Глава XIX ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ФРАНЦИИ И РОССИИ ПРИ НАПОЛЕОНЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XIX

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ФРАНЦИИ И РОССИИ ПРИ НАПОЛЕОНЕ

Экономические отношения Франции и России до континентальной блокады. Положение торговли с Россией в 1806–1807 гг. Отношения после Тильзитского мира. Стремления французских торгово-промышленных кругов. Показания французских купцов, торговавших в России. Падение русского курса. Попытки Наполеона бороться с этим явлением. Начало осложнений из-за континентальной блокады. Пререкания из-за лиценций. Декабрьский указ 1810 г. Ввоз хлопка в Россию в 1811 году. Окончательная ссора императоров

Дипломатическая и, шире, политическая история франко-русских отношений при Наполеоне превосходно выяснена трудами и изданиями и русских, и французских источников, вел. кн. Николая Михайловича, Н. К. Шильдера, Вандаля, Сореля, в последнее время Шюке, Дрио.

Несравненно менее исследована история экономических отношений между обеими странами в ту же эпоху. На дальнейших страницах читатель найдет уяснение того, как отражались события наполеоновского царствования на торгово-промышленных интересах, которые имели французы в России, и как в свою очередь эти интересы могли влиять и влияли на отношения между обеими империями. Неизданные документы французского происхождения помогут разобраться в этом не затронутом исторической наукой вопросе, и для общей темы моего исследования о судьбах французской промышленности при Наполеоне того, что могут дать эти документы, достаточно. Нечего и говорить, что другая проблема, обширная и заманчивая, которой я здесь не задаюсь, проблема выяснения во всей полноте экономического состояния России в эпоху континентальной блокады, потребовала бы привлечения, кроме этих французских, документов еще и русских (и в несравненно большем количестве, ибо и вопросы были бы гораздо разнообразнее). К слову скажу, что в библиотеке Ученого комитета министерства финансов этих документов нет[1]. Существуют ли такие документы? И если существуют, то где они? Сколько их? На все это, может быть, со временем представят ответ издания «Сборника Русского исторического общества» (редакция которого уже начала давать массу ценного, относящегося к этой эпохе) и исследования русских историков.

Думаю во всяком случае, что и для подобной будущей специальной работы о России могут оказаться отчасти небесполезными те сведения, которые дали французские документы мне, хотя я и задавался иной задачей.

Кроме неизданных документов Национального архива в Париже и кое-каких указаний документов лондонского Record Office, я привлек и печатные источники: кроме наполеоновской «Correspondance» (официальное издание и дополнительное издание Lecestre’a), еще капитальное издание донесений Коленкура, выпущенное в свет вел. кн. Николаем Михайловичем. Кое-какие брошюры Британского музея, воспоминания Савари (герцога Ровиго) и т. п. отмечены полными ссылками в тексте.

Я уже имел случай указать (в реферате, читанном в СПб. Историческом обществе в октябре 1910 г.), что еще при старом режиме, в министерство Калонна, во Франции проявлялось живейшее стремление завязать с Россией тесные торговые связи и хоть отчасти вытеснить на русском рынке англичан. Договор 1786 г. с Россией должен был, по мысли Калонна, содействовать этому. Но события все изменили. В 1793 г. указом императрицы Екатерины были окончательно и безусловно порваны все сношения с революционной Францией, и торговля между обеими странами оборвалась. Когда в 1800 г. между императором Павлом и первым консулом, генералом Бонапартом, завязалась переписка, начались дружественные отношения и в обществе стали поговаривать даже о предстоящем франко-русском союзе, то сейчас же оживились и надежды французских промышленников. Смерть Павла и вступление на русский престол нового монарха не сразу подкосили эти надежды.

Первому консулу постоянно подавались докладные записки и мемуары о русско-французских торговых отношениях, и всегда основной мотив этих записок был один: французы должны отстранить англичан и голландцев: первых — как прямых врагов и конкурентов, вторых — как очень убыточных и дорогих торговых комиссионеров и судохозяев, и начать непосредственную и оживленную торговлю с Северной империей[2]. И возобновление в 1802 г. старого торгового договора 1786 г. (действие которого было прервано в течение девяти лет после указа 1793 г.) казалось предвестием лучших дней, предвестием успешной борьбы с англичанами.

Укрепиться на русском рынке значит прежде всего довести до «отчаяния» англичан[3]. Торговля с Россией — абсолютная необходимость для Франции и в смысле получения сырья, без которого совершенно нельзя обойтись, и в смысле возможности колоссального расширения сбыта своих фабрикатов. Но английское владычество на морях делало надежды на установление непосредственного торгового обмена между Францией и Россией весьма проблематичным. В Петербург (и Кронштадт) за 1802 г. прибыло всего 986 торговых судов, и из них английских — 477, а французских — всего пять, по французским же данным[4]. Весь вывоз из петербургского порта в 1802 г. был равен 30 695 561 рублю, причем русские вывезли на 11 787 546 рублей, англичане — на 17 741 211 рублей, а французы — на 567 475 рублей. Что касается ввоза в этот порт, то (в том же 1802 г.) он был равен 23 247 834 рублям. Из них на 14 408 892 рубля ввезли русские же купцы, на 8 365 854 рубля — англичане и всего на 60 781 рубль — французы[5].

