VI. 1. Стихийное движение крестьян за переход в «царскую веру» (1841 г.). Подвижническая деятельность епископа Рижского Иринарха
VI. 1. Стихийное движение крестьян за переход в «царскую веру» (1841 г.). Подвижническая деятельность епископа Рижского Иринарха
При присоединении Эстляндии и Лифляндии к России Пётр I признал лютеранское (евангелическое) вероисповедание немецких дворян, бюргеров, а также местного эстонского и латышского населения (крестьянин был обязан исповедовать веру того помещика, на земле которого он жил) в качестве одной из законных скреп особого остзейского порядка. Поэтому Православная Церковь практически не вела миссионерской деятельности в Прибалтийском крае. Эта уступка немцам явилась важным геополитическим и цивилизационным просчётом. История свидетельствует, что все цивилизации использовали религию на первых порах в целях упорядочения собственного пространства. Это делало его геополитическим, т.е. организованным особым образом{137}. Пётр же позволил немцам организовать завоёванный русским солдатом балтийский берег таким образом, что он стал тяготеть к западной цивилизации, искони враждебной по отношению к цивилизации русской[49].
Православные церкви в Лифляндии и Эстляндии всё же строились (можно назвать церковь во имя св. вмц. Екатерины в Пернове, собор в честь Успения Пресвятой Богородицы в Дерпте, церковь во имя свт. Николая в Ревеле и др.), но они предназначались для окормления русских, православных по рождению. Это были офицеры и солдаты русских гарнизонов, русские чиновники с семьями, а также русские купцы и ремесленники, которым с 1711 г. было разрешено селиться в Прибалтике.
Другой заботой Православной Церкви была деятельность старообрядческих общин, или беспоповцев. Старообрядцы с отвращением отступили от закона и обрядов православия, женились по добровольному согласию, без венчания священника, наравне с мужчинами признавали женщин в качестве священников. Наибольшее распространение старообрядчество получило в Риге и окрестных уездах, а также на западном берегу Чудского озера, где проживало русское население. Основной причиной распространения раскола считается то обстоятельство, что русские рыбаки, ремесленники, торговые люди жили в местах, удалённых от православных церквей, куда православным пастырям было трудно добраться. При императоре Николае I с открытием в 1836 г. викариатства Псковской епархии в Риге (первым викарием был епископ Старицкий Иринарх) стали предприниматься меры для обращения раскольников в православие или единоверие. Несмотря на отдельные успехи по выведению раскольников из заблуждений, старообрядческие общины в Эстляндии и Лифляндии сохранятся. Примечательно, что старообрядцы устоят и перед лютеранским влиянием и со временем станут опорой русской власти в Прибалтике.
Что касается эстонского населения, то случаи принятия местными эстонцами православия долгое время были сравнительно немногочисленны из-за ожесточённого сопротивления лютеранских пасторов и помещиков, которые настаивали на гегемонии лютеранской Церкви в крае как особой привилегии носителей остзейского порядка. В то же время известны случаи, когда православные, прибывшие в прибалтийские губернии на заработки (плотники и другие работники) в условиях отсутствия в данной местности православного священника обращались за исполнением треб (в частности, крещения) к лютеранским пасторам. Те не отказывали просителям, тем более что крещение детей чужих вероисповеданий по просьбе родителей дозволялось догматами лютеранской веры. После того как в 1748 г. Главная лифляндская лютеранская консистория обратилась к Святейшему Синоду с запросом, как поступать в подобных случаях, в своём ответе Синод запретил лютеранским священникам крестить детей православных родителей. Одновременно было сделано распоряжение, чтобы русские работники, прибывающие на заработки в Прибалтику, селились в местах, где имелись православные приходы или вблизи них. Православным же священникам было указано, чтобы детей, крещённых лютеранскими пасторами, помазать святым миром и впредь лютеранских пасторов до крещения рождающихся детей православной веры не допускать{138}.
Этот эпизод высветил активную, наступательную позицию лютеранской Церкви в крае. Примечательно, что в Синод обратились не возмущённые православные батюшки, а сами лютеранские священники, и притом только после случаев состоявшегося крещения, по-видимому, в надежде узаконить эти прецеденты. Нельзя исключать, что и просьбы родителей могли быть организованы в ходе пасторских бесед и наставлений. Во всяком случае, жёсткий тон Святейшего Синода свидетельствует об осознании опасности, исходящей от миссионерской деятельности лютеран для русских православных интересов в Прибалтике.
