Домашний очаг и перемены в гендерных традициях
Домашний очаг и перемены в гендерных традициях
При взгляде на архивные и мемуарные источники больше всего удивляет многообразие ролей, доступных женщинам, владевшим землей. Надо сказать, что ни Арина Власьевна, ни Анна Одинцова из «Отцов и детей» не были типичными помещицами для императорской России. Девушек специально не приучали с юных лет распоряжаться по хозяйству в имениях, но в повседневной жизни они видели, какую важную роль берут на себя женщины*, управляющие семейным имуществом. В мемуарах XIX в. и мысли нет о том, что дворянки, которые хозяйничают в имениях и заботятся о своих финансовых интересах, нарушают нормы женского поведения, как и о том, что мужчин в их семьях унижает открытое проявление женских деловых качеств. И помещиков, и помещиц одинаково хвалят за заботу о благосостоянии семьи, за сохранение вотчинных земель, за солидное наследство, переданное детям. И соответственно тех женщин, которые совсем не занимались своими имениями или плохо ими управляли, не извиняла принадлежность к слабому полу.
Однако остается вопрос, менялись ли со временем цели, определявшие женское поведение, а если нет, то почему. Изучая жизнь женщин, европейские историки в основном уделяли внимание парадигме обособленных сфер мужского и женского влияния, а также пересмотру принятой парадигмы. Ученые подвергли разгромной критике понятие о публичном и приватном как инструменте анализа и, щедро ссылаясь на документы, доказали, что поведение европейских женщин не отвечало концепции «возврата к домашнему очагу»[173]. Но несовершенство, во многих отношениях, теории обособленных сфер в качестве инструмента понимания женского опыта не помешало ей в свое время вызвать появление целого слоя дидактической литературы, которую жадно поглощали образованные россияне{552}. Идеология обособленных сфер, попросту говоря, гласила, что участие женщины в жизни общества должно быть ограниченным, а отведенная ей сфера влияния — это дом. Просветители и авторы пособий, содержащих советы по домоводству, превратили домашнюю сферу в объект почитания и в центре ее решительно поставили женщину. Ассоциация между женщинами и домашним бытом едва ли была новшеством для Европы конца XVIII в., но эта теория тендерного соотношения возвела труд материнства и его важность на новую высоту{553}, перечеркнув все иные источники женской идентичности.
Влияние идеологии обособленных сфер на тендерные традиции в России проявлялось, в частности, в обостренном внимании к тому, чтобы авторитет женщин не выходил за определенные рамки. Один ученый указывает на изменение такого рода на самом верху социальной пирамиды — в общественной роли русской императрицы. Исключив посредством нового закона о престолонаследии 1797 г. возможность очередного женского царствования в России, Павел I установил новый регламент жизни для своей супруги, при котором «ее главной сферой должен был стать дом, а не двор и не государство»{554}. Более того, если в XVIII в. на престол одна за другой вступали женщины, и это не представляло «особой проблемы» для русских людей{555}, то в XIX в. они уже были склонны оценивать своих властителей в чисто тендерных терминах. Оглядываясь на царствование Екатерины II, фрейлина А.Ф. Тютчева отметила: «Екатерина II была не столько умной женщиной, сколько гениальным мужчиной; она была призвана к тому, чтобы влиять на людей, направлять их, управлять ими». Тютчева далее признается: «Императрица [Александра Федоровна], которая считается такой доброй, цесаревна, великие княгини вызывают во мне в тысячу раз более робости, чем император и великие князья. По отношению к женщинам я чувствую разницу положения, по отношению к мужчинам — только разницу пола»{556}.