Вообще людям, близко принимавшим к сердцу торговые интересы Франции, хотелось в эти годы верить в то, что полная гармония интересов существует между Наполеоном и Александром и что поэтому перед французской торговой предприимчивостью открывается необозримое поприще для конкуренции с англичанами[6].

В частности, нужно отметить, что в эти годы с особенно большими упованиями смотрели французские промышленники, судохозяева и купцы на русские берега Черного моря, еще девственные, только приобщавшиеся к экономической деятельности. В первые годы Консульства, пока еще можно было мечтать «о благосклонном отношении императора Александра», французский коммерческий мир с большой радостью смотрел на внезапный рост Одессы[7], но и тут французы с раздражением отмечали упорное и непосильное для них соперничество англичан[8].

С 1803 г., а в особенности с 1804 г., отношения между обеими державами стали изменяться к худшему, а в 1805 г. вспыхнула война, кончившаяся Аустерлицем. В 1806 г. первая половина года прошла в тревожных ожиданиях новой грандиозной европейской войны, а во вторую половину этого года Наполеон разгромил Пруссию, занял Варшаву, и произошла битва с русскими войсками при Пултуске. Война затягивалась и тяжело отражалась на интересах французской промышленности: не только разорение Пруссии, не только тяжкое положение Лейпцига и ганзейских городов, но и утрата русского рынка — вот что озабочивает французских промышленников. И любопытно отметить, что впервые за все царствование Наполеона именно эта война, война 1806–1807 гг., повлекла за собой полную утрату русского рынка.

Министр внутренних дел (Шампаньи) ответил в апреле 1806 г. Лионской торговой палате; жаловавшейся на стеснения, которые испытывает французская торговля с Россией, что пока мир не заключен, ничего сделать нельзя, но что это будет принято во внимание в момент заключения мира с Россией[9].

До 1806 г., как констатируют заслуживающие доверия документы, ни разу во время войн России с Францией торговые сношения между этими странами не прерывались: они продолжались при посредстве ганзейских городов[10]. Теперь ганзейские города попали во власть Наполеона, морская торговля прервана и, в частности, прервано сообщение между Гамбургом и Кронштадтом, Гамбургом и Прибалтийским краем.

Лионская торговая палата, побуждаемая не только фабрикантами шелковых материй, но и «всеми гражданами» Лиона, докладывает в декабре 1806 г., что вследствие прекращения сношений с Россией положение города становится «все более и более критическим»[11]. Она посылает в Париж (в министерство) доклад для представления императору, где в самых мрачных красках описывает экономическое положение Лиона и всей округи. Они извиняются, что нарушают общую радость, вызванную «невероятными успехами его величества» в прусской войне, но оправдываются грозящими городу бедствиями. Потребление как колониальных продуктов, так и вообще сведено до минимума. Сбыт мануфактурных товаров крайне уменьшился вследствие прекращения заказов из России и из Германии. Грозит беда — усиленная эмиграция рабочих из города, беда, трудно поправимая (вследствие технической выучки, которая требуется особенно в шелковой промышленности). Будущее мрачно еще и потому, что война теперь (в декабре 1806 г.) ведется у самых границ России: если война перейдет на русскую территорию, то курс русских денег еще больше падет, а между тем русские должны лионским негоциантам от 10 до 12 миллионов франков. Они просят у Наполеона субсидий, просят казенных заказов, а больше всего просят[12], чтобы он не разорял лейпцигской торговли, так как через Лейпциг идет «от ? до ?» всего количества вывозимых через Германию лионских мануфактурных товаров; и чтобы не было помех при передвижении торговых обозов от Лейпцига на Берлин и Кенигсберг (ибо из Кенигсберга товары идут дальше, через Митаву и Ригу, в Петербург) и от Лейпцига же на Бреславль и Варшаву (так как дальше товары идут через Гродно и Смоленск в Москву). Конечно, от Лейпцига эти товары везли в Россию уже немцы, поляки, отчасти сами русские, но дорога как к Варшаве, так и к Бреславлю была уже к концу 1806 г. в руках Наполеона, и лионские купцы были непосредственно заинтересованы в том, чтобы император не останавливал этого торгового движения от Лейпцига к востоку и к северо-востоку.

Что прямой торговли между Лионом и Россией нет, это вполне категорически подтверждает и Dubois, очень сведущий человек, долгое время при Директории управлявший торгово-промышленным и земледельческим отделом во французском министерстве внутренних дел. По его словам, лионский товар идет в Россию через ганзейские города и через Лейпциг и Кенигсберг[13]. Но чем ожесточеннее становилась морская война, тем меньшей оказывалась торговая роль ганзейских городов и тем исключительнее роль сухопутья.

Итак (это подтверждает в другой бумаге и министр внутренних дел в докладе Наполеону), сухим путем французские товары шли обычно в обе русские столицы по таким маршрутам: в Петербург — через Берлин, Кенигсберг, Митаву и Ригу; в Москву — через Бреславль, Варшаву, Гродно и Смоленск[14]. Эти дороги на немецком своем протяжении находятся (в 1806 г.) в области военных действий.

