Глава XIII ИМПЕРИЯ И ДРУГИЕ ГЕРМАНСКИЕ СТРАНЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XIII

ИМПЕРИЯ И ДРУГИЕ ГЕРМАНСКИЕ СТРАНЫ

Австрия, Пруссия, Франкфуртская и лейпцигская ярмарки. Их значение в эпоху блокады Показания о французском сбыте в германских странах. Конкуренция Швейцарии, Саксонии, Силезии, Берга. Конфискация колониальных товаров в Германии

В других местах этой книги читатель находит особые главы, посвященные тем странам «немецкого языка», которые были в зависимости от Наполеона, зависимости не только фактической, но и формальной, или даже составляли часть Империи. Теперь речь должна идти о «Германии».

Неопределенность обозначения «Германия» обратила на себя внимание французского министерства внутренних дел лишь в июле 1810 г., и тогда предложено было в официальных отчетах о торговле и т. п. вместо слова Германия говорить точно: Бавария, Саксония, Вестфалия или Вюртемберг (Рейнский союз, Пруссия, ганзейские города и Австрия до 1810 г. под это обозначение не подводились)[1].

Несмотря на этот приказ слово «Германия» не исчезает из французских официальных актов. Для этой главы я собрал те документы, в которых так или иначе затрагивается вопрос об экономических отношениях между Французской империей и «Германией». Читатель увидит, что дело идет больше всего о Франкфурте и Лейпциге; наши документы интересуются больше всего этими двумя пунктами, когда говорят о «Германии». Почти вовсе молчат документы (как молчит — мы констатировали это во введении — и специальная литература) о торговле Австрии и Пруссии с Францией, о сбыте французских товаров в этих двух странах.

Во введении говорилось уже, что Австрия не имела с Францией никаких прямых торговых сношений. Во все время царствования Наполеона в Австрии не переставал действовать старый запретительный тариф, и ни в 1805 г. после Аустерлица, ни в 1809 г. после Ваграма это положение вещей не изменилось.

Во-первых, и после Прессбургского, и после Шенбруннского мира политические обстоятельства были не таковы, чтобы можно было так диктовать законы Австрии, как они диктовались Пруссии после Тильзита. Во-вторых, налаженный торговый путь французов шел в Лейпциг, Гамбург, отчасти Франкфурт, и дальше уже французские товары переходили в руки германских купцов, которым и надо было считаться с австрийской таможенной стеной.

Что касается блокады, то Австрия пропускала нужные ей колониальные товары и препятствовала ввозу английских фабрикатов. В Австрии после первого момента беспокойства и внезапного возвышения цен на колониальные товары после объявления континентальной блокады сейчас же почти наступило успокоение, даже не успел никто и ощутить недостатка в этих продуктах[2].

Еще когда континентальная блокада существовала в полной силе — в самом начале 1813 г., — австрийцы с гордостью говорили о том, что они не знают свирепствующих всюду притеснений со стороны таможенных чиновников, «ведущих войну с Англией в карманах граждан»[3].

В Австрии (в частности в Богемии) промышленники горячо приветствовали берлинский декрет Наполеона, избавлявший их (как они надеялись) от тяжелой английской конкуренции: они были еще под впечатлением того, как англичане (контрабандой) ввезли в 1805 г. в Австрию хлопчатобумажных материй и пряжи на 1 миллион гульденов и притом, как рассказывалось, продавали этот свой товар на 30% дешевле истинной его стоимости (с целью задавить австрийскую индустрию)[4]. Тут же нужно заметить, что «бесчисленные предприятия» в Австрии погибли после падения Наполеона[5], когда английским товарам нужно было считаться лишь с одной таможенной стеной — австрийской, а не несколькими, воздвигнутыми на их пути Наполеоном.

Но это развитие самостоятельной австрийской (особенно богемской) промышленности при континентальной блокаде являлось в свою очередь неблагоприятным фактором для французов: богемские суконщики и фабриканты полотен сделались заметными конкурентами французских промышленников.

По всем этим и другим, как мы сейчас увидим, причинам представители французского торгово-промышленного мира даже при наиболее благоприятной для них политической конъюнктуре слабо надеялись на возможность проникнуть на австрийский рынок и утвердиться там.

Кончилась в 1809 г. победоносная война с Австрией, коммерсанты просят у императора разных милостей и льгот, сводящихся к приобретению ими австрийского рынка, и, однако, сами с сокрушением предвидят, что результаты все равно будут «посредственные» и особого оживления — торговой деятельности ждать нельзя. Почему? — 1) Потому, что Наполеон разорил Австрию войной. Они не говорят этого в таких выражениях, но смысл именно таков: австрийские деньги страшно пали в цене, аналогичная причина мешает французам торговать и в дружественной после Тильзита России, и в дружественной после Шенбрюнского мира Австрии[6]. 2) Есть и другая причина: чтобы прочно завоевать австрийский рынок, нужно уметь выделывать дешевле австрийцев, а, по признанию самих французов, этого на самом деле нет[7]; богемская фабрикация успешно конкурирует с французской всюду, где с ней встречается. И не только дешевизна рук, но и дешевизна сырья (особенно колониального) облегчали Австрии эту борьбу.

