VI.6. Реформы Александра II. Самарин против Герцена
VI.6. Реформы Александра II. Самарин против Герцена
Александр Николаевич Романов уважал, ценил и любил своего отца. В то же время он видел, что приёмы николаевского управления страной больше не работают. Время и общество требовали реформ, и прежде всего самой главной реформы — освобождения крестьян.
Следует сказать, что освобождение крестьян было искренним желанием императора Николая I. Одно из свидетельств этого можно найти у русского адвоката А.Ф. Кони. Он пишет: «Император в разговоре с Пушкиным, по рассказу А.О. Смирновой[57], упрекал Бориса Годунова за прикрепление крестьян к земле и Лейбница за то, что, совещаясь с Петром Великим относительно “табели о рангах”, немецкий учёный не указал ему на несправедливость крепостного права. Бюрократическая и законодательная рутина, опиравшаяся на упорную неподвижность общества и на страхи, создаваемые “пугливым воображением”, ставила постоянные препятствия для решительных шагов государя»{191}.
Теперь эти решительные шаги предстояло сделать Александру II. Император испытывал давление разных общественных сил. Прежде всего, это было его окружение, где, как и при отце, преобладали ревнители старого порядка, мало сочувствовавшие реформам.
Далее, это были представители оппозиционных сил, требовавшие быстрых и решительных перемен. В России их возглавлял «революционер» Н.Г. Чернышевский, а за рубежом — «неисправимый социалист» А.И. Герцен. В своём послании императору за март 1855 г. Герцен, в частности, писал: «Дайте землю крестьянам. Она и так им принадлежит. Смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братии… Торопитесь! Спасите крестьянина от будущих злодейств, спасите его от крови, которую он должен будет пролить!»{192} По сути, это был ультиматум монарху: или освобождение крестьян с землёй без выкупа — или кровопролитие, необходимость которого уже была решена вместо крестьян. Двумя годами раньше (т.е. в 1853 г.) в обращении к русскому дворянству Герцен прямо заявил, что станет делать, если требование оппозиции не будет удовлетворено. Он, в частности, писал: «Учитесь, пока ещё есть время. Мы ещё верим в вас… вот почему мы не обращаемся прямо к несчастным братьям нашим для того, чтобы сосчитать им их силы, которых они не знают, указать им средства, о которых они не догадываются, растолковать им вашу слабость, которую они не подозревают, для того, чтоб сказать им: “Ну, братцы, к топорам теперь….Ну-тка, детушки, соломы, соломы к господскому дому, пусть баричи погреются в последний раз!”»{193}
И наконец, это были сторонники реформ, готовые ради блага России принять в их подготовке и реализации деятельное участие. В первый ряд идеологов реформ выдвинулся Ю.Ф. Самарин. Во время памятной встречи с Николаем I по поводу «Писем из Риги» Самарин испытал, как он писал позднее, «строгую и благородную простоту обаятельного величия» личного облика государя. Однако это благоприятное личное впечатление всё же плохо уживалось с тяжёлым гнётом николаевских порядков, который Самарин вместе с другими с особой горечью ощущал в последние годы царствования «Незабвенного», отмеченные поражением в Крымской войне. Самарин предчувствовал, что в царствование Александра возникнут условия для настоящей политической деятельности по осуществлению крестьянской реформы и обновлению народной жизни. И такое настроение преобладало, хотя первое впечатление от личности наследника вызвало у Самарина скорее недоумение, чем симпатию: в апреле 1849 г. автор «Писем из Риги» был представлен Александру Николаевичу в Москве, и тот пытался убедить его оказывать влияние на московское общество для искоренения распространённого там духа неприязни к немцам.
