СТАНИЧНЫЙ ФИЛОСОФ
СТАНИЧНЫЙ ФИЛОСОФ
Михей и Спиридон Есауловы служили по третьему году. На службе посеребрили алые дедовские седла, в новые черкески вшили молитвы матери «от стрелы и меча филистимлянского», хвастались дядей Самсоном, камер-казаком, и дедом «есаулом», хотя прожил тот «есаул» в хате под камышом и сносил за жизнь две рогожи да третью торбу, не считая двух шашек. Попали они в ординарцы князя Арбелина. Несли и караулы.
Турки налетали на пограничные селенья, воровали детей и продавали в гаремы Азии. На сшибках с ними Спиридон заработал лычки урядника. Стали ему подчиняться сероглазый Денис Коршак, Саван Гарцев — толстый, розовый, никому не уступающий в джигитовке, Игнат Гетманцев — молчаливый, гнущий пальцами пятаки картежник, Ромашка Лунь — сын каменщика-пророка, узенький, ученый казак, гимназию окончил с золотой медалью. Подчинялся и брат Михей.
Когда касалось казны или хозяйства, Спиридон беспрекословно слушался старшего брата, который в детстве пошел работать в кузню, чтобы младшие ходили в школу, — Спиридон окончил реальное училище. В строю же Михей ел глазами брата-начальника. Михей старше Спиридона на два года, но от своей присяги отстал, потому что сломал на скачках ногу. На службе он много и жадно учился, завидуя грамотным. В те времена было модно толстовство. Михей уверовал в спасительные идеи яснополянского графа. Подельчивый, он хочет просветить и дружков, то и дело заводит с ними разговоры о том, что и жить, и хозяйствовать в одиночку не с руки, невыгодно.
— Гуртом и батьку хорошо бить! — доказывает он.
— Дюже жирно будет, — спорит Саван Гарцев, — чтобы я с разной толчью спрягался пахать. Родня и та табачок держит врозь, а ты — гуртом! Аксененкины да Излягощины сроду пашут деревянным букарем, а у нас плуг немецкий, машина паровая!
— От машин зло, гибель народу, чугунка людей режет! — досадует Михей.
— Наша машина зерно молотит. Мельница вот тоже машина, только водяная. Что же, вручную муку толочь, как татары?
— Вручную! — оживляется Михей. — А ружья и пушки побросать в речки, отказаться от кровавой пищи, ходить в одинаковых белых рубахах, чтобы все ровные были, как трава… Верно, Спиря?
Спиридон помалкивает. Он привержен знамени, вере, обычаям отцов, доволен наследной стариной и не склонен вдаваться в рассуждения о том, чего нельзя пощупать. Да и смешны ему рассуждения брата. Спиридон знает по училищу, что Земля круглая и ходит вокруг Солнца, а Михей доказывает словами графа обратное. Вычитал Михей у графа фразу: «Несмотря на то, что его лечили врачи, он выздоровел», — и отказался от услуг полкового лекаря. Однако стать травоядным не смог — приученное к салу брюхо взбунтовалось. Или оружие…
— Будешь револьвер, что на приз выиграл, в речку бросать — отдай мне! — улыбается урядник Спиридон.
Кольт Михею отдавать жалко.
Сочувствует Михею один Денис Коршак, что все свободное время читает, и читает подальше от людей. Как-то Михей подследил Дениса с книжкой, в кустах.
— Интересная? — спросил Михей.
— Ага, — неохотно ответил Денис.
— Про чего?
— О богатстве. «Капитал» называется.
Наживать капитал Михей не собирался. Да и что это за книжка — ни картинок, ни обложки доброй, и слова вроде русские, а непонятные. Денис попробовал пересказать книжку — Михея в сон потянуло, неинтересно. Иное дело, когда Денис анекдоты об офицерских женах рассказывает — животы надорвешь со смеху. Денис согласен с Михеем в главном: жизнь идет не по тому руслу. Даже на их почетной службе многое им не нравится. Но долг не позволял, чтобы мушка винтовки виляла от голов контрабандистов и вражеских аскеров.
На второй год Михей и Спиридон попали в плен. Граница, горный поток, проходила по середине древнего села. В базарный день Спиридон, выпив, каким-то образом перешел за кордон, пил с крестьянами, торговал у них коня. Увидел его Михей. Машет рукой Спиридону, тот смеется. А махать долго опасно — аскеры заметят. Михей, будто рыбача под камнями потока, выбежал на чужую сторону, поймал брата за руку, но поздно — их схватили. Связанных братьев бросили в старую мечеть.