Мы не встречаем даже и упоминания о Франции ни в параграфе о вывозе, ни в параграфе о ввозе в «Gen?ral-Statistik des Oesterreichischen Kaiserthums», вышедшей в 1807 г. и составленной профессором Терезианской академии в Вене Bisinger’ом (Wien und Triest, 1807). Сказано, что Австрия вывозит продукты земледелия и скотоводства «в Германию и Италию», полотна — в Силезию, Саксонию, а «из Саксонии — в Испанию, Португалию и Америку»; вывозятся также сукна и шерстяные материи (куда — в точности не обозначено); есть и торговля с Левантом. Что касается до ввоза в Австрию, то Австрия получает хлеб и сырье из Баварии, из Волыни, Подолии и Украины, некоторые фабрикаты — из Германии. На какую сумму? Какие товары? — Обо всем этом говорится очень общо и неопределенно, даже без попыток цифровых указаний. Но, повторяю, Франция даже не названа; это молчание весьма понятно, если вспомнить, что запретительные австрийские тарифы больше всего направлены были именно против тех фабрикатов, которые могли бы составить сколько-нибудь серьезную статью импорта из Франции. В другом тогдашнем статистическом труде об Австрии единственным французским товаром, проникающим в «Германию», оказывается вино, но и оно идет обходным путем, через Гамбург (размеры ввоза не показаны)[8].

Что касается Пруссии, то здесь, конечно, со стороны правительства не могло быть и речи о том, чтобы отстоять сколько-нибудь высокие пошлины, которые препятствовали бы вторжению французских товаров. После войны и поражения в 1806–1807 гг. прусское правительство обязалось допускать, французские шелковые и бумажные материи при уплате пошлины в 10%, шерстяные и полотняные — при уплате пошлины в 8%.

Но немного пользы принес Франции этот пониженный тариф. При ужасающем обнищании Пруссии после войны 1806 г. она потеряла не только на все остальные годы наполеоновского царствования, но и дальше, в 1814 и следующих годах, сколько-нибудь серьезное значение в качестве рынка сбыта французских провенансов, прежде здесь сбывавшихся. Страна потеряла четыре миллиона жителей из девяти, которые насчитывались до Тильзитского мира; выплатила в разные сроки до одного миллиарда франков контрибуции; целые местности оставались еще годы и годы после войны в полнейшем запустении; кое-где (в Восточной Пруссии) население вымирало от недоедания[9]. При этих условиях было не до закупок предметов роскоши.

И действительно, в 1810/1811 бюджетном году в Пруссию было ввезено шелковых товаров всего на 317 979 талеров (да и общая сумма заграничного ввоза была равна лишь 2 367 917 талерам)[10]. В следующем 1811/1812 г. шелковых товаров было ввезено еще меньше — на 178 546 (а общая сумма заграничного ввоза была равна 993 879 талерам)[11]. Нечего и прибавлять, что: 1) нельзя считать, что весь этот ввоз шелковых материй шел из Франции — из «старых департаментов»: Берг, с одной стороны, немецкие присоединенные департаменты левого берега Рейна, с другой стороны, Швейцария, с третьей стороны, деятельно конкурировали с Лионом, Нимом и Туром всюду в Европе; 2) что касается ввоза в Пруссию бумажных, шерстяных, полотняных материй, металлических изделий, составлявших почти всю остальную сумму ввоза, то здесь и сомнений быть не могло, что Франция не может выдержать на этом рынке конкуренции с дешевыми силезийскими, саксонскими, швейцарскими, богемскими, бергскими товарами: ведь даже более близкие к Империи рынки средней Германии ускользали от экономического преобладания Франции вследствие успешной конкуренции перечисленных стран.

Само императорское правительство тотчас после Тильзита интересуется с коммерческой точки зрения не Пруссией, а германскими государствами, вошедшими в Рейнский союз. Наполеон приказал Шампаньи представить ему доклад о том, какие меры следует принять для распространения французских фабрикатов на рынках Рейнского союза. Шампаньи полагал, что торговые интересы Франции и Германии почти ни в чем не противоположны: Франция сбывает в Германии вина, водки, шелковые материи, предметы роскоши и моды. Этот сбыт, по мнению министра, еще надолго останется за Францией. Что касается сукон, то они будут в состоянии «с каждым днем приобретать все более и более обширный рынок», а бумажные материи «скоро будут в состоянии проникнуть в Германию». Эти оттенки выражения хорошо показывают, что в сбыте сукон министр вовсе не так уверен, как в сбыте стародавнего французского товара — предметов роскоши, шелковых материй и вин, а хлопчатобумажная французская промышленность не сделала еще и первых шагов к упрочению на немецком рынке[12]. Чего нужно требовать от государей Рейнского союза? — Свободы транзита, свободного торгового плавания по всему Рейну и свободы ярмарок. Но это и без требований уже налицо: ведь эти многочисленные и слабые германские государства и до сих пор не могли оградить себя серьезно таможенной стеной. Теперь их всемогущий «протектор» должен только смотреть, как бы они, соединенные им же самим в некоторое общее целое, не вздумали поставить препятствий французской торговле[13].

Германия важна для французской промышленности в двух отношениях: 1) как рынок сбыта и 2) как страна необходимого транзита для французских товаров, направляющихся в Польшу и Россию. Каких соперников может встретить французская промышленность в Германии? — Единственно только англичан, но «ваше величество их устранили декретом от 21 ноября». Что касается самих немцев, то Шампаньи хранит полное молчание о какой бы то ни было отрасли немецкой промышленности как в Рейнском союзе, так и вне его (хотя бы, например, суконной в Саксонии, сталелитейной — в Берге, полотняной — на севере и т. д.), а указывает с официальным оптимизмом исключительно на то, что хлопчатобумажная промышленность в государствах Рейнского союза только едва распространяется и что, практикуя вывозные премии, императорское правительство может сильно облегчить французским промышленникам завоевание германского рынка[14]. Не менее важен вопрос о транзите французских товаров: этот транзит через всю территорию Рейнского союза должен быть совершенно свободен, и не только через указанную территорию, но и через всю Германию вообще. Особенно это важно теперь, когда не мыслимо отправлять товары в Россию морем, через ганзейские города; да и прежде приходилось прибегать к морскому пути из-за препятствий со стороны Пруссии[15]. Правда, по стародавним обычаям ярмарки былой Германской империи — франкфуртская, лейпцигская, брауншвейгская — пользовались привилегией давать товарам, купленным в этих городах в ярмарочное время, охранные листы, при предъявлении которых все германские государства обязывались давать этим товарам свободный транзит. Шампаньи горячо советует Наполеону подтвердить за германскими ярмарками эти права, столь выгодные для французских товаров.

