VI.4. Балтийский опыт генерал-губернатора Е.А. Головина

VI.4. Балтийский опыт генерал-губернатора Е.А. Головина

Е.А. Головин служил генерал-губернатором в Прибалтийском крае менее трёх лет: с мая 1845 г. по февраль 1848 г. Его назначение последовало в год высочайшего утверждения Свода местных узаконений для Прибалтийского края, обеспечившего обособленность края от общего законодательства Российской империи. Это было время, когда новый мощный всплеск движения лифляндского лютеранского крестьянства к православию со всей очевидностью показывал, что коренные народности Прибалтики не хотят обособления от России и торжества немецкого элемента в крае. Правительство оказалось в чрезвычайно трудном положении. С одной стороны, утвердив Свод местных узаконений, оно согласилось с гегемонией лютеранства на прибалтийской окраине империи, с другой стороны, интересы государственной религии и политические выгоды её утверждения в крае на добровольной основе требовали внесения коррективов в практическую политику на балтийском направлении. В конечном итоге правительство оказалось в положении политического шпагата между коренным населением края, чаяния которого совпадали с государственными интересами России, и немцами, водворившимися в крае силой оружия и отстаивавшими своё господствующее положение ссылками на приобретённые сословные права и укоренившиеся со временем обычаи. Хотя Свод местных узаконений ставил пределы желанию немецкого элемента жить и управлять по старине, однако эти ограничения не меняли сути особого остзейского порядка, который по-прежнему функционировал в режиме противостояния особых прибалтийско-немецких и общих российских интересов.

В сложившейся ситуации политика имперского центра не могла не быть противоречивой. Это выражалось и в чехарде кадровых назначений, когда представители проостзейской и пророссийской партий сменяли поочерёдно друг друга, и в спускавшихся сверху противоречивых инструкциях по управлению краем.

Так, в 1845 г. новое и притом обширное движение к православию лифляндского лютеранского крестьянства побудило Николая I сменить генерал-губернатора барона Палена и назначить на его место генерала Е.А. Головина. В то же время в 6-м пункте инструкции Головину предписывалось: принять меры, дабы, с одной стороны, не было допускаемо подстрекательство к переходу лютеран в православие, а с другой, устранено всякое противодействие сему, равно как притеснение перешедших. Как мы видели в параграфе 5.8, первая часть 6-го пункта была выполнена по максимуму, т.е. для отклонения от православия было сделано гораздо больше, чем допускает закон, и употреблены все средства, кроме решительного запрещения, вторая же часть по причине жёсткого сопротивления немцев была реализована крайне неудовлетворительно. И это при том, что Головин, как русский, не мог, по собственному признанию, не желать соединения эстонцев и латышей в вероисповедании с русским народом. Однако, стеснённый рамками противоречивых инструкций и отчаянным противодействием немцев, он был не в состоянии обеспечить адекватность управленческих решений масштабам и потенциалу движения. Более того, его попытки взять под защиту гонимых и притесняемых крестьян и проводить независимые расследования по фактам их жалоб порождали вначале негодование среди господствующего немецкого сословия, затем ненависть и интриги. Последовавшее затем освобождение Головина от управления Лифляндской губернией явилось для тамошнего дворянства и бюргерства полным торжеством, которому они открыто предавались.

Во всеподданнейшем отчёте от 10 февраля 1848 г. Головин попытался ответить на им же самим поставленный вопрос: «Следует ли допустить, в видах государственных, переход этот (т.е. в православие) или же остановить оный, как потрясение, нарушающее спокойствие всего немецкого в балтийских наших губерниях сословия, — сословия, в котором сосредоточивается общественная и умственная деятельность края?»^{176}