Мало того. Французские промышленники боятся еще, что в ответ на беспощадный образ действий Наполеона в Германии Россия может прибегнуть к соответствующим репрессалиям. Ужасным ответом на конфискацию английских товаров Наполеоном в германских странах может, как опасаются этого французские промышленники, стать конфискация французских товаров Россией[15]. Промышленники, умоляющие Наполеона пощадить Лейпциг и Гамбург, через которые идут их товары в Россию, настаивают, что общая сумма ввоза французских товаров в Россию ежегодно равна 80–90 миллионам франков, а нужно считать, что из этой цифры на долю лионских шелковых фабрик приходится 25 миллионов[16]. Между тем они несколько месяцев уже ничего не получают из России, потому что сношения между Россией и Гамбургом прерваны, а до сих пор все денежные переводы из Петербурга во Францию шли через Гамбург.

На все эти почтительные жалобы и петиции Наполеон не обращал внимания, пока шла упорная военная борьба с Россией, зимой 1806/1807 г. и весной 1807 г.

Но вот настали июньские события 1807 г.: битва под Фридландом, Тильзитский мир, свидание и союз между Наполеоном и Александром. Надежды французских торгово-промышленных кругов сразу оживились. Позволительно было мечтать о заветной цели — вытеснении англичан, так как на этот раз франко-русская дружба повлекла за собой немедленное и логическое последствие: разрыв (по крайней мере видимый) русско-английских отношений.

Однако и на этот раз действительность не отвечала надеждам и ожиданиям французских торгово-промышленных кругов.

По словам императора Александра, Наполеон ему несколько раз говорил в 1807 г., что великим державам, если они хотят жить в мире, не следует иметь общих границ: за таможенными ссорами следуют пушечные выстрелы[17]. Правда, и не имея общих границ, обе великие державы дошли до пушечных выстрелов, пройдя, между прочим, и через «таможенные ссоры».

Но пока, в 1807 г., будущее казалось безоблачно ясным. Мечтам и упованиям французских промышленников не было конца. Говорили не только об обеих русских столицах, главных до сих пор потребительницах французского экспорта, но и о новых рынках во владениях императора Александра.

После Тильзитского мира оживились надежды на Кавказ и на девственную Новороссию как на рынок сбыта. Оптимисты из французского торгово-промышленного мира стали усматривать прямую для себя выгоду в приобщении этих стран — путем завоевания Россией — к европейской культуре. L’introduction des besoins europ?ens, распространение новых потребностей, вот что сулило промышленникам золотое дно[18].

Нечего и говорить, что самые радужные надежды выражали именно производители предметов роскоши. Лионская шелковая промышленность тоже могла, как надеялась Лионская торговая палата после Тильзита, найти себе прочный сбыт частью в отторгнутом от Пруссии Варшавском герцогстве, а главным образом теперь на старом рынке — в России[19].

Вообще когда во Франции в эти годы говорили о «северных рынках», то по существу дело шло только о России. На Швецию и Польшу в этом отношении больших надежд не возлагалось.

21 января 1810 г. Наполеоном был ратификован мирный договор между Францией и Швецией. Восьмая статья договора предвидела возможность заключения торгового трактата между двумя странами, и в министерстве внутренних дел даже начаты были подготовительные работы в этом направлении. Но события ближайших лет, неприязненные отношения между Бернадоттом и Наполеоном, тесное сближение Бернадотта с Александром I, войны 1812–1814 гг. — все это свело к нулю какие бы то ни было попытки торгового сближения обеих стран. Да и до войны 1809 г. торговля между Францией и Швецией находилась в глубоком упадке как вследствие того, что море было во власти англичан, так и потому, что Франция не могла более снабжать, как прежде, скандинавские страны колониальными товарами (даже если бы доступ на полуостров был возможен), потому что сама лишена была колониального привоза[20].

Такой рынок, как великое герцогство Варшавское, сам по себе тоже не был и не мог быть большим подспорьем для французской промышленности. Во-первых, покупательная способность населения страшно пала: сбыт хлеба в Германию и по Балтийскому морю — в Голландию и Англию, составлявший богатство края вплоть до французского завоевания и континентальной блокады, сократился до ничтожной величины. В Голландии из польского ячменя гнали водку; теперь и ячмень стало почти невозможно провезти по морю, и требовать его в Голландию тоже перестали из-за упадка водочных заводов в Голландии, упадка, обусловленного конкуренцией французских водок. К 1810 г. ячмень, например, подешевел в Варшавском герцогстве втрое сравнительно с 1808 г., пшеница — вдвое. Не мудрено поэтому, что именно со времени французского завоевания сбыт французских вин в герцогстве сильно уменьшился, а в смысле сбыта текстильных товаров Франции отнюдь не удалось занять тут место, принадлежавшее при прусском владычестве Англии. Силезия и Саксония оказались «страшными конкурентами» Франции, так как они доставляли более дешевый товар. Нечего и говорить, что именно Саксония ввозит в великое герцогство Варшавское массу металлургического товара. Тут, конечно, и речи не может быть о французской конкуренции. Вообще дело с французским сбытом обстоит настолько неутешительно, что французский представитель высказывает лишь робкое упование на лиценции, которые могут облегчить морскую доставку в герцогство (через Данциг)[21]. Вообще считалось, что за бюджетный год 1808/1809 в герцогство Варшавское ввезено было товаров на 51 098 044 гульдена, а вывезено на 17 358 162 гульдена. Но Франция вовсе не фигурирует в числе ввозящих стран[22].