Тлен, сырость и мрак. Крысы, как собаки. День или ночь на дворе? Потом в трещину блеснуло созвездие. Михей покатался у стен, нащупал телом остро выступающий камень и, стесав плечи до мяса, перетер ремень. Развязал брата. Потом — могучий был казачина — расшатал решетку, кованную, должно, при царях Урарту. Вылезли. Аскер спал у двери. Тут бы и бежать через реку, но Спиридон приложил палец ко рту, показал на стяг-полумесяц, кошкой полез по выступам мечети, снял шелковый знак. Спускаясь, сорвался, загремел, и нога, как на грех, подвернулась. Часовой выстрелил. Михей подхватил брата на спину и побежал. Ночь была темная, это и спасло. В грохоте пальбы, в гортанных криках переплыли речку. Михею нашили урядника, а Спиридон стал хорунжим, знаменосцем полка. Полк считался императорским. Пятеро подчинявшихся хорунжему казаков тоже приставлены к полковому знамени. Когда полк шел парадом, Спиридон ехал со знаменем впереди командира, а пятеро удальцов охраняли сто с шашками наголо. Турецкий стяг отвезли в Петербург как доказательство высокого воинского духа терцев, хотя дело началось с того, что хорунжий Спиридон Есаулов выпил лишнего.
Спиридон и Денис Коршак чистили коней. В конюшню вошли полковой есаул, два субалтерн-офицера соседнего кавалерийского полка и какой-то бритый штатский господин с кавказской тросточкой.
— Казак Коршак, — сказал есаул, — этот господин из полиции.
Господин ласково поклонился Коршакову:
— Я должен обыскать вас, снимите черкеску, сапоги, шапку.
Денис разделся. Спиридона резанул по сердцу треск отрываемой подкладки, ждал — вот сейчас зашуршат ассигнации или покатятся золотые червонцы. Но сыщик ничего не обнаружил.
— Вам знакомо это письмо? — показал он Денису мелко исписанный листок.
— Да, письмо от станичного учителя… По какому праву вы обыскиваете меня и залезли в мой сундук?
— Вот приказ обер-прокурора. Ваш учитель приговорен к повешению. Теперь занимаемся учениками. Где храните литературу?
— Какую?
— Не валяйте дурака. Где книги?
— В сундуке.
— Видел: «Королева Марго», «Обломов» и прочее. Я спрашиваю, где изволите держать господина Карла Маркса сочинения? Из письма вашего учителя явствует, что таковые вам посылались.
— Не получал.
— Где ваше седло?
У Спиридона захватило дух — мало ли что! Стоя в полутьме, сзади сыщика, он мигнул Денису на свое седло. Денис снял с крюка и поднес к дверям, к свету седло Спиридона. Сыщик внимательно осмотрел подушки, потники, торока. Ничего.
Субалтерн-офицеры, молоденькие, розовощекие, с усмешкой смотрели на сыщика — они были понятыми и, как все военные, недолюбливали полицию. Есаул, заботящийся о чести полка, откровенно позевывал. Наконец Денис и Спиридон остались в конюшне одни.
— Что у тебя в тороках? — задыхаясь, спросил Спиридон.
— Книга…
— Дай сюда! — хорунжий взял книгу, подержал ее на расстоянии, как змею, и утопил в яме с навозной жижей, под дощатым настилом. Спросил:
— Против… царя?
— Нет, — не признался Денис. — Против богатых. Не Маркса. Господина Плеханова сочинение.
Хорунжий был потрясен. Денис, добрый малый, честный товарищ, с которым в детстве ходили за подснежниками, дрались с кубековцами, разоряли гнезда сов и луней, пасли гусей и телят, христаславили, Денис, исправный по службе казак, имеющий трех коней, серебряное оружие, туго набитый кошелек, сын станичного богача скотовода, — Денис против богатых! Бешенство только теперь подкатило к глазам хорунжего. Он схватил плеть и всыпал бунтовщику пяток-другой горячих. Денис не пошевельнулся.
— Ты еще, чудом, не богоборец?
Денис молчал, побледнев.
— Смотри, Денис, голову оторву, если замечу какие книжонки, не попадайся!
— Не попадусь… Спасибо, Спиридон Васильевич, век не забуду, — Денис впервые назвал друга детства по отчеству.
— Ставь полуштоф! — приказал командир. По дороге спросил: — В тюрьму могли посадить?
— В каторгу сослали бы, могли и повесить. Наума Абрамовича повесили.
— Тогда четверть спирта, — уточнил свое вознаграждение хорунжий.
С тех пор жилось Денису неуютно — был человек, владеющий его тайной. В глубине сознания он хотел бы, чтобы Спиридон погиб, исчез. Он часто угощал командира вином. Спиридон стыдился этого, но какой казак откажется от чарки!
Немало табаку пожгли казаки в караулах у полкового штандарта. И вот служить им осталось считанные дни.
Шел тысяча девятьсот десятый год.
