ГЛАВА ПЕРВАЯ. РѢШАЮЩАЯ НОЧЬ[1]

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Р?ШАЮЩАЯ НОЧЬ[1]

Днем 2-го марта, на перманентном митинг? в Екатерининском зал? Таврическаго дворца лидер думскаго прогрессивнаго блока и идейный руководитель образовавшагося 27-го февраля Временнаго Комитета членов Гос. Думы, Милюков сказал: "старый деспот, доведшій Россію до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен". Почти в тот же час в Псков?, под давленіем верховнаго командованія в Ставк?, "старый деспот" подписал своё отреченіе от престола, окончательно оформленное вечером того же дня в момент прі?зда "думской" делегаціи в лиц? Гучкова и Шульгина. Таким образом отреченіе Государя "формально" не было "вынужденным" — устанавливает в своих воспоминаніях Набоков, выдающійся русскій юрист, которому суждено было сд?латься первым управляющим д?лами революціоннаго Временнаго Правительства.

Насколько, однако, формальная юридическая сторона соотв?тствовала реальной обстановк?, создавшейся в Петербург? и являвшейся р?шающим фактором в ход? революціи? Это совс?м не праздный вопрос, ибо отв?т на него опред?ляет собою дв? совершенно отличныя друг от друга психологіи в круг? лиц, объединившихся около Временнаго Комитета Г. Д. и одновременно появившагося на ряду с ним Сов?та Р. и С. Д., т. е. т?х учрежденій, которыя обстоятельства поставили в т? дни как бы "во глав?" политической жизни страны. Для одних Николай II добровольно отрекся от престола, для других он был низложен — его отреченіе было "вынуждено", и добровольный отказ от власти, затушеванный в сознаніи современников, означал лишь то, что Император фактически не был свергнут насильственным путем, т. е. революціонным актом возставшаго народа. Формально добровольное отреченіе неизб?жно накладывало изв?стныя моральныя обязательства на т?х, кто стремился добиться этого отреченія и кто его принял; такого моральнаго обязательства могли не ощущать т?, кто не принимал участія в реализаціи плана сохраненія династіи путем устраненія лично дискредитированнаго монарха: для них исходным пунктом мог быть только вопрос о ц?лесообразности — так, как он представлялся тогда в пониманіи д?йствовавших лиц.

Для того, чтобы уяснить себ? роковыя противор?чія, которыя выявились в первые дни революціи в силу недостаточно продуманных и ad hoc осуществленных политических замыслов, необходимо проанализировать всю сложную и запутанную обстановку того времени. Никто как-то не отдавал себ? яснаго отчета в этих противор?чіях тогда, когда закладывался фундамент строительства новой Россіи.

Нам н?т необходимости в хронологической посл?довательности воспроизводить событія первых февральско-мартовских дней, что сд?лано уже с достаточной полнотой и отчетливостью в "Хроник? февральской революціи", составленной Заславским и Канюровичем (1924 г.) и в работ? ген. Мартынова[2] "Царская армія в февральском переворот?" (1927 г.) К этим фактам мы будем обращаться лишь попутно, комментируя то или иное создавшееся положеніе. Прежде всего попытаемся возстановить картину отв?тственных переговоров, которые в ночь с 1-го на 2-е марта происходили между Временным Комитетом Гос. Д. — "цензовой" общественностью по тогдашней терминологіи, и делегатами Исп. Ком. Сов?та, заявившаго "претензію" представлять демократію[3]. Эта была поистин? р?шающая ночь, и зд?сь завязался узел посл?дующей трагедіи русской революціи. Между т?м возстановить бол?е или мен?е точно то, что происходило в указанную ночь, историку очень трудно. В нашем распоряженіи н?т почти никаких документальных данных. В суматох? первых дней и ночей никто никаких протоколов не вел: отсутствует и газетный репортаж, подчас зам?няющій своим суррогатом протокольную запись — в "Изв?стіях", которыя издавал Комитет думских журналистов, нельзя отыскать никаких намеков на суть переговоров. Остаются воспоминанія, т. е. показанія современников, которыя должны помочь историку в данном случа? не только в "оц?нк? подробностей" (Маклаков), но и в установк? первооснов. Значеніе этого субъективнаго самаго по себ? источника познанія прошлаго в данном случа? безконечно преуменьшается не только привнесеніем посл?дующих настроеній, весьма отличных от подлинных авторских настроеній первых дней революціи, но и т?м, что пелена тумана безсознательно для мемуариста застилает его память о том, что происходило в безсонныя ночи и сумбурные февральскіе и мартовскіе дни.