Итак, государства Рейнского союза должны были свободно впускать на свой внутренний рынок все французские товары, взимая пошлину не выше 10%; транзит должен был быть совершенно свободен; ярмарки сохраняли все права. Эти ярмарки, особенно лейпцигская, сильно занимали и французский торгово-промышленный мир, и министров, и самого Наполеона.

Это обстоятельство объясняется тем, что, по неоднократным показаниям французских промышленников, товары, которые идут из Франции и предназначаются не только для германского рынка, но и для всей Средней Европы, и для Польши, и для России, прежде всего направляются на Франкфурт и Лейпциг и притом не только в те месяцы весной и осенью, когда в этих городах происходили ярмарки (получившие именно в эпоху континентальной блокады такое всеевропейское значение), но и в другое время, — французы продают свой товар во Франкфурте и в Лейпциге, дальше они лично обыкновенно не ездят, и какова дальнейшая судьба их товаров, это их уже не касается непосредственно и не интересует, а потому и правительство французское очень плохо отдает себе отчет в таких вопросах, как, например, о распространении французских товаров в Пруссии или в Австрии. Но зато на Франкфурт и особенно на Лейпциг устремлено полное внимание, и самого Наполеона держат в курсе того, что происходит на торговой бирже этих городов; ведь сбыт в Лейпциге и во Франкфурте именно и обозначает сбыт не только в германских странах, но и во всей Средней и отчасти в Северной Европе.

Вот почему и для нашей темы эти документы имеют значение чрезвычайно важных свидетельств, особенно для первого параграфа этой главы, где речь идет о германских странах как о рынках сбыта для французской промышленности. Во втором параграфе характеризуются последствия, которые имел трианонский тариф для торговли колониальными продуктами в Германии; поскольку Германия стремилась стать в эти годы (1810–1812) поставщицей сырья для французских мануфактур, эта торговля прямо относится к нашей теме.

Кроме этих двух пунктов, в этой главе должен был бы рассматриваться и еще один вопрос: вопрос о конкуренции германских промышленников с французами на французском рынке. Но эта конкуренция могла происходить только путем контрабандного ввоза в Империю, поэтому и учету она не поддавалась, а документы о ней молчат. Что касается до легального ввоза германских фабрикатов в Империю, то он был немыслим, если не считать редких, случайных, нисколько не характерных исключений.

Конечно, после того, что было сказано о Берге, незачем прибавлять, что Наполеон ревниво оберегал от вторжения германской промышленности не только свою Империю, но и зависимые от него страны. Приведу характерный пример.

Мюльгаузенские суконщики (не в Эльзасе, а в Вестфалии) жалуются, что со времени присоединения Голландии и левого берега Рейна к Французской империи у них остался единственный лишь рынок — Неаполь, но… «так как Вы, Ваше Величество, воспретили транзит через Италию для шерстяных материй нефранцузского производства», то 7–8 тысяч душ, которые кормились в городе этим промыслом, осуждены на полное разорение. О допущении в Империю, в королевство Италию они даже и не просят уже; речь идет лишь о пропуске в Неаполь, но и тут вопрос был решен в неблагоприятном смысле. Шампаньи высказал сомнение, как бы этот транзит не повредил французской промышленности[16], хотя, по мнению самих промышлеников и министра внутренних дел Монталиве, этот транзит повредить французам не мог[17]. В конце концов, Наполеон (в мае 1811 г.) положил резолюцию, коей отказал мюльгаузенским суконщикам в их просьбе, дозволив только провезти в Неаполь те товары, которые были ввезены в Италию до того, как в Вестфалии могли узнать о декрете от 10 октября 1810 г.[18]

Вот образчик отношения французского императора к поползновению германской промышленности проникнуть в зависимые от Империи страны, не говоря уже о самой Империи.

Бывало и так, что одни завоеванные немецкие города стремились очернить в глазах Наполеона другие и вымолить какие-либо преимущества за счет соседей. Так, в 1805 г. торговая палата г. Майнца просит о некоторых преимуществах, относящихся к плаванию по Рейну, и удивляется, каким «фатальным» образом Франкфурт пользуется императорскими милостями, тогда как Франкфурт был всегда враждебен Франции[19].

Конечно, Наполеону при таких условиях легко было проводить в зависимых от него германских странах какую угодно экономическую политику, не рискуя натолкнуться на солидарное и планомерное хотя бы пассивное противодействие.

Обратимся теперь к рассмотрению означенных двух вопросов.

1. Вообще говоря, тот среднеевропейский рынок, на который хотела бы работать французская промышленность, был так разорен, что и после временного замирения континента, после Тильзита, собственно, только предметы первой необходимости пользовались спросом[20]. Но в 1808, 1809, 1810 гг. спрос на германском рынке становился все шире и разнообразнее.

Тревожный момент пережил французский торгово-промышленный мир в войну 1806–1807 гг.

