4. Настроенія перваго марта.

4. Настроенія перваго марта.

Посл? крушенія "самой солнечной, самой праздничной, самой безкровной" революціи (так восторженно отзывался прибывшій в Россію французскій соціалист министр Тома), посл? того, как в густом туман?, застлавшем политическіе горизонты, зашло "солнце мартовской революціи" — многіе из участников ея не любят вспоминать о том "опьян?ніи". которое охватило их в первые дни "свободы", когда произошло "историческое чудо" , именовавшееся февральским переворотом. "Оно очистило и просв?тило нас самих" — писал Струве в №1 своего еженедельника "Русская Свобода". Это не пом?шало Струве в поздн?йших размышленіях о революціи сказать, что "русская революція подстроена и задумана Германіей". "Восьмым чудом св?та" назвала революцію в первой стать? и "Р?чь". Епископ уфимскій Андрей (Ухтомскій) говорил, что в эти дни "совершился суд Божій". Обновленная душа с "необузданной радостью" сп?шила инстинктивно во вн? проявить свои чувства, и уже 28-го, когда судьба революціи совс?м еще не была р?шена, улицы Петербурга переполнились тревожно ликующей толпой, не отдававшей себ? отчета о завтрашнем дн?[40]. В эти дни "многіе целовались" — скажет л?вый Шкловскій. Незнакомые люди поздравляли друг друга на улицах, христосовались будто на Пасху" — вспоминает в "Былом" Кельсон. Таково впечатл?ніе и инженера Ломоносова: "в воздух? что-то праздничное, как на Пасху". "Хорошее, радостное и дружное" настроеніе, отм?чает не очень л?во настроенный депутат кн. Мансырев. У вс?х было "праздничное настроеніе", по характеристик? будущаго члена Церковнаго Собора Руднева, челов?ка ум?ренно правых взглядов. Также "безоглядно и искренно" вс? радовались кругом бывш. прокурора Судебной палаты Завадскаго. "Я никогда не вид?л сразу в таком количеств? столько счастливых людей. Вс? были именинниками" — пишет толстовец Булгаков[41]. Всегда н?сколько скептически настроенная Гиппіус в "незабвенное утро" 1 марта, когда к Дум? текла "лавина войск " —"стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой", вид?ла в толп? все "милыя, радостныя, в?рящія лица".

Таких свид?тельств можно привести немало, начиная с отклика еще полуд?тскаго в дневник? Пташкиной, назвавшей мартовскіе дни "весенним праздником". Это вовсе не было "дикое веселье рабов, утративших страх", как опред?лял ген. Врангель настроеніе массы в первые дни революціи. И, очевидно, соотв?тствующее опьян?ніе наблюдалось не только в толп?, "влюбленной в свободу" и напоминавшей Рудневу "тетеревов на току". Изв?стный московскій адвокат, видный член центральн. комитета партіи к. д., польскій общественный д?ятель Ледницкій рассказывал, напр., в Московской Дум? 2-го марта о т?х "счастливых днях", которые он провел в Петербург?. Москвичи сами у себя находились в состояніи не мен?е радужном: "ангелы поют в небесах" — опред?ляла Гиппіус в дневник? тон московских газет. На вопрос из Ставки представителя управленія передвиженіем войск полк. Ахшарумова 2 марта в 11 час. о настроеніи в Москв? — жителей и войск, комендант ст. Москва-Александровская без всяких колебаній отв?чал: "настроеніе прекрасное, вс? ликуют". В этом всеобщем ликованіи — и повсем?стном в стран? — была вся реальная сила февральскаго взрыва[42]. Очевидно, ликовали не только "опред?ленно л?вые", как пытался впосл?дствіи утверждать знаменитый адвокат Карабчевскій. Недаром, по утвержденію Вл. Львова, даже Пуришкевич в дни "мартовскаго ликованія" ходил с "красной гвоздичкой".

Конечно, были и пессимисты — и в сред? не только д?ятелей исчезавшаго режима. Трудовик Станкевич, опред?лявшій свое отношеніе к событіям формулой: "через десять л?т будет хорошо, а теперь — через нед?лю н?мцы будут в Петроград?", склонен утверждать, что "такія настроенія были, в сущности, главенствующими... Офиціально торжествовали, славословили революцію, кричали "ура" борцам за свободу, украшали себя красным бантом и ходили под красными знамёнами... Но в душ?, в разговорах наедин?, — ужасались, содрогались и "чувствовали себя пл?ненными враждебной стихіей, идущей каким-то невидимым путем... Говорят, представители прогрессивнаго блока плакали по домам в истерик? от безсильнаго отчаянія". Такая обобщающая характеристика лишена реальнаго основанія. См?ло можно утверждать, что отд?льные голоса — может быть, даже многочисленные — тонули в общей атмосфер? повышеннаго оптимизма. Ограниченія, пожалуй, надо ввести, — как мы увидим, только в отношеніи лиц, отв?тственных за вн?шній фронт, — и то очень относительно. Не забудем, что ген. Алекс?ев столь р?шительно выступавшій на Моск. Гос. Сов., все же говорил о "св?тлых, ясных днях революціи".

