Глава 3

Глава 3

Одним из предубеждений, которое, по нашему собственному утверждению, разделяли Уорвик, Джефф и я, было презрение к белым блюзовым певцам Ну что может быть более смехотворным? И вот однажды вечером в начале 1962 года, когда я вернулся в Гарвард после семестра, пропущенного из-за работы на одну звукозаписывающую компанию в Лос-Анджелесе, я зашел в Cafe Yana. И кто же стоял на сцене и пел «Mr Jelly Roll Baker» Лонни Джонсона? Никто иной, как Джефф! Я был поражен. Тембр его голоса и все характерные вокальные приемы были такими же, как у наших любимых певцов: Джонсона, Клода Джетера из The Swan Silvertones, Дона Редмана из McKinney’s Cotton Rickers. Я был так потрясен, что только на середине выступления Джеффа осознал, что получается-то у него совсем неплохо. Это было, конечно, предательство, но такое, которое молено простить.

Осенью того года я получил скудную прибыль от моего предприятия по распространению пластинок. Оно состояло в продаже оптом продукции небольших блюзовых фирм грамзаписи в районе Бостона, при этом склад товара размещался у меня под кроватью в общежитии. Я также организовал выступление Слипи Джона Эстеса, одного из легендарных исполнителей сельского блюза, в то время недавно открытых заново. Я арендовал обшитую деревянными панелями столовую в гарвардском Элиот-Хаус[20] — мой первый концертный промоушен. Уорвик и Джефф настойчиво просили дать им возможность принять участие в деле. Страстно желая повторить то яркое автомобильное путешествие, которое получилось с Лонни Джонсоном, мы планировали заехать за Эстесом и аккомпанирующим ему на губной гармошке Хэмми Никсоном в пятницу вечером на фестиваль The Cornell Folk Festival в Итаку, штат Нью-Йорк (их первое появление перед белой аудиторией), и поехать обратно в Кембридж[21] в субботу. Так как моя машина представляла собой допотопный драндулет, я растранжирил большую часть предполагаемой прибыли, взяв по такому случаю автомобиль напрокат.

В кампусе Корнельского университета алы сбились с дороги, и к тому времени, когда добрались до сценической площадки, концерт из двух отделений — Эстеса и Дока Уотсона — уже закончился. На вечеринке после концерта эти двое, оба слепые, пели старые церковные гимны, общие для белой и черной общин[22] сельского Юга. Мы заметили темноглазую красавицу с длинной черной косой, аккомпанировавшую группе Уотсона на скрипке или отбивавшую ритм кастаньетами. Джефф слишком оробел, чтобы заговорить с этой девушкой, но поклялся, что на ней женится. Это была юная Мария Д’Амато, в будущем Мария Малдаур, записавшая песню «Midnight at the Oasis» — самый большой хит из всех, что я продюсировал.

Проведя беспокойную ночь на полу в преподавательской, мы были разбужены на рассвете Слипи Джоном Эстесом и Хэмми Никсоном, которым не терпелось отправиться в путь. Они были одеты в поношенные костюмы и держали в руках картонные чемоданы, перевязанные веревками. Спустя несколько минут мы уже катили по шоссе, не успев даже позавтракать. Когда проезжали Сиракузы, Хэмми взглянул на часы, показывавшие восемь сорок пять, и завопил: «Стой! Вон там есть бар, и, кажется, эти ребята открываются как раз сейчас». Наши надежды услышать истории о Роберте Джонсоне или The Beale Street Sheiks потонули в бутылках бурбона, которые мы просто обязаны были купить для Эстеса и Никсона К половине десятого оба уже изрядно набрались, а к десяти были в полной отключке.

Я тоже мог бы позволить себе выпить несколько бутылок в качестве вознаграждения за сообразительность, которую проявил по возвращении в Кембридж. Для рекламы воскресного концерта я организовал блюзменам участие в радиопередаче, транслировавшейся тем вечером «вживую» из клуба Club 47[23]. Они произвели настолько потрясающее впечатление, что местные музыканты настояли на том, чтобы устроить вечеринку в их честь. Эрик фон Шмидт дал каждому из них еще по бутылке виски, и мы оккупировали большой дом, принадлежавший девушке, чьи родители проводили зиму во Флориде. Слипи Джон и Хэмми играли несколько часов, люди продолжали угощать их выпивкой, и в конце концов оба отрубились. В разгар вечеринки в доме находилось, должно быть, человек двести — как раз те, кто, как я рассчитывал, должны были купить билеты на концерт. Но к утру воскресенья все они уже достаточно наслушались Слипи Джона Эстеса, и единственное, чего им хотелось, — остаться дома и прийти в себя. По общему мнению, это была вечеринка года, но для меня она обернулась полным финансовым провалом — я потерял более ста долларов.