Чтобы овладеть германским рынком или хотя бы удержать за собой ту часть германского спроса, которая обращалась к французским мануфактурам, французские промышленники прежде всего должны были желать избавления Германии от разорения ее Наполеоном и — это была самая гнетущая, непосредственная опасность — спасения тех пунктов, через которые направлялись французские товары в Пруссию, Австрию, Польшу, Россию: спасения Лейпцига и Франкфурта.

После разгрома Пруссии и после того, как хозяином в северной и средней Германии явно стал Наполеон, Лионская торговая палата поспешила отправить императору петицию, в которой просила о сохранении лейпцигских ярмарок[21]. Она не смела формулировать другую просьбу: чтобы император вообще не столь безжалостно разорял германские страны.

Известно, что Наполеон в 1806 г. воевал «без складов»; быстрота передвижений делала очень трудной какую-либо иную систему продовольствия, кроме реквизиций или просто терпимого военным начальством грабежа городов и деревень солдатами[22].

Ставить просьбу столь широко было опасно; но так как гибель Лейпцига была почти равносильна гибели всего французского сбыта в Германии, то с Лейпцига и пришлось начать.

Лейпциг был старинным торговым центром: русские, поляки, французы, итальянцы, турки, греки в начале XIX в. съезжались на лейпцигские ярмарки, и торговля кипела. Рейнские департаменты сбывали там сукна и бархат. Бельгия и Пикардия — кружева и тонкие полотна, Лион — две трети производимых им шелковых материй, Женева — «почти все произведения» часового и ювелирного мастерства, Париж — предметы роскоши. Лионская торговая палата категорически утверждала, что Лейпциг (в 1806 г.) служил «главным каналом», через который во Францию вливалась звонкая монета. Кроме счастливого географического положения, кроме коммерческих способностей населения, Лейпцигу, но мнению его французских контрагентов, сильно помогало также хорошее управление, прекрасные правила, изданные муниципалитетом. И вот верноподданные Наполеона боятся, как бы победы императора не изменили этого хорошего управления, которым доселе наслаждался к общему благу г. Лейпциг[23]. Лейпцигские купцы сами обращаются в Лион с просьбой о заступничестве.

Лейпцигские купцы обращались не только в Лион, но и в Сент-Этьен (который в мирное время экспортировал в Германию шелковые ленты). Сент-Этьенская «совещательная палата» обратилась к императору вместе с торговой палатой того же города с просьбой пощадить Лейпциг[24].

Одновременно с Лейпцигом, центром, грозной опасности разорения и гибели подверглись и северные, особенно ганзейские, города, и имперские промышленники просят и за них.

Негоцианты г. Бордо умоляют не разорять Гамбург, Любек, Штеттин, Данциг и Кенигсберг, потому что фирмы этих городов должны бордосцам за вина и другие спиртные напитки около 10 миллионов франков. Эти города — единственный выгодный рынок сбыта для указанных французских провенансов в 1806 г.[25]

Женевские торговцы и промышленники через посредство своей торговой палаты тоже заступаются перед Наполеоном за северногерманские торговые города и «умоляют пощадить» эти города, облегчить бремя контрибуции. Они напоминают императору, что между Гамбургом, Любеком, Бременом, Лейпцигом, с одной стороны, и всеми торговыми городами Франции, с другой стороны, существуют тесные деловые связи, и банкротства, которые разразятся в Германии, тяжко отзовутся непосредственно на французской промышленности. В особенности промышленность Французской империи заинтересована в сохранении старинных лейпцигских ярмарок. Этот город — важнейший рынок европейского сбыта для Франции, и французские рабочие будут доведены до голода, если прекратится лейпцигская торговля. В частности Лейпциг, который был центральным рынком для сбыта лионского шелка, являлся вместе с тем главным местом сбыта для всего женевского производства часов и ювелирного мастерства. Женевская петиция подчеркивает, что петиционеры умоляют его величество о милости к Германии во имя исключительно интересов собственных его подданных[26].

Лейпцигская ярмарка в наполеоновские времена была в самом деле центральным пунктом континентального торгового обмена. Север и восток Европы сносились с югом и западом именно при посредстве этих лейпцигских ярмарок[27]. Следить за успехами или неудачами французского экспорта в Европу было и легче всего именно по лейпцигским сделкам. Лейпциг был местом генеральных сражений в той длительной экономической войне против англичан, которой Наполеон приписывал еще более важное значение, чем всякой иной войне против ненавистного врага.

Процветала, собственно, больше франкфуртской, больше брауншвейгской такая всеевропейская ярмарка, как именно лейпцигская, занимавшая центральное географическое положение и служившая в самом деле местом встречи для торговых наций, которые не могли, как прежде, сноситься непосредственно морем. Но уже франкфуртская ярмарка имела гораздо меньше значения, а брауншвейгская — и того меньше. На августовской ярмарке 1811 г. в Брауншвейге дела шли плохо, и одной из причин, погубивших, например, сбыт шерстяных товаров, оказывалось присоединение Наполеоном стран, лежащих у Немецкого моря, к Империи, ибо туда уже не впускались никакие шерстяные товары, кроме французских[28]. А английская контрабанда проникала с несравненно большим трудом на эту ярмарку, чем, например, на лейпцигскую[29]. Ближе была и тяжелее чувствовалась рука Наполеона.