Следует сказать, что надежды Самарина в отношении императора Александра II оправдались в полной мере. В качестве эксперта, известного своими статьями по крестьянскому вопросу, а также записками в высшие инстанции, он был привлечён к работе всех редакционных комиссий по подготовке законопроекта об освобождении крестьян. Как свидетельствует Нольде, «в основных линиях крестьянская реформа 19 февраля 1861 г. была осуществлением именно самаринской её концепции»{194}. Самарин был убеждён, что решение крестьянского вопроса должно быть решением национальным, т.е. как в интересах помещиков, которые, как считал Самарин, приносили тяжёлые жертвы на алтарь общественного идеала, так и в интересах народа, за которым признавалось историческое право на землю. При этом социальный вопрос первой величины состоял в том, чтобы улучшение быта крестьян не разорило помещиков. Поэтому Самарин выступал за постепенность в деле освобождения крестьян. Это предполагало введение переходного периода при одновременном обозначении конечной точки, к которой реформа приведёт крестьянство последовательными этапами. Таким образом, реформа обнимала сразу весь предстоящий путь: от первого приступа к делу до полного прекращения обязательных отношений между помещиком и крестьянином посредством выкупа земли. С точки зрения Самарина, эта постепенность как основная черта русской реформы представляла собой громадное благо. Видя перед собой конечную цель, крестьянин, путём упорного труда и строгой бережливости, приблизит её осуществление. Разбуженные силы народа получат правильное направление, и опасность потрясений будет избегнута.
Именно так, медленно и постепенно, рекомендует проводить реформы современная экономическая и историческая наука{195}. Современные исследователи справедливо считают все Великие реформы 1860–1870-х гг. более эффективными, чем, например, реформы 1990-х гг., когда использовалась шоковая стратегия, без тщательной подготовки и предвидения последствий реформирования{196}.
На основе статистики того периода Е. Шмурло пришёл к выводу, что «крестьянская реформа, несмотря на её несовершенства, была колоссальным шагом вперёд; она явилась и крупнейшей заслугой самого Александра, в годы её разработки выдержавшего натиск крепостнических и реакционных стремлений»{197}.
Неизбежным следствием крестьянской эмансипации стали другие реформы — земская, городская, судебная. Высочайшим указом от 17 апреля 1863 г. телесные наказания были отменены, но с некоторыми ограничениями (например, сохранялись розги для ссыльных, для крестьян по приговору волостных судов). Запрещались всякие иные болезненные добавления к уголовным наказаниям, типа наложения клейм. Была проведена реформа армии. Вначале срок службы солдат был сокращён с 25 до 15 лет, а затем Высочайшим указом от 1 января 1874 г. введена всеобщая воинская повинность. Была проведена структурная перестройка вооружённых сил. Значительное развитие получило народное образование, включая создание в Петербурге, а затем и в других городах воскресных школ для рабочих. Было положено начало высшему образованию женщин. С 1862 г. государственная роспись доходов и расходов, прежде составлявшая государственную тайну, стала публиковаться в открытой печати.
Одновременно русская империя неуклонно расширяла свои пределы. По Айгунскому договору Россия распространила свой суверенитет на огромную Амурскую область. С присоединением через два года Уссурийского края империя овладела устьем Амура. Продолжалась колонизация Средней Азии. В 1860-х гг. генерал Черняев завоевал Коканд. В 1870-х гг. генерал Скобелев своими военными победами успешно завершил имперскую политику на среднеазиатском направлении. В 1864 г., после упорной борьбы с Шамилем, был окончательно замирён Кавказ. Россия обнаружила стремление оказать влияние и на разрешение так называемого «восточного вопроса». Она не осталась равнодушной к судьбе балканских народов, делавших отчаянные попытки освободиться из-под власти Турции. В ходе трудной, потребовавшей огромных жертв, но победоносной русско-турецкой войны (1877–1978 гг.) реформированная русская армия вплотную подошла к Константинополю, о котором мечтали Пётр I и Екатерина II. По условиям Сан-Стефанского мира с Турцией народы Болгарии, Сербии, Черногории, Румынии получали гарантии независимости, а к России были присоединены Ардаган, Каре и Эрзрум. Но на Берлинском конгрессе, созванном по требованию Англии и Австро-Венгрии, прусские родственники Александра II в лице «честного маклера» Бисмарка поглумились над пролитой русской кровью и вырвали у России плоды её побед. Не заинтересованная в новой войне, Россия была вынуждена сдать ряд позиций сначала Англии, а затем Австро-Венгрии. Поддержка Бисмарком этих держав вызвала сильные разочарования в русском обществе и рост антигерманских настроений.