Если поведение лютеранских пасторов в вышеописанном случае было формально корректным (они ведь обратились за разъяснениями в Синод), то ситуация резко изменилась, когда в условиях деятельности рижского викариатства эстонцы и латыши стихийно потянулись к Русской Православной Церкви и посягнули тем самым на религиозное и цивилизационное господство немецкой корпоративной касты в прибалтийских губерниях. Россия получала шанс втянуть в своё цивилизационное пространство отвоёванную у шведов, но организованную немцами под себя Прибалтику. Однако этот шанс был осознан с большим опозданием и не был использован в полной мере, в том числе и по причине жёсткого отстаивания немецким элементом своих привилегий, включая использование установившихся связей с высокопоставленными соплеменниками в Петербурге и очернение в глазах правительства деятельности православных священников в крае. Безусловно, сказалось и незнание православными священниками языка местного населения.
В то время в условиях неизжитой отработочной системы и связанных с ней недородов неизбежным спутником жизни эстонских и латышских крестьян были нищета, голод и эпидемии. В 1838, в 1839 и 1840 гг. Лифляндскую губернию постигло подряд три больших неурожая. Их следствием стало страшное бедствие — голод, охвативший всю губернию. Из-за крайней нужды крестьяне начали обращаться за помощью к землевладельцам. Но эти обращения оказались напрасными. Во-первых, у самих помещиков не было достаточных запасов (неурожаи в течение нескольких лет расстроили многие хозяйства). Во-вторых, крестьянское положение 1819г. освобождало помещиков от всяких забот и ответственности по обеспечению продовольствием лично освобождённых от крепостной зависимости крестьян. Тогда крестьяне стали обращаться к местному начальству. Поскольку своевременных мер по предотвращению голода генерал-губернатором Паленом предпринято не было, то и общественные магазины оказались без хлебных запасов. Между тем крестьяне умирали с голоду, распространялись повальные болезни. Местные власти рассылали медикаменты, но лекарства не помогали от голода. Один доктор рассказывал, что родители одного юноши, возвращённого им к жизни, вместо благодарности осыпали его горькими упрёками, говоря, что их сыну было бы лучше умереть сразу, чем остаться в живых и опять медленно умирать от голода{139}.
Крестьяне, застигнутые таким несчастьем и брошенные на произвол судьбы баронами и местными лютеранско-немецкими властями, стали искать выход из создавшегося положения. Чтобы спастись от ужасов голодной смерти, они решили, что надо переселиться туда, где нет голода, где можно получить личный участок земли. А где можно было получить землю? Конечно, не у скаредного немецкого барона. А скорее всего, у русского царя, на обширных, малозаселённых и неосвоенных пространствах России, где и живётся не так, как в Лифляндии, а как-то иначе, потому что в «русской земле добро живо». Мечта о земле, неразлучная со стремлением бежать от притеснений немецких баронов, очень быстро трансформировалась в слух о якобы изданном указе, дозволяющем бесплатную раздачу земли переселенцам на юге России — в «тёплых краях». Чего хочется, тому и верится. К весне 1841 г., ввиду плохих видов на урожай, слух усиливается, тем более что он получает подкрепление фактом переселения, по распоряжению правительства, 2530 курляндских евреев в Херсонскую губернию. Это оказывает мобилизующее влияние на крестьян, пожелавших стать переселенцами. С мая 1841 г. начинается хождение крестьян в Ригу за справками и одновременно с целью объявить о своём желании переселиться. Несмотря на разъяснение чиновников губернского правления в отношении необоснованности дошедших до крестьян сведений, местным властям они не верят. Не верят и пасторам, озвучивавшим заявления чиновников в кирках. После бурных крестьянских сходов, решивших, что местные власти и пасторы говорят неправду, заботясь о выгоде своей и помещиков, хождение в Ригу приобретает характер массового паломничества. Несколько тысяч истомлённого, обессиленного голодом народа являются в Ригу, частично с просьбами о подаянии, а большей частью с прошениями о выселении из Лифляндии. Они переполняют постоялые дворы, располагаются на улицах, площадях. Жалуются, что помещики их не кормят, и обращаются с просьбами о переселении ко всем, кто, по их мнению, облечён властью. Беспаспортных отправляют на место жительства, к сопротивляющимся применяют силу. Но на место высылаемых являются новые толпы.