Современники иногда выражали убеждение, что расцвет и колоссальное значение лейпцигской ярмарки зависят исключительно от почти, непрерывных войн Наполеона на континенте и вполне непрерывной войны его с Англией и что это явление — процветание центральноевропейской ярмарки, — собственно, находится в противоречии с общей тенденцией новейшей экономической жизни — искать прямых и непосредственных торговых сношений, тенденцией, свойственной всем нациям и погубившей все былые знаменитые ярмарки. Уже в 1808 г. раздавались голоса, предрекавшие падение лейпцигской ярмарки, как только несколько лет продержится мир[30]. Это предсказание, к слову будь замечено, в самом деле оправдалось; но мы видим, что столица саксонской торговли имела побудительные причины выражать свои франкофильские чувства в течение всей наполеоновской эры.

И саксонские торговые, и правящие круги, не мечтая даже о допущении на имперский рынок, довольны были уже тем, что Наполеон не уничтожает их ярмарки.

Автор вышедшей в 1811 г. книжки «Ansichten der neuesten franz?sischen und s?chsischen Handelsverh?ltnisse» — Carl Reyer, чиновник саксонского правительства, при общем своем восторженном отношении к Наполеону (которого он сравнивает с солнцем) и к наполеоновской торговой политике вообще, считает «смешным» требовать от Франции, чтобы она впускала товары своих союзников на свой внутренний рынок. Наполеон указывает саксонской промышленности дорогу на Север и на Восток, а не во Францию, и этого, по мнению автора, вполне достаточно[31].

Министерство внутренних дел (а с 1811 г. — мануфактур и торговли) вообще тщательно следило за немецкими ярмарками — брауншвейгской, франкфуртской и лейпцигской, особенно за последней, гораздо более важной, как только что сказано, чем остальные. Его агенты получали точные и детальные инструкции о том, какие и о чем наводить справки на ярмарке, как узнавать о причинах предпочтения одних сортов товара перед другими и, конечно, прежде всего справляться об английских (контрабандных, конечно) провенансах и о том, кто и как обошел закон[32]. Разумеется, соглядатаи должны были наблюдать секретно, отнюдь не выдавая себя за чиновников французского правительства. Это агентские recherches и informations, к сожалению, сохранившиеся в ничтожном количестве, являются любопытным источником для изучения эпохи континентальной блокады. Нигде и никто об этих документах даже и не упоминает.

Был в министерстве внутренних дел даже особый чиновник, который обязан был доводить до сведения правительства о всяких технических усовершенствованиях в области промышленности в Германии; это был так называемый inspecteur des sciences, arts et manufactures dans les pays au del? du Rhin[33], разъезжавший по германским странам (причем всем французским представителям и начальствующим лицам давалась из Парижа инструкция всячески помогать ему в собирании нужных сведений). Сохранились подробные его отчеты (чисто технического содержания) о германской металлургии[34].

Франкфуртские капиталисты не пострадали от разорения датской торговли и разгрома Копенгагена английским флотом (гораздо больше пострадало северногерманское купечество), это с особым удовольствием отмечает посланный французским правительством разведчик (Bacher) в своем докладе об осенней франкфуртской ярмарке 1807 г. Континентальная блокада давит торговлю, капиталы тщетно ищут выгодного помещения, и на юге Германии наплыв освободившихся капиталов (осенью 1807 г.) так велик, что установилась средняя цифра кредита в 3%. На этой первой после Тильзита ярмарке мануфактуристы делали золотые дела, их товары расхватывались мгновенно[35], и отсутствие английской конкуренции принесло им огромные выгоды[36]. Платежи производились большей частью звонкой монетой, товары разбирались по высокой цене.

Но, вчитываясь в доклад (составленный в общих выражениях, без цифр), мы замечаем, что, собственно, наиболее деятельную роль на этой ярмарке сыграла не столько французская, сколько бельгийская и германская промышленность. Например, сукна больше продавались из Вервье, Монжуа, Ахена, нежели из Лувье и Седана, ибо они были гораздо дешевле. Из французских сукон шли более дешевые сорта. Большие дела сделаны были на этой ярмарке шерстяными фабрикантами саксонскими, гессенскими, богемскими, но особенно фабрикантами великого герцогства Бергского[37]. Что касается бумажных материй и, в частности, ситцев, то главными поставщиками явились швейцарцы (как из кантона Аарау, так и из княжества Невшательского). Но эти швейцарские товары сработаны из английской пряжи, проникшей в Швейцарию[38]. Из французских товаров шли шелка и кружева, но, как и другие предметы роскоши в эту эпоху, не могли рассчитывать на особенно хороший сбыт. Из сырья больше всего (и по повышенным ценам) шла саксонская и богемская шерсть, что вполне естественно, так как фабриканты сукон не могли не почувствовать прилива бодрости и надежд ввиду хорошего сбыта их товара на этой же ярмарке.

Главный торговый совет (в конце 1810 г.) в очень скромной и почтительной форме довел при случае до сведения Наполеона о тех тяжелых последствиях для французской промышленности, для французского экспорта, которые были вызваны мерами императора относительно немецких городов, попавших прямо или косвенно под его тяжелую руку[39].

Интересная картина раскрывается перед нами, когда мы знакомимся с донесениями наполеоновских соглядатаев о французском сбыте в Германии в эпоху блокады.

Больше всего теперь (апрель 1810 г.) в Германии спрос на богемские, моравские, саксонские, вестфальские сукна — французские слишком дороги, — доносят в Париж с весенней франкфуртской ярмарки 1810 г. Полотняные материи сбываются невшательскими фабрикантами; полотняные и бумажные — невшательцами, швейцарцами и некоторыми фабрикантами Рейнского союза; французское производство и в этой области отодвинуто на среднеевропейских ярмарках на второй план. Но «если бы заботами французского правительства удалось доставлять хлопок индийский и левантийский прямо во французские порты», то французские мануфактуры вернули бы «свой прежний блеск»[40].