"Широкія массы легко поддавались на удочку всенароднаго братства в первые дни" — признает историк-коммунист Шляпников.

Пусть это "медовое благол?піе" первых дней, "опьян?ніе всеобщим братаніем", свойственным "по законам Маркса", вс?м революціям, будет только, как предсказывал не сантиментальный Ленин, "временной бол?знью", факт остается фактом, и этот факт накладывал своеобразный отпечаток на февральско-мартовскіе дни. И можно думать, что будущій член Временнаго Правительства, первый революціонный синодскій обер-прокурор Вл. Львов искренне "плакал", наблюдая 28-го, "торжественную картину" подходивших к Государ. Дум? полков со знаменами. "Плакали", по его словам, и солдаты, слушавшіе его слащавую р?чь: "Братцы! да здравствует среди нас единство, братство, равенство и свобода", — р?чь. которая казалась реалистически мыслящему Набокову совершенно пустой. Однако, окружавшая обстановка поб?дила первоначальный скептицизм Набокова, просид?вшаго дома весь первый день революціи, и он сам почувствовал 28-го тот подъем, который уже разс?ян был в атмосфер?. Это было проявленіе того чувства имитативности, почти физическаго стремленія слиться с массой и быть заодно с ней, которое может быть названо революціонным психозом.

Колебанія и сомн?нія должны были проявляться в сред? т?х, кто должен был "стать на первое м?сто", конечно, гораздо в большей степени, нежели в обывательской безотв?тственной интеллигентной масс?. Допустим, что прав французскій журналист Анэ, пос?щавшій по н?сколько раз в день Думу и писавшій в статьях направляемых в «Petit Parisien»[43], что "члены Думы не скрывают своей тоски". И т?м не мен?е всеобщаго гипноза не мог изб?жать и думскій Комитет. Поэтому атмосфера ночных переговоров, обрисованная в тонах Шульгина, не могла соотв?тствовать д?йствительности. В?дь трудно себ? даже представить через тридцать л?т, что в заключительной стадіи этих переговоров столь чуждый революціонному экстазу Милюков расц?ловался со Стекловым — так, по крайней м?р?, со слов Стеклова разсказывает Суханов[44]. Симптомы политических разногласій двух группировок, конечно, были на лицо; их отм?чала телеграмма, посланная главным морским штабом (гр. Капнистом) перваго марта в Ставку (адм. Русину) и пом?ченная 5 час. 35 мин. дня: ..."порядок налаживается с большим трудом. Есть опасность возможности раскола в самом Комитет? Г. Д. и выд?ленія в особую группу крайних л?вых революціонных партій и Сов?та Раб. Деп.", но эти разногласія в указанной обстановк? вовсе не предуказывали еще неизб?жность разрыва и столкновенія, на что возлагала свои надежды имп. Алек Фед, в письм? к мужу 2-го марта: "два теченія — Дума и революціонеры — дв? зм?и, которыя, как я над?юсь, отгрызут друг другу голову — это спасло бы положеніе".

