открылись, каждому из нас вручили по ведру мыльной воды и жесткие щетки и сказали, что мы должны вымыть столы. Я стоял на коленях и скреб стол, когда в моем поле зрения оказалась пара начищенных до блеска черных ботинок. Я посмотрел вверх и увидел нахмурившегося офицера.

— И чем это, по-твоему, ты занимаешься? — вопросил он.

— Мою стол, сэр, как приказано.

— Так делай это поусерднее!

Я удвоил свои усилия и стал скрести сильнее и быстрее.

— Так совсем никуда не годится, вот что. Дай-ка сюда щетку.

Не успел я опомниться, как надзиратель уже встал на колени и набросился на мой стол. Он перевернул его и стал выскребать грязь из углов. Закончив, офицер кинул щетку в ведро, снова поднялся на ноги и повернулся на каблуках:

— Вот так чистят стол, сынок!

Думаю, он был ко мне неравнодушен.

В 1965 году в Англии взаимоотношения «полицейских и разбойников» все еще были похожи на комедию, снятую на киностудии в Илинге[79]: преступники редко пользовались огнестрельным оружием. Обитателями крыла «F» были те, кто проиграл в игре с полицейскими. В очередях на зарядку или за едой постоянно звучал вопрос: «А ты здесь за что, приятель?», за которым следовал другой: «И сколько, думаешь, тебе дадут?». Когда мы с Фредди отвечали: «Подозрение в хранении наркотиков» и «Мы не виновны, нас выпустят», они разражались смехом: «Послушай, друг, если бы они собирались вас отпустить, то не стали бы здесь держать. Вы витаете в облаках, вот что».

Единственными очевидно крутыми парнями, попадавшими в поле нашего зрения, были угрюмые мальтийские сутенеры, которые держались группой и никогда ни с кем не разговаривали. Подтверждение бесхитростности в отношениях полицейских и преступников я получил в результате неожиданной встречи. Она произошла в один из дней, когда заключенный, бывший у администрации на хорошем счету, убирал коридор перед моей камерой. После ритуального обмена информацией, он прибавил, что он и есть Суррейский Призрак. Когда я попросил его рассказать об этом поподробнее, он изложил свою историю.

Этот мужчина, женатый и имеющий ребенка, ежедневно ездил на работу в Фарнэм — тридцать километров по сельской местности в Суррее. Он знал дорогу так хорошо, что мог сказать, в каких домах никто не живет. Однажды он остановился на одинокой ферме, огляделся и, найдя открытое окно, уже через несколько минут ехал дальше по дороге с телевизором и столовым серебром Скупщик краденого подбил этого человека прийти еще раз с новыми вещами. В последующие два года он ушел с работы (ничего не сказав об этом жене) и проводил все время, обворовывая сельские дома.

Серия грабежей с похожим «почерком» побудило местную прессу поднять крик о «Суррейском Призраке». В конце концов его остановили за превышение скорости; в багажнике обнаружилось подозрительно большое количество электрических бытовых приборов. Вещи принадлежали другим людям и были покрыты отпечатками его пальцев, которые к тому времени были уже хорошо известны.

Вечером перед отправкой в Лондон для предъявления обвинения Призрак забеспокоился, когда тюремщики отказали ему в ужине, который давали остальным заключенным Страх усилился, когда двое полицейских вывели его из камеры и поволокли под руки в служебное помещение. В этой комнате его ожидали вовсе не монстры с дубинками в руках, а свободный стул во главе стола На столе стояла тарелка с бифштексом и овощами и бокал вина, а за столом сидели с десяток полицейских из близлежащих городов, которые хотели встретиться с Призраком до того, как его поглотит система уголовного правосудия.

Другой заключенный был американцем из Сент-Огастина, штат Флорида, организатором оргий трансвеститов из числа полицейских и политиков этого города. Однажды ночью на такое собрание, где в тот раз присутствовал начальник полиции нравов в корсете и на высоких каблуках, совершило рейд конкурирующее подразделение полиции. Он спасся бегством через окно заднего фасада здания, а потом заинтересованные лица снабдили его деньгами, чтобы он исчез из города Сначала он перебрался в Нью-Йорк, потом в Лондон, где деньги закончились, и он лишился возможности платить за гостиницу и такси. Он изумлялся, насколько мягко с ним обходится британская юстиция, и казался вполне довольным своим пребыванием в крыле «F».

В конце концов мои письма привели к появлению адвоката Фредди становился все более безропотным и покорным судьбе — он знал, что его твердо решили осудить. Когда суд был отложен, чтобы один из детективов мог дать показания где-то в другом месте, мой адвокат вызволил меня под залог. Но для Фредди такая радость была недоступна — с просроченной визой у него вообще не было права находиться в Англии.