Швейцарцы тоже предпочитают немецкие сукна французским, и тоже вследствие большей дешевизны первых, а кроме того, «так как во Францию не впускаются фабрикаты швейцарских мануфактур, а Германия их принимает», то, естественно, получается выгодное и для Германии, и для Швейцарии торговое оживление (в частности, как хлопок, так и бумажную пряжу Швейцария получает из Франкфурта)[41].

В частности, саксонские и швейцарские бумагопрядильни получили в первые годы XIX столетия такое огромное развитие, и производство было настолько дешевле в этих странах, чем во Франции, что с их конкуренцией на континенте тоже очень приходилось считаться. В Саксонии, как доносили французскому министерству внутренних дел в 1810 г., 300 тысяч человек занято бумагопрядильным делом, и в среднем они получают «едва десять су в день»; притом машины, проникшие в Саксонию из Англии, «бесконечно распространяются». Вся Англия в лучшие годы потребляет 800 тысяч квинталов хлопка ежегодно, а Саксония — уже 120–130 тысяч квинталов (в 1810 г.). Саксония уже начала завоевывать турецкий рынок, польский рынок, русский рынок. Правда, нет худа без добра: хоть и очень сильно вредит эта конкуренция французской промышленности, но зато и ненавистная Англия начинает вытесняться с континентального рынка Саксонией, так что, даже когда запретительные против англичан меры будут уничтожены, все равно рынок будет для Англии уже утерян. Эту борьбу саксонской промышленности против английской французский наблюдатель называет прямо войной[42].

И во всей Германии замечается оживление промышленной деятельности. Правда, новый налог на хлопок, введенный в государствах Рейнского союза, сильно взволновал промышленный мир Германии, и немецким фабрикам даже грозит полная остановка. Нельзя ли доложить его величеству, что жаль было бы, если бы остановилось развитие немецкой промышленности, которое так гибельно для Англии?[43].

Ведь Англия все-таки еще далеко не сломлена: ее хлопчатобумажные товары, несмотря на то, что они дороже, пользуются еще большей благосклонностью публики. Контрабанда их доставляет массами на лейпцигскую ярмарку. И даже не стоит особенно гнать эти товары на ярмарке, ибо тогда они будут продаваться в России, а это только повредит делам немецкой ярмарки, а следовательно, и сбыту французских товаров на этой ярмарке. Если не удостовериться в том, что английские товары не будут ввозиться в Россию, то не стоит и обострять преследования контрабанды в Лейпциге[44].

Специальный соглядатай, посланный министерством по приказу самого Наполеона на эти немецкие ярмарки, доносил и еще о некоторых интересных вещах, которые министр предпочел не упоминать, а предоставить императору познакомиться с содержанием всего доклада. Оказывалось, что франкфуртская, еще недавно процветавшая ярмарка — в захудении и упадке: Голландия, которая прежде делала там огромные закупки, теперь никакого участия во франкфуртских сделках не принимает, потому что ее морская торговля уничтожена после захвата ее Наполеоном. Мало того. Западная Германия прежде закупала многие нужные ей фабрикаты во Франкфурте, а теперь она закупает многое, что ей нужно, во Франции, с тех пор, как эта часть Германии образовала «новые департаменты», т. е. вошла в состав Французской империи[45]. Правда, доносивший об этом смотрел на дело оптимистически и радовался, что французские мануфактуры, значит, получили то, что потеряли иностранцы, прежде привозившие свои фабрикаты во Франкфурт. Но его же собственный доклад противоречит этому оптимизму. Дела на ярмарках были плохи, и причиной этого — общая тревога, тяжелое положение Германии, «l’?tat de malaise assez g?n?ral qui se fait sentir aujourd’hui en Allemagne»[46].

Сильно противоречит этому оптимизму и один документ, рассмотрением которого я закончу этот параграф настоящей главы.

Приведу сведения, которые были доставлены Наполеону (в августе 1810 г.) относительно конкуренции, с которой приходится встречаться французским фабрикатам в разных германских странах. Эти сведения были получены от лиц, которые следили за тем, кто именно и для каких именно стран покупает французские товары на больших немецких ярмарках — во Франкфурте и в Лейпциге. Этот документ позволяет нам хоть в общих чертах проследить судьбу французских товаров, путь которых, как сказано выше, более или менее ясен только до немецких ярмарочных городов. Эти сведения поэтому при всей краткости их особенно драгоценны и незаменимы; важную для моей темы графу concurrence из этих донесений я печатаю в приложениях.

Прежде всего, едва ли не самым сильным конкурентом Франции является Саксония. В Саксен-Гильдбурггаузене, Липпе-Шаумбурге, Саксен-Веймаре, Сальм-Сальме, Сальм-Кирбурге, Ангальт-Дессау, Бернбурге, Кетене, Липпе-Детмольде, Шаумбурге, Саксен-Мейнингене, Шварцбург-Зондергаузене. Рейссе, Изембург-Бирштейне, Дармштадте, Нассау саксонские хлопчатобумажные, шерстяные и вообще текстильные мануфактуры являются серьезной конкуренцией и помехой для французской промышленности. Правда, доносящие утешаются нередко оговоркой, что эти успехи Саксонии будто бы объясняются только ее близостью к германским рынкам сбыта и большей поэтому дешевизной товаров, но факт остается фактом. И даже является необходимость сделать прискорбное обобщение (в донесении о Дармштадте), что саксонские и швейцарские мануфактуры вредят сбыту французских кашемировых и бумажных материй во всей Германии. Кроме Саксонии, могущественными конкурентами Франции на германских рынках являются: Швейцария, Берг и отчасти Вестфалия, гораздо реже, Пруссия. Относительно сукон конкурирует с Францией местами еще Богемия, в продаже ювелирных изделий — Аугсбург и другие немецкие города. Стран, где бы констатировалось преобладание Франции, — немного: Мекленбург-Шверин, Саксен-Гота, Гольштейн-Ольденбург; в Аремберге единственный конкурент Франции — Берг, но на чьей стороне перевес, не сказано.

