VI.5. Вторая фаза аграрной реформы «на остзейский манер»: новые крестьянские законы и их социально-политические последствия в среднесрочной и долгосрочной перспективе
VI.5. Вторая фаза аграрной реформы «на остзейский манер»: новые крестьянские законы и их социально-политические последствия в среднесрочной и долгосрочной перспективе
Поводом к принятию новых остзейских крестьянских законов послужил протест крестьян, выразившийся в переселенческом движении, а затем и в готовности переменить «немецкую» веру на «русскую». Но дело было ещё и в другом: с восшествием на престол Александра II (1855 г.) во всей империи развернулась подготовительная работа по отмене крепостного права. Поскольку в ходе дискуссии высказывались мнения, неприемлемые для немецких помещиков, в частности об освобождении крестьян с земельным наделом, остзейцам было важно опередить центральную власть, с тем чтобы её решения, касавшиеся империи в целом, не были распространены на Прибалтийский край{180}.
Немецкий элемент вовсе не собирался поступаться своими сословными интересами и привилегиями ради обеспечения унификации аграрного законодательства в рамках всей Российской державы. Аграрные реформы в Лифляндии и Эстляндии были продолжены, но принципиальных изменений в отношении собственности и, соответственно, в жизнь крестьян они не привнесли. Новые крестьянские законы были высочайше утверждены: для Лифляндии — в 1849 г. (и почти в том же виде снова в 1860 г.), для Эстляндии — в 1856 г. и для о-ва Сааремаа — в 1865 г. Эти законы в очередной раз подтверждали право собственности помещиков на принадлежавшую им землю. Основное нововведение заключалось в том, что теперь помещику запрещалось присоединять по своему усмотрению к имению ту землю, которой крестьяне непосредственно пользовались как арендаторы. Речь идёт о так называемой ваковой земле в Лифляндии и крестьянской арендной земле в Эстляндии. Её помещик мог только сдавать в аренду или продавать крестьянам. Таким образом, в законодательном порядке был поставлен предел своевольному уничтожению помещиком крестьянских дворов. Помимо помещичьей и крестьянской (или податной) была предусмотрена так называемая квотная земля в Лифляндии (занимала пятую часть крестьянской земли) и так называемая шестидольная в Эстляндии (занимала шестую часть крестьянской земли). Она служила для помещика земельным резервом и обеспечивала ему даровую рабочую силу: эту землю крестьяне были обязаны обрабатывать для помещиков. Доходы от этой части земли могли идти на оплату наёмной рабочей силы и на осуществление разного рода инноваций. Согласно реформам, помещики сохраняли право неограниченного использования как своей, так и квотной (шестидольной) земли.
С учётом превращения помещиков и зажиточных крестьян в капиталистических предпринимателей, использовавших наёмный труд и нуждавшихся в капитале, отработочная, барщинная аренда заменялась арендой денежной. Сохранение барщинной аренды допускалось только как временное явление. Барщинная аренда исчезла с окончательной отменой барщины только в 1868 г.
Не вызывает сомнений, что проведённая кодификация, утвердившая остзейскую сословную структуру в качестве особого элемента общегосударственной системы, во многом определила ограниченный характер аграрной реформы в прибалтийских губерниях. Так, рыцарские поместья могли покупать только представители остзейского дворянства, в Эстляндии — только матрикулированного дворянства. Тем самым был закрыт доступ к землевладению в крае не только помещикам и предпринимателям из внутренних губерний России, но и представителям зажиточных слоев сельского и городского населения края.
Не были поставлены пределы и вопиющей обездоленности основной массы крестьян. Когда в случае непредвиденных хозяйственных затруднений (неурожай, околела лошадь, произвольное повышение помещиком платы за аренду и т.д.) крестьянину нечем было расплачиваться с помещиком, он в конце концов лишался своего хозяйства и превращался в барщинника или бобыля. Так формировался резерв рабочей силы для помещиков и зажиточных крестьян-дворохозяев. Чтобы заставить бобылей идти батраками в имения и крестьянские усадьбы, в Лифляндии запрещалось крестьянам-арендаторам выделять землю бобылям. Тот, кто не находил работы, объявлялся бродягой и в принудительном порядке посылался на работу в волость, в имения или на фабрику.