9 июня 1841 г. несколько латышских крестьян из имения помещика Виттенгофа, кочуя по улицам Риги, случайно забрели за подаянием на архиерейское подворье к епископу Рижскому Иринарху (в миру Яков Дмитриевич Попов). Его преосвященство, твёрдо помня свою архиерейскую присягу — заступать немощны, принял крестьян, выслушал горький и несвязный рассказ об их бедственном положении, раздал каждому по нескольку копеек, по куску хлеба и подарил каждому для утешения православный катехизис. Как выразился преосвященный Вениамин, епископ Рижский и Митавский, это было зерно, брошенное в жадную землю{140}.
Своей приветливостью, состраданием, оказанной помощью Иринарх вызвал в душах крестьян не только симпатию, но и заронил надежду, что, будучи единственным подлинным представителем царя в Прибалтике, он способен выступить ходатаем крестьян в переселенческом вопросе. Следует сказать, что Иринарх ни в коей мере не поощрял такие иллюзии, повторяя, что удовлетворение просьбы о переселении не входит в его компетенцию, советовал идти домой, приняться за работу и слушаться помещиков (всё это засвидетельствовал гражданский губернатор барон Фелькерзам). Эти иллюзии в отношении преосвященного Иринарха возникли так же стихийно, как и слух о выделении земли правительством. Между тем благоприятная весть о русском епископе, который не отказывал в посильной помощи и милостыне, быстро распространялась, и он сделался популярной фигурой среди крестьян. Теперь крестьяне со своими прошениями шли не в губернское правление, а к Иринарху. Они просили ходатайства о дозволении выселиться из Лифляндии (это был главный пункт), а затем заявляли о своём желании присоединиться к православию. При этом они лелеяли надежду, что, записавшись у епископа в «царскую веру» (православие), можно будет получить и землю во внутренних российских губерниях. Тот, в свою очередь, считая себя не в праве отказывать гонимым просителям и полагая, что правительство должно иметь своевременные сведения о движении крестьян, принимал эти прошения, но только с той целью, чтобы препроводить их к обер-прокурору Святейшего Синода графу Н.А. Протасову. При этом он руководствовался законом, разрешавшим официальным лицам принимать прошения, не входящие в круг их компетенций, с тем чтобы передавать их вверх по инстанциям{141}.
Хотя основное содержание прошений на имя Иринарха по-прежнему составляли жалобы на помещиков и просьбы о переселении, однако включение в них пожелания присоединиться к Православной Церкви свидетельствовали о том, что переселенческое движение стало принимать религиозную окраску. По этому поводу епископ Иринарх 6 августа 1841 г. писал Псковскому архиепископу следующее: «Если правительство захочет воспользоваться настоящим происшествием, то легко может умножить здесь число православных, облегчить участь крестьян даже без переселения в другие губернии и положить прочное основание быстрому преобразованию здешнего края в религиозном отношении»{142}. На продолжавшиеся паломничества крестьян в Ригу местные власти ответили применением строгих мер: заключение в тюрьму, наказание палками, бритьё головы как арестантам. Одновременно по распоряжению генерал-губернатора М.И. Палена, немецкого дворянина и помещика, чиновники и полиция начинают допрашивать всех являющихся в Ригу крестьян. Хотя с самого начала паломничества было совершенно очевидно, что тяга к переселению в Россию возникла в условиях беспросветной нужды и нескончаемых лишений тяглового населения Прибалтийского края, генерал-губернатор Пален в своих донесениях в Петербург связал «крестьянские волнения» (поскольку помещики не кормили крестьян, то они, обессиленные голодом, упорно отказывались ходить на барщину) в первую очередь с деструктивной деятельностью православного духовенства в крае, которое якобы подсылало к крестьянам «скрытых советодателей» из своих рядов. Это был удар лютеранина по православию, нанесённый расчётливо и изощрённо. Затем Пален начинает преследовать епископа Иринарха и православных священников, обвиняя их в подрывной пропаганде. По этому поводу Ю. Ф. Самарин (Окраины. III, 83) писал: «Точно — это была своего рода пропаганда, и небезопасная; но виновата ли была Православная Церковь и Россия, виноват ли был преосвященный Иринарх или любой русский человек, которого судьба в то время заносила в Лифляндию, будь он солдат, торгаш или извозчик, виноваты ли они были в том, что, благодаря порядку вещей, существовавшему в этом крае, всякая встреча с русским, всякий взгляд, брошенный на латыша, наводили народ на сравнения для многих невыгодные и возбуждали в нём фантастические, положим, даже опасные надежды»{143}.
