Помещики и дурное обращение с крестьянами

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Помещики и дурное обращение с крестьянами

Самым распространенным мотивом лишения помещиков контроля над имениями служило жестокое обращение с крестьянами. В первой половине XIX в. местные и центральные власти, опасавшиеся крестьянских бунтов, были буквально одержимы стремлением не допускать помещичьих издевательств над крепостными. Петербургские чиновники неустанно внушали губернским властям, чтобы те напоминали местному дворянству о его ответственности за крестьян и о том, что помещики, превысившие свою власть, лишаются права распоряжаться имениями. Под дурным обращением понимали не только телесные наказания и непосильный труд, но и те случаи, когда крестьянам давали слишком мало земли. В итоге губернские предводители дворянства и губернаторы усиленно собирали информацию о том, у кого среди подвластных им дворян меньше двадцати крепостных душ и кто выделяет крестьянам меньше 4,5 десятин земли, т.е. минимального прожиточного надела{644}. Местные власти выискивали и другие признаки притеснений. В 1832 г. министр внутренних дел инструктировал московского губернского предводителя дворянства внимательно наблюдать за дворянами, подозреваемыми в жестокости, и предупреждал, что, когда при переселении крестьян не соблюдаются должные меры, есть риск спровоцировать волнения. Хотя министр преуменьшил масштаб проблемы, уверяя предводителя, что такие происшествия редки и обычно происходят по вине старост, он все же настоятельно просил, чтобы уездные предводители не спускали глаз с местного дворянства. Через десять лет Министерство внутренних дел перестало делать вид, будто считает случаи дурного обращения с крестьянами исключительным явлением. Теперь министр заявил, что они далеко не редкость, и устроил разнос уездным предводителям, смотревшим на дело сквозь пальцы{645}.

До нас дошло поразительное множество дел о жестокости помещиков; ими переполнены материалы служебных архивов предводителей дворянства, а также собрания документов полиции и Сената. Нельзя сказать, что в XVIII в. случаи, когда помещиков наказывали за истязания крестьян, были неслыханным делом[198]. В 1768 г. нашумела история по сей день печально знаменитой Салтычихи. Эта помещица за мелкие или даже мнимые проступки засекла до смерти десятки дворовых, причем заставляла своих людей прятать тела замученных{646}. Однако крестьянам, страдавшим от невыносимой жестокости хозяев, было, в сущности, почти некуда обратиться за помощью, ибо закон отнюдь не поощрял их к подаче жалоб на своих владельцев{647}. Крестьяне же, задумавшие отомстить своим мучителям, прибегали к другому приему — к формуле «слово и дело», означавшей обвинение в оскорблении величества, а заодно доносили и о том, что обращение помещиков с крепостными оставляет желать много лучшего. Так, в 1764 г. Николай Иванов объявил, что его барыня, Устинья Соколова, вернувшись с коронации Екатерины II, говорила, что новая императрица недостойна править Россией, потому что родом она иноземка. За свое усердие Иванов был сурово наказан, как и практически все крестьяне, приходившие с доносами на своих господ{648}.

Когда в 1797 г. император Павел изменил закон и разрешил крестьянам жаловаться на господ за жестокое обращение, немедленно хлынул поток челобитных от обиженных крепостных. Показания этих людей не принимались как улики против помещиков, но вина барина могла быть установлена, если соседские помещики и крестьяне, не принадлежавшие обвиняемому, вызывались ее подтвердить. В первое время после выхода нового указа помещиков признавали виновными в жестоком обращении лишь в редких случаях[199]. Но уже во втором десятилетии XIX в. власти с большей, чем прежде, решимостью вставали на защиту обиженных крестьян.

Для хозяев, которые секли крестьян и морили их голодом, предусматривался определенный круг наказаний. В самых крайних случаях таких помещиков лишали дворянства и подвергали пожизненной ссылке или заточению в монастыре, где у них было время подумать о своих грехах[200]. Такова была судьба той же Салтычихи, а также Анны Лопухиной, чьи дворовые показали, что она избивала их детей и втыкала булавки в языки и в грудь крепостным женщинам{649}. В 1769 г. поручик Федор Тарбеев убил свою крестьянку, за что Сенат приговорил его к шести месяцам монастырского покаяния с последующим разжалованием в нижние чины{650}. В Симбирской губернии в 1801 г. жена майора Нагаткина лишилась дворянского звания, после того как ее свирепое рукоприкладство стало причиной смерти одиннадцатилетней дворовой{651}. Когда в XIX в. наказания за жестокое обращение с крестьянами усилились, Сенат перестал ссылать провинившихся помещиков в ближайшие монастыри, предпочитая различными способами ограничивать их имущественные права: некоторых хозяев отстраняли от управления имениями, а других лишали права заключать всякие сделки с недвижимостью. Но чаще всего этим помещикам вообще запрещалось появляться у себя в имениях.

