ЗВЕЗДНЫЙ ТАБОР

ЗВЕЗДНЫЙ ТАБОР

В следующий год опять привалило в коммунах по сто пудов на десятину. Множилась скотина. Обилен был сенокос. Коммунары получали доходы большие, чем середняки-единоличники. Артели вели грейдерные дороги, сажали лесополосы, сады, виноградники, строили молочно товарные фермы.

Склоны балок, лощины, луга алеют бабьими платками и рубахами казаков. Сенокос. Жгуче вспыхивают в травах косы. Там и сям дымки костров на биваках.

Небо рядом. С Белых гор в летнем зное текут свежие ручейки горной прохлады. В полдень ослепительно слишком усердное солнце.

Есауловы не отдыхали и в жару — Глеб по птицам чуял скорую перемену погоды. Работали все пятеро. Буйные весенние дожди выгнали травы под конское брюхо. Дорог каждый час. Ночевали в степи. Ели всухомятку, но выбились из соли. В ночь Мария погнала верхом в станицу. По дороге встретила знакомых баб, коммунарок. Бабы пообещали дать ей соли, и она поехала с ними на табор. Спешить ей некуда, а поговорить с людьми охота.

Ночью небо и горы перепутались в объятиях — над головой светляками ползут звезды, под ногами звездами мерцают светляки. Степь поет, турчит, а горы в могучем молчанье. Бабы расстелили на сене полсти — в балагане душно, а девки и парни не стелют — ночь коротка, успеешь ли поспать, когда песни и игры только начались. Бригадир косарей Федор Федорович Синенкин степенно отужинал и незаметно ушел к копнам, куда чуть раньше скрылась его жена, синебровая Анька.

К табору подъехала линейка — начальство. Михей Васильевич, Быков и незнакомый городского пошиба паренек с блокнотом в руках. Поздоровались. Быков представил городского:

— Корреспондент газеты «Известия» товарищ Рудаков. Интересуется насчет вашей коммуны.

Бабы и косари подсели к костру, над которым посапывал котел с варевом. Корреспондент начал:

— Кто из вас, товарищи, в коммуне с самых первых дней?

— Это с каких же первых? — заводят долгую беседу казаки.

— С основания.

— Первым был Денис Иванович, царство небесное, — похвалился политическим пониманием дедушка Исай. — Да Яшка Уланов, наш председатель, а больше, почитай, нету.

— Постой, Исай Тимофеевич, — вспоминают бабы, — а бригадир Федя Синенкин?

— Верно, он был.

— Так и ты, Мария Федоровна, была! — заметил Марию Михей Васильевич.

— Я же теперь не состою.

— Ничего, не все сразу. Вот и расскажи товарищу из Москвы, как вы начинали хозяйствовать.

— Да ну вас, Михей Васильевич, я же беспартийная!

— Говори, Маруся! — поддакнули бабы.

— Оно и нам не вредно послушать, — подсел к Марии секретарь укома партии Быков.

— Ну, это правильно товарищи из газеты докопались, — начала Мария, артель началась с двадцатого года, да, с двадцатого. Денис Иванович организовал нас тогда в коммуну. Тронулись мы в эти балки по весне, уже цвели фиалки и скрипки-синички. Провожали нас с музыкой. И голосили за нами… Может, я не так рассказываю?

— Говорите, говорите, — подбодрил ее корреспондент.

— Ну и правильно голосили — налетели белые, посекли коммунаров, мы и разбежались, кто куда. Опять собрались, уже Михей Васильевич руководил, но пахали под охраной, с ружьями за спиной. Земля тут вольная, черная, но сразу не давалась в руки — то град, то засуха, а когда объявилась божья мать…

Михей Васильевич грозно и укоряюще выкатил глаза — поздно, корреспондент поднял голову:

— Божья мать? Интересно, расскажите, пожалуйста.

— Я про это лучше знаю, — взял огонь на себя Михей. — Только писать об этом не след. Году так в двадцать шестом пролетарцы крепко встали на ноги. Рядом с коммуной — земли совхоза «Юца». Поселок совхоза рос, шел в гору, народ прибывал разный, и завелась там религиозная шашель. Как сейчас помню, присылают в столсовет депутацию, просят выдать на поселок попа или дьяка. Мы им заместо народного опиума школу-семилетку открыли, послали учителей. Потом окопались там баптисты. Сломать их моленный курень, прекратить сборища прав нет. Мы и придумали: поставили сорок два условия содержания молельни. Проверяем с директором совхоза — выполнили только сорок: бачок питьевой оказался антисанитарным и боров дымовой сложен не по пожарным правилам. Мы и закрыли тот дом по закону, как договаривались. Открыли там медпункт. Тут умер один рабочий совхоза, баптист. Хоронить его приехали большие шишки баптистские из разных городов. Мы с директором наняли три оркестра, чтобы дули без передышки, не давали ходу вражеским речам баптистским, вынесли знамя и похоронили того рабочего, как положено. Чуть погодя на Юце объявился новый толк — живой богородицы. Есть там в совхозе одна баба, красавица, еще в девках была божьей матерью, иконы с нее писали, ну и стала она являться верующим, уговорили ее пришлые «первосвященники»…

— Как же являлась она? — спрашивает корреспондент.