Между тем генерал-губернатор барон Пален энергично добивался на допросах у задержанных ходоков к Иринарху показаний о том, что православные священники обещали помочь с переселением в обмен на принятие крестьянами православия и даже сами участвовали в составлении прошений. Документально подтвердить такие домыслы не удавалось, пока в губернское правление добровольно не явился бывший причетник Спасский, который дал компрометирующие показания против православных священников, клеветнический характер которых впоследствии был установлен.
Генерал-губернатор Пален, получив показания Спасского, поспешил сообщить о своей версии событий в Петербург шефу жандармов Бенкендорфу, покровительством которого пользовался, и министру внутренних дел Строганову.
Между тем поток ходоков (в основном из Веросского, Феллинского и Дерптского уездов) к епископу Иринарху не оскудевал. И здесь в полную силу проявилась воля лютеранско-немецкого элемента к тому, чтобы устоять на балтийском берегу и отстоять свои интересы. В целях недопущения контактов местного населения с православными священниками на дорогах были расставлены полицейские посты. Задержанных под конвоем отправляли домой, где их пороли перед всем приходом. Таким способом защищалась теперь лютеранская религия в крае, а с ней заодно и цивилизационная ориентация этого региона.
Более того, генерал-губернатору Палену удалось поставить на службу интересам узкой прибалтийско-немецкой корпорации высшие круги официального Петербурга, убедив их, что православные священники своим добрым отношением и задушевными беседами заманивали в свои сети эстонских и латышских крестьян, усиливали их и без того имеющее место недоверие к помещику, купцу, судье, пасторам и даже к гражданским губернаторам и тем самым провоцировали на непослушание и волнения. То есть стихийное движение крестьян за переход в православную или «царскую веру» подавалось (на территории Российской империи!) как возмущение, нарушающее спокойствие в крае.
Вначале Пален организовал обращение Бенкендорфа к епископу Иринарху, в котором шеф жандармов запрещал принимать просьбы крестьян до восстановления спокойствия в крае и требовал отсылать их к гражданскому начальству. Затем через Бенкендорфа и с использованием сфабрикованных документов о «подстрекательской» деятельности православных священников генерал-губернатор добился того, что 29 июля 1841 г. сам император Николай I запретил епископу принимать от крестьян просьбы по вопросам, не касающимся веры. Однако в августе местные власти уже не допускали к епископу Иринарху также и ходоков с коллективными прошениями крестьян о присоединении к православию. В письме от 12 августа 1841 г. обер-прокурор Святейшего Синода граф Н.А. Протасов счёл своим долгом просить епископа Рижского Иринарха не принимать прошения от крестьян, какого бы содержания они ни были, впредь до прекращения волнений и получения особого Высочайшего разрешения на счёт их желания присоединиться к православию. Свою просьбу обер-прокурор мотивировал обвинениями генерал-лейтенанта барона Палена в адрес епископа Иринарха, согласно которым православное духовенство якобы постоянным приёмом прошений и даже участием в их составлении поддерживает заблуждения крестьян о возможности их переселения, которые чреваты опасностью явного возмущения{144}.
Епископ Иринарх прекратил принятие прошений по собственной воле ещё 10 августа, т.е. до получения письма графа Протасова. Такое решение он принял на основе достоверных фактов, свидетельствовавших о том, что желающие присоединиться к православию преследуются без всякой пощады, особенно по месту своего проживания. По этому поводу преосвященный Иринарх писал в Синод следующее: «…я не видел ничего опасного в деле, столь правом и благочестивом, и никак не мог ожидать дурных последствий. Одни строгие меры, предпринимаемые гражданским начальством против изъявляющих желание присоединиться к православию, заставляли предполагать, что крестьяне выйдут из терпения, о чём я писал… Но я никак не думал, чтобы сии строгости были простёрты до такой жестокости! Доколе дело было только гражданским, губернское начальство почти не обращало на него внимания. Но как скоро приняло оно вид религиозный, дух гонения и жестокости простёрл до того, что породил мучеников…»{145} При этом, важно отметить, мученики (точнее, страдальцы, поскольку мученичество по христианским канонам предполагает смерть за веру) были и на стороне крестьян, и на стороне оболганного православного духовенства.