В период модернизационных реформ и военных побед о себе заявили не только внешние враги Российской империи, но и враги внутренние: либерал-радикалы и стоявшая за ними подпольная Россия, разбуженная политической агитацией Герцена и познакомившаяся в европейских университетах не только с новыми социальными учениями, но и с методами террора{198}. Хотя реформы Александра II коренным образом меняли все прежние уклады жизни, они нисколько не повлияли на взволнованные умы радикалов, которые хотели «всего или ничего», республики, социализма или революции.
Эти силы способствовали формированию завышенных ожиданий у части крестьянства, т.е. «полная свобода» сразу и земля без выкупа. На деле же оказалось, что даже барщина и оброк сохраняются на неопределённое время, что требуется выкуп, что даже земельный надел в иных местах меньше того, каким крестьяне пользовались при крепостном праве. Поэтому после оглашения в 1861 г. в церквах манифеста о свободе среди крестьян началось брожение. Быстро стали распространяться слухи о том, что манифест подложный. В Пензенской губернии даже пришлось усмирять бунт, который стал поводом для серьёзной размолвки между царём и интеллигенцией, ориентированной на быструю вестернизацию страны. Появились прокламации «К молодому поколению», «К барским крестьянам», «Что нужно народу», «Молодая Россия». Авторы этих прокламаций, нисколько не смущаясь тем, что имеют дело с полуосвобождённой, вчера ещё крепостной, неграмотной мужицкой Россией, требовали республики, социализма, национализации земли. Наиболее радикальные требования содержались в прокламации «Молодая Россия», которая призывала «затопить дворцы кровью коронованных злодеев». В ней было сказано ясно и точно: «Выход из этого гнетущего страшного положения… один — революция, революция кровавая, неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все, без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся её, хотя и знаем, что прольются реки крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы»{199}.
Затем начались непонятные пожары в Петербурге. Большинство считало, что поджигателями были сочинители кровожадных прокламаций и поляки.
Начало Великих реформ было омрачено также польским мятежом, который был поддержан великими державами и особенно Англией, обеспокоенной «безмерностью» русской военной колонизации на востоке, «лондонским сидельцем» Герценом[58], подпольной Россией, но не нашёл сочувственного отклика среди населения империи. Влияние «Колокола» в России упало, а русские генералы, несмотря на угрозы великих держав, усмирили восстание. Польское шляхетство, руководившее восстанием, было наказано тем, что крестьяне Западного края были освобождены на лучших условиях, чем в центральных губерниях.
4 апреля 1866 г. Каракозов, один из тех подпольных людей, которые не хотели больше ждать, посмел выстрелить в императора. Мещанин Осип Комиссаров, ударив убийцу по руке, предотвратил гибель Александра II. Россия, а вместе с ней и Фёдор Михайлович Достоевский, была потрясена самим фактом покушения на императора: подпольная Россия заявляла, что теперь всё позволено.
После второго выстрела поляка Березовского 6 июня 1867 г. в Париже Александр понял, что лично для него события приобретают чрезвычайно серьёзный и, возможно, трагический оборот. А вот что пишет русский писатель Георгий Иванович Чулков: «Он был охотник, чувствовал зверя, и теперь ему казалось, что его самого травят, как волка, что сейчас облава, лают собаки, улюлюкают псари… Вот сейчас увидит он перед собой чёрное дуло ружья. Это смерть»{200}. После серии неудачных терактов смерть настигнет Императора-Освободителя 1 марта 1881 г.
Александр II стал жертвой противостояния двух России: России традиционной, но постепенно обновляющейся в ходе реформ, и России революции и революционного террора с культом маузера, монополизацией права представлять волю народа и готовностью силой навязывать своё видение счастливого будущего. Ярким выражением спора этих двух России явилось мировоззренческое столкновение между Герценом и Самариным.
Для Герцена Самарин был представителем всего того, с чем он боролся с такой страстностью в далёкой и делавшейся ему понемногу чужой России. Для Самарина Герцен воплощал явление русской жизни, которое он больше всего ненавидел, — он воплощал русскую революцию, и русскую революцию, благословившую в 1863 г. польское восстание. По признанию самого Самарина, едва ли кто-нибудь строже осуждал всю деятельность Герцена и искреннее жалел о том вреде, который Герцен сделал в России.