Оставалась Россия. Но тут представлялись препятствия. Прежде всего бросались в глаза три препятствия: 1) скудость французских капиталов; 2) наличность некоторых стеснительных законоположений в России и 3) падение русского курса.

1. В глазах тогдашних знатоков состояния французской промышленности одним из главных, если даже не самым главным препятствием к промышленному процветанию Франции являлся недостаток капиталов, недостаток кредита[23]; между прочим, именно этому обстоятельству приписывали слабость позиции французской торговли в России, с которой нельзя торговать иначе, как мирясь с долгосрочными кредитами[24].

Что для овладения русским рынком нужны огромные предварительные капиталы, это хорошо понимали французские промышленники. Но они надеялись на помощь казны.

Нужна фактория, вспомоществуемая французским правительством, нужно, чтобы император ассигновал на это 20 миллионов франков, нужно благоприятствовать соединенному действию французских торговых капиталов на севере Европы и в особенности в России, и только тогда можно надеяться заменить собой англичан, заполнить пустое место, которое осталось после их удаления в русской экономической жизни. Без деятельной и щедрой помощи французских капиталов для этого не хватит — вот что слышал Наполеон. И это даже в оптимистическом чаянии, что в самом деле Тильзитский мир изгнал англичан из России[25]. Но Наполеон денег не дал.

2. Тогда представители торгово-промышленного мира заговорили о другом препятствии: о затрудняющих их деятельность русских законоположениях. Изменение этих законоположений они связывали с мыслью о заключении нового торгового договора с Россией.

Промышленники (не только лионские) и все купечество очень хотели, чтобы за Тильзитским миром последовало заключение торгового договора с Россией. Но Наполеон, вообще не любивший торговых договоров[26], как и всего, что сколько-нибудь и в каком бы то ни было отношении его связывало, и на этот раз отнесся холодно к этому общему желанию. И он приказывал Шампаньи ответить министру внутренних дел Крете (который довел до сведения Наполеона о просьбах, касающихся договора), что русско-французский торговый договор 31 декабря 1786 г., уничтоженный указом Екатерины в 1793 г., был восстановлен в 1801 г., но оба правительства оставили за собой право изменять его, смотря по обстоятельствам. И его величество считает очень важным сохранить за собой право воспрещать к ввозу те товары, которые найдет нужным воспретить, а потому и к России нельзя предъявлять никаких в этом смысле претензий[27]. Но возможно обращаться к русскому двору с отдельными просьбами и т. д.

В самом начале 1808 г. Наполеон приказал петербургскому послу Коленкуру созвать совещание французских негоциантов, торгующих с Россией, чтобы узнать их нужды и пожелания. Совещание было собрано, и к 20 февраля старого стиля (3 марта нового стиля) 1808 г. изготовило докладную записку Коленкуру.

Французские купцы жаловались, что иностранные негоцианты в России — только временные гости (они даже поясняют слово «h?tes» русским словом «gasts»); они жаловались на стеснения всякого рода, которым подвергается иностранная торговля, на исключение иностранцев из внутренней торговли Империи и приурочение их лишь к пограничным и портовым городам. Все эти стеснения столь велики, что члены совещания задают риторический вопрос: «При подобных препятствиях какой благоразумный человек перенесет в эту страну с берегов Сены или Роны капиталы и промышленность?»[28] Но, по-видимому, они согласны великодушно пренебречь советами «благоразумия», ибо не только не изъявляют намерения прекратить торговлю в России, но просят у своего правительства субсидий, а также устройства в Петербурге единой французской фактории, которая имела бы верховный надзор за французскими купцами, торгующими в России, брала бы на себя защиту их прав и интересов[29].

Французские купцы с самого заключения Тильзитского договора не перестают жаловаться, что к ним по-прежнему применяются суровые правила указа от 3 января 1807 г., изданного в разгаре военных действий[30], но сообразно со своим взглядом на торговые договоры вообще Наполеон полагал, что и без заключения общих формальных актов возможно будет избавиться от подобных частных неудобств и затруднений. И действительно, жалобы на этот дотильзитский указ более не слышны.

Французские купцы домогались еще учреждения коммерческого суда в Петербурге (и указывали при этом, что в Одессе уже существует подобный суд); права продавать ввозимые товары русским купцам всех гильдий, а не только одной первой гильдии[31]; указаний топографического характера о сухопутных дорогах от Вислы к важнейшим русским городам, «так как море закрыто», и еще некоторых льгот и любезностей[32]. Конечно, прежде всего они просили о пересмотре тарифа, но сами сомневались в успехе вследствие сопротивления со стороны русского правительства[33] и вследствие холодного отношения Наполеона к этому вопросу.

Не торопясь заключать торговый договор с Россией, Наполеон думал о других средствах, которые могли бы помочь французам овладеть русским рынком.

Наполеон приказал (13 января 1808 г.) министрам финансов и внутренних дел озаботиться, чтобы в Петербурге завелись французские солидные торговые дома вместо «аваптюристов», которые там пока действуют. Он утверждает при этом, что Россия желает оживления сношений с Францией и желает, чтобы «французская» колония начала конкурировать с английской[34].