Несколько месяцев спустя этот эксперимент я повторил с Биг Джо Уильямсом, но, несмотря на сделанные после истории с Эстесом выводы, его визит прошел почти так же непросто. Я тогда впервые начал осознавать некоторые истины, с проявлениями которых потом периодически сталкивался в течение всей своей жизни. Встреча лицом к лицу артистов из бедных слоев и избалованных отпрысков образованного среднего класса неизбежно порождает натянутость, причем дело осложняется еще и тем, что последние желают услышать «нечто подлинное», а первым хочется быть «современными». Слушать исполнителей традиционной музыки, когда они только вышли за пределы своих замкнутых общин, — это прекрасное переживание, но его невозможно повторить. В процессе «открытия» музыки она сама неизбежно изменяется.

Примерно в это время я попал в поле зрения Мэнни Гринхилла, менеджера Джоан Баэз и ведущего концертного промоутера Бостона. Когда наши пути пересеклись в первый раз, я удостоился от него лишь резкого кивка головой и льстил себе мыслью, что он увидел во мне молодого соперника. Поэтому я не удивился, когда он позвонил мне и спросил, не взялся бы я приглядеть за Джесси Фуллером, который приезжает в город на пару выступлений и сессию звукозаписи. В мою задачу входило проследить, чтобы Фуллер появлялся везде вовремя и был трезвым. За это Мэнни предложил 25 долларов плюс компенсацию всех издержек. В октябре 1963 года такое предложение для студента было слишком заманчивым, чтобы его отклонить — особенно если учесть, что этот студент финансировал сомнительный бизнес-проект из своих неглубоких карманов и подрабатывал официантом в кафе-закусочной Адамс-Хаус[24] за доллар в час.

Когда я встретил Фуллера на автобусной остановке, то напомнил ему о нашей предыдущей встрече. Она произошла в тот семестр, когда я работал в Лос-Анджелесе на его предыдущую звукозаписывающую компанию Contemporary Records. Джесси был известен благодаря «San Francisco Bay Blues» — песне, входившей в репертуар едва ли не каждого молодого фолкпевца, — и собрал приличную аудиторию в Club 47.

После выступления Фуллера в субботу на Brandeis Folk Festival на разогреве перед Бобом Диланом, я забрал его на запись для компании Prestige. Руководил этой работой продюсер Пол Ротшильд, предстояло записать целый альбом за одну дневную сессию в воскресенье. Я помогал Полу фиксировать колшентарии к записанным дублям и дал несколько советов касательно репертуара Джесси, который к тому времени знал наизусть. Когда в его хитроумном басовом инструменте[25] собственного изобретения, управляемом педалью, что-то заскрипело, я решил эту проблему с помощью масла из банки с консервированным тунцом Это была единственная смазка, которую можно было найти тихим воскресным днем в Бостоне до того, как там появились супермаркеты. Моя находчивость была упомянута Полом в разговоре с Гринхиллом.

В январе, обдумывая предстоящее в середине года окончание Гарварда, я нанес визит Мэнни. Я был полон решимости отправиться в Европу, в землю обетованную, где ценили музыку, которую я любил. Я воображал, что буду зарабатывать на жизнь, сочиняя статьи для английских джазовых и блюзовых журналов, превосходя местные журналистские таланты за счет своего свежего американского взгляда (впоследствии я познакомился с людьми, пишущими для Jazz Journal и Jazz Monthly, и обнаружил, что стандартный гонорар составлял всего 5 фунтов за статью). Я буду «продвигать» турне американских фолковых и блюзовых музыкантов, буду посредником, «серым кардиналом» — роль, к которой я стремился с того самого момента, когда впервые понял смысл этого выражения. Могу ли я предложить Мэнни свои услуги?

Он выслушал меня, потом поднял телефонную трубку и позвонил в Нью-Йорк Джорджу Вэйну[26]: «Привет, Джордж! Помнишь то английское турне Blues and Gospel Caravan, в которое ты пригласил Брауни и Сонни на апрель? Ты же нашел для него тур-менеджера?» Он закрыл трубку ладонью и пристально посмотрел на меня: «Можешь быть в Нью-Йорке завтра утром?»