Надо признать довольно безплодной попытку учесть сравнительно уд?льный в?с того и другого революціоннато центра в условіях уличных волненій первых дней революціи — и совершенно безплодна такая попытка со стороны лиц, не проникавших по своему положенію в самую гущу тогдашних настроеній массоваго столичнаго жителя и солдатской толпы. Талантливый мемуарист проф. Завадскій совершенно ув?рен, что зв?зда "примостившегося" к Гос. Дум? Сов?та Раб. Деп. "меркла в первое время в лучах думскаго комитета" и что "временный комитет Думы обладал тогда такою полнотою власти духовной и физической, что без существенных затрудненій мог взять под стражу членов сов?тских комитетов". Такія слишком субъективныя поздн?йшія оц?нки (Завадскій ссылается на "впечатл?ніе многих уравнов?шенных" и на его взгляд "не глупых людей") не им?ют большого историческаго значенія уже потому, что этот вопрос просто не мог тогда возникнуть в сознаніи д?йствовавших лиц — и не только даже в силу отм?ченных идеалистических настроеній. По утвержденію Шульгина подобная мысль не могла придти в голову уже потому, что в распоряженіи Комитета не было никаких "вооруженных людей"[45]. По поздн?йшему признанію Энгельгардта, сд?ланному Куропаткину в ма?, он был "хозяином лишь первые шесть часов". Лишь очень поверхностному и случайному наблюдателю могло казаться, что весь Петербург руках комитета Гос. Думы. Так докладывал 2-го прибывшій в Москву в исключительно оптимистическом настроеніи думскій депутат, член партій к. д., проф. Новиков (это отм?тил № 3 Бюллетеня Ком. Общ. Организ.). "Спасти русскую государственность", как н?сколько высокопарно выражается Керенскій, Врем. Комит. без сод?йствія Сов?та было крайне трудно. Сов?т, по своему составу естественно стоявшій в большой непосредственной близости к низам населенія, легче мог вліять на уличную толпу и вносить н?который "революціонный" порядок в хаос и стихію. Отрицать такое организующее начало Сов?та в первые дни может только тот, кто в своем предуб?жденіи не желает считаться с фактами[46]. Подобное сознаніе неизб?жно само по себ? заставляло изб?гать столкновенія и толкало на сотрудничество. Также очевидно было и то, что без активнаго сод?йствія со стороны Сов?та думскій комитет, связавшій свою судьбу, судьбу войны и страны с мятежом, не мог бы отразить подавленіе революціи, если бы извн? сорганизовалась такая контр-революціонная правительственная сила. А в ночь с 1-го на 2-е марта для Временнаго Комитета совершенно неясно было, ч?м закончится поход ген. Иванова, лишь смутныя и противор?чивыя св?д?нія о котором доходили до Петербурга. Довольно показательно, что именно по иниціатив? Милюкова в согласительную декларацію от Сов?та, выработанную в ночном сов?щаніи, было введено указаніе на то, что "не устранена еще опасность военнаго движенія" против революціи. Эта опасность служила не раз темой для р?чей Милюкова, обращенных к приходившим в Таврическій дворец воинским частям. Так, напр., по тогдашней записи 28-го лидер думскаго комитета, обращаясь к лейб-гренадерам, говорил: "Помните, что враг не дремлет и готов стереть нас с вами с лица земли"[47]. В?роятно, в ночь на второе отсутствовавшій на переговорах Гучков, кандидат в военное министерство и руководитель военной комиссіи Вр, Комитета, пытался, если не организовать защиту, как утверждал в своей р?чи 2-го Милюков, то выяснить положеніе д?л со стороны возможной обороны. Надо было обезвредить Иванова и изб?жать гражданской войны.

Неопред?ленная обстановка, вопреки вс?м схемам и теоретическим предпосылкам, накладывала и во Временном Комитет? отпечаток на переговоры, которые велись с ним от имени Исп. Ком. Сов?та. Этот отпечаток довольно ясно можно передать записью в дневник? Гиппіус, пом?чанной 11 час. 1-го марта: "весь вопрос в эту минуту: будет ли создана власть или не будет. Совершенно понятно, что... ни один из Комитетов, ни думскій, ни сов?тскій, властью стать не может. Нужно что-то новое, третье..." "Нужно согласиться — записывает перед писательница — и не через 3 ночи, а именно в эту ночь". "Вожаки Сов?та" и "думскіе комитетчики" "обязаны итти на уступки"... "Безвыходно, они понимают"... "положеніе безумно острое". По записям Гиппіус, сд?ланным на основаніи информаціи, которую "штаб" Мережковских получал от Иванова-Разумника (преимущественно, однако, в передач? Андрея Б?лаго) можно заключить, что в теченіе всего перваго марта шли непрерывные переговоры о конструкціи власти между "вожаками сов?та" и "думцами-комитетчиками" и "все отчетлив?е" выяснялся "разлад" между Врем. Комитетом и Сов?том. Напр., под отм?ткой "8 час." можно найти такую запись: "Бор? телефонировал из Думы Ив. Разумник. Оп сидит там в вид? наблюдателя, вклеенаго между Комитетом и Сов?том, сл?діт, должно быть, как развертывается это историческое, двуглавое зас?даніе". Такое представленіе, как бы опровергающее версію Суханова, будет, очевидно, очень неточно. Д?ло может итти лишь о том "неуловимом" контакт?, который неизб?жно устанавливался между двумя д?йствующими "параллельно" крыльями Таврическаго дворца и сводился к частным разговорам и офиціальной информаціи. Никаких конкретных данных, свид?тельствующих о том, что члены думскаго комитета были бол?е или мен?е осв?домлены о теченіях, нам?чавшихся в Сов?т?, мы не им?ем. Скор?е приходится предположить, что д?ятели Комитета не им?ли представленія о том, что при обсужденіи программнаго вопроса в сов?тских кругах была выдвинута н?которой группой идея коалиціоннаго правительства. По собственной иниціатив? люди "прогрессивнаго блока" такой идеи выдвинуть не могли, ибо они по своей психологіи туго осваивались с т?м новым, что вносила революція — органически "еще не понимали" — как записывает Гиппіус —, что им суждено д?йствовать во "время" и в "стихіи революціи", Нев?рный учет происходивших событій искривлял историческую линію — быть может, единственно правильную в то время. В ночь, когда дв? руководящія в революціи общественныя группы вырабатывали соглашеніе, никто не поднял вопроса о необходимости попытаться договориться по существу программы, которая должна быть осуществлена в ближайшее время. Изв?стная договоренность, конечно, требовала и другого состава правительства. "Радикальная" программа, которая была выработана, являлась только вн?шней оболочкой — как бы преддверіем к свободной дискуссіи очередных соціально-политических проблем. В д?йствительности получался гнилой компромисс, ибо за флагом оставались вс? вопросы, которые неизб?жно должны были выдвинуться уже на другой день.