В 1858 г., с началом полевых работ, по всей Эстляндской губернии прокатилась волна крестьянских выступлений. Дело в том, что здешние помещики не только потребовали таких же отработок и повинностей, какие существовали до вступления в силу нового крестьянского закона, но и ввели в дополнение к ним вспомогательную барщину, которая приходилась как раз на пору самых напряжённых работ. Крестьяне стали отказываться от выполнения вспомогательной барщины. В имении Махтра (южная часть Харьюского уезда), куда были вызваны воинские отряды, дело дошло до столкновений крестьян с солдатами. В историю крестьянских волнений это выступление крестьян вошло как «война в Махтра». Собралось 700–800 вооружённых кольями крестьян, включая подкрепление из соседних волостей. Окружив прибывший воинский отряд, крестьяне потребовали выдачи «господ и офицеров», а также ухода солдат. После короткой ожесточённой схватки солдаты были обращены в бегство. Из числа крестьян 10 человек было убито, 11 ранено. Со стороны карательного отряда один офицер убит, 13 солдат ранено. Когда из Ревеля в Махтра прибыли дополнительные отряды, число солдат в которых равнялось тысяче, имение к тому времени уже опустело.
Другие волнения, охватившие 75 поместий Эстляндии, гасились так же, как и в Махтра: посылкой войск, публичными наказаниями шпицрутенами, арестами, отправкой на каторжные работы в рудники. Беспорядки были окончательно подавлены только осенью.
Публичные порки крестьян заклеймил «Колокол» Герцена, опубликовавший в конце 1858 г. присланную из Ревеля статью «Германские рыцари XIX столетия в Эстляндии». Вообще «Колокол» уделял большое внимание выступлениям эстонских крестьян весной — летом 1858 г. и призывал их надеяться только на себя: «Заострите топоры да за дело — отменяйте крепостное право»{181}.
Примечательно, что массовые выступления крестьян, особенно летом 1858 г., и развёрнутая по «свежим следам» этих событий агитация «Колокола» нашли отклик в среде ревельской интеллигенции. В конце 1850-х — начале 1860-х гг. здесь сложился небольшой кружок единомышленников. Его цель: доступными средствами способствовать улучшению экономического и правового положения крестьян. В кружок входили: чиновник Эстляндского губернского правления, поэт и публицист Ф. Руссов; педагог и цензор иностранной литературы В.Т. Благовещенский; педагог Я. Нокс; фольклорист А.Г. Нейс и др. Тесные связи с этой группой поддерживал и Ф.Р. Крейцвальд.
В 1858 г. по инициативе Ф. Руссова была подготовлена и отправлена министру внутренних дел записка по крестьянскому вопросу в прибалтийских губерниях. В ней доказывалось, что истинной причиной народных волнений является невыносимое положение крестьян и жестокость прибалтийско-немецких помещиков. Об этом же писала и газета «Ревальше цайтунг», основанная в 1860 г. Руссовым. В 1861 г. в Берлине была издана на немецком языке книга «Эстонец и его господин. Для объяснения экономического положения крестьян и вообще их состояния в Эстонии». Хотя на титульном листе вместо имени автора стояло «не эстонец, да и не его господин», современники считали, что автором был В.Т. Благовещенский. Автор книги оправдывает выступления эстонских крестьян в 1858 г., показывая их отчаянное положение и хищнический, несправедливый характер новых крестьянских законов. Он не обходит вниманием и так называемое культуртрегерство немецких баронов и пасторов, которые, как показано в книге, в действительности делали всё для того, чтобы эстонцы не получили образования.
Не удивительно, что в ходе развернувшейся полемики немецкие бароны в сильном ожесточении набросились на книгу и на её анонимного автора. В защиту сочинения выступила редакция газеты «Ревальше цайтунг» во главе с Руссовым, а также немецкий журнал «Гартенлаубе», опубликовавший в 1862 г. статью, схожую по содержанию и выводам с книгой «Эстонец и его господин». В русской публицистике к сторонникам этого произведения присоединился морской офицер В.В. Иванов. Из-за интриг рыцарства и Руссову, и Иванову пришлось покинуть Ревель и переселиться в Петербург. На русском языке книга вышла десять лет спустя в переводе А.Н. Шемякина.
В свете вышеизложенного неудивительно, что при обсуждении вопроса об отмене крепостного права в России наиболее рьяными сторонниками освобождения крестьян без земельного надела выступали прибалтийско-немецкие помещики. Они ссылались на крестьянские реформы, проведённые в Лифляндии и Эстляндии, как на образец и всячески приукрашивали положение эстонского и латышского крестьянства.
Примечательно, что не только российские революционные демократы А.И. Герцен, Н.П. Огарёв[56], Н.Г. Чернышевский, но и русские консерваторы в лице Ю.Ф. Самарина выступали против попыток освободить русское крестьянство на «остзейский манер».
Что говорить об отношении самого латышского и эстонского крестьянства к этой «образцовой» остзейской аграрной реформе! Оно выразилось не в реализации подстрекательских призывов Герцена, а в петиционном и переселенческом движении.