— Из кадушки, в красной ризе, с серпом и молотом. Пришлось богородицу постращать маленько, а «первосвященников» выслали в Соловки — там душу спасать способнее, — смеется Михей. — Вот так и жили. В первые годы коммуна напоминала застрявший воз, когда кони дергают не дружно, не враз, то один, то другой. Но таки выехали на прямую дорогу. Сейчас, товарищ корреспондент, запишите; доходы коммунаров сравнялись с доходами крепких середняков. Конечно, в совхозе живут лучше, но артели уже кормят и себя и других, строятся, расширяют хозяйство, десятому Октябрю подарок сделали железный мост через Подкумок, я вам показывал, когда ехали.

— А как распределяют доходы в артели? — интересуется дотошный корреспондент.

— Это надо бы Яков Михайлыча, председателя, — замялись косари.

— А я не буду молчать! — выскочил дедушка Исай. — Я, к примеру, десятину скосил, а лодырь Излягощин спит в холодочке, а получать поровну и ему, и мне. Вот оно как в коммуне.

— Неверно это, — сказал корреспондент, — надо платить по труду, тогда и дела пойдут веселее. Я на днях был на Кубани, в «Красной заре», там оплата по труду, и хороший работник получает не меньше рабочего на заводе. От единоличников отбоя нет — толпами идут записываться в артель.

— Конечно, писать про наши артели в газете рановато, — говорит Быков.

— Нет, Андрей Владимирович, — не соглашается корреспондент, — ваша Пролетарская коммуна знаменита на всю страну — самая первая! И лучшие урожаи дали первыми вы, казаки. Как ваша фамилия, товарищ? — обратился к Марии.

— Есаулова…

— Родственники с Михеем Васильевичем?

— Меня брат Михея Васильевича держит.

— Как — держит? — удивился корреспондент.

— Ну, замужем, значит… Божья мать тоже Есаулова…

— Сейчас вы не в коммуне?

— Нет, — потупилась Мария. — Самостоятельно.

У костра остановились подводы с молочными бидонами — вечерний удой с фермы везут в город. Ездовые — парнишки. Кашеварка Люба Маркова налила им по чашке кулаги.

Михей и тут свою агитацию проводит, говорит:

— Вот доживем, товарищи, что молоко с гор самотеком пойдет в города по трубам…

— Брешешь, Миша, — простодушно удивился дед Исай.

— Вот увидите! Сады артель заложила, яйца птичник даст возами…

— Птица, верно, — соглашается Исай, — курей этих развели пропасть, ровно белая туча в Третьей балке.

— Про трубы ты загнул, — улыбается, Быков.

— Нет, не загнул, товарищ секретарь! — не на шутку обижается Михей. Скоро и у нас повалят в коммуны. И первыми — женщины, в коммуне им выгода, дома они делают все, а тут только одно дело и, значит, имеют время для культурного развития.

— Все равно страшно в коммуне, — вылез опять Исай. — Хлеба много, а не мой, артельный.

— Во ты его ешь? — спрашивает Михей.

— Ем и оглядаюсь — не мой.

— Ну, хорошо, вот ты ходишь по дороге, она тоже не твоя, общая, что же, она не держит тебя, что ли, Исай Тимофеевич?

— То, милок, дорога, или, к примеру, мост, их и в старину артельно делали.

— И все надо делать артельно. Ведь и станица — это артель, не ставили же хаты поодиночке в горах, а селились гуртом.

— Потому что с горцами воевали! — упирается дед.

— А теперь надо воевать с нуждой, невежеством, жадностью…

Послышалась конская рысь. К табору подъехал стройный, с закрученными усами казак, Яков Михайлович Уланов. Его дружно обступили все.

— Домой не заехал, прямо сюда, в степь, — говорит Уланов, кинув повод возникшему у конской морды мальчишке, тут же коня увели.

— Чего, Яков Михайлович? — не терпелось бабам.

— Чего! Сперва дали мы нагоняй: кто же в такую пору выставки делает? Ну, кони наши на десятом месте — обошли кулаки. Куры приз взяли приказано разводить эту породу. Мы их с Денисом Ивановичем взяли в немецкой экономии. Чудом я их сохранил. Ну и сюрприз вам, товарищи пролетарцы. Теперь покажем единоличникам да и совхозу хвост. Были, это, на выставке гости из города Ростова. Я одному пожалился на разные нехватки, он мне в ответ: шествуем над вами…

— Шефствуем, — тихо поправил Михей.