На следующий день после встречи с Вэйном я приступил к работе в его нью-йоркском офисе, взявшись за окончательное укомплектование состава турне и написание пресс-релиза. Будучи по сути джазменом, Джордж был поражен рвением, с которым я занялся отбором музыкантов аккомпанирующего состава, и предоставил мне полную свободу действий в рамках бюджета. После недели, проведенной на диване Уорвика (он в это время был в Колумбии), я вернулся в Гарвард для сдачи выпускных экзаменов.

Окончание университета означало, что я становился добычей «Службы воинской повинности для отдельных граждан», иначе именуемой армейской призывной комиссией. Как и положено, я был вызван на медкомиссию; заказной автобус забрал меня в Принстоне ранним утром в феврале 1964-го и доставил в Ньюарк. Вместе со мной было еще двадцать пять человек, в основном все знакомые лица; некоторых я знал еще с начальной школы, другие были друзьями моего брата, третьи — товарищами по команде или соперниками в нашей летней бейсбольной лиге. Большинство было из чернокожей или неаполитанской общины Принстона. Я чувствовал, что я, возможно, единственный в автобусе, у кого есть справка от врача по поводу плоскостопия и больной спины. Много лет спустя, во время посещения Мемориала ветеранов Вьетнама в Вашингтоне, я размышлял, нет ли среди надписей на Стене[27] имен кого-нибудь из моих тогдашних попутчиков.

После медосмотра я стоял в одном нижнем белье перед сержантом — у меня были отросшие волосы и полностью отсутствовало должное уважение к армейским чинам Он смотрел на меня так, словно я был насекомым, и выпаливал вопросы из своего списка. Услышав, что я «литератор», сержант повторил это слово с таким презрением, как если бы я сказал «сутенер» или «грабитель банков». Он черканул что-то в моих бумагах и сказал, чтобы я одевался. Спустя несколько недель мои документы пришли — я был признан ограниченно годным, подлежащим призыву только в случае войны или чрезвычайной ситуации. Это не означало полной свободы от армии, но отодвигало меня в самый конец очереди призывников и позволяло жить, не беспокоясь по поводу разгоравшейся войны во Вьетнаме. В течение следующего полугодия было разоблачено такое количество чудиков, симулировавших проблемы со здоровьем с учащенным от приема декседрина сердцебиением, утверждавших, что они гомосексуалисты или добивавшихся статуса «отказывавшихся от службы по идейным соображениям», что в армии поняли: отвращение к этим «паршивым овцам» оставит их без «пушечного мяса». Будь я призван на медкомиссию не весной 1964-го, а осенью, мне бы обрили голову и отправили прямиком в учебный лагерь для новобранцев.

Чтобы убить полтора месяца, оставшихся до начала турне, я решил впервые в жизни отправиться на Юг. Подобно Андалузии в Испании или Трансильвании в Венгрии, американский Юг является родиной практически всех традиционных музыкальных форм нации. 1964-й был годом радикальных перемен в регионе: регистрировались чернокожие избиратели, закусочные и автобусы стали общими, школы вынудили принимать чернокожих учащихся. Сопротивление белых южан достигло наивысшей степени. Безусловно, эти революционные изменения были необходимы и давно назрели, но я хотел успеть хоть краешком глаза увидеть старый Юг, прежде чем он совсем исчезнет.

На первом этапе путешествия нужно было завезти Рэмблин Джека Эллиота[28] и кое-кого из моих друзей на «зимнюю квартиру» Эрика фон Шмидта в Сарасоту, штат Флорида. Как и все северяне в те дни, я знал, что некоторые округа в Каролине и Джорджии не платят налог на недвижимость благодаря деньгам, выуженным из карманов жаждущих солнца янки. Несмотря на это, мы нарвались на портативный радар для контроля скорости и должны были скинуться на 75 долларов, чтобы не провести ночь в тюрьме. Сейчас мы горестно стенаем по поводу усреднения американской культуры и языка, но целые поколения водителей с Севера были бы счастливы, если бы их избавили от лицезрения южного копа-расиста в солнечных очках, цедящего слова и вооруженного пистолетом, который останавливал бы их на безлюдном участке шоссе где-нибудь в Джорджии.