Ярким апрельским днем я вышел из здания суда магистрата на Грейт-Мальборо-стрит. На Риджент-стрит мое внимание привлек автобус с надписью «Хайгейт», и я подумал о «Тоно Бенге». Когда главному герою романа бывало грустно, он отправлялся на это знаменитое кладбище, садился там на бугорок и смотрел с холма вниз, где надгробные памятники сливались в тумане с дымовыми трубами Кентиш-Тауна. Моим первым проявлением свободы, сказал я себе, будет попытка отыскать это место.

Действительно, недалеко от входа была небольшая возвышенность, поросшая травой. Рядом стоял дуб. Глядя вниз с холма сквозь свободный от мглы (после постановлений сороковых годов о бездымном топливе) воздух Лондона, я почти что мог нарисовать в своем воображении размытую границу между памятниками и трубами. Я немного полежал в этом месте, глядя в небо и упиваясь своей хрупкой свободой. А когда поднялся, чтобы уйти, заметил перед собой ряд памятников, установленных в девяностые годы девятнадцатого века, незадолго до того, как Уэллс написал свою книгу. Имена на двух средних камнях, если поменять местами первое с последним, совпадали с теми, которые носили два главных персонажа в «Тоно Бенге». Я сел в автобус, шедший с холма вниз, чувствуя, что вернулся к жизни и восстановил связь с миром.

Когда дело стали рассматривать в суде, у меня возникло ощущение, что мое гарвардское прошлое и хорошие манеры произвели впечатление на судью. Представители Короны[80] пытались, как только могли, добиться обвинительного приговора. Они предъявили суду краснолицего и обливающегося потом (поскольку он лгал) химика из Скотленд-Ярда, который утверждал, что в той чашке, где Фредди держал разрыхленный табак, содержалось два грамма смолы каннабиса. Ничто не мешало им посадить Фредди, и они это сделали: три месяца в Брикстонской тюрьме, а затем депортация. В моем случае обвинение предъявило неотправленное письмо к подруге, где говорилось о «кайфе», и факт моего задержания в аэропорту Кеннеди. Я решительно настаивал, что в Америке слово «кайф» имеет отношение к алкоголю, а судья изъял упоминание о моем деле в Соединенных Штатах на том основании, что эти показания не подкреплялись документами. Обвинения были отклонены; я совершил два «прокола», но ни по одному из них не получил судимости. Я сохранил свободу передвижения благодаря чистой случайности и доброте совершенно незнакомых мне людей.

Вскоре после описываемых событий трое полицейских подошли к автомобилю на глухой улице недалеко от Шепердс-Буш. Когда они попросили у водителя документы, его спутник выхватил дробовик и убил всех троих. Уголовный мир ужаснулся не меньше, чем полиция: доведенные до отчаяния стрелки нигде не могли укрыться. Один сдался быстро, другого нашли через несколько недель, голодающего в неприютном лесном массиве в Дербишире. Как и опасались в большинстве своем и преступники, и полиция, это происшествие свидетельствовало о том, что времени Терри-Томаса в Британии приходит конец. Преступность становилась все более жестокой, преступники и полицейские — более грубыми и агрессивными по отношению друг к другу. Ни о каких бифштексах и вине для Призрака уже не могло быть речи.

Сегодня молодой представитель среднего класса, связавшийся с наркотиками, имеет такие же шансы быть арестованным, как полететь на Луну. Британское и американское законодательство в области незаконного оборота наркотиков применяется практически исключительно против низших слоев общества. В шестидесятые власти были неподдельно напуганы тем, что «благовоспитанная» молодежь употребляет наркотики: им казалось, что это означает конец цивилизации в их понимании. Сейчас, когда брокеры нюхают кокаин, миллионы молодых людей принимают экстази каждый уикенд, а общество при этом продолжает функционировать «в нормальном режиме», власти предержащие могут сосредоточиться на всегда внушающих опасение малоимущих, используя законодательство о наркотиках в качестве еще одного способа запугивания и карательного средства.

Переход от «травы», гашиша и «кислоты» к кокаину, героину, крэку и «кристаллу»[81] стал причиной появления безжалостного и опасного мира, в котором громадные деньги поставлены на кон как для наркоторговцев, так и для гигантских по размерам подразделений по борьбе с наркомафией. Когда мы в UFO давали полицейским «от ворот поворот», это было нашей собственной «илингской комедией». Реальность сегодняшнего переднего края борьбы с наркотиками больше напоминает какой-нибудь фильм Пола Верховена.