VII.6. Германский фактор в британском контексте
VII.6. Германский фактор в британском контексте
Казалось бы, наличие в России многочисленной и преуспевающей немецкой диаспоры, значительный процент немцев в составе российской элиты, заслуги немцев перед царём и Российской империей и, наконец, российско-германские династические узы должны были благоприятствовать развитию позитивных российско-германских отношений и блокировать разрешение противоречий на путях войны. Однако всё было не так просто. Реальности германо-российских отношений были и сложнее, и драматичнее.
В период средневековья немцы, проживавшие в многочисленных княжествах на территории Священной Римской империи германской нации, смотрели на Россию и русских сквозь призму впечатлений Герберштейна, посла германского императора Сигизмунда. Свои наблюдения от двухразового посещения Москвы Герберштейн изложил в записках, в которых критически отозвался и об укладе жизни в России, и о деспотизме царя, и о покорности населения. Именно под неблагоприятным углом зрения, выбранным Герберштейном, немцы, в том числе и немецкие авторы, столетиями смотрели на Россию.
С вступлением России на европейскую политическую сцену актуализировался вопрос о будущей роли и месте России в европейской истории. Первые попытки предвосхитить будущее России были предприняты немецкими просветителями XVIII в. Готфридом Лейбницем и Иоганном Готфридом Гердером[88]. Они заложили основы русофильской традиции в политической мысли Германии, которые впоследствии были развиты в трудах консервативных историков и политиков. Лейбниц и Гердер имели о России, конечно, поверхностные представления и смотрели на неё с позиций своих философско-исторических концепций, в которых важное место уделялось деятельности просвещённых правителей. По их мнению, монархи в союзе с философами путём политико-гуманистического и религиозного воспитания народов могли построить новый мир, который вобрал бы в себя всё полезное и лучшее, чем располагает Европа, но был бы избавлен от пороков, порождаемых кризисными явлениями в старых европейских государствах. На начавшую европеизироваться Россию смотрели как на «чистую доску» (tabula rasa), как на наиболее подходящее поле для реализации своих философских концепций. В государях ранга Петра I и Екатерины II они видели властителей, которые способны вывести свой народ к «новому Эдему» из «мрака скифских степей».
Однако будни огромной империи плохо вписывались в теорию об идеальном Царстве Просвещения. Гердер, будучи не только философом, но и учёным-славистом, был глубоко разочарован, когда в конце XVIII столетия близкая его сердцу Польша была трижды поделена как военная добыча России, Пруссии и Австрии. В восприятии Гердера Россия предстала уже иной: исполином, несущим с собой опасность.
Конечно, в условиях каждодневных столкновений идеалистических схем с действительностью русофильский подход немецких просветителей не мог быть однозначным. Наравне с авансами, выдававшимися России в контексте философских идей и гипотез, присутствовал и недоверчивый, критический взгляд на огромную страну на Востоке.
Двойственное отношение к России можно проследить на примере литературного Веймара (Гёте, Гердер, Шиллер), связанного династическими узами с Петербургом. Здесь интерес к русской культуре, любопытство к возрастающему значению России в современной истории сочетались с настороженностью по поводу военной мощи и военных побед России. Чётко прослеживалась также неприязненность к «жестоким и косным формам российской государственности»{315}.
В результате наполеоновских войн прекратила своё существование Священная Римская империя германской нации (926—1806 гг.), которую впоследствии немцы назовут Первым рейхом. Зимой 1807–1808 гг., ещё в период наполеонского господства, немецкий философ Иоганн Готлиб Фихте обнародовал свои «Речи к немецкой нации». Они не только подняли немецкий национальный дух, но и стали манифестом к объединению Германии после разгрома Наполеона.