Поскольку тяга эстонцев и латышей к православию не убывала, барон Пален действовал сразу в двух направлениях: с одной стороны, устрашающие меры против крестьян, якобы готовых взбунтоваться (в Венден была отправлена команда казаков, в Вольмарском и Валкском округах был дислоцирован пехотный полк) и, с другой, дискредитация православного духовенства с нанесением главного удара по репутации епископа Иринарха. Правда, во время объезда Венденского, Веросского, Вольмарского и Дерптского уездов (с 13-го по 30 августа 1841 г.) барон Пален пришёл к выводу, что главной причиной «крестьянских волнений» были всё-таки неудовлетворительные хозяйственные отношения между крестьянами и помещиками, которые подталкивали к реформам. В то же время в основе стремления лифляндских крестьян к православию он по-прежнему видел тайные происки и подговоры, обнаружить которые, однако, не удавалось.
Во всяком случае барон, Пален поддержал ходатайство дворянства, обеспокоенного крестьянским движением, о разрешении правительством создать комиссию для разработки проекта по улучшению крестьянского быта. В таком желании лифляндского дворянства Николай I увидел доказательство того, что источник «волнений» заключается всё-таки не в действиях православного духовенства, а в хозяйственном положении крестьян.
Реакция Николая I на происходящее в Лифляндии была следующей. Генерал-губернатору Палену было поставлено на вид и велено обратить внимание на предмет жалоб крестьян — недостаток продовольствия. А по делу об обвинении православного духовенства в агитации было отдано распоряжение провести следствие.
Однако вместо хлеба крестьяне получили карательные экспедиции. Поводом к одной из них, известной как война в Пюхаярве, послужил отказ крестьян выполнять барщинные повинности. «Горячая битва» на мызных полях запомнилась и крестьянам и солдатам. Последние были вынуждены вернуться в Дерпт. После дознаний и выявления зачинщиков беспорядков 42 крестьянина были пропущены через строй в 500 солдат. А. Воротин в своей книге «Принципы прибалтийской жизни» рассказал о подробностях этого наказания, высветивших первобытную жестокость и бессердечие немецких помещиков, готовых на всё в своей борьбе за жизнь по остзейским канонам{146}. Так, помещик Штрик приготовил для порки толстые суковатые палки и позаботился о трёх телегах для мёртвых. Это вызвало возмущение полковника, командовавшего экзекуцией. Он приказал солдатам нарезать тонкие прутья и бить не сильно. Хотя мёртвых крестьян после прогона через строй солдат не было, но и 500 ударов, даже тихих, немалая вещь. Наказанные были в крови, на спине и боках висели куски мяса. Полковник сильно ругал пюхаярского барона Штрика, не пошёл к нему на обед и не позволил также солдатам что-либо брать у него. В 1842 г. господа судьи в сопровождении 200 солдат рыскали по многим местам и мызам Лифляндской губернии. Они приказывали сечь крестьянских уполномоченных, которые составляли списки желающих перейти в православие.
Приходиться констатировать, что за семьсот лет господства немецкого элемента в Прибалтике мало что изменилось: в XII в. немцы насаждали свою религию мечом и кровью, в XIX в. они отстаивали её тем же способом — с помощью военной силы и жестоких порок, «…если гражданское начальство нашло нужным прибегнуть к употреблению военной силы, — писал преосвященный Иринарх в Синод, — то это не для утешения возмущения, которого не было и нет, сколько известно здесь по слухам, а для истребления возродившегося в крестьянах сильного и решительного желания принять православие»{147}.
Когда же в край по повелению государя прибыли его флигель-адъютанты полковник Бутурлин и князь Урусов, местным властям удалось ввести их в заблуждение, убедив в том, что причина волнений кроется не в бедственном положении и голоде, а в деятельности православных священников, которые выступали как «тайные политические агенты» и подстрекали крестьян. В рапорте Николаю I флигель-адъютанты подтвердили желание крестьян принять православие и процитировали твёрдые ответы на вопросы о перемене веры — «Ничего другого не хотим, как быть с государем одной веры, и так будем совсем под ним». В то же время в рапорте отмечалось, что «весьма было заметно, что оные слова им были наистрожайше внушены»{148}.