По мнению Головина, стремление эстонцев и латышей к перемене веры представляет замечательное событие в истории Прибалтийского края. Хорошо зная отношение крестьян в этом крае к своим немецким помещикам, он видел настоящие причины такого движения и потому допускал, что не чисто религиозное чувство побуждало лифляндских крестьян переменить веру^{177}. В его понимании это был акт национального самосознания туземных племён, которое наконец пробудилось в стремлении слиться с русской национальностью в русско-религиозном элементе, чтобы покончить со своим многовековым уничижением, перейдя к мощному корню русского племени. Поэтому Головин был убеждён, что, стоит устранить условия, затрудняющие переход в православие (отрицание житейских выгод, шестимесячный срок и т.д.), и тогда крестьяне не только Лифляндской губернии, но и Эстляндской, и даже Курляндской захотели бы перейти в русскую веру. Было ли б справедливо возбранять им это? — спрашивает в своём отчёте Головин, хотя для него самого ответ очевиден.

Головин не скрывает иронии, когда отмечает, что, конечно, «не усердие к своему вероисповеданию», заставляет немецкое сословие столь упорно противиться движению крестьян. Немецкому дворянству, как пишет он в своём всеподданнейшем отчёте, недостаточно занимать высшие посты в Российской империи, служить на военном и гражданском поприще сравнительно в гораздо большем числе, а весьма часто и с большим отличием, нежели русское дворянство. Оно хочет, чтобы и весь Балтийский край сохранил немецкий характер. Поэтому им важно не допустить, чтобы крестьяне, ничего общего не имеющие с германским происхождением, переменой веры не расторгли единственную связь, соединяющую их с немецкими жителями края, которые составляют едва 11-ю часть всего населения. Конечно, такой переворот изменил бы положение целого края. Немцы из господствующего элемента оказались бы на положении малочисленных пришельцев между инородными и совершенно чуждыми им племенами. Лютеранские церкви пришли бы в упадок, ибо нельзя допустить, считает Головин, чтобы крестьяне, принявшие православие, продолжали исполнять повинности в пользу лютеранских церквей. С другой стороны, с распространением русской веры одноплеменное с Западной Европой дворянство оказалось бы окружённым религиозно-русским элементом, со всеми учреждениями и обрядами Православной Церкви, отвергаемыми протестантством. Поэтому лифляндское дворянство употребило все средства и усилия, чтобы подавить переход коренного населения в русскую веру. Головин с горечью констатировал: «Одним словом, в эту эпоху народного колебания Церковь Православная в Лифляндии подверглась почти такому же гонению, какое она терпела в XVI и XVII веках от поляков под влиянием римско-католического духовенства, с тою только разницей, что там заставляли русский народ силою переходить из православного вероисповедания в римско-католическое, а здесь не допускают его принимать православие и заставляют поневоле оставаться в лютеранстве. Но поляки побуждались тогда подлинным чувством религиозного фанатизма, и притом действовали согласно с видами правительства, тогда как в Лифляндии дворянство открыто противится силе закона, не воспрещающего латышам и эстам добровольно переходить в лоно нашей Церкви, и употребляет лютеранство как средство только, дабы удержать тех и других под господством немецкой своей национальности».

Приводя свои доводы в пользу «обрусения» края, Головин пытается играть на тех же чувствительных струнах верховной власти, что и немцы. Это стабильность и спокойствие на прибалтийской окраине, крепкие позиции самодержавной власти. Ведь не случайно пасторы, помещики и местные немецкие власти в своих донесениях в Петербург и в просьбах прислать войска называли движение крестьян к православию бунтом, обвиняли православных епископов в подстрекательстве, а сами клялись в верности государю. В их интерпретации перемена веры дестабилизирует край, тогда как сохранение позиций лютеранства и верного царю остзейского привилегированного сословия явится фактором защиты прибалтийских губерний от всякого рода потрясений.