В годы юности Самарин был близок с Герценом. Они тогда много спорили и в конце концов теоретически разошлись, сохранив личную симпатию друг к другу. Последний раз они встретились в 1864 г. в Лондоне, когда «Колокол» уже терял свою силу, поскольку поддержал польское восстание. Между идейными противниками состоялся крупный и злой, по выражению Герцена, разговор, который длился 3 дня (21–23 июля). При обсуждении польского вопроса, действий революционных кружков в России (подпольные издания «Земля и Воля», «Великоросс»[59]), политики правительства снова выявились диаметрально противоположные мировоззренческие позиции. Через десять дней в длинном, грубоватом, но искреннем письме Самарин выступил в качестве обвинителя. Он сказал Герцену, в частности, следующее: «Повторяю вам опять то, что я говорил Вам в Лондоне: Ваша пропаганда подействовала на целое поколение как гибельная, противоестественная привычка, привитая к молодому организму, ещё не успевшему сложиться и окрепнуть. Вы иссушили в нём мозг, ослабили всю нервную систему и сделали его совершенно неспособным к сосредоточению, выдержке и энергической деятельности. Да и могло ли быть иначе? Почвы под Вами нет: содержание Вашей проповеди испарилось; от многих и многих крушений не уцелело ни одного твёрдого убеждения; остались одни революционные приёмы, один революционный навык, какая-то болезнь, которой я иначе назвать не могу, как революционною чесоткою…
В последние годы два явления в нашем русском мире выдались особенно ярко, Это, во-первых, попытка привести в исполнение безумную программу, кем-то продиктованную нашей неучащейся молодёжи; я разумею разные подпольные издания (“Земля и воля”, “Великоросс” и т.п.), в которых проповедовались поджоги и бунт, воровская прививка грубого безбожия к мальчикам и девочкам, отданным на веру в распоряжение преподавателей воскресных школ, подложные манифесты, которыми надеялись обмануть крестьян, и т.д. Во-вторых, польский мятеж с его атрибутами: верёвкою для подлой черни, отравленным стилетом для польских журналистов и русских офицеров и заказной ложью, по стольку-то за строку, для общественного мнения Европы. Как же отнеслись вы к этим явлениям? Вы спасовали перед обоими… Отчего же вы спасовали перед русской молодёжью и перед польскою шляхтою? А вот отчего….Положительные цели одна за другою исчезли из виду, формулы стушевались и обратились в нуль.
Осталось обычное средство: революция как цель для самой себя, революция революции ради. Её знакомые приёмы вы увидали в проповедях польских ксендзов, в подложных грамотах, в “Великороссе”, и вы не посмели ослушаться её призыва. Как кабальному человеку революции, вам всё равно, откуда бы она ни шла, из университета, села, костёла или дворянского замка. Вы у неё не спрашиваете, куда она идёт и какие побуждения она поднимает на своём пути…»{201} Говоря о реакции Герцена на эти резкие обвинения, Б. Нольде отмечал, что в его письмах к Огарёву и в ответных письмах к Самарину чувствуется какая-то внутренняя робкая неуверенность, проявляющаяся то в нервных и эпизодических возгласах о жестокости подавления польского мятежа, о политических преследованиях в России, о её «немецком» правительстве, то в примирительных и грустных интонациях, а в целом — в моральной невозможности противопоставить целостному мировоззрению Самарина одинаково целостный и одинаково твёрдый положительный идеал{202}.
Конечно, стареющему Герцену было уже поздно перечёркивать свою прежнюю жизнь и под влиянием бесед и переписки с Самариным сворачивать со старой накатанной дороги революционной агитации. Ему не надо было предугадывать, как его слово отзовётся. Он это видел и назвал героями русских офицеров, изменивших своему долгу во время польского восстания, а также подпольную недоучившуюся молодёжь, которая после серии неудачных терактов всё-таки убьёт Царя-Освободителя. От Герцена героизация террористов проникнет в русскую литературу и живопись[60], публикации российских либералов[61], а затем и в советскую литературу. Оппонентами такой героизации выступят Достоевский в «Бесах», Крестовский в «Красном пуфе», Гончаров в «Обрыве», Лесков в «Некуда». Их правоту подтвердят и материалы следствий по делам террористов{203}.