Хотя на все вышеприведенные жалобы Наполеон не ответил заключением нового торгового договора с Россией, но на практике, по-видимому, были предприняты шаги, облегчившие для французских подданных торговую деятельность в России. Эта сторона дела исчезает из вида, никаких жалоб на стеснения от русских законов и их исполнителей больше не слышно.

3. Зато выступает на первый план третье и самое непреодолимое препятствие: страшное падение русского курса, падение, тесно связанное и с войнами 1805–1807 гг., и с присоединением России при заключении Тильзитского мира к континентальной блокаде.

Одно фатальное внутреннее противоречие тяготело над всеми комбинациями представителей французского торгово-промышленного мира, касавшимися торговли с Россией после Тильзитского мира: они возлагали все свои упования на дружбу Наполеона с Александром и на разрыв Александра с Англией, а между тем именно этот разрыв с Англией страшно понижал покупательную силу русского рынка, экономически угнетал русское землевладение, уменьшал количество звонкой монеты и если не разорял, то прибеднял именно те высшие слои русского общества, которые являлись главными потребителями французских провенансов.

Сбыт во Францию из России материалов, нужных для кораблестроения, был ничтожен и после Тильзитского мира: и англичане постоянно угрозой стояли на всех морях, и полный упадок французской морской торговли не поощрял к постройке торгового флота, и военный флот строился очень туго (а точнее, вовсе не строился), так как колоссальная сухопутная армия поглощала все[35].

Впрочем, французы склонны были еще и так смотреть, что отсутствие англичан может им позволить диктовать свои цены при покупке русских провенансов. Коленкур так и понимал дело: уничтожив торговлю англичан с Россией, французы будут иметь возможность покупать русские провенансы по произвольно низкой цене. В декабре 1810 г. шла речь о закупке двух тысяч штук мачтового леса в России для нужд французского флота. Коленкур спешит сообщить, что эта часть леса была конфискована у англичан, когда Россия им объявила войну (т. е. они уже купили этот лес в России, но не успели тогда его вывезти). А потому французское морское министерство может сделать «une excellente affaire», т. е. купить эти мачты за 50% их действительной стоимости[36].

Собственно, самым тягостным периодом для русской торговли был первый год союза с Наполеоном (июль 1807 — июль 1808 г.), когда русское правительство считало целесообразным в самом деле мешать англичанам в их сношениях с Империей[37]. Наполеону докладывалось уже в конце 1808 г., что с июля 1807 г. (т. е. с Тильзитского мира) морская торговля на Балтийском море сведена к нулю; Рига, Петербург, Архангельск — в полнейшем торговом бездействии; русские продукты пали в цене за сокращением сбыта.

Англичане не могли простить России Тильзитского мира и в первую голову требовали восстановления прежнего торгового договора. Еще в 1807 г. в ответ на ноту Алопеуса (от 1 августа 1807 г.), объявлявшую о намерении России выступить посредницей в деле заключения мира между Францией и Англией, британский кабинет потребовал, как формулирует одна официального происхождения брошюра, сохранившаяся в Британском музее, «какого-либо доказательства» доброжелательного отношения императора Александра к Англии[38]. А доказательство это, по предложению англичан, должно было состоять («например») в возобновлении расторгнутого после Тильзита англо-русского торгового договора[39].

В английской публицистике в эпоху между Тильзитом и переходом Наполеона через Неман, в 1812 г., а в особенности между Тильзитом и Эрфуртским свиданием, не раз проповедовалось, что континентальная блокада бьет одним концом английских купцов, а другим — русских дворян, и последних даже больше, чем первых; и что поэтому будто бы молодой государь Александр I в опасности, и ему грозит судьба Людовика XVI или Павла I и т. д.[40] Этот мотив несколько раз встречался в том или ином виде в тогдашней английской публицистике. Торгующие дворяне в России (the trading nobles) тоже страдают (как и англичане — fellow-sufferers with ourselves), и даже больше англичан, — вот мысль, которая разрабатывается еще чаще, чем вышеуказанные алармистские мотивы и пророчества.

Когда французское министерство внутренних дел в начале 1808 г. захотело узнать, чем объясняется страшное падение русского рубля (так гибельно влиявшее на французскую торговлю в России), то ему ответили представители французской же торговли, что всему причиной прекращение английского экспорта из России и что средство помочь беде — прекратить морскую войну или дать России новый рынок для сбыта ее продуктов, который не уступал бы утерянному английскому[41].

К началу 1808 г. исчислялось (по данным французского правительства), что Франция сбывает в среднем ежегодно в Россию товаров на 45 миллионов франков. Из этой суммы Лион сбывает товаров на 20 миллионов, Париж — на 6 миллионов, Шампань и Бургонь (вин) — на 5 миллионов, рейнские промышленные провинции — на 5 миллионов (сукон), Бордо (вин) — на 2 миллиона; остальные 7 миллионов не приурочены к определенной местности. Наполеон интересовался, что нужно сделать, чтобы увеличить французский сбыт в России. Ему отвечали (министерство внутренних дел, со слов торговых палат Империи), что вследствие перерыва отношений между Россией и Англией русский курс страшно пал, что в конце декабря (1807 г.) русский рубль стоил от 40 до 50% своей номинальной цены, что без морской торговли, т. е. сбыта в Англию, Россия обойтись не может[42].

И однако французское правительство продолжало делать все от себя зависящее, чтобы во имя континентальной системы продолжать разорять русскую активную торговлю.