В своём всеподданнейшем отчёте Головин осторожно полемизирует с немецким подходом. Он обращает внимание на то, что остзейские дворяне и бюргеры благодаря своей немецкой национальности являются членами многочисленного германского семейства в Европе и с давнего времени участниками в западноевропейских умственных и материальных успехах. Однако в этом Головин усматривает не только выгоды, но и опасность для России. Ведь помимо успехов образования и науки, комфортной устроенности быта, так восхищающих русских путешественников, с Запада проникали в Россию атеизм, социалистические учения, пропаганда революции и антигосударственного террора, то есть всё то, от чего Николай I хотел бы оградить империю, приняв национальную идею: самодержавие, православие, народность. Намекая на революционные события в Европе в 1848 г., Головин подчёркивает, что именно русский элемент составляет могущество России: в русском народе, в который ещё не проникли с Запада «демагогические начала», теплится непритворное чувство преданности самодержавной власти и благоговения к священному лицу земного царя, тогда как прикосновение к европейскому элементу более образованных классов не осталось и в России безвредным.

Затем Головин предлагает лицам, более опытным в науке государственного управления, решить, что в видах государственных и политических, а также для единства империи в настоящем и будущем полезнее: предоставить латышам и эстонцам свободно переходить в лоно Православной Церкви и через это соединить их с русским элементом или же, затрудняя этот переход, удержать их в протестантском вероисповедании, к которому они более чем равнодушны, а через религию удержать и под господством чужеземного элемента, России постоянно не благоприятствующего. Своё заключение Головин делает в сноске к всеподданнейшему отчёту: «Если принять в рассуждение, что единство религии сближает между собой народы разноплеменные, тогда как различие вероисповеданий разделяет народы даже одноплеменные, как, например, поляков с русскими, тогда уже не всё равно, будут ли коренные жители Балтийского нашего края, латыши и эстонцы, всего числом до 1 400 000, одной веры с русскими или останутся лютеранами»^{178}.

На балтийский опыт генерал-губернатора Головина, который в секретном отчёте был доложен правительству всеподданнейше, честно и с нескрываемой горечью, наложился опыт Ю.Ф. Самарина, который был доведён до сведения общественности в виде открытой и страстной критики русской политики в Прибалтийском крае. В течение двух лет (с июля 1846 г. по июль 1848 г.) Самарин по поручению министерства внутренних дел работал в Риге в составе ревизионной комиссии. Занятый подготовкой исторического обзора рижского городского устройства, он по собственной инициативе расширил круг своих исследований и изучил положение края в целом. Кроме того, он имел возможность наблюдать деятельность двух генерал-губернаторов: Головина и Суворова. Выстраданные оценки, накопившиеся впечатления и чувства он отразил в своём первом публицистическом сочинении «Письма из Риги», датированном маем — июнем 1848 г.^{179}

Осенью 1848 г. Ю.Ф. Самарин передаёт на прочтение влиятельным лицам Москвы и Петербурга (в частности, всему либеральному крылу петербургского чиновничества — от Киселёва и Милютина до министра внутренних дел Перовского, симпатизировавшему Самарину) рукописный вариант своих «Писем из Риги» (ввиду содержащейся в них резкой критики правительства они не могли быть напечатаны). Лифляндский генерал-губернатор князь Суворов (известен своей фразой — «Признаюсь, я не понимаю, к чему эта заботливость о православии, о распространении здесь русской народности. Остзейцы преданы Государю — к чему же более?») почувствовал себя прямо затронутым натиском Самарина и, поддержанный петербургскими влиятельными остзейцами, подал жалобу государю. Министр внутренних дел Перовский сделал всё, что мог, чтобы замять дело. Николай I хотя и счёл Самарина неправым, но не предал его суду, а посадил на двенадцать дней в Петропавловскую крепость и посылал к нему для беседы своего духовника протопресвитора Бажанова. Затем 17 марта 1849 г. состоялся разговор Николая I и Самарина, в котором царь противопоставил традицию русской окраинной политики и идею консервативной государственности аргументам полемического выступления автора «Писем из Риги». Николай I посоветовал Самарину служить верою и правдою, а не нападать на правительство. Сочинение же Самарина император всё же оставил у себя. Через три десятка лет внимательным читателем и почитателем Самарина станет внук Николая I император Александр III.