Право сильного и бесправие слабого
Право сильного и бесправие слабого
Между тем в государстве на всех уровнях управления обнаружилась острая нехватка толковых людей. В июне 1613 года к императорскому двору послали дворянина Степана Ушакова и дьяка Семена Заборовского. Сии посланцы заслужили разнос от самого цесаря: «Слышал я про них, что он и люди простые неученые, ничего доброго, кроме дурости, не делают; прежние послы и посланники, которые прихаживали от московских государей, так непригоже не делывали…»{13}. В 1616-м в Вену отправляется некто Лукьян Мясной, который снова «провалил» посольство. Незадачливый дипломат избежал опалы, потому что ему «было не за обычай»: «Лукьян — человек служилый, у таких дел в посольстве прежде не бывал»{14}. И так с самого низу до самого верху, где глава правительства после смерти Черкасского Федор Иванович Шереметев, по отзывам современников, «был жестоконравен, а в делах неискусен». Его племянник Иван Петрович, тот самый, который, в бытность костромским воеводой, не пускал в город ополчение Пожарского, возглавил приказ сбора ратных людей. Как отмечает исследователь, посадить в приказ такого опасного и хищного паразита было все равно, что пустить щуку в пруд{15}.
Тронное кресло Михаила Феодоровича
«Молодого царя тотчас окружили лживые и корыстолюбивые люди, которые старались захватить себе как можно больше земель и даже присваивали государевы дворцовые села, в то время как лучшие, наиболее честные деятели Смутного времени оставались в тени зауряд с другими», — резюмирует Н. И. Костомаров{16}. «Опытные и умелые, но корыстные дельцы и случайные люди, возвышенные одной только близостью к царскому дворцу, принесли с собой господство интриги и произвола, которое даже иностранцев заставляло ждать с нетерпением возвращения из польского плена митрополита Филарета», — пишет А. Е. Пресняков{17}.
Михаил Федорович вступил на престол 16-летним, в этом же возрасте стал царем его сын Алексей. И при нем мы застаем знакомую картину: «В правлении царило открытое лихоимство, хищничество, самоуправство и несправедливый суд — „кривой суд“, „московская волокита“. Слабый терпел от сильного; подати и налоги взимались, не считаясь с платежными силами населения, все приносилось в жертву „прибыли государевой казны“. К тому же самая „прибыль“ эта достигалась методами, способными вызвать раздражение народное»{18}.
Но, быть может, эти прискорбные явления — печальная, но неизбежная примета государственного быта при несовершеннолетнем монархе, когда власть в стране оказывается в руках корыстолюбивых временщиков? Однако почему же в малолетство Ивана Грозного, мы наряду с происками властолюбцев, раздорами и злоупотреблениями, видим столько славных начинаний и благотворных нововведений? Предпринимались энергичные меры по ограничению роста монастырского землевладения. В 1535 году проведена денежная реформа. (Основной денежной единицей стала копейка, вес которой оставался неизменным до злоключений Смутного времени.) В эти же годы велись работы по строительству крепостей и городов, их благоустройству; в Москве возведены каменные стены вокруг Китай-города. Это было время экономического расцвета страны, оживления торговли и ремесел. Успех сопутствовал России и во внешнеполитических делах. Удачная война с Литвой окончилась в 1537 году уступкой Москве двух крепостей — Себежа и Заволочья. Успешно отражены татарские нападения. Проведена реформа местного управления. Наместники и волостели лишались права суда по важнейшим уголовным преступлениям, которое было передано губным старостам из числа выборных дворян. В помощь им избирались старосты, сотские и «лучшие люди» из крестьян и посадских людей{19}.
Все эти позитивные перемены состоялись благодаря полноценному функционированию Боярской думы и ее руководителей в лице князя Ивана Телепнева-Оболенского и князя Ивана Вельского во второй половине 30-х годов XVI века. Боярское правительство обеспечивало преемственность государственной политики в области финансов, аграрных отношений, развития местного самоуправления, основные направления которой были заданы при Иване III. Как только верх над Думой брали узурпаторы вроде Шуйских или Глинского, начинались распри и нестроения.
Не малолетство государей — причина слабости государственного организма, сама политическая система, сложившаяся при первых Романовых, порочна, не способна защитить закон, обеспечить порядок. При Михаиле и Дума, и Земский собор, действовавший практически беспрерывно, да и сам царь оказались пышными декорациями, на фоне которых первенствуют «сильные люди» — кружок присосавшихся к власти дельцов и интриганов.
Словосочетание «сильные люди» получило в документах XVII века настолько широкое распространение, что это позволяет говорить о вполне определенной и значимой группе в жизни общества{20}. Главный признак «сильного человека» — возможность чинить произвол и беззаконие благодаря своему положению, родству или знакомству с думными и приказными чинами. «Великие крамолы, ябеды и насилия немощным от сильных». Одно из самых распространенных беззаконий — вывод латифундистами крестьян из поместий своих менее удачливых соседей. Иван Романов-младший довел окрестных служилых людей до того, что те во всеуслышание заявляли: «С таким великим боярином в соседстве жить невозможно». Столь же бесцеремонно вел себя боярин Б. И. Морозов, воспитатель царевича Алексея Михайловича, и его будущий фаворит. Воеводы знают о происходящем непотребстве, но бездействуют, не смея перечить власть предержащим. Потому мелкому служивому люду невозможно найти управу на бесчинство и произвол знатных землевладельцев. Обиженные боярином М. Салтыковым говорят, что он «человек великой и все обыскные люди скажут по нем». Хозяева жизни только бравируют своей безнаказанностью. Другой выходец из опрично-тушинского круга стольник А. Безообразов советовал своим приказчикам плевать — в прямом и переносном смысле — на иски обиженных.