После небольшого отдыха на пляже у Мексиканского залива, я направился на Джонс-Айленд, один из маленьких островов у побережья Южной Каролины, где ведущим фестиваля местной музыки был Гай Кэреуэн[29]. Он взял меня на пасхальное всенощное бдение, проходившее в Moving Star Hall, шатком деревянном павильоне, установленном на бетонных блоках. Паства в основном состояла из чернокожей прислуги, работавшей у белых семейств в Чарльстоне [30]. Они дрожали от холода в своей тонкой одежде. Тем временем проповедник начал службу на языке галла[31], встречающемся только на этих островах: «Этим утром… в пять часов… Господь… благословил меня, еще раз… обратив на меня свой взор! Восхвалите Господа!»

Они пели церковные гимны на свой особенный манер. Во время первых куплетов хлопки в ладоши были редкими, затем становились в два раза чаще, в то время как певец сохранял первоначальный темп. Интенсивность нарастала, и хлопки становились все более частыми и синкопированными до тех пор, пока пение не заканчивалось под бешеное мелькание рук — в том же самом темпе, в каком начиналось. В списке сорока наиболее популярных синглов в то время было много пластинок, выпущенных на фирме Motown. Для них был характерен «разболтанный» ритм, подложенный под балладную мелодию — влияние басиста Джеймса Джеймерсона[32], галла по происхождению, который учился музыке в церкви недалеко от Moving Star Hall.

Послеобеденное время следующего дня я провел в доме Гая в обществе Бесси Джонс, Джона Дэвиса и Georgia Sea Island Singers. Бесси была кладезем народных песен, ключевой фигурой в документальном фильме Алана Ломакса [33] о музыке этого региона, снятом пятью годами раньше. The Rolling Stones взяли песню «This May Be the Last Time» (в оригинале — детская хороводная) с одной из записей Ломакса, сделанной в этих краях. Кэреуэн поддерживал сохранение местных диалектов и традиций, помогал регистрировать избирателей и организовывать противодействие застройщикам, вытеснявшим местных жителей, у которых не было документов, подтверждавших право собственности на их дома. На острове Хилтон-Айленд же была устроена площадка для гольфа, и теперь толстосумы посматривали на близлежащий Джонс. Привлекая внимание к музыке, Гай надеялся пробудить у местных жителей гордость за свою уникальную культуру и создать организацию, которая остановила бы ее разрушение. Многие из рыбаков и фермеров на этих островах были потомками беглых рабов с Багамских и других островов Вест-Индии. Их очень темная кожа и заостренные черты лица говорили об африканской крови, не разбавленной в результате похотливых привычек американских рабовладельцев. Зрителей на фестиваль Гая собралось не очень много, зато там отлично пели, и атмосфера в аудитории, состоявшей из стойких южных либералов и храбрых местных чернокожих, была весьма теплая.

Следующая остановка была в Олбани, штат Джорджия, где Питер де Лиссовой, мой товарищ по Гарварду, работал в Студенческом координационном комитете ненасильственных действий[34]. Когда Питу было девятнадцать лет, его выставили из ЮАР за нелегальное посещение Альберта Лутули, лидера движения против апартеида до Нельсона Манделы. Вместо того чтобы улететь домой, он добирался автостопом из Йоханнесбурга до Каира; в Танганьике его арестовали как шпиона, а во время купания в Ниле он подхватил опасных паразитов, так что после возвращения ему пришлось провести несколько месяцев в больнице.

Он взял меня с собой на обед, где главным блюдом был цыпленок [35], в церковь неподалеку, и я был поражен кротким мужеством местных людей и добровольцев с Севера. Две ночи я проспал на нижней койке в деревянном доме на одной из немощеных улиц в черном квартале. Пит спал на верхней. Когда я спросил его об отметинах на стене над моей кроватью, он ответил, что это дыры от пуль, появившиеся в результате ночного автомобильного налета за несколько недель до моего приезда.

Когда я собрался уезжать, некоторые из местных активистов были обеспокоены тем, что мой автомобильный номер штата Нью-Джерси мелькал, в городе пару дней. И теперь последствия встречи с полицейским на шоссе за пределами города могут быть гораздо более неприятными, нежели просто штраф за превышение скорости. Поэтому они показывали мне объездной путь по грязным грунтовым дорогам через сосновые леса, растущие на красноземах юго-западной Джорджии. На автостраду я снова выехал на границе штата Алабама. (Эндрю Гудмен, Майкл Швернер и Джеймс Чейни делали то же дело, что и Пит, недалеко от Джорджии, в штате Миссисипи; они были убиты спустя три месяца.)