Командир полка Арбелин вызвал караул знамени. Начистили казаки сапоги, закрутили усы, явились. Арбелин занимал крыло небольшого замка на утесе. Казаки чтили князя за род, простоту и несметные богатства. В дворянских книгах упоминался предок князя, вышедший ко двору с Кавказа в свите Марии Темрюковны. При Елизавете Прекрасной в черкесские жилы влилась голубая немецкая кровь. Арбелин родился в чине сержанта. Наследовал обширные поместья, капиталы во многих заграничных банках и даже горы, помеченные на картах как высочайшие — по словам князя, Эльбрус принадлежал Арбелиным. Служа в казачьих боевых частях, князь не делал никакой карьеры при дворе, подтрунивал над генеральным штабом и в сорок лет был полковником. Будучи философом, не женился. В замке была женская прислуга с польскими и итальянскими именами, оставшаяся от покойной матери. Кому она прислуживала, не ясно — полковник обходился денщиком. Казакам Спиридона приходилось седлать служанкам коней и ездить с ними на прогулки. Там рвали они лилии, плели венки, амурничали с казаками, ожидая князя, который любил играть с ними в лапту.
Полковник встретил казаков по-домашнему — нездоровилось. Приказал: через два дня приготовить стол на семь персон. Персоны же будут знатнейшие. Однако пусть казачья еда на сей раз заменит ухищрения французской кухни. Казаки подивились поручению — ведь у князя в соседнем именье целая орда поваров и поварят. Но каждый казак умеет готовить пищу и обряжать горницы для пиров. Для этого есть у них разные причиндалы кухонный снаряд, и всегда наготове поговорка:
— За вкус не ручаюсь, а горячее будет!
Они спустились в кладовые, для начала выпили княжеской водки и приступили к делу. Спиридон на час отлучился в каморку младшей служанки Эвелины, влюбленной в казака не на шутку. Убрали кунацкую шкурами пантер, ярко-желтыми ветками дуба, посыпали пол зеленым сеном. В камышах Михей и Игнат Гетманцев, искусные стрелки, настреляли фазанов. Лунь в реке наловил рыбы. Запел на точиле кинжал Спиридона. Шашлычину опустили в чистейшее сухое вино.
Синий студеный вечер сошел с гор. На дворе холод, пропасть. А в кунацкой беснуется от ветра жаркое пламя камина. На углях шипит мясо. На столе караваи теплого хлеба, который с редким уменьем пек Саван Гарцев. Исходят слезами бутылки водки. Вместо высоких кубков с фамильной монограммой гранд-служанка с презрением поставила чихирные чашки-ковшики. На лавке ручной бочонок вина, стянутый желтой медью. Там же батарея пыльных бутылок с изображением моря, пальм и песка, по которому идут гренадеры.
— Ром, — без особого труда прочитал Спиридон латинские буквы.
А Роман Лунь не только перевел слова этикетки, но и рассказал сослуживцам о далеких пальмовых островах. В оставшееся время Игнат Гетманцев успел сыграть в карты с дамами замка, а Спиридон еще сходил к белокурой полячке. Накрыв стол суровым полотном, казаки начали разбирать бурки и шашки, сваленные в углу, и гадали: кого ожидает князь — не главнокомандующего ли войсками Кавказа, а может, и самого министра из Петербурга?
Вошел князь. В серой черкеске, мягких ноговицах, с длинными, по-княжески, волосами, пепельными, подвитыми на концах. Отстегнул и поставил в угол, в общую кучу, старинный меч с деревянной рукоятью, простой и тяжелый, как плуг. Казакам лестно, что оделся командир не в рыцарские одежды, а как простой казак, и даже саблю бриллиантовую не взял, ничем не отличаясь от рядовых полка.
— Ваше сиятельство, желаем доброго веселья! — спешили Игнат — к картам, Спиридон — к зазнобе, Денис — изобретать новый затвор винтовки.
— Рыбный холодец в чулане! — доложили Гарцев и Лунь, а Михей показал на второй и третий запасы питья — всегда, замечено, не хватает.
Тут князь, как в древние года, земно поклонился казакам:
— Господа! Прошу к столу!
Станичники оробели.
— Не откажите князю в чести!
Стоят как вкопанные.
— Что ж, не по душе вам полковник Арбелин?
Будучи прямого нрава, чтя хлебосольство, казаки стоя пригубили сок гренадеров. Видят, не шутит командир. Сели на некрашеные лавки. И вот, как дружина с Олегом, пируют они. Завязалась беседа. Праздной показалась она. Зато годы спустя кое-кто с религиозным трепетом припомнит этот вечер и князя-ясновидца.
Начал Арбелин. Издалека начал.
— Что, братцы, кончается ваша служба царю-батюшке?