— И оказалось, он с завода. Мы, говорит, после смены собрали два трактора и передаем вам, организованному крестьянству, как от рабочего класса, — безвозмездно!

— Ура! — закричал появившийся из темноты высоченный Федор Синенкин.

Коммунары загалдели, заговорили все враз. Федор Синенкин упорно напоминал, что у него права тракториста и, натурально, он должен занимать над теми тракторами должность командира.

— А тебе, Люба, — как близкой сказал Яков кашеварке, — тоже привез одну вещь, не хотел говорить — ее смотреть надо, — да уж скажу!

— Что, Яша? — и пыхнула, как калина, на людях надо бы говорить «Яков Михайлович».

— Кухню, это, на колесах, как в дивизии! Баки, верите, никелевые, труба ровно у паровоза, суп и каша варятся в один момент, тут же, это, самогрейный куб-титан, кипяток, значит, и при той кухне сто приборов чашки, ложки, кружки! И даже комплекция фартуков и халатов для кашеварки! Точно докторица будешь теперь стряпать! Это нам подарок за кур.

— Э, мать честная! — взялся шутить шутки Федор Синенкин. — Нам бы еще одну вещь!

— Какую? — не понимает шутки Уланов.

— Самолет для председателя, чтобы по загонам летал и наблюдал сверху!

Как того и хотел Федор, все засмеялись.

— Да, вот оно как, — повернулся Михей к Марии. — И твои ягоды поспевают — ты ведь в коршаковской коммуне птичником ведала?

— Ведала…

— Вон куда твои куры залетели, даром что летать не умеют!

…На заре Мария медленно ехала на свой покос. Серый конь отчего-то развеселился, норовил в забаву дотронуться зубами до круглого женского колена, тянулся к родничкам, но только шумно принюхивался к воде, просил повод, а всадница придерживала его.

На душе — как во рту с похмелья. Растревожила ее встреча с подругами, от которых отстала. Соль она везла. Но жизнь приелась, как ни соли ее.

Утро разгоралось, румянило небо, сахарные головы гор, а ей хотелось назад, в ночь, звезды, шумный табор, где приходится и солоно, и сладко.

Глеб Васильевич уже равномерно махал косой. Антон и Иван тягали на быках копны. Митька кашеварил — сиротливо поднимался дымок у балагана.

…Парили кадушки. Ключевым кипятком с дубовыми ветками. Укладывали в них огурцы, помидоры, через три яруса — чеснок, укроп, пастернак. Мочили и сушили яблоки, чернослив, груши.

Целый день сыплется с плетеных возов в земляные ямы-кувшины картошка. На крыши таскают пудовые тыквы — им пить осеннее солнце до самых морозов, наливаться сахарной желтизной. Зерно спит с лета в закромах, выструганных, «ровно шкатулки».

В тени белых тополей на длинном столе растет капустный Эльбрус. Проворно стучат ножи баб, соседок и подруг Марии — там же мелькают и ее додельные руки. Митька и другие пацаны хрумтят сладкими кочерыжками. А настоящий Эльбрус оторвался от земли, высоко парит в небе — горячая синь разомлевшего воздуха, струясь, отделила его подошву от гор. Денек что надо.

Генерал Глеб или солдат? Если генерал, тогда почему сует нос в каждую дырку? Помогает там и сям, дает советы, проверяет рассолы — надо, чтобы сырое яйцо плавало. Лепит из свежего навоза «пирожки» на стенках — зима все подберет. И даже сам нынче варит обед на всю ораву, спустил в колодезь и водочки охладиться. Успевает и шкоду сделать — ущипнуть гладкую молодайку или пошутить так, что работницы зальются бурачной краской, кобелина бесстыжий!

Радость осеннего запасания!

П о э з и я с о л е н ы х п о м и д о р о в и л и р и к а в и ш н е в о г о в а р е н ь я!..

Тут молотят подсолнухи, рушат кукурузу, запечатывают меды сахарные, июньские. Зима впереди долгая, лютая. И Глебу она не страшна. Д о м в о л ч и ц ы — полная чаша. Сбылась извечная казачья мечта о привольной и сытой жизни. Да и как сбылась! Рядом с огненным жеребцом — железный конь, трактор! И ежели дело и дальше пойдет так, то Митька Есаулов, к примеру, опять выйдет в гвардейские полковники и будет ездить на красном автомобиле. Слюнтяй же Колесников и при Советской власти побирается.

Что ж, наладилась, слава богу, казачья жизнь, хоть и пришлось допрежь немало пострелять в брательников да в свояков.