Условия для германского единства были созданы Россией, которая не только изгнала французов[89] с собственной территории, но и, несмотря на разорение страны и усталость войск, перенесла войну за границу для освобождения Западной Европы от ига Наполеона[90]. В результате своей заграничной кампании Россия отстояла государственные и территориальные интересы Пруссии и обеспечила тем самым базу для движения за создание Второго рейха. Однако освободительная миссия России была воспринята двояко. С одной стороны, национальное спасение при помощи огромной «северной» империи явилось фактором массового сближения двух народов. С другой стороны, усиление влияния Российской империи в центре Европы, создание Священного союза, в котором русский император играл определяющую роль, вызывали опасения у немецких либералов и националистов.
На этом фоне в первой половине XIX в. сформировалось два направления в общественном сознании Германии: прорусское — консервативное и антирусское — либерально-демократическое{316}.
Представители прорусски настроенных консервативных кругов смотрели на Россию как на сакральное воплощение единства царя и народа, считали, что она способна противостоять «язвам» современной Европы: революции, хаосу, пролетаризации, капитализму и увиденным Марксом «призракам коммунизма». Немецкие консерваторы восхищались религиозностью русского народа, его патриархальной жизнью, испытывали интерес к мифу о загадочной русской душе, связывали с «не испорченным» цивилизацией Востоком большие надежды.
Для немецких либералов и демократов, напротив, Россия стала символом реакции и деспотизма. Резко негативное восприятие России сложилось под информационно-пропагандистским влиянием польских эмигрантов, которые после поражения польского восстания 1830 г. осели в Европе и оттуда продолжили свои споры с Россией. Российская империя подавалась ими не просто как политический противник, а скорее как воплощение зла. Поляки предостерегали Европу от отношения к России как к обычной великой державе, ибо, как они утверждали, этот «деспотический гигант» стремится не только к тотальному подчинению своих собственных подданных, но и к порабощению всего свободного мира{317}.
Немецкие либералы сочувствовали польскому движению, как и вообще всем «угнетённым народам» Российской империи, поскольку видели в России главное препятствие для объединения Германии. В то же самое время они не желали ради Польши жертвовать немецкими национальными интересами, в частности территориальными приращениями, полученными в результате участия в разделах этого государства.
Поскольку Россия выступала за сохранение сложившихся в Европе политических режимов, государственных образований и границ, то краха «русской гегемонии» в Европе желали представители широкого спектра как умеренных, так и революционных политических сил. Все они говорили о необходимости войны с Россией. Одни преследовали цель объединения Германии, другие (например, К. Маркс и Ф. Энгельс) в поражении России в общеевропейской войне видели условие возрождения революционного процесса, временно приостановленного после революции 1848 г.{318}
Как и консерваторы, немецкие либерал-демократы и социалисты не отделяли царя от русского народа, но смотрели на это единство с позиций политических и националистических предубеждений, называя русских контрреволюционной нацией, обладающей к тому же всеми пороками примитивных народов. Отрицательное отношение к русским, которые рассматривались как продукт татаро-монгольского ига и самодержавного деспотизма, они переносили на всех славян, из которых обычно исключались поляки, которые свою принадлежность к римско-католическому миру ставили выше принадлежности к славянству. Впоследствии идеи социалистов и революционных либерал-демократов о необходимости войны романо-германских народов против славян будут взяты на вооружение и по-своему интерпретированы вначале пангерманцами, затем Гитлером.
В период между Венским конгрессом и Крымской войной отношение Европы к России приняло опасные формы. Европейская и немецкая общественность призывали к крестовому походу против России, называя её «деспотическим гигантом», «восточным тираном», «угрозой европейской цивилизации», «самым мощным оплотом контрреволюции». Материал для таких оценок давала прежде всего русофобская французская и немецкая публицистика, развернувшая против России информационно-психологическую войну. Благодаря усилиям российской дипломатии до глобальной военной конфронтации Европы и России дело не дошло. Конфликт вылился в локальную Крымскую войну, в которой германские государства участия не приняли, хотя представители либерального и демократического движения выступали с требованиями поддержать войну против русского самодержавия.
Потребовались почти 20 лет после Крымской войны, чтобы российская дипломатия, возглавлявшаяся A.M. Горчаковым, добилась упразднения значительной части унизительных для России условий Парижского мира 1856 г., прежде всего отмены нейтрального статуса Чёрного моря.