На помощь барону Палену прибыл его единомышленник и покровитель Бенкендорф, в ведение которого из министерства внутренних дел были переданы все дела о движении среди лифляндских крестьян. Хотя расследование ещё не было закончено, Николай I, прислушавшись к мнению генерал-губернатора Палена, посчитал неудобным оставлять епископа Иринарха в дальнейшем управлении Рижским викариатством. По высочайшему повелению Синод отстранил его от обязанностей рижского викария и отправил в Псково-Печерский монастырь. Отсюда преосвященный Иринарх отправлял письменные ответы на запросы следствия, которое в конечном итоге отклонило все пункты обвинения, как построенные на ложных показаниях и клевете, и признало действия и поведение преосвященного безукоризненными. В октябре 1841 г. преосвященный Иринарх был назначен епископом Острогожским, викарием Воронежской епархии. После всего пережитого епископу Иринарху оставалось утешать себя тем, что «семя Православия посеяно и что рано или поздно оно прозябнет и возрастёт»{149}.
В конце 1841 г. была создана особая дворянская комиссия для обсуждения крестьянского вопроса. Во время бурных дебатов в ландтаге в защиту крестьян выступил известный своим красноречием старый ландрат Рейнгольд Самсон фон Химмельстерна. Опираясь на статистические данные, он доказал, что со времени личного освобождения положение крестьян постоянно ухудшалось. Поэтому в освобождении крестьян он увидел не акт великодушия лифляндского дворянства, а выгодную сделку. Энергичного старика Самсона поддержали некоторые молодые либерально настроенные дворяне во главе с Гамилькаром Фелькерзамом. В результате ландтаг признал неотъемлемое право крестьянского сословия на арендное пользование 2/3 всего пространства, занимаемого в Лифляндии крестьянскими участками. Помещикам же дозволялось присоединять к своим полям не более одной трети. Труд комиссии, исправленный ландтагом и пересмотренный генерал-губернатором, поступил на рассмотрение правительства и в мае 1842 г. был высочайше утверждён в виде 77 дополнительных пунктов к положению о крестьянах 1819 г., но эти пункты оглашены не были{150}. По мнению преосвященного Вениамина, епископа Рижского и Митавского, пункты эти могли бы облегчить положение крестьян, если бы были приведены в исполнение. Но дворянство, вполне уверенное, что всякая попытка крестьян к улучшению своего быта будет подавлена силою правительства, не спешило обнародовать новое законоположение, а местное начальство к тому не побуждало: 77 пунктов остались для крестьян тайной{151}.
Поскольку расследование по делу Иринарха не только выявило безукоризненное поведение православных священников, но и подтвердило искренность стремления крестьян к православию, Николай I в своей прибалтийской политике стал исходить из реальностей, позволявших предвидеть новую волну движения за присоединение к православию. Чтобы подготовить Церковь к принятию новых чад из коренного населения Прибалтики, он распорядился перевести на эстонский и латышский языки молитвослов, краткий катехизис и литургию Иоанна Златоуста. Одновременно он повелел активизировать преподавание эстонского и латышского языков в Псковской духовной семинарии, введённое ещё в 1840 г.
Разумеется, и после вынужденной отставки епископа Иринарха судьба православия в Прибалтийском крае продолжала волновать русское духовенство. В условиях, когда бароны и пасторы всеми силами старались отстоять свою религиозную монополию в крае, хотя каждая пядь земли здесь была куплена ценой русской крови, первостепенное значение придавалось выдвижению наиболее оптимальной кандидатуры на должность викария. Этот человек должен был сочетать осторожность и волю, рассудительность и смелость, чтобы, будучи связанным по рукам и ногам противодействием немецкого рыцарства и духовенства и находясь под бдительным и недоверчивым оком германофильских властных элит Петербурга, сохранить и преумножить всходы православия на лифляндской почве. Этим качествам отвечал архимандрит Филарет (в миру Димитрий Григорьевич Гумилевский), который к тому же при глубоком понимании истин веры и всех заблуждений протестантства владел немецким языком и был хорошо знаком с немецким богословием. Филарет был назначен викарием Рижским. «И лучшего выбора сделать было нельзя», — пишет И. Листовский в своей книге о преосвященном Филарете{152}.