В рамках маленькой семейной вселенной перемены шли медленнее. С конца XVIII в. русские писатели и просветители вслед за своими европейскими собратьями внушали дворянкам, что следует меньше времени тратить на увеселения при дворе и в обществе и больше посвящать себя заботе о детях. Статья, появившаяся в журнале «Патриот» в 1804 г., гласила: «Нет и не будет надежды к счастию нравов, пока женщины не возвратятся к домашней жизни»{557}. Однако, если верить мемуарной литературе, призывы к знатным дамам сосредоточиться на материнстве пропадали втуне. Действительно, и мужчины, и женщины, писавшие воспоминания после отмены крепостного права, говорят о равнодушии дворянок к воспитанию детей как о типичном явлении прежних времен. Многие из этих авторов сообщают, что управление делами поместья занимало их матерей с утра до вечера{558}. «Мы долго не знали, кто наша настоящая мать, — писала Надежда Соханская. — Маменька — в безпрестанных разъездах по делам, а тетеньки, кажется, спорили одна перед другою, кому лучше заменить ее»{559}. Бабушка А. Купреяновой не принимала никакого участия в воспитании своих детей, семеро из которых умерли. Купреянова писала, что, когда дети умирали, бабушка сохраняла невозмутимость и «спокойно возвращалась к своему долгу. А долг ее был — угождать мужу и поддерживать достоинство дворянской семьи»{560}. Екатерина Хвостова рассказывала, что мать очень любила ее, а между тем она на два года покинула трехмесячную дочку, чтобы следовать за мужем, пока тот служил в армии{561}.[174]
Эти рассказы свидетельствуют о неравномерном распространении идеологии возврата женщины к домашнему очагу среди высшего сословия дореформенной России. В жизни некоторых дворянских семей уже в начале XIX в. были очевидны изменения и растущая важность эмоциональных связей. Для таких дворянок, как Варвара Томилова, в материнские обязанности уже входил и собственноручный уход за детьми. В письме к мужу Алексею в 1812 г. Томилова рассказывает, как сама ежедневно купает дочку, и поясняет, что нянька маленькой Кати весьма неаккуратна в соблюдении правил гигиены, а эти ежедневные купания укрепляют взаимную привязанность матери и ребенка{562}. Через четыре года Томилова вела ежедневный дневник, в котором очень подробно описывала успехи дочери в русском и французском языках, а также нередко находившие на девочку приступы гнева{563}. Варвара Томилова лично наблюдала за обучением Кати и еще одной девочки — жившей у них родственницы, но умела находить время и на дела по имению{564}.[175]
Хотя не следует преувеличивать разрыв преемственности после 1861 г., мемуары демонстрируют явный сдвиг в тендерных традициях и моделях семейной жизни после отмены крепостного права. В последние десятилетия эпохи крепостного права элементы концепции обособленных сфер мужского и женского существования уже входили в более широкое представление о тендерном устройстве общества[176]. Однако авторы мемуаров показывают, что их современники в XVIII—XIX вв. нисколько не считали недостойным для дворянки переложить ответственность за воспитание детей на слуг или незамужних тетушек. Вместе с тем мемуары, написанные в основном после 1861 г., уже подразумевают новые требования, предъявляемые к поведению матери. Отмена крепостного права уничтожила бесплатный труд, на котором традиционно держались дворянские дома. В результате в 1860-е годы потоком хлынули руководства по воспитанию детей и пособия по домоводству, свидетельствуя о возросшей озабоченности проблемами домашнего хозяйства и материнства{565}.
Дидактическая литература прямо не запрещала женщинам браться за управление поместьями. Тем не менее в конце столетия несоответствие между европейскими требованиями к поведению и морали женщин и традиционным русским соотношением тендерных ролей стало выражаться в более критическом взгляде на помещиц. Если Вигель еще призывал женщин заботиться о процветании поместий, то позднее к помещицам, разбиравшимся в хозяйстве, стали относиться уже не столь однозначно. Описывая усадебную жизнь накануне отмены крепостного права, Д. Свербеев приводит историю соседнего помещика, чья жена спасла имение мужа от разорения, и при этом замечает, что иметь такой талант к делам явно не подобает женщине («она, способная на всякое дело не по-женски… взялась за устройство имений мужа»){566}. Когда в 1874 г. арестовали Софью Субботину за то, что она у себя в имении открыла школу для крестьян и рабочих, один конторщик свидетельствовал против нее, обвиняя в образе жизни, неприличном богатой помещице: «Вставала рано, говорила с рабочими, вела сама хозяйство»{567}. Многие писатели изображали умелых женщин-управительниц алчными и бессердечными (вспомним гоголевский рассказ «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»). В других произведениях, например у Чехова и Островского, женская неспособность толково распоряжаться собственностью предстает как один из симптомов упадка русского дворянства. В «Лесе» Островского один персонаж заявляет: «Но действительно у нас много дворянских имений вконец разорено бабами. Если мужчина мотает, все-таки в его мотовстве какой-нибудь смысл есть; а бабьей глупости меры не положено»{568}. Не следует преувеличивать значение таких примеров, но все же они иллюстрируют некоторые перемены в отношении к экономическому авторитету женщин со стороны русских людей — по крайней мере, в письменных свидетельствах.
Однако на практике традиционная связь между ведением домашнего хозяйства и делами по имению означала, что дворянки не переставали активно заниматься своими поместьями. Важно отметить, что возросшее внимание дворянок к воспитанию детей в пореформенное время не мешало им управлять крупными поместьями. Описывая свое детство на Украине накануне революции, Владимир Коростовец уделил внимание трудам своей матери, взявшейся за модернизацию имения и вводившей там «индустриальные методы», вопреки возражениям бабушки, которой принадлежало имение[177]. Князь Тенишев, вручив свое имущество жене Марии, вместо того чтобы самому им заниматься, попросил ее ближайшую подругу, княгиню Святополк-Четвертинскую, помочь жене привести имение в порядок{569}.[178] Хотя число имений, принадлежавших дворянам, резко сократилось после отмены крепостного права, заметная роль дворянок в управлении имениями сохранялась на протяжении всего XIX в.