Нужно сказать, что предубеждения представителей немецкой либерально-демократической и националистической среды в отношении России как помехи свободы и единства нации, а также создания единого германского государства были далеко не всегда обоснованными. По мнению русского философа И.А. Ильина, Россия, выступая в течение века (с 1815 до 1914 г.) «великой силой равновесия в Европе», прямо и косвенно помогала усилению влияния германских государств, и в первую очередь Пруссии. Бисмарк смог объединить Германию и создать империю потому, что российское правительство давало ему свободу, если не прямо поощряло его, видя в объединяющейся Германии противовес Англии и Франции, врагам России по Крымской войне{319}. В то же время А.М. Горчаков, стремившийся уберечь империю от новых внешних потрясений, считал объединение Германии невыгодным для России и исходил из того, что решительное противодействие русской дипломатии объединительным поползновениям немцев могло бы сыграть огромную роль{320}. Однако Александр II, руководствуясь также и династическими пристрастиями, поддержал курс Бисмарка на объединение Германии вокруг Пруссии. Он обеспечил также нейтралитет России во время франко-прусской войны 1870 г., за что Вильгельм I благодарил русского императора.
18 января 1871 г. в Версальском дворце, богато украшенном картинами былых побед французов над немцами, Вильгельм I был провозглашён императором единой Германии, или Второго рейха. Бисмарк был пожалован титулом князя. Россия же получила на своей западной границе в лице единой Германии в несколько раз увеличенную Пруссию, которая по мере превращения в могущественную военную державу будет привлекать три четверти российского внимания и сил.
В 1875 г. Россия помешала Германии напасть на Францию. В 1878 г. политика Германии, проявившаяся в неблагоприятной для России позиции Бисмарка на Берлинском конгрессе, вызвала взрыв антигерманских настроений в российском обществе. Отношения с Германией начинают давать трещину, и Россия постепенно переходит в лагерь своих бывших противников — Англии и Франции. Они образуют коалицию, получившую название «Тройственное согласие», или Антанта. Этот союз был скреплён, конечно, не проснувшейся любовью друг к другу, а осознанием потенциальной опасности, исходившей от Германии и возглавлявшегося ею Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия, Италия).
Между тем Германия, зажатая со всех сторон такими же, как она сама, многонаселёнными государствами, быстро растущая численно (с 40 до 65 млн. человек), сотрясаемая забастовками рабочих, требовавших улучшения своего быта при убывающей, как тогда считалось, возможности прокормиться за счёт хлебопашества на собственной территории, искала выход из создавшегося положения. «Будущее Германии лежит на морях», — объявил в 1991 г. император Вильгельм II. И это явилось вызовом не России, а владычице морей Великобритании, окружившей европейский материк своим могущественным флотом, «точно насыщенной электричеством изгородью». В короткий срок немцы, воодушевлённые звучным кличем императора, достигли удивительных результатов. Создав превосходный коммерческий флот, оборудовав морские побережья, они с «безудержной дерзостью» устремились за море для добывания дополнительных средств к жизни. Превращение, хоть и запоздалое, Германии в морскую державу было воспринято Великобританией как посягательство на свои жизненные интересы как океанской империи, покрывшей водную поверхность земного шара британскими судоходными линиями, занявшей все морские проходы и захватившей лучшие земли всех частей света[91].
Решение «германского вопроса», остро вставшего перед Великобританией, была найдено с обращением к давно опробованной и доказавшей свою эффективность англосаксонской стратегии «равновесия сил в Европе»[92] — основе всех союзов и соглашений европейских держав, с помощью которых Англия проводила в жизнь своё решение не допускать на европейском континенте сколько-нибудь опасного преобладания какой бы то ни было державы, способной бросить вызов британцам. Заинтересованная в глубоком военном поражении Германии не только на море, но и на суше, Великобритания, не имевшая значительной сухопутной армии, была готова начать войну лишь в том случае, если удастся вовлечь в неё Россию и Францию, и при том условии, если Россия возложит на себя основную тяжесть войны.