16 июля 1808 г. Коленкур доносит в Париж, что он делает в Петербурге представления и принимает меры, чтобы воспрепятствовать готовящейся продаже русской пеньки англичанам. Но вот воспрепятствовать английскому ввозу в Россию ему кажется, как он пишет, более затруднительным[43]. И в Архангельск, и в черноморские порты, и даже в балтийские приходит ежедневно много подозрительных судов, привозящих английские товары. Другими словами, французский посол понял, что осуществлять континентальную блокаду в России можно, собственно, односторонне: мешая больше русским продавать свой товар англичанам, нежели препятствуя англичанам продавать свои товары русским. Получался абсурд: выходило, что посол Наполеона, союзника Александра, сидит в столице Александра, чтобы способствовать разорению русской торговли, а не английской. И Коленкур в самом деле делал дальнейшие умозаключения. 18 апреля 1810 г. он доносит Шампаньи о своем разговоре с Румянцевым, разговоре, который необычайно интересен (он тоже напечатан в издании вел. кн. Николая Михайловича)[44]. Дело в том, что Коленкур обижен, почему генерал-губернатор новороссийский Ришелье высказывает мнение о необходимости облегчить всякого рода торговлю на Черном море и даже полагает, что это «единственный способ» доставить процветание краю.

Что же? Коленкур не согласен с этим по существу? Не разделяет мнения Ришелье о торговле как источнике процветания и богатства для черноморских портов? — Ничуть не бывало: но ведь это «маленький местный интерес» (un petit int?r?t local), и можно ли этому маленькому интересу жертвовать «успехом системы, направленной против Англии»? Коленкур даже сделал замечание Румянцеву в том смысле, что как это возможно, чтобы губернатор провинции заменял своими особыми мнениями мнения правительства?

Румянцев соглашался, что в самом деле Ришелье видит в покровительстве торговли единственное средство спасти край от разорения, но что император Александр «пожертвует всем», чтобы следовать «системе против Англии», и Коленкур успокаивает Шампаньи, уверяя, что император уже послал Ришелье, соответствующие приказы[45]. Коленкур еще настаивал, чтобы не пропускались корабли с колониальными товарами. Румянцев возразил: «Как воспрепятствовать потреблению сахара? Это теперь дело невозможное, я это сам видел во Франции: ни старания, ни настойчивость императора Наполеона не могут этому воспрепятствовать». Но и в этом Румянцев обещал принять меры, чтобы континентальная блокада не нарушалась.

Эти представления, разговоры, упреки повторялись не раз и не два. Отчеты о них чередуются в донесениях Коленкура с другими указаниями, с известиями о недовольстве среди торгового мира в России. «Сторонники Англии и коммерческий мир вообще — все сильно волнуются. Но правительство громко выражает намерение не менять (политику — Е. Т.) и показывает в этом отношении твердость принципов, которым оно следовало со времени Тильзита», — читаем мы в донесении от 20 апреля 1810 г.[46] Один раз Коленкур решается в донесении Наполеону (от 5 февраля 1810 г.) сделать открытие, что и торговля русская не страдает и помещики не страдают, а промышленность даже значительно возросла вследствие континентальной блокады[47]; но эта придворно успокоительная выходка больше в его донесениях не повторяется; по крайней мере он уже не говорит, что торговля не страдает. Но относительно процветания русской промышленности Коленкур остался того же мнения вплоть до конца своей миссии в России. И в этом отношении он был отчасти прав[48]. В марте 1811 г. он опять настаивает, что хотя русские и жалуются на дороговизну предметов роскоши, на падение курса, но что промышленность в России развивается: основалось много суконных, шелковых, прядильных фабрик; богатые помещики выписывают иностранных рабочих, которые обучают русских рабочих. Открылись также и свеклосахарные заводы, умножаются винокуренные и водочные заводы[49].

* * *

Но если допустить, что промышленность в России, как и во Франции, и в Саксонии, и в Швейцарии, и в герцогстве Берг, и в других местах, могла иметь выгоду от сокращения английского сбыта, то ни внешняя торговля в России, ни зависевший от этой торговли курс рубля все-таки не поправлялись. Власти в Париже ломали себе голову над тем, как бы избавить французских контрагентов России от неблагоприятных последствий этой финансовой конъюнктуры.

Французское правительство полагало вообще, что, вывозя из России натурой плату за французские ввозимые товары, можно «свести к нулю невыгоды» шаткого курса русского рубля. С другой стороны, главным потребителем русских товаров (прежде всего строительных материалов) являлось само же французское правительство[50], значит, оно и могло бы существенно помочь французским импортерам, уплачивая им, что приходится, франками. Весь вопрос сводился (в теории) к тому, как бы русские товары возможно было заполучить. Сухим путем перевозить их вследствие громоздкости и дороговизны путевых расходов было почти немыслимо. Тут большие надежды явились, когда ганзейские города и Голландия были присоединены Наполеоном к Империи[51], но эти надежды не исполнились. Как было сказано выше, французский флот в это время не строился, а потому и строевой лес, и пенька, и т. п. не были нужны в особенно больших количествах.