Дела по обвинению в жестоком обращении с крепостными дают уникальную перспективу для оценки роли тендерных факторов во взаимодействии помещиков с судебными властями. Многие историки в XIX в., невзирая на свидетельства об обратном, делали широкие обобщения на основании нескольких нашумевших случаев и в итоге заключали, что женщины по своей природе склонны тиранить подвластных им людей{652}. Труднее установить, как относились к помещицам официальные власти: есть ли причины считать, что они были расположены воспринимать обвинения против помещиц более серьезно, чем жалобы на мужчин дворянского звания? Чаще ли женщины сталкивались с сопротивлением непокорных крестьян, чем мужчины? А когда помещицу привлекали к ответственности за немотивированные наказания крестьян, то исходили ли жалобы на нее от пострадавших или от родственников самой барыни, задумавших завладеть ее поместьем?

Если мы сравним, сколько мужчин и женщин проходили по таким делам, то увидим, что доля помещиц, обвиненных в дурном обращении с крепостными, вполне соответствует проценту имений, находившихся в женских руках в первой половине XIX в. Секретный департамент, учрежденный Павлом I для рассмотрения крестьянских прошений, в 1797—1798 гг. заслушал 45 дел о жестоком обращении, и лишь в 5% из них участвовали помещицы{653}. В документах Московского дворянского собрания сохранилось 109 жалоб на притеснения крестьян со стороны владельцев за 1794—1846 гг., из которых 65 (60%) было подано на помещиков-мужчин и 44 (40%) — на женщин{654}.[201] Садизм, проявляемый прекрасным полом, в XIX в. сильнее щекотал нервы современников, в то время как суровость и равнодушие к крестьянам были в равной мере присущи помещикам и помещицам.

В последние десятилетия перед отменой крепостного права чиновники, вероятно, разделяли нелестное мнение историков о женской натуре. В докладе о положении крестьян накануне реформы А.В. Головнин отметил, что помещицы «упрямее… и, к сожалению, …бессердечнее» помещиков{655}. Другой чиновник писал, что «женщины превосходят мужчин в жестокости и отличаются изобретательностью наказаний»{656}. Впрочем, когда крестьяне приходили в уездные суды с рассказами о том, как их притесняют и морят голодом, чиновники не делали различий между владельцами-мужчинами и женщинами. Чтобы проверить истинность обвинений, предводитель дворянства несколько раз наведывался в имение подозреваемого или подозреваемой и искал признаков физического насилия над крепостными. Кроме того, он собирал сведения о его поведении у соседских помещиков и их крестьян. Если эти показания говорили о том, что находящийся под следствием землевладелец в самом деле обижал своих крестьян, тогда его или ее имение незамедлительно бралось в опеку. Многим из таких владельцев запрещалось распоряжаться своими владениями и даже посещать их, хотя они получали некоторую сумму на содержание из доходов с этих имений.

Такие наказания кажутся мягкими в сравнении с пожизненными ссылками, к которым приговаривали дворянок в XVIII в. Даже помещики, причастные к гибели своих крестьян в результате беспощадной порки, не лишались дворянства и не высылались в монастыри[202]. Так, в 1826 г. в Курской губернии некто Денисов и его жена были обвинены в убийстве одного из своих крестьян, но оба отделались всего лишь высылкой из имения{657}. Такое же наказание назначили помещице Мистровой в Тверской губернии в 1841 г.: после жестокого избиения крепостной женщины, которая вскоре умерла, ей запретили жить в своем поместье и приговорили к двум месяцам тюрьмы. Дворянства же ее не лишили{658}.