Сам факт раскола Европы на коалиции ещё не означал неминуемого скатывания к мировой войне. Но этой войны хотела Англия, главная цель которой состояла в том, чтобы отбить наступление Германии на Атлантическом океане, как было отбито наступление России на Тихом{321}. Что касается Франции, вынужденной вращаться в орбите британского деспотического честолюбия, то и у неё, помимо необходимости защиты своих колоний, было достаточно мотивов, чтобы стремиться к реваншу на путях победоносной войны. Не забыты были унижения на международном суде в Вене, к которому она после поражений Наполеона была привлечена в качестве виновницы всех беспорядков в Европе. Не забыто торжество Вильгельма I в Версальском дворце после победы немцев в франко-прусской войне 1870 г., по результатам которой Франция была не только отодвинута к границам 1552 г., но и должна была выплатить своему «заклятому врагу» огромную по тем временам контрибуцию (в рублях — два миллиарда).
Следует сказать и о том, что в течение нескольких лет, предшествовавших схватке «империалистических хищников», в английской печати открыто обсуждалась расстановка сил на театрах военных действий с участием Франции и России. Чтобы эти силы действительно пришли в военное столкновение, для англосаксов было лишь делом времени и техники.
Англии с помощью газетных статей удалось перевести стрелку от «жёлтой опасности» (после того как русский флот был потоплен в Жёлтом море) к германской и внушить России такое безотчётное недоверие к Германии, что в русской прессе широко распространилось мнение, будто именно Берлин подтолкнул Россию к дальневосточной авантюре и тем самым к войне с Японией, чтобы, воспользовавшись тяжёлым положением России, навязать ей «разорительный» торговый договор 1904 г. При этом в немецком содействии нашему транссибирскому товарному «отводу» на Дальний Восток начали усматривать геостратегический подвох. В результате, как заключил в своих «Итогах войны» генерал-адъютант А.Н. Куропаткин, мы не решились тронуть сосредоточенные на западной границе российские сухопутные и морские силы и оставили почти без защиты грандиозное государственное сооружение, все вновь приобретённые, и со страшными затратами, благоустроенные земли и всю с изумительной быстротой развивающуюся предприимчивость нашу{322}.
С точки зрения русского геополитика генерал-майора А.Е. Ван-дама, Германия, поддерживая Россию в обеспечении наилучшего выхода дорогостоящей Сибирской железной дороги к Тихому океану, хотела ослабить давление России на свой правый фланг, чтобы она не тормозила её марш на запад (Drang nach Westen), к Атлантическому океану, который был выгоден и России, ведь она не хотела и боялась войны с Германией. Вышло же всё наоборот. Как только закончилась тихоокеанская трагедия России, организованная англосаксами, «Англия, надев на себя маску приветливости и дружелюбия, сейчас же подхватила нас под руку и повлекла из Портсмута в Алхезирас[93], чтобы, начав с этого пункта, общими усилиями теснить Германию из Атлантического океана и постепенно отбрасывать её к востоку, в сферу интересов России»{323}, готовя марш на восток (Drang nach Osten).
В такой ситуации Германия не могла воспринять «тройственное соглашение» иначе как направленное против себя. Таким восприятием можно объяснить обнаружившуюся у немцев ещё со времён Бисмарка и высмеянную министром иностранных дел С.Д. Сазоновым «манию преследования», т.е. уверование во враждебные поползновения со стороны западных и восточных соседей, которые якобы проводят «политику окружения» Германии. Как свидетельствует С.Д. Сазонов, в эту политику уверовала решительно вся Германия, начиная с самого императора и его ближайших сотрудников{324}. При этом наиболее злостные замыслы приписывались Англии и Франции. Россию же подозревали в сочувствии этим замыслам.
Как бы то ни было, но своей политической программой Германия действительно провоцировала Антанту, в первую очередь, конечно, Великобританию, которая в своей печати (откуда, по меткому замечанию Вандама, европейцы черпали свои суждения) проводила мысль о неизбежности столкновения со Вторым рейхом. И это было нетрудно, поскольку экстремистские силы в Германии, активизировавшиеся на волне немецкого национализма, давали достаточно поводов, чтобы амбиции Второго рейха воспринимались как угроза.