Как и относительно Саксонии, успех этих конкурентов Франции тоже объясняется в донесениях большей близостью и дешевизной товаров; французские товары вообще превозносятся в смысле качеств своих на все лады. Но изредка указывается и другая причина: дороговизна сырья («например, хлопка, шерсти и т. д.»)[47], которым принуждены пользоваться французские мануфактуры, из-за обложения его высокими пошлинами при ввозе, а также обложение некоторых фабрикатов при вывозе.

Правда, заработная плата в Саксонии была, действительно, ниже французской, насколько можно судить по скудным данным, касающимся высоты заработной платы в обеих странах. В промышленных округах Саксонии в 1810 г. рабочий в хлопчатобумажной промышленности получал 1? рейхсталера в неделю, а ткач, выделывавший дорогие материи, 2? — 3 рейхсталера в неделю[48]. Но до континентальной блокады заработок прядильщика в иные годы доходил всего до 10–12 саксонских грошей в неделю[49]. И саксонские рабочие, получая 1? рейхсталера в неделю, приписывали это счастье, по-видимому, именно континентальной блокаде. Замечу кстати, что при проезде Наполеона через Саксонию в 1807 г. именно мануфактурные рабочие, «das heitere V?lkchen der Manufacturisten»[50], приветствовали императора с особенным восторгом и продолжали торжества даже после его проезда.

Что касается французского рабочего в хлопчатобумажной промышленности, то, насколько можно судить по тем редким данным, когда его заработная плата показана не посдельно, а поденно, он получал в «эти годы блокады приблизительно в 1?–2 раза больше. Это не значит, конечно, что ему жилось в 1?–2 раза лучше, потому что жизнь во Франции была дороже, но низшая заработная плата саксонской пряхи, саксонского ткача сказывалась на удешевлении товара.

Еще больше должна была сказываться на удешевлении товара и другая причина: большая доступность и дешевизна провозимого в Саксонию разными правдами и неправдами колониального сырья, как хлопка, так и окрашивающих веществ.

Но в бумагах, писавшихся для Наполеона, безопаснее было говорить не о недостатках французского таможенного законодательства, а больше о географической «близости» Саксонии, Швейцарии, Берга и т. д. к германским странам и сваливать на эту близость неудачи французского сбыта.

Из других документов мы узнаем, что полотна французские оказывались в продаже дороже немецких[51].

Не могли овладеть германским рынком и «новые отрасли» промышленности Французской империи. Свекловичный сахар деятельно изготовлялся в Саксонии, в Вестфалии, в Пруссии. Не шла в Германию и французская сера, и промышленники сами указывали причину: Германия (т. е. германские государства и Австрия), Швейцария сами выделывают этот продукт и не нуждаются во французском производстве[52].

Швейцария на немецких ярмарках конкурировала с Лионом в сбыте шелковых материй: специально против этой конкуренции и направлены были меры Наполеона, воспрещавшие вывоз сырца из Италии и Франции. Это должно было убить швейцарскую шелковую промышленность или по крайней мере очень существенно ей повредить, и эммисар французского правительства, следивший в 1810 г. за движением дел на осенних немецких ярмарках, настаивал, что только строжайшее исполнение «мудрых мер его величества» может избавить французскую промышленность от конкуренции швейцарской[53].

Швейцария успешно конкурировала с Францией в области не только шелковой промышленности, а также и в выделке кружев. Среднеевропейский рынок, сбыт в германских странах ускользал из рук французов, потому что их кружева оказывались дороже швейцарских, так как заработная плата в Швейцарии была меньше[54].

Неутешительно обстоит дело и со сбытом французских ювелирных вещей в Германии. Некогда в Германии был большой сбыт этого рода товаров, но теперь Франция встречается в Германии с победоносными конкурентами[55]: с Невшателем, Пфортцгеймом (в Вюртемберге), великим герцогством Баденским и Франкфуртом. Нечего и говорить, что все часы, продающиеся на немецких ярмарках, доставляются Женевой и княжеством Невшательским. Правда, русские и поляки любили покупать богатые и изящные вещи и обыкновенно предпочитали французское ювелирное производство всякому иному; но теперь, в 1810 г., вследствие «обстоятельств» их покупок почти не было, для сбыта предметов роскоши «обстоятельства» вреднее всего[56].

Так обстояло дело с французским сбытом в германских странах. Посмотрим теперь, какую роль сыграл во франко-германских торговых отношениях вопрос о колониальных товарах, о колониальном сырье, необходимом для промышленности.

2. Новые налоги (1810 г.), отягчавшие колониальные товары, страшно поразили германский торгово-промышленный мир, вызвали много банкротств, вызвали панику среди хлопчатобумажных фабрикантов.

Наполеону указывали также, что всякое гонение колониальных товаров, когда они уже попали на континент, вредит кому угодно, но только не англичанам[57]: ведь английский купец ничего не дает в кредит при тех обстоятельствах, которые созданы блокадой. Английский купец привозит свой товар, продает его целиком и непременно за наличные деньги купцу континентальному и уезжает домой. А уж континентальный купец должен возиться дальше с этим товаром, провозить его через разные таможни, платить налоги, наложенные вообще на колониальные продукты, даже если они якобы неанглийского происхождения и т. д. Значит, и тут тоже проблема ставилась абсолютная: или сделать начисто невозможным привоз в Европу колониальных английских продуктов, или махнуть рукой на континентальную блокаду и не ждать от нее никаких результатов и, главное, не часть усилий, а все усилия обратить на охрану береговой линии, оставив в покое всю толщу континента.