Было ли для Наполеона тайной, что континентальная блокада разоряет в России именно потребителя французских товаров? Нет, он это знал. Французское правительство отлично понимало[52], что Россия должна иметь сбыт своих продуктов, что без торговли с Англией ей не прожить, что если отнять у нее морскую торговлю, то почти никакой у нее и не останется, по крайней мере в таких размерах, чтобы сохранился курс рубля, чтобы избежать финансовых потрясений[53]. Что же делать? И вот министерство внутренних дел фантазирует на тему, как бы «отчасти заставить Россию забыть большую для нее пользу торговых сношений с Англией»; сделать же это можно так: пусть Франция закупит у России в больших количествах разные сырые продукты, особенно все, что нужно для судостроения, сделать это должно само государство за казенный счет.

Вообще, не желая бороться с причиной, потому что этой причиной расстройства русских экономических дел была именно континентальная блокада, т. е. основная пружина всей наполеоновской политики, французский император пытался бороться с последствиями, поскольку эти последствия вредили французским торговым интересам.

13 января 1808 г. Наполеон продиктовал раздраженную Note, которую велел направить разом в два своих министерства: внутренних дел и финансов[54]. Император рубил гордиев узел, требуя установления своеобразной меновой торговли с Россией. Именно, либо покупая в России товар («мачту»), за эту мачту покупатель будет платить в Париже франками[55]; или же кредиторы русских (например, «негоцианты Лиона и Парижа») будут покупать в России товары, нужные французской казне (за имеющиеся у них русские векселя), а французская казна будет уплачивать им в Париже[56].

Но положение все ухудшалось, и безнадежность его становилась особенно ясной еще и потому, что при всем желании Наполеон не мог сколько-нибудь вознаградить русских экспортеров, лишившихся английского сбыта.

Блокада французских портов англичанами сильно подорвала прежде всего русский импорт во Францию, ибо все главные статьи этого импорта были таковы, что вследствие громоздкости товаров (прежде всего строевой лес и т. п.), повторяю, немыслимо было перевозить их сухим путем: издержки за доставку до места были бы слишком огромны[57]. Значит, все эти проекты меновой торговли фактически должны были свестись к нулю.

Вот одна из причин, почему все эти планы нейтрализации для французской промышленности вредных последствий угнетенного состояния русского рынка так и остались планами.

Почти год прошел после Тильзита, а вся французская промышленность не могла извлечь сколько-нибудь ощутительных результатов из перемены, наступившей во франко-русских отношениях. Во-первых, пошлина на шелковые товары ничуть не уменьшена; во-вторых, англичане, с которыми Россия якобы в войне, продолжают торговать во владениях императора Александра и даже платят будто бы пошлины в меньшем размере, чем французы. Таким образом, «неумолимые враги французской промышленности», англичане, по-прежнему не дают французам хода в России. Французские промышленники просят о давлении, которое может оказать Наполеон, чтобы отнять наконец у англичан русский рынок[58].

Но Эрфуртское свидание, имевшее видимость подкрепления франко-русского союза, на самом же деле бывшее началом охлаждения отношений между обоими императорами, не помогло делу, и жалобы на тайную торговлю России с англичанами учащаются.

И притом если можно было из Парижа следить за Кронштадтом и Ригой, за Архангельском и Петербургом, то уследить за Черным морем было труднее.

Очень сильно способствовавший расцвету Одессы транзит левантийского хлопка (через русскую Польшу на Вену) обогащал Одессу, но не делал хлопок дешевле для французов, ибо дорога была очень недешева и продолжительна (только от Вены до Парижа хлопок шел около 55 дней). За один только август 1808 г., по показанию современника, через Одессу прошло около 50 тысяч кип хлопка, а это было время уже неблагоприятное. Но в то же время французское правительство знало, что та же Одесса торгует, несмотря на русско-турецкую войну, и с Константинополем, и с Мальтой, т. е. с англичанами и там, и тут[59].

Дорога из Одессы через Броды на Вену и Саксонию вытеснила в годы континентальной блокады прежние пути, какими хлопок доставлялся саксонским бумагопрядильням[60].

О роли Одессы и прикарпатского местечка Броды как передаточных пунктов, через которые шли вообще колониальные товары в Вену и дальше распространялись по Германии, говорит также Кениг в своей (указанной во введении) книге о саксонской хлопчатобумажной промышленности[61]. Ришелье, как мы видели выше, отнюдь не желал разорять Одессу во имя континентальной блокады.

Но, впрочем, подозрительные взоры Наполеона были устремлены не столько на далекое Черноморье, сколько на Балтийское и отчасти Белое моря.

Между тем с конца 1809 г., после нового разгрома Австрии, после окончательного, казалось, и безусловного упрочения беспримерного могущества Наполеона, английская контрабанда стала в путях своих все более и более направляться к северу, к Балтийскому морю и Финскому заливу.

Что британские торговые пути должны будут по мере успехов Наполеона отодвигаться все севернее и севернее, что Северное и Балтийское моря должны будут неминуемо в этом смысле приобрести огромное значение, это было понято еще тогда, когда блокада не была даже и провозглашена и когда еще ни Австрия, ни Пруссия не подверглись разгрому. И английские авторы указывали не только на огромную выгоду для Англии, но и на большую еще выгоду для северных стран от таких сношений. Дорога в Швейцарию, Австрию, Италию, Турцию пойдет из Лондона через Петербург и Данциг, и Петербургу, и Данцигу она будет еще нужнее, чем Лондону. Такие мысли встречаются уже с 1804–1805 гг.[62] Но Данциг с 1806–1807 гг. был под пятой Наполеона, наполеоновские таможенные чиновники хозяйничали там, как дома. Англичанам оставалось устремить взоры свои на русское побережье.

