105. Логика вражеского окружения. Бухарин на Лубянке. Теология Человека Слабого

105. Логика вражеского окружения. Бухарин на Лубянке. Теология Человека Слабого

— Бухарин на Лубянке выступает в двух лицах. Что до «троцкистов», те у него последние подлецы и, конечно же, контрреволюционеры. В отношении их для него допустима уверенность, что они в союзе с Гитлером. Даже если объяснять это тактикой самозащиты, все выглядит скверно, если не гнусно, а главное — не соответствует складу характера Бухарина. Но он себя уверил и теперь в этом уверен. А уверившись, что они могли такое сделать, какие основания у Сталина не распространять это подозрение на него?

В пределах этого речевого поведения все преимущества на сталинской стороне, и, согласно сэру Исайе Берлину, сталинцы искренни, хотя некоторые догадываются, что им грозит. Их реплики на пленуме 1937 года кошмарны, это лексика кандидатов в мертвецы.

Из них не вырывается простая реплика здравого смысла — да быть же такого не может! А почему она не вырвалась? Расшифруем их логику, так называемую логику классовой борьбы. Согласно той, любой проигрывающий в классовой борьбе, оставаясь в ее пределах, вправе хвататься за любое средство — такова норма! Классовый императив разрешает терпящему поражение применять любые средства неограниченно.

В эту норму не входит нравственное самоограничение: я человек, и так я не поступлю ни за что.

Но ведь и фашизм был реален, и реален фашистский человек с его нахрапом.

— Ты хочешь вникнуть в их мотивы или реконструировать альтернативу?

— Я пальпирую утрату советским коммунизмом содержания истории. Поскольку у истории есть человеческое содержание, утрата выступает деградацией речевого поведения. И возврат в этом случае станет возможным только на самом краю их жизни. Для этого каждому коммунисту, как королю Лиру, надо стать голым человеком. Тогда только в поведении и сознании его восстанет зыбкий контур другой жизни.

Это невозможно, пока люди ставят логику «вражеского окружения» и «террористической деятельности» в один ряд с приверженностью к буржуазной демократии. Для них это были вещи одного порядка, стоящие в одном ряду мотивов. Грубо говоря — раз ты за буржуазную демократию, почему тебе не убить Кагановича? Ведь это норма классовой борьбы.

Отчего могучий левый Запад капитулировал перед Сталиным и оказался разоружен перед лицом фашизма? Они так далеко зашли в критике буржуазной цивилизации, что не находили опоры в ее пределах. Тогда последняя оставшаяся им опора — сталинская Москва и могущество Красной армии. Если и их не станет, ресурсов не остается вообще — что и случилось после советского пакта с Гитлером.

Тогда только — я говорю упрощенно — пришел боевой экзистенциализм европейского Сопротивления как новый человеческий ресурс. Человек на краю, признающий свою смерть смертью, воздвиг соответственный поступок. Руководствуясь знанием того, что его смерть важна и что память — иное имя смерти. Ты следуешь нормальности смерти как исчерпывающего подытоживания жизни? Этим ты входишь в память, ибо мертвые однажды воскреснут. Где? В памяти, где ж еще им воскреснуть! Я не только разъясняю этим свое понимание писем Бухарина Сталину с их контуром человечного безумия. Нет, я еще утверждаю, что его письмо в Кремль с Лубянки — теологический документ века.

— Это хорошо бы мотивировать, между прочим.

— То, что я говорю, и есть моя мотивировка. Бог является к людям, избрав для этого обличье Сына Человеческого. Бог не может сойтись с людьми вполне, не вой дя в какого-то из них нераздельно — без этого встрече не быть. Без торжества слабой человечности не выйти из тупика теодицеи: зло царит в мире, откуда удален Бог, пока Он, всесильный, не вернется во славе.

Когда Гегель говорит: все действительное разумно — это конформизм. Все подвластно разуму, нет же ничего, чем разум раньше или позже не распорядится. Нет коллизии, где бы разум не взял верх так или иначе, ибо что не в домене разума? Тогда Шестов говорит: да пошли вы к черту со своим разумом! Если все в домене разума, то все попадут либо в домен Сталина, либо в домен нацистского «окончательного решения». И Гегелева роза на кресте современности обернется Endl?sung’ом.

Кто против? Против — слабый голос слабого человека. Слабость человека в какой-то момент легла на чашу весов и, легкая, не перетянула чаши, где была сила и собрались сильные люди. Но слабость несла предчувствие, аромат выбора.

Выбор тридцатых не мог быть сделан в среде сильных, сильными людьми. Чтоб явились люди выбора — дерзкие, нравственно упорные, перешагивающие через ложь, — должны были подать тихий голос и уйти в небытие слабые. Но они, слабые, присутствуют и в выборе сильных.

— Что если это не слабый человек, а всего лишь голос его слабости? Слабость ведь бывает разного происхождения, по себе знаю.

— Нет, я утверждаю, что Человек Слабый — это такая же дефиниция, как Homo sapiens или Homo erectus, Человек Прямостоящий и Человек Мыслящий. Таков его антропологический статус в истории. Слабый может сделать что-то, что сильному не дано. Тираноубийство, к которому напрасно призывал Мандельштам в антисталинском стихотворении 1933 года, над Сталиным все же свершилось, — посмертно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.