Беззакония со стороны «сильных людей» порождали повсеместное озлобление, которое к концу правления первого Романова проявляется все более открыто. «Во всем скорбь великая и вражда несказанная», — такую запись делают псковские летописцы в 1635–1636 годы{21}. «Это чувство недоброго в последние годы царствования Михаила Федоровича начинало уже проявляться в отдельных вспышках, особенно в той волне челобитников, в том стремлении жаловаться, требовать, которое отмечается в это время», — отмечает С. В. Бахрушин{22}.
Дружное выступление против «сильных людей» состоялось на Земском соборе, созванном в начале 1642 года. Протест соборян вызвали не только засилье латифундистов, но и крепнущая бюрократия: «твои государевы диаки и подъячие… будучи беспрестанно у твоих государевых дел и обогатев многим богатетством неправедным своим мздоимством, и покупили многия вотчины, и домы свои строили многие, палаты каменныя такие, что неудобь-сказаемыя, блаженные памяти при прежних государех и у великородных людей таких домов не бывало, кому было достойно в таких дома жити»{23}.
По мнению И. А. Андреева, именно события Смутного времени приучили русское общество к существованию «сильных людей»{24}. Но еще прежде Смуты опричнина приучила к тому, что самое правое дело — ничто перед правом сильного. Опричник Генрих Штаден весьма красноречиво описывает кривосудие Ивана Грозного: «Великий князь послал в земщину приказ: „Судите праведно, наши виноваты не были бы“…. Любой из опричных мог например, обвинить любого из земских в том, что этот должен ему некую сумму денег. И хотя бы до того опричник совсем не знал и не видал обвиняемого им земского, земский все же должен был уплатить опричнику, иначе его ежедневно били публично на торгу кнутом. И тут никому не было пощады: ни духовному, ни мирянину… И поле (судебный поединок. — М.З.) не имело здесь силы: все бойцы со стороны земских признавались побитыми; живых их считали как бы мертвыми…»
Но произвол, порожденный властью, не может быть этой властью ограничен, беззаконие нельзя заключить в некие «законные» рамки, оно подобно потопу, выходит из берегов, ломая и сокрушая все на своем пути. Опричники созвали себя не просто исполнителями инструкций сверху, они — частички огромного зла и потому не нуждаются даже в санкциях их предводителя Ивана Грозного. «Опричники обшарили всю страну, все города и деревни в земщине, на что великий князь не давал своего согласия. Они сами составляли себе наказы: говорили, будто бы великий князь указал убить того или другого из знати или купца… а деньги и добро забрать в казну… Тут начались многочисленные душегубства и убийства в земщине. И описать того невозможно! Кто не хотел убивать, те ночью приходили туда, где можно было предполагать деньги, хватали людей и мучили их долго и жестоко, пока не получали всей их наличности и всего, что приходилось им по вкусу».
Следом за опричниками к чужому добру тянулось все имеющее к ним малейшее отношение охвостье: «Я умалчиваю том, что позволяли себе слуги, служанки и малые опричных князей и дворян!». Иные, не допущенные в число избранных, спешили приобщиться к вакханалии торжествующего зла, надевая обличье сатанинских слуг, и сама личина служила им оправданием беззакония: «Некоторые из земских переодевались опричными и причиняли великий вред и озорство… Многие рыскали шайками по стране и разъезжали якобы из опричнины, убивали по большим дорогам всякого, кто им попадался навстречу, грабили многие города и посады, били насмерть людей и жгли дома»{25}.
Подобно завоевателям в побежденной стране вели себя и подручные «сильных людей» при Михаиле Федоровиче. «Ездит Творогов в Шую на торг и на Дунилово, с ним ездят многие люди, человек по двадцати, по сороку и больше, называются козаками и крестьян государевых по дорогам и по деревням побивают и грабят, подводы берут, жен их и детей позорят, животину всякую стреляют и по хлебу ездят»{26}. Упомянутый Творогов — приказчик одного из сел, принадлежавших князю Якову Черкасскому; служба у могущественного вельможи дает ему повод вести себя подобно атаману казацкой шайки, который нимало не смущается тем, что разоряет государевых крестьян, в некотором смысле — самого царя. (В 1629 году один крестьянин на угрозу дворянина выдрать ему бороду ответил следующей остроумной репликой: «мужик я государев, и борода у меня государева».)
Горький урок, вынесенный русскими людьми из опричнины, сформулировал С. Б. Веселовский: «Чтобы не быть раздавленным, каждый спешил соединиться к тем, кто имел возможность давить». С одной важной поправкой: не каждый мог и не каждый хотел переступить через совесть, через Божьи заповеди, царские законы, людское мнение. В государстве, которое строили первые Романовы, такие люди были обречены на поражение. И потому многие из униженных и оскорбленных, не способные на подлость, начинают уповать на верховное насилие, как единственный способ восстановления попранной справедливости, поруганной правды. Вот и протопоп Аввакум, столь претерпевший за свои убеждения, мечтал о мести своему гонителю патриарху Никону: «Миленькой царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал такой собаке…»{27}. Аввакуму, как и сонму поклонников сильной руки, почему-то невдомек, что «миленькой царь» всенепременно сделал бы «указ» и им самим.