Возможен ли был договор по существу при вн?шне діаметрально противоположных точках зр?нія? Не должен ли был трезвый ум во имя необходимая компромисса заран?е отвергнуть утопіи? Как ни субъективен будет отв?т на вопрос, который может носить лишь предположительный характер, подождем с этим отв?том до т?х пор, пока перед нами не пройдет фильмовая лента фактов, завершивших собой событія р?шающей ночи. В них, быть может, найдем мы прямое указаніе на то, что в тогдашней обстановк? не было презумпціи, предуказывающей невозможность фактическаго соглашенія. Можно констатировать один несомн?нный факт: вопрос, который представлялся кардинальным для хода революціи, не был в центр? вниманія современников. Объяснить это странное явленіе макіавелистической тактикой, которую прим?няли об? договаривающаяся стороны, желая как бы сознательно обмануть друг друга — так вытекает из пов?ствованія мемуаристов — едва ли возможно... Наложили свой отпечаток на переговоры ненормальный условія, в которых они происходили... Никто не оказался подготовленным к революціи — во всяком случа? в т?х формах, в которых она произошла. Вс? вопросы пришлось таким образом разр?шать ex abrupto в обстановк? чрезвычайной умственной и физической переутомленности, когда лишь "н?сколько челов?к", по выраженію Шульгина "в этом ужасном сумбур? думали об основных линіях". Но и эти "н?сколько челов?к" отнюдь не могли спокойно проанализировать то, что происходило, и больше плыли по теченію. Вдуматься в событія им было н?когда. В?дь с перваго дня революціи общественных д?ятелей охватил какой-то по истин? психоз говоренія: "только л?нивый не говорил тогда перед Думой" (Карабчевскій). Автор одного из первых историко-психологических очерков русской революціи, озаглавленнаго "Русскій опыт", Рысс писал, что будущій историк первый фазис революціи будет принужден назвать "періодом р?чей". Керенскій вспоминает, какое величайшее удовлетвореніе доставляла ему возможность произносить слова о свобод? освобождающемуся народу. В?роятно, не один Керенскій — оратор по призванію и профессіи — испытывал такое ощущеніе потребности высказаться[48]. И только впосл?дствіи начинало казаться, что д?лали они это поневол?, чтобы "потоком красивых слов погасить огонь возбужденія или наоборот пожаром слов поднять возбужденіе". По выраженію американскаго наблюдателя инж. Рута, прибывшаго в Россію с жел?знодорожной миссіей, Россія превратилась в націю из 180 милліонов ораторов. Этого психоза далеко не чужд был и тот, кто по общему признанію доминировал в рядах "цензовой общественности" и был вдохновителем политической линіи Временнаго Комитета. Сам Милюков охотно воспользовался антитезой біографа кн. Львова, противопоставившаго в революціи "чувство" Керенскаго "уму" Милюкова. Приходится, однако, признать, что синтетическій ум Милюкова не сыграл в р?шающую ночь должной роли и не только потому, что Милюков, как записывала та же Гиппіус, органически не мог понять революціи.

Отрицательные результаты недоговоренности сказались очень скоро. В ближайшіе же дни неопред?ленность в вопрос? об юридическом завершеніи революціи, о формах временной правительственной власти и о метод? д?йствія согласившихся сторон создала трудное положеніе. Это роковым образом прежде всего сказалось на судьбах отрекшагося от престола монарха.