Материалы рассмотрения дел провинившихся помещиков в дворянских собраниях и центральных органах власти не оставляют сомнений в том, что больше всего беспокоил чиновников, искавших признаков «жестокого обращения с крестьянами», «мотовства и расточительности» или безнравственности («неприличное поведение», «неблаговидная или развратная жизнь»), не пол преступника, а его или ее принадлежность к дворянству. Этот мотив отражался и в жалобах, адресованных властям. То и дело суть обвинений, изложенных в прошениях и в официальной переписке местных и центральных органов власти, сводится к тому, что обвиняемый виноват в недворянском поведении. В 1839 г. Сызранское дворянское собрание спорило, изымать ли имение у лейтенанта Шильникова за его пьянство и поведение, «неприличное званию дворянина»{659}. Докладывая об ужасных поступках Александры Тютчевой, волоколамский уездный предводитель дворянства писал, что она так быстро промотала свое наследство, что осталась без крыши над головой. Несмотря на свое благородное происхождение, продолжал он, она потеряла всякий стыд и ради пропитания опустилась до крестьянской работы{660}. Власти сделали выговор помещице Нарышкиной за плохое управление делами дочери во время опекунства над ее имением. Предводитель, докладывавший по делу, отметил, что Нарышкина пользуется репутацией, «унижающей дворянское достоинство»{661}. Словом, во многих из этих дел звучит рефрен, что обвиняемые виноваты не в поведении, которое не пристало их полу, а в поступках, недостойных всякого, кто носит звание дворянина. За измену своему социальному статусу помещика лишали одной из его существеннейших привилегий — права распоряжаться своими землями и крещеной собственностью.

Если имение брали в опеку, то назначенные к нему попечители отвечали за управление хозяйством и за представление отчетов о доходах и расходах в Дворянскую опеку. Чаще всего в руках попечителей эти имения приносили не больше дохода, чем у своих владельцев. Дворяне, лишенные права управлять поместьями, горько сетовали на управленческие «таланты» опекунов. Крестьяне же, со своей стороны, зачастую предпочитали власть собственного помещика хозяйствованию неизвестных им попечителей[203]. Крестьяне деревни Каменки Богородского уезда просили местного предводителя дворянства освободить поместье их владельца Королькова от опеки. Они перечисляли множество выгод житья при Королькове: он за свой счет отстроил крестьянские дома, когда часть деревни сгорела, построил у себя в поместье завод, дававший им заработки, а во время голода 1839 г. раздавал зерно нуждающимся. Как ни странно, в переписке между предводителем и военным губернатором не упоминается, в чем именно провинился Корольков. Хотя предводитель не видел причин не пойти навстречу просьбе крестьян, поскольку считал, что «опекун никогда не может так свободно действовать на пользу крестьян, как сам их настоящий владелец», московский губернатор ответил, что не может изъять имение из-под опеки{662}. В 1852 г. с подобным прошением обратились крестьяне, принадлежавшие Екатерине Григорьевой. Как и крестьяне Королькова, крепостные Григорьевой хвалили свою барыню за то, что она помогала им при неурожаях и покупала для них скот; попечитель же, напротив, не был «настоящим хозяином имения» и не обладал правом оказывать им подобную помощь. На этом основании предводитель, сочувствуя крестьянам, рекомендовал освободить имение Григорьевой из-под опеки, несмотря даже на то, что нашел ее владения в большом расстройстве{663}.

* * *

Архивы губернских дворянских собраний переполнены докладами об исследовании личных и деловых качеств помещиков обоих полов, но из них неясно, как влияли эти меры на поведение провинциального дворянства. Историки как императорского, так и советского времени считали, что предводители дворянства всячески старались закрывать глаза на страдания обиженных крестьян ради того, чтобы сохранить привилегии своих собратьев-дворян{664}. Документы дворянской опеки Московской и Тамбовской губерний свидетельствуют о том, что количество обвинений против дворян далеко превосходило число имений, взятых в опеку. В 1844 г. в ведении Тамбовской дворянской опеки состояло 87 имений, большей частью принадлежавших несовершеннолетним детям{665}.[204] Московский губернский предводитель дворянства доклады вал, что в 1851 г. было взято в опеку лишь три имения, причем все они принадлежали женщинам и были изъяты за жестокое обращение с крестьянами или за безнравственное поведение{666}.[205] Но хотя жалобы и поступали в изобилии, доля вынесенных по ним обвинений была скромной: с 1834 по 1845 г. почти 3 тыс. помещиков попали под суд за жестокое обращение с крестьянами, но виновными были признаны всего 660 человек, т.е. 22%[206]. Тем не менее в одном 1838 г. по приговорам за жестокое обращение было изъято 140 имений; к 1859 г. эта цифра выросла до 215{667}. Таким образом, долю имений, находившихся в опеке, никак нельзя назвать незначительной[207], и эти данные приводят нас к заключению, что надзор со стороны предводителей дворянства все-таки сдерживал наихудшие побуждения помещиков, склонных притеснять своих крестьян[208].