* * *
И до и после отмены крепостного права у русских дворянок было мало возможностей проявить себя в каких-нибудь иных областях, кроме двойной роли жены и матери. В течение XIX в. незаметно произошло переосмысление не столько самих этих ролей, сколько их внутренней сущности. С точки зрения русской дворянки дореформенной эпохи, хорошая мать должна была прежде всего беспокоиться о финансовых интересах своих детей, даже если она пренебрегала прямой физической заботой о них. Княгиня Дашкова выразила именно такой подход к материнству, описывая свои старания обеспечить наследство для детей: «Подобно тому как мне приходилось быть гувернанткой и сиделкой моих детей, я хотела стать хорошей управительницей их имений, а потому никакие лишения не были в тягость»{570}.[179] Материнское попечение о делах детей толкало женщин и на более героические шаги. В донесении о крестьянском бунте в 1857 г. военный губернатор Колюбакин с восхищением писал об одной местной помещице: «Вдохновленная чувствами и обязанностями матери-правительницы, хранящей наследие детей своих», она села на коня и выехала сразиться с взбунтовавшимися крестьянами{571}. Как хорошие жены дворянки не только руководили домашними работами, но и надзирали за управлением и финансовым благополучием поместья в целом. Если некоторых дам, вроде графини Румянцевой, тяготили эти обязанности, то другим нравилось хозяйничать в поместьях или хотя бы чувствовать власть над другими членами семьи. И снова княгине Дашковой принадлежит самое красноречивое свидетельство того, что многим русским дворянкам успехи в управлении поместьями приносили удовлетворение и самоуважение. Ее мемуары полны рассказов о том, как она трудилась, чтобы привести в порядок дела по имению, и дышат гордостью за то, что ее крестьяне живут в достатке{572}.
Активность русских дворянок в управлении поместьями, как и благоприятные отзывы о деловых способностях женщин, обнаруживает устойчивость русских тендерных традиций перед влиянием европейских представлений о том, что подобает женщине, а что нет. Разница между соотношением тендерных ролей в России и в Европе отражала контраст между дворянской традицией и новой культурой среднего класса. Европейские дворянки времен Старого режима пользовались гораздо большими свободами в публичной сфере, чем их преемницы из среднего класса: они выступали как законодательницы придворных обычаев и брали на себя ответственность за руководство земельными владениями, если того требовала необходимость. И эта практика продолжалась и в XIX в.{573} Но даже при Старом режиме имущественное право на Западе препятствовало замужним женщинам всех социальных состояний заключать сделки от своего имени. При всей своей несовместимости с реальными обстоятельствами жизни европейских женщин, идеология возврата к домашнему очагу подкреплялась здесь правовой системой, которая ограничивала правосубъектность замужних женщин и из-за которой их вклад в экономическую и деловую жизнь семьи оставался скрытым от глаз.
Русским дворянкам, как и европейским, внушалась скромность, целомудрие, покорность мужьям{574}, а мужчинам полагалось смотреть на своих жен как на хрупкие существа, нуждающиеся в их заботе{575}. Но этот идеал слабой и зависимой супруги очень сильно расходился с законодательной системой, возлагавшей на замужних женщин ответственность за их дела. Более того, он противоречил повседневному опыту дворянок, которые руководили своими поместьями и умело решали правовые и имущественные вопросы при минимальной помощи со стороны родственников-мужчин.
Многие историки усматривали в отмене крепостного права водораздел в истории дворянской семьи. Один ученый отмечал, что, когда после 1861 г. у русских дворянок осталось мало слуг и сократились доходы, они начали «заниматься воспитанием своих детей, нередко впервые ухаживая за младенцами самостоятельно»{576}. Как бы то ни было, правовой статус дворянок ослаблял влияние идеологии обособленных сфер в России: в вопросах собственности западноевропейские идеалы женственности не вытеснили традиционные тендерные соотношения в императорской России, а сосуществовали с ними. Хотя русские авторы первой половины XIX в. пользовались риторикой сентиментализма и призывали женщин ограничить свое влияние домашним кругом, их поклонение европейским образцам не приводило к освобождению женщин от ответственности за финансовые дела — свои собственные и их детей. Со своей стороны, русские дворянки выработали свою версию идеологии возврата к домашнему очагу лишь после того, как изменились материальные условия их жизни с отменой