Н?сколько мемуаристов уже коснулись исторической ночи с 1-го на 2-е марта. Казалось, можно было положиться на текст Милюкова, так как первый том его "Исторіи", приближающейся к воспоминаніям, написан был в Кіев? в 18-ом году в період политическаго полубезд?лія автора. Память мемуариста не застлана была еще его поздн?йшей политической эволюціей, и, таким образом, ему нетрудно было по сравнительно св?жим впечатл?ніям воспроизвести исторію переговоров между членами Думы и сов?тскими делегатами, в которых автор принимал самое непосредственное участіе — т?м бол?е, что в показаніях перед Чрезвычайной Сл. Комиссіей (7 августа 17 г.) Милюков засвид?тельствовал, что им были проредактированы и исправлены "неточности", им?ющіяся в готовившейся Временным Комитетом Г. Д. к изданію книг?, гд? было дано "точное описаніе день за днем, как происходило". (Я никогда не вид?л этой книги и нигд? не встр?чал ссылок на нее — надо думать, что она в д?йствительности не была издана). И, т?м не мен?е, суммарное изложеніе Милюкова с большими фактическими ошибками не дает нужных отв?тов...

Им?ются и воспоминанія Керенскаго, но только во французском изданіи его "Революціи 17 г.". Вн?шне мемуарист хочет быть очень точным. Им указываются даже часы отв?тственных р?шеній в эти дни. Но это только вн?шняя точность, ибо даты безнадежно спутаны (выпустив книгу в 28 году, автор, сл?дуя установившимся плохим традиціям многих мемуаристов, не потрудился навести соотв?тствующія справки и пов?ствует исключительно по памяти). Память Керенскаго так же сумбурна, как сумбурны сами событія, в которых ему пришлось играть активн?йшую роль, когда он падал в обморок от напряженія и усталости и когда, по его собственным словам, он д?йствовал как бы в туман? и руководствовался больше инстинктом, нежели разумом. При таких условіях не могла получиться фотографія того, что было в 17 г. (на это Керенскій претендовал в своих парижских докладах). Н?т ничего удивительнаго, что тогда у него не было ни времени, ни возможности вдумываться в происходившія событія. В воспоминаніях он пытается объяснить свое равнодушіе к программным вопросам т?м, что никакія программы не могли изм?нить ход событій, что академическіе споры не представляли никакого интереса, и что в силу этого "Он не принимал в них участія... Поэтому все самое существенное прошло мимо сознанія мемуариста, самоут?шающагося т?м, что событія не могли идти другим путем, и даже изд?вающагося над несчастными смертными (« Pauvres ?tres humains »), которые думают по иному.

Еще меньше можно извлечь из воспоминаній Шульгина "Дни", которым повезло в литератур?, и на которыя так часто ссылаются. Воспоминанія Шульгина — "живая фотографія т?х бурных дней" (отзыв Тхоржевскаго) — надо отнести к числу полу-беллетристических произведеній, не могущих служить канвой для историческаго пов?ствованія: вымысел от д?йствительности не всегда у него можно отд?лить, к тому же такого вымысла, сознательнаго и безсознательнаго, слишком много — автор сам признается, что впечатл?нія от пережитого см?шались у него в какую-то "кошмарную кашу". Воспоминанія Шульгина могли бы служить для характеристики психологических переживаній момента, если бы только на них не сказывалась так опред?ленно дата — 1925 год. Тенденціозность автора просачивается через вс? поры[4].

Бол?е надежными являются "Записки о революціи" Суханова, гд? наибол?е подробно и в хронологической посл?довательности изложены перипетіи, связанныя с переговорами в ночь на 2-ое марта. Большая точность изложенія объясняется не только свойствами мемуариста, игравшаго первенствующую роль со стороны Исп. Ком. в переговорах, но и т?м, что еще 23 марта ему было поручено Исп. Ком. составить очерк переговоров. Суханов порученія не выполнил, но, очевидно, подобрал предварительно соотв?тствующій матеріал: поэтому он так отчетливо запомнил "все" до пятаго дня — это была "сплошная ц?пь воспоминаній, когда в голов? запечатл?вался чуть ли не каждый час незабвенных дней". И совершенно неизб?жно в основу разсказа надо положить изложеніе Суханова, хотя и слишком очевидно, что иногда автор теоретическія обоснованія подводит post factum и себ? приписывает бол?е д?йственную, провидящую роль, нежели она была в д?йствительности.