Новый Орлеан, мой следующий пункт назначения, жил тогда — и живет поныне — по своим законам; он находится на Юге, но не является его частью. Борьба моих друзей в Каролине и Джорджии показалась очень далекой, как только я попал во Французский квартал. Я отыскал зал Preservation Hall и провел там следующие семь вечеров.

За двадцать пять лет до блюзового и фолк-бума шестидесятых произошло возрождение диксиленда. Когда в конце тридцатых в джазовой музыке начался переход от свинга к бибопу, группа белых энтузиастов занялась спасением традиционного нью-орлеанского джаза от забвения, подобно тому как мы пытались сделать то же самое для блюза.

В общем, в увлечении белых музыкой, имеющей африканские корни, существуют две стадии. Сначала танцполы заполняются людьми, возбужденными новым способом потрясти задницей. Потом, когда мода проходит и ритмы меняются, появляются интеллектуалы, восхищенные жизненной энергией и оригинальностью этой музыки и желающие сохранить ее или восстановить в первоначальном виде. Делами Preservation Hall управляли Алан и Сэнди Джеффы, ньюйоркцы, которые влюбились в музыку Нового Орлеана и открыли крошечную сценическую площадку для музыкантов, все еще игравших на похоронах и парадах по окраинам города. Джеффы обеспечили их регулярным заработком во Французском квартале, где поклонники жанра, в основном европейцы или японцы, воздавали им должное. Каждый день я оставался в зале буквально до последней ноты, слушая, как Джордж Льюис, Кид Ховард, Кид Томас, Перси Хамфрис, Билли и Дид Пирс, Олсайд «Слоу Дрэг» Пэйвегоу и Джо Робишо изящно импровизировали в стиле давно прошедших дней.

Удивительно, но в оркестрах, игравших в Preservation Hall, было несколько молодых музыкантов. Новый Орлеан, что необычно для американского города, обладает способностью заключать в себе одновременно и старое и новое. Как в Бразилии или на Кубе, музыканты и танцоры там следуют последним веяниям моды, но кроме этого могут показать свое умение и в стилях пятидесятилетней давности — явление, с которым редко столкнешься в Брикстоне или южном Лос-Анджелесе.

В один из вечеров я завернул за угол и оказался на Бурбон-стрит. Сейчас она окончательно превратилась в отупевший от пьянства «детский манеж» для богатых сынков из Техаса и делегатов всевозможных конгрессов[36], но тогда дело еще не зашло так далеко. Казен Джо Плезент, тот из участников предстоящего шоу Blues and Gospel Caravan, о котором я знал меньше всего, выступал там регулярно. Он исполнял блюзы в водевильном духе и рассказывал невероятные истории. Его коронным номером была песня «I Wouldn’t Give a Blind Sow an Acorn, Wouldn’t Give a Crippled Crab a Crutch»[37], насмешливая пародия на хвастливую блюзовую форму. Мы сразу понравились друг другу, и его помощь в трудные первые дни турне оказалась просто бесценной. Неделя прошла, и я направился на север, в Чикаго.

Там я прошелся по приходящим в упадок блюзовым клубам Саут-Сайда, большинство посетителей которых были старыми и бедными. «Золотой век» этого района, когда он соперничал с Гарлемом за роль столицы Черной Америки, уже прошел, но мрачные последние десятилетия двадцатого века, когда он покатился по наклонной плоскости в пучину насилия и разрушения, еще не наступили. В Pepper’s Lounge, «домашнем» клубе Мадди Уотерса, я представился ему самому. В группе Мадди играли музыканты, сами по себе бывшие звездами, такие как исполнитель на губной гармошке Джеймс Коттон и пианист Отис Спенн. Во время позднего ночного сета на замену вышел молодой белый гитарист по имени Майк Блумфилд и с большим энтузиазмом сыграл несколько лидирующих партий.

Покидая клуб Pepper’s Lounge около половины третьего утра, я остановился, чтобы дать немного мелочи нищему, и вдруг ощутил, что острие ножа оттесняет меня в сторону какого-то темного дверного проема. Мои друзья закричали, из закусочной рядом выскочили люди, чтобы прогнать уличных грабителей. Вокруг собралась толпа, чтобы убедиться, что со мной все в порядке, и кто-то угостил нас выпивкой в близлежащем баре. Эта неформальная «торговая палата»[38] в стоптанных башмаках хотела получить гарантии, что инцидент не отобьёт у нас желание вернуться в это место. На следующий день я отправился на восток укладывать вещи, чтобы начать свои приключения в Европе.