С 1864 г. крестьяне стали обращаться к центральному правительству с коллективными прошениями, в которых жаловались на острое безземелье, принудительную продажу своих хозяйств, повышение помещиками арендной платы и рост цен на землю.
Альтернативой такому положению дел в Прибалтийском крае стало переселенческое движение. Поскольку с освобождением крестьян в России пали и юридические препоны для крестьянской миграции с прибалтийской окраины во внутренние губернии, переселенческое движение стало приобретать массовый характер. Вначале в Россию (Самарская губерния, Крым) потянулись лифляндские крестьяне, за ними последовали эстляндские, которые, например, приняли участие в земледельческой колонизации в Северо-Западном регионе, включавшем Петербургскую, Новгородскую и Псковскую губернии{182}. Касаясь масштабов этого движения, важно отметить, что в одной только Эстляндской губернии в него включилось 20–30% крестьян. Русские дворяне без особых проблем сдавали в аренду и даже продавали землю прибалтийским мигрантам, поскольку, в отличие от остзейского рыцарства, у них не было причин придавать землевладению исключительное властно-политическое значение. Так что прибалтийским крестьянам удалось довольно прочно осесть на землях в русских губерниях либо в качестве колонистов-арендаторов, либо как полноправные хозяева. Примечательно, что открытость русских территорий для земледельческой миграции побудила не только крестьян, но также остзейских дворян и разночинное городское население принять участие в земледельческой колонизации русских земель. Это свидетельствует о безвыходности ситуации и отсутствии перспектив, которые для представителей многих социальных слоев явились оборотной стороной особого остзейского порядка. Отсюда и готовность к перемене мест, где не титул, а труд и предпринимательская жилка становятся гарантией успеха.
В этих движениях, и в петиционном, и в переселенческом можно увидеть всё ещё сохранявшееся комплиментарное отношение латышей и эстонцев к русской верховной власти, которая воспринималась как альтернатива произволу немецких баронов. В то же время не последнюю роль играло и осознание того факта, что в пореформенной России гораздо больше возможностей для достижения благосостояния и связанной с ним социальной мобильности, чем в Прибалтийском крае, где узкая группа немецкого рыцарства по-прежнему крепко держалась за свои средневековые привилегии.
Важно подчеркнуть, что вплоть до революционных потрясений начала XX в. в аграрных отношениях в Прибалтийском крае по существу ничего не менялось. По-прежнему в общей структуре земельной собственности здесь доминировало частное землевладение. Если по переписи 1877–1878 гг. доля частных земель по Европейской России составляла 23,8%, то для Эстляндии этот показатель достигал 55,3%, а для Лифляндии — 45,7%.{183} К 1905 г.
доля частного землевладения преодолела 70% в Эстляндии (первое место в России) и 54,3% — в Лифляндии{184}. При этом прослеживалась тенденция сокращения доли крестьянских земель: в Эстляндии с 42,9% в 1877–1878 гг. до 23,7% в 1905 г., а в Лифляндии в этот же период с 44% до 34,8%{185}. Важно обратить внимание на то, что только небольшая часть так называемых крестьянских земель находилась в собственности крестьян, остальную им приходилось арендовать.
Касаясь специфических особенностей частного личного землевладения в Эстляндской и Лифляндской губерниях, исследователи{186} обращают внимание на следующее.
— Преобладание крупных владений (свыше 1 тысячи десятин). Так, в 1877–1878 гг. на Эстляндию и Лифляндию приходилось по 62,5% крупных землевладельцев{187}.
— Львиную долю всех землевладений составляли дворянские: согласно переписи 1877–1878 гг., в Эстляндии — 81,7% (первое место в России), в Лифляндии — 79,3%. По количеству земли в имениях доля дворян составляла (при среднероссийских 79,8%): в Лифляндии 95% (первое место), в Эстляндии 92,7%{188}. Таким образом, крупнопоместному эстляндскому и лифляндскому дворянству удалось почти полностью сохранить свои владения.
— Крайне незначительная доля личных владений крестьян. Число крестьян-землевладельцев, учтённых переписью 1877–1878 гг., просто обескураживает: в Лифляндии — 10, в Эстляндии — 22{189}. Доля крестьян от числа всех частных личных собственников (при среднероссийском показателе в 56,7%) составила для Лифляндии 1,5% (минимальный показатель), для Эстляндии — 5,2%.Ещё ниже доля крестьян-собственников в общесословном земельном фонде: в Лифляндии — 0,3%, в Эстляндии — 0,9% (при общероссийском уровне в 5,5%){190}.
Эстонцы и латыши никогда не забывали, что искони земля в Прибалтике принадлежала им. Они не отказывались от исторических прав на неё и ждали случая, чтобы об этом заявить.