Но когда паника прошла, обнаружилось, что от трианонского тарифа германские страны пострадают меньше, чем Франция; что изгнать колониальные товары из Германии гораздо труднее.

Если, с одной стороны, как мы видели, германский рынок сбыта отнюдь не принадлежал французам, и, напротив, французам приходилось там считаться с очень деятельной конкуренцией германских же промышленных стран, то, с другой стороны, благодаря континентальной блокаде, немцы могли еще предложить себя в поставщики сырья, нужного французским мануфактурам. Я сказал «благодаря континентальной блокаде», правильнее было бы сказать: «благодаря нарушениям континентальной блокады». Схема была такова: англичане или «нейтральные» корабли подвозят контрабандой хлопок, индиго и т. д. к Кенигсбергу или к портам шведской Померании, или к иному пункту, за которым Наполеон не может так уследить, как за ганзейскими городами, которые он захватил, или как за Данцигом, где стоят его войска. Из этого пункта хлопок (или иной товар) перевозится во Франкфурт или другой пункт поближе к Франции и здесь предлагается французам в качестве товара отнюдь не английского, не контрабандного, а вполне «легального» происхождения. С большими трудностями, формальностями и т. д., но им нередко удавалось получить разрешение, и тогда огромные барыши сторицей покрывали все расходы. Ежели не удавалось добиться разрешения, делались попытки провезти товар контрабандой, и тогда уже заодно с сырьем провозились и фабрикаты во Францию.

Сен-Кантенская «совещательная палата мануфактур» категорически уверяет правительство (в мае 1810 г.), что: 1) английская контрабанда ввозит в весьма значительных размерах товары во Францию и 2) делает она это не у берегов Франции, а окольной дорогой, проходя с северного побережья материка через континентальные державы. Вот, в частности, обычная дорога контрабандного хлопка: любой пункт побережья восточных устьев Эльбы, переходит через Эльбу, распространение в приэльбских странах, проникновение в Голландию, перевозка вверх по Рейну до Страсбурга с непрерывными попытками и нащупываниями «слабых мест» французской таможенной линии, прорыв этой линии в удобном месте и — распространение по французской территории[58]. Деятельными посредниками являются немцы и швейцарцы, особенно купцы Франкфурта и Базеля. Притом, чаще всего хлопок перевозится именно через таможни, но при помощи фальшивых удостоверений о происхождении его и тому подобных ухищрений, потому что перевезти столь громоздкий (и дешевый) товар в виде «полной контрабанды», т. е. тайком от таможни, слишком рискованно, выгода не покроет риска[59].

Конечно, где была надежда на разрешение, там возбуждались перед Наполеоном соответствующие ходатайства.

Большой франкфуртский торговый дом в начале 1811 г. обязуется купить на 600 тысяч франков французских шелковых материй и просит, чтобы ему за это дали право ввезти во Францию на эту же сумму американский хлопок, и хотя министр внутренних дел сознает, что «хлопчатобумажные мануфактуры теперь не изобилуют сырьем», и хотя торговый дом берется доставить какие угодно удостоверения касательно происхождения хлопка, но дело доводится до самого императора, который издает особый декрет по поводу этого ходатайства[60].

В феврале 1811 г. франкфуртские купцы снова просят разрешения ввезти во Францию на 2 миллиона франков колониальных товаров и берут на себя обязательство вывезти на такую же сумму французских фабрикатов[61]. Обещать можно было многое, слишком уж выгодно было, особенно в годину хлопкового голода, ввезти во Францию и продать хлопок в шесть — семь, а иногда и десять раз дороже, чем сколько он стоил, когда его тайком покупали у англичан.

От упорного, непрерывно напряженного именно в этом направлении внимания Наполеона не укрылось, что колониальные товары могут провозиться и с северного побережья, и из России. И вот он начинает ряд облав на эти продукты и топчет при этом как территориальные права германских государств, так и интересы частных лиц.

17 и 18 октября 1810 г. в г. Франкфурт вступила французская пехота (два полка), и командир отряда генерал Фриан объявил все находящиеся в городе колониальные и английские товары под секвестром. Владельцы их должны были в 24 часа объявить о них начальству. В городе настало смятение, бросились хлопотать, в дело вмешались французские (страсбургские прежде всего) купцы, которые боялись прекращений платежей со стороны своих франкфуртских контрагентов, и Наполеон в конце концов, приказав истребить английские фабрикаты, разрешил возвратить колониальные продукты их владельцам при условии уплаты пошлины по трианонскому тарифу. Особая комиссия, назначенная Наполеоном, долго еще разбиралась в деле с этими конфискациями (нужно прибавить, что и тут были пущены в ход взятки)[62].

Во Франкфурт была затем послана военная комиссия, где большинство были полковники и капитаны, весьма мало понимавшие в сложных торговых делах и таможенной практике. Они-то и должны были вводить во всем Рейнском союзе новый тариф на колониальные товары. Даже вернейшие наполеоновские слуги писали в Париж о невероятной путанице, которую внесла эта комиссия во всю торговую жизнь этих стран[63]. Единственный человек, сколько-нибудь понимавший дело, директор майнцской таможни, тоже бывший членом комиссии, был так запуган офицерами, что не смел рта раскрыть[64].

Этим дело не кончилось.