За год до дерзкого клича Вильгельма II «Наше будущее — на море» образовался Пангерманский союз (1890 г.). Он стал проводником пангерманизма в массы и обратился к немцам с лозунгом «Германия, пробудись!».
Пангерманцы явились рупором тех сил в немецком обществе, которые хотели наверстать упущенное за долгий период политической раздробленности страны и осуществить передел уже поделённого мира. Пангерманцы ставили вопрос об увеличении численности германской армии, создании военного флота, призывали к территориальной экспансии, к ведению наступательных войн, расширению жизненного пространства немецкой нации, к реализации права Германии на «место под солнцем».
В раннюю пору своего существования Пангерманский союз требовал, чтобы германская экспансия распространилась от Северного и Балтийского морей до Персидского залива, захватив Голландию, Люксембург, Бельгию, Швейцарию, все Балканы и Малую Азию. В дальнейшем союз включил в свою экспансионистскую программу Северную и Восточную Францию, Финляндию, Прибалтику, Белоруссию, Украину, Крым, Кавказ{325}.
Германские власти, включая чиновников МИДа, как правило, дистанцировались от заявлений и программ пангерманцев и время от времени выступали с опровержениями, которые, однако, воспринимались в Европе как вялые и неубедительные.
В одной из своих речей в Государственной думе министр иностранных дел С.Д. Сазонов назвал грандиозный проект немцев Берлинским халифатом[94], ибо в задачи Германии, как утверждал глава российского МИДа, входило не только установление германского владычества над Европейским континентом, но и создание фантастической империи от берегов Рейна до устьев Тигра и Евфрата{326}. При этом за скобками осталось, что Германия, вытолкнутая (в ходе реализации английской стратегии) из безразличных для России марокканских портов Танжера и Агадира, усилила свою деятельность в Азиатской Турции, а потерпев неудачу в других попытках выйти к Атлантике, начала глубже проникать в Персию.
Конечно, действия Германии, которые она предпринимала в «борьбе за жизнь», нарушали равновесие в Европе и напрямую затрагивали интересы Англии, которая хотела нейтрализовать немцев с помощью континентальной войны и с непременным участием России — крупнейшей сухопутной державы, чтобы, с одной стороны, бросить на алтарь войны весь её потенциал, а с другой — не позволить остаться сторонним наблюдателем схватки и усилиться за счёт ослабления воюющих государств.
Для России же, в отличие от британцев, германский военный вызов был не столь очевиден, как не была очевидна и выгода решения «германского вопроса» по англосаксонскому сценарию.
В управлении Россией немцы по-прежнему занимали заметное место и потенциально работали на российско-германские союзнические отношения. Кроме того, в начале XX в. у России ни с какой другой страной не было таких обширных торговых связей, как с Германией. С 1895 г. по 1910 г. доля Германии во всём российском экспорте возросла с 42 до 48%, а ввоз из Германии и через Германию в Россию за этот период увеличился с 33 до 40% от всего объёма российского импорта{327}. Россия поставляла в Германию сырьё и сельскохозяйственные продукты, получая из этой страны машины и другую высокотехнологичную продукцию. При этом ежегодно увеличивался приток в Россию немецких промышленников, так что профессор правоведения В.В. Есипов в период Первой мировой войны, когда развернулась борьба с «немецким засильем», задним числом отмечал, что целые торгово-промышленные районы в России едва не погибли для неё, будучи «заедены» немцами. Его беспокоило и то, что «все более или менее сложные отрасли городского хозяйства в России также мало-помалу переходили в руки тевтонов: мостовые мостили у нас немцы, электрические трамваи и телефоны устанавливали немцы, электрическое освещение — немцы и т.п. и т.п.»{328}