В конце ноября 1809 г. французские негоцианты братья Raimbert, живущие в Петербурге (и запрошенные французским министром внутренних дел), констатируют, что французские товары нисколько не вытеснили английские на русском рынке, что англичане сбывают огромное количество ситцев и других текстильных товаров в России, что французские товары дороже английских, и сухой путь, которым они идут в Россию, еще более их удорожает[63].

И с каждым годом английский контрабандный ввоз в Россию усиливается, и сообразно с этим нарастает раздражение Наполеона.

Летом 1810 г. разнесся слух, что в Англии неурожай, что Англии грозит голод, что американского подвоза не будет. Французское правительство надеялось, что его северные «союзники» помогут ему особенно крутым исполнением предписаний блокады поставить Англию лицом к лицу с призраком голода[64]. Но никакого обострения мер со стороны русского правительства не последовало. И в следующем году сам Наполеон иначе посмотрел на вопрос о неурожае в Англии (ср. стр. 361).

Со всех сторон доносят французским министрам, а те докладывают Наполеону об истине, которую он и без них хорошо, знает.

Существеннее всего, чтобы «Пруссия и Россия воспретили (англичанам — Е. Т.) доступ к своим берегам с той же суровостью, с какой это будет делаться относительно других берегов Балтийского моря под надзором Франции». Иначе контрабанда, будет проникать в Германию «из глубины России»[65], и уже русские повозки привозят на лейпцигскую ярмарку английские колониальные продукты и английские фабрикаты.

Император Александр, которому Коленкур указал, что на последнюю (осеннюю 1810 г.) лейпцигскую ярмарку было доставлено большое количество английских товаров на русских повозках, решительно это отрицал. Коленкур указывал, что колониальные товары стоят в России недорого, и это доказывает, что существует английский ввоз. Император возразил, что зато низкий курс русских денег доказывает, что Россия мало вывозит[66]. Коленкур решился даже полюбопытствовать, как именно в России будут удостоверяться, что привезенный товар — американский, а не английский. Император ответил, что всякий — хозяин у себя («que chacun ?tait ma?tre chez soi»), и дал понять, что это не дело Коленкура[67].

5 ноября 1810 г. министр иностранных дел (Шампаньи, герцог де Кадор) представил Наполеону доклад, в котором резюмировались ответы европейских держав касательно нейтральных судов и повышения (трианонским тарифом) пошлин на колониальные товары. Доклад был бы для Наполеона утешителен, если бы не одно многозначительное исключение. Наиболее решительно ответила, конечно, Россия, единственная страна на континенте, которая еще могла себе этот тон позволить. Русское правительство заявило, «что оно не может признать, что нейтральные не существуют; что американцы привозят колониальные товары, которые они собирают у себя; что возможно отличить товары английского происхождения от других; что Россия готова предпринять всякую меру, которая, действительно, может повредить Англии, но что меры, предлагаемые Наполеоном, вредят только самой России». Датский король ответил, что он повысит цены на колониальные товары, чтобы вообще воспрепятствовать торговле ими, но насчет нейтральных судов промолчал. Прусский король ввел запретительный тариф на колониальные товары, кроме сырья, нужного для мануфактур; притом были изъяты товары, ввезенные до опубликования нового тарифа; транзит был оставлен по-прежнему. Когда же Наполеон приказал своему послу Caillard’у повторить требование и в случае отказа выехать из Берлина, то король эдиктом от 28 октября 1810 г. приказал конфисковать «все колониальные продукты и английские товары всюду, где они найдутся», а те, которые будут потом освобождены, должны будут заплатить по новому тарифу. Австрия ничего пока не сделала и ничего не ответила ко времени представления императору этого доклада. Саксония, Бавария, Вюртемберг, все мелкие германские государства ответили, конечно, покорностью, но явно больше старались обещать полное повиновение, нежели немедленно его обнаружить соответствующими актами[68]. Во внешнем выражении полного повиновения со стороны Швейцарии, Неаполя, Иосифа, короля испанского, конечно, нельзя было сомневаться[69].

Император Александр настойчиво утверждал, что блокада в России строго исполняется. Наполеон этому не верил.

Конфискации английских или подозреваемых судов и контрабанды продолжались у русских берегов. Император Александр сам время от времени извещал об этом Коленкура. Коленкур доносил об этом в Париж. То император Александр сообщал ему о конфискованных по его приказу 45 судах[70], то указывал, что, несмотря на поданное ему купцами прошение, он все же утвердил приговор о конфискации товаров, признанных контрабандными, хотя эта мера и разоряла многие русские торговые дома[71]. По сведениям, передаваемым Коленкуром, в 1809–1810 гг. в северных русских портах в общем было конфисковано до 200 контрабандных судов и грузов. Но, по словам императора Александра, за один 1810 г. было конфисковано 170 судов[72] — и конфисковано окончательно, а не только задержано. Уже когда дело явно стало склоняться к войне, император Александр настаивал, что он всегда и неуклонно соблюдал блокаду[73].