— Так точно — срок!
— Небось соскучились по дому?
— Душа изныла, ваше сиятельство!
— Женки дома?
— У двоих.
— Вот они сейчас рвут и мечут напоследки — слыхал я, гусарский полк квартирует в вашей станице.
— Ничего, поучим, — беззлобно улыбнулись женатые Игнат и Саван.
— Вы тут моих не перепробовали?
— Чуток есть, — захмелели казаки.
— Ну и молодцы! На то и казак! Дай бог свидеться вам с родными и поклониться могилкам!
— Приезжайте к нам опять, господин полковник, хучь нашей воды вволю попьете, со всего света едут к нам господа пить воду, будто дает она человеку большую силу.
— Я с детства бываю в вашей станице и буду опять. А если бы и не захотел приехать, так господь повелит!
В чистой горнице со сводчатым потолком теплынь, пахнет сухими травами, горячим ромом. В серебряной филиграни подсвечников плавится ярый воск. За узкими окнами-амбразурами мороз и ночь. В трубе гудит ветер. Опадают пепельные лепестки с затихающего жара. Ночь зимняя длинна. И много еще выпивки, песен, присказок. А кто полного не выпьет рога, тот не казак. Известно, казакам под силу такое, что фабричным хамам ванькам и не снилось. Вспомнили немало примеров мужества и отваги любимцев царя. А князь разжигает: будто люди не от одного корня пошли — казаки, как и дворяне, божественного завода. Знаменщики смутились: дворяне — господа, а весь род людской проистек из яйца Адама и Евы. Но для захмелевших гордецов слова князя лестны. Даже толстовец Михей не станет делать одно дело рядом с мужиком. Даже Денис Коршак, ищущий пути переустройства мира, на миг поддался общему опьянению. Правда, бывал казак и грабителем, брехуном несусветным, но зато он же при случае с неба звезду сорвет, грудью встанет на защиту малых и старых.
И верно, не хватило питья. Жарили и нового барана. Не часто приходится сидеть с друзьями вокруг чаши пировой, не всегда услышишь такие чудесные песни, какие поет Спиридон. Время летит — драгоценное время. А мы пылинки. В трудах и походах проходит жизнь. Некогда остановиться, подумать. Так хоть соберемся на пир-беседу. Давайте же пить вино, пока черной хмарой не надвинулась година скорби, пока казачья библия не стала книгой смертей!
— Гулять в родимых станицах придется вам недолго, господа!
— Как так? — встряхнулись слуги отечества, как соколы на белой рукавице охотника.
— Грядет Хам, Зверь в образе человеческом. Войны будут кипеть, моря покраснеют от крови, реки разольются от сиротских слез. Железных увидите птиц, — сам князь уже зрел аэроплан, — отречетесь от матери и от отца. Будет вас Хам пожирать бронзовой челюстью!..
Не думая, слушает старшего Гарцев с подобострастием на рыхловатом пшеничном лице. Гетманцеву жжет карман колода карт — договорился с полковыми игроками играть. Михей добросовестен — впитывает всякие знания. Скептически схилился над столом Спиридон — мало ли брешут по пьянке! Серьезен и будто взволнован Коршак, временами хочет заговорить и сдерживается. Жадно слушает синеглазый Лунь — его отец тоже вещал в станице смутные времена, нашествия желтых орд, и Роман вставляет отцовское:
— В старину говорили: поднимется Китай — конец света.
— Слыхивал я, — говорит Арбелин, — будто просыпается Китай. Народились там какие-то б о к с е р ы, поедающие человеческих детей. А с запада движется коммуна, карлы заморские…
Снова освежили стол казаки. Набили трубки злат-травою, принесли в ладонях угольков.
Далеко за полночь закончился рассказ князя о грядущем, сильно смахивающий на откровения святого Иоанна.
И в зимнюю пировую ночь повел Арбелин казаков в арсенал замка. Стальные кольчуги, о которые плющится пуля. Бельгийские винтовки на ложе мамонтовой кости. Пистолеты — в рукоятях мерцают, как светильники, самоцветные камни. Невидный, без золота и черни, но страшно дорогой булат, секрет коего утерян.
Снял князь с ковра шесть одинаковых шашек — ни пылинки, видать, повесили недавно. На вороненых клинках золоченое изображение трубы Гавриила Архангела, что запоет в день Страшного суда.
— Нате! Берите! Помните князя Арбелина! Долго вам скитаться и мыкаться по торжищам России! Стойте за веру, царя и отечество с этими шашками! Не перекладывайте их в другие руки.
— Спаси бог, ваше сиятельство, совсем разорили вас. — Казаки поцеловали узкие стальные зеркала, черные, но блескучне.
— Не оскудеет рука дающего… Вина!..