Правда, обеспокоенность в отношении асимметричного развития российско-германских торгово-экономических отношений высказывалась в российской прессе и до войны. Так, летом 1912 г. развернулась дискуссия вокруг утверждений профессора Московского университета И.М. Гольштейна о превращении России в сырьевой придаток империи Гогенцоллернов, об опасности сильной экономической зависимости от страны, находящейся в конкурирующей группировке держав (Тройственный союз) и о необходимости приоритетного развития торговли, в первую очередь, с Великобританией. Гольштейну ответил Г.Я. Рохович на страницах газеты «Речь» (рупор партии кадетов). Он квалифицировал взгляды сторонников экономической независимости от Берлина не просто бессмысленными, а весьма опасными для устойчивого развития российской экономики, поскольку они направлены на подрыв налаженных в течение столетий торговых связей и похожи на авантюру, так как нет гарантий, что с уходом с давно освоенных рынков российские товары будут востребованы на рынках других стран. По мнению Роховича, цель России только одна: по возможности расширить наш товарообмен с Германией и сделать его возможно для нас более выгодным. Против названия России колонией Германии выступил и член Академии наук, профессор И.И. Янжул. Он согласился, что экономическая зависимость действительно существует, но подчеркнул, что она взаимна, а потому «конфликты невыгодны Германии не менее чем нам». Дискуссия продолжалась на страницах российской прессы вплоть до начала войны, вылившись в общественное движение за пересмотр условий торгового договора 1904 г., который истекал в 1917 г. Берлин же недвусмысленно давал понять, что не намерен ослаблять аграрный протекционизм, зафиксированный в договоре 1904 г. В целом же трудно не согласиться с современным историком Б. Котовым, сделавшим вывод, что дискуссия отражала растущую неуверенность русского общества перед лицом мощной, экономически развитой Германии{329}. И эта неуверенность могла заставить бояться, а не желать войны с Германией, осознать необходимость модернизации (разумеется, в условиях мирного времени), чтобы изменением структуры экспорта в пользу продукции высокотехнологичных отраслей и интенсивного земледелия ответить на экономический вызов немцев.
Что касается стратегов Второго рейха, то они, конечно, хорошо знали мнение объединителя Германии князя Бисмарка по поводу России. А он, иронизируя над сторонниками «Дранг нах Остен», говорил: «Тот, кто развязывает превентивную войну против огромной царской империи, совершает всего лишь простой акт самоубийства из страха смерти»{330}.
Природу немецкого страха в отношении огромной России можно понять из содержания секретного меморандума «Германия и Восток», подготовленного для германского МИДа накануне Первой мировой войны профессором Фридрихом Лециусом. С точки зрения Лециуса, существование Российской империи в её сложившихся к 1914 г. границах несовместимо с безопасностью Германии. По подсчётам Лециуса, к 2000 г. численность населения России должна будет составлять 400 млн. человек. И тогда Россия легко сможет задушить Германию. Если Россия останется в своих границах, то, как считал Лециус, она усилится экономически и выключит из экономической жизни немецкую торговлю и немецкие предприятия, заменив их французскими, английскими и американскими партнёрами. Поэтому жизненно важным для Германии Лециус считал убрать Россию с дороги, оттеснить её на позиции средневековой Московии и ориентировать её развитие в направлении Сибири. Для этого Германия должна добиться того, чтобы Россия потеряла свои приграничные области: Польшу, Прибалтику, Финляндию, Белоруссию, Украину, Крым, Кавказ. Эти области должны перейти к Германии, её союзникам (Австро-Венгрии, Турции) или обрести самостоятельность.
В доводах Лециуса, выдержанных в радикальном пангерман-ском духе, обращает на себя внимание то обстоятельство, что он смотрит на огромность России ещё и с позиций её союзнических отношений с Францией и Великобританией. Хотя Россия как никогда была заинтересована в мире (Столыпин просил 20 лет мира, чтобы спасти Россию от великих потрясений), однако сам факт её принадлежности к конкурирующей группировке — Антанте рассматривался германской стороной как вызов в духе «политики окружения», осложнявший немецкий «Дранг нах Вестей», к Атлантике и понуждавший вести войну на два фронта.