Учреждение местных органов самоуправления позволило властям надзирать за губерниями и вмешиваться в частную жизнь дворянства в такой степени, о которой мог только мечтать Петр Великий. С точки зрения корпоративных привилегий практика ареста имений доказывала ненадежность владельческих прав помещиков в последние десятилетия крепостного права[209]. Изъятие поместий было эффективным способом пресечь угнетение крепостных и помешать расточению дворянских состояний; но в то же время оно давало простор для злоупотреблений. Так, в 1842 г. наследники графа Кирилла Гудовича уговорили императора взять его имение в опеку на том основании, что Гудович утратил здравый рассудок и вознамерился заложить свое имущество. Как только Гудович согласился разделить имение между своими детьми, опека была снята{668}. В других делах дворяне убедительно доказывали, что родные добивались изъятия их имений с единственным намерением ограничить их права собственности{669}. Более того, хотя в «Жалованной грамоте дворянству» 1785 г. говорилось, что имущество помещика, совершившего преступление, должно отходить его наследникам, на практике эта гарантия оказалась не столь прочной{670}.[210] Наследники осужденного помещика могли рассчитывать со временем получить его имение в собственность, однако при жизни владельца судьба этого имущества оставалась неопределенной. В 1858 г. дочери Екатерины Грушецкой в отчаянии обратились в Сенат, когда поместье их матери забрали в опеку за притеснения крестьян и они в результате остались без гроша. В ответ Сенат постановил, что имение Грушецкой должно оставаться в опеке до ее смерти; по поводу же средств к существованию ее дочерей Сенат никак не высказался{671}.

С точки зрения тендерных отношений конфликты, рассматривавшиеся в дворянских собраниях, показывают, что судебные и административные власти относились к женщинам-помещицам так же, как к помещикам мужского пола. Очевидно, что дворянки так же страдали от ограничений своих корпоративных прав, как и мужчины. Тем не менее попытки местных властей насаждать идеи о взаимосвязи высоких человеческих качеств и дворянского звания приносили дворянкам пользу, как приносило им пользу и стремление центральной власти добиваться исполнения законов в губерниях. Из переписки между центральными и местными учреждениями по поводу ареста имений явствует, что пол провинившихся помещиков едва ли принимался во внимание: обо всех одинаково собирались сведения; причем власти особенно настаивали на том, чтобы полученные данные рассматривались в свете предписаний Свода законов. Бывало, что чиновники неодобрительно смотрели на дворянок, которые пьянствовали или заключали неравные браки, но все же отказывались лишать их имущества на основании этого, если нравственные недостатки этих женщин не сопровождались реальными свидетельствами плохого управления поместьями. Этот беспристрастный подход был явным шагом вперед по сравнению с действиями чиновников XVIII в., более склонных ограничивать имущественные права женщин, преступавших принятые границы морали и традиционные нормы женского поведения. В то же время помещики-мужчины почувствовали, что отношение к ним судебных институтов стало менее снисходительным. Жалобы со стороны жен уже не отметались с порога, обвинения жен в супружеской неверности не вызывали прежнего доверия, и дворяне поняли, что и от них тоже ждут более нравственного поведения и лучшего хозяйствования.

Несмотря на все недостатки, судебный процесс в императорской России дал многим дворянкам возможность отстаивать свои интересы и защищать себя и детей от лишения имущества. Разумеется, успешный ход судебного разбирательства зависел от множества неуловимых факторов: от способности истицы уговорить чиновников принять дело к рассмотрению, от поддержки членов семьи и даже от силы ее характера. Р. Уортман полагает, что трудности, связанные с обращением в суд, «отбивали охоту к тяжбам и заставляли людей отказываться от защиты своих интересов»{672}. В свете этой оценки примерно одинаковый уровень участия женщин и мужчин в имущественных тяжбах кажется особенно примечательным. Хотя существовали помехи в достижении справедливости, дворянки не испытывали при этом более серьезных затруднений, чем мужчины. Во всяком случае, в сфере имущественного права дворянки, упорно отстаивавшие свои интересы, убеждались в том, что их доверие к суду не напрасно.