Другую опасность для рейха германские стратеги видели в славянском мессианском мышлении российской элиты. К середине XIX в. оно оформилось в панславянское течение, которое обеспечивало идеологическую и политическую базу политики русских царей, поддерживавших борьбу южных славян за независимость.
Идеологи германского национализма испытывали стойкий страх перед славянской картой русского царя, усматривая в ней попытку «свести на нет вековые усилия Германии» на востоке и юго-востоке Европы и стремление с помощью юго-западных славян радикально изменить соотношение сил на европейском континенте. Славянский мессианизм никак не сочетался ни с пангерманизмом, ни с идеей исторической культурной миссии немцев на европейском востоке и юго-востоке. Германизация славянских народов, «народов без истории», по выражению Гегеля и Энгельса, представлялась немцам законной и справедливой деятельностью, осуществляемой в интересах цивилизации по праву высшей культуры. В этих условиях в радикальных кругах обеих стран речь всё чаще и чаще заходила о неизбежной борьбе между славянами и германцами. Но борьба — это ведь не всегда война.
Конфликт России с германским миром по славянскому вопросу на Балканах перерос в мировую войну, потому что, ввиду сближения России со своим заклятым историческим врагом Англией, стал частью более сложной и масштабной борьбы за жизненные интересы между немцами и англосаксами. Таким образом, Балканы стали местом реализации условия (вовлечение России, а за ней и Франции в Первую мировую войну), при котором британские стратеги были готовы принять германский вызов на театрах войны континентальной Европы, чтобы не защищать свои имперские и колониальные интересы одними собственными силами.
Удивительном образом сбылся прогноз, сделанный геополитиком генерал-майором А. Вандамом ещё в августе 1912 г. Он, в частности, предсказывал: «…рассчитывать на чистосердечное желание английской дипломатии привести нынешние балканские события к мирному разрешению трудно. Наоборот, надо думать, что, пользуясь огромным влиянием на Балканах и в известных сферах Австрии, она будет стремиться к тому, чтобы сделать из этих событий завязку общеевропейской войны, которая больше, чем в начале прошлого столетия опустошив и обессилив континент, явилась бы выгодной для одной только Англии»{331}.
Примечательно, что политика Англии, заключавшаяся в отведении главного удара немцев от себя и направлении его на восток, в сторону России, чтобы добиться к своей выгоде истощения сил Германии и России в губительной войне, будет определять ситуацию в Европе и накануне Второй мировой войны.
По свидетельству В. Фалина, Сталин до конца своей жизни хранил запись разговора Черчилля с внуком Бисмарка, первым секретарём посольства Германии в Лондоне (октябрь 1950 г.). Согласно этому документу, Черчилль заявил: «Вы, немцы, недоумки. Вместо того чтобы в Первой мировой войне сосредоточить все силы на востоке для разгрома России, затеяли войну на два фронта. Вот если бы вы занялись только Россией, мы бы позаботились о том, чтобы Франция вам не мешала»{332}. И это говорил союзник России в Первой и Второй мировых войнах!
Первая мировая война окажется самоубийственной для всех трёх империй, участвовавших в ней: Австро-Венгрии, Германии и России. Война приведёт к истощению сил, активизации внутренней смуты, падению монархий, гибели консервативных порядков, квазигосударственному оформлению малых народов и потере территорий.
В России же после Октябрьского переворота Первая мировая война перерастёт в гражданскую. В спор за Прибалтику вступят местные этнонационалисты, поддерживаемые Германией и державами-победительницами, и местные большевики, выступающие против «националистических предрассудков» и ориентированные на федеративные отношения бывших прибалтийских губерний с Советской Россией. Остзейские и российские немцы, подвергнутые в ходе Первой мировой войны на волне антинемецких настроений репрессиям и дискриминации[95], не войдут в состав новой элиты ни с крушением самодержавия и образованием Временного правительства, ни с захватом власти большевиками. Произошедшая смена элит станет для Гитлера поводом заявить, что сама судьба указывает немцам путь на восток.