Линия четвертая Большая чистка на Лубянке
Линия четвертая
Большая чистка на Лубянке
Когда-то статный и уверенный в себе Виктор Семенович Абакумов приглянулся Сталину. После начала войны, 19 июля 1941 года, Сталин поставил Абакумова во главе управления особых отделов НКВД СССР — военной контрразведки.
Положение о военной контрразведке перечисляло задачи особистов: пресекать шпионаж и попытки диверсий, вскрывать вредительство, ликвидировать «всякого рода антисоветские проявления в Красной армии (контрреволюционная агитация, распространение антисоветских листовок, провокационных слухов)»: предупреждать «контрреволюционные проявления по всем линиям», «систематически очищать ряды армии от проникших социально опасных лиц». Это была не контрразведка в обычном понимании, а аппарат, который контролирует вооруженные силы.
В апреле 1943 года вождь вывел особые отделы из состава наркомата и создал самостоятельное Главное управление контрразведки Смерш. С этого момента комиссар госбезопасности 3-го ранга Абакумов подчинялся напрямую Сталину. 9 июля 1945 года Абакумов был произведен в генерал-полковники. В мае 1946 года вождь поставил его во главе всего Министерства госбезопасности.
Считается, что этим назначением вождь создавал противовес Берии. Но Сталин был всевластен и не нуждался в противовесах.
Лаврентий Павлович уже был отстранен от госбезопасности. В результате разделения единого НКВД на два наркомата ему досталось ведомство внутренних дел, занятое в основном использованием труда заключенных в промышленности. А в конце 1945 года он и вовсе перестал быть наркомом внутренних дел.
Сталин никогда не давал одному человеку слишком много власти. 29 декабря 1945 года Сталин подписал постановление политбюро: «Удовлетворить просьбу т. Берии об освобождении его от обязанностей Наркома внутренних дел». Своей рукой вождь дописал: «ввиду перегруженности его другой центральной работой».
Берия вовсе об этом не просил. Решение политбюро было сигналом к тому, что при очередном повороте Лаврентий Павлович может отправиться вслед за своими предшественниками в небытие. Другое дело, что он иногда играл роль передаточной инстанции во взаимоотношениях Сталина и госбезопасности.
31 декабря 1946 года заместитель главы правительства Берия сообщил Сталину:
«Представляю Вам полученные от т. Абакумова сообщения о продовольственных затруднениях в некоторых районах Молдавской ССР, Измаильской области УССР и выдержки из писем, исходящих от населения Воронежской и Сталинградской областей с жалобами на тяжелое продовольственное положение и сообщениями о случаях опухания на почве голода».
Это были письма, перехваченные чекистами. Читать их страшно.
Воронежская область, письма крестьян:
«От плохого питания жена стала отекать, сам очень слабый. Голод ребята переносят терпеливо, если нечего поесть, что бывает очень часто, молчат, не терзают душу напрасными просьбами».
«Страшный недород. Муки, хлеба коммерческого получить нет возможности, очереди тысячные, люди едят жмых (спресованные семена подсолнечника, из которого машинами выжато масло). Вот и живи, как хочешь. Страшно от голода умирать».
«Мать от голода распухла, поддержать ее нечем. Два месяца не кушали хлеба, питаемся только свеклой, да и она тоже кончается».
Архангельская область, письма рабочих судостроительного завода № 402:
«Половина здешних страдает цингой и прочими болезнями, а все это исходит от ужасных материальных условий — нехватки жиров и витаминов».
«На рынке из продуктов абсолютно ничего не дают продавать — забирают, а хлеб в особенности. В общем положение для рабочих «аховское». Люди все повесили головы и думают только о своем существовании».
Сталинская область, письма рабочих угольной промышленности:
«Утром и вечером дают одну воду с гнилыми огурцами, а на второе — ложку кормового буряка. Все собираются бежать».
«Кормят нас здесь, как собак: на утро пол-литра баланды, на обед то же и одна ложка каши. Баланду варят из муки. Заработок очень плохой — 300 рублей в месяц, а на питание нужно 600 рублей. Спецодежду не выдают».
Много или мало — 300 рублей в те годы? Зарплата министра составляла восемь тысяч, в двадцать пять раз больше.
Вождь через Берию давал указания чекистам, пока сам не взялся за Лубянку. Отодвинув другие дела, Сталин все больше погружается в чекистские дела.
Генерал-лейтенант Павел Гаврилович Дроздецкий вспоминал: «С июля 1946 по март 1948 года я работал начальником пятого управления МГБ СССР. Нам тогда было объявлено, что непосредственное руководство над МГБ осуществляет лично И.В. Сталин и все документы оперативного характера составляются только в его адрес».
Вождь привык к Абакумову за военные годы.
Виктор Семенович сумел ловко подорвать позиции прежнего министра — Меркулова. Пожаловался Сталину: Меркулов на совещаниях с оперативным составом требует сконцентрировать силы на борьбе с разведывательно-подрывной деятельностью германских спецслужб, а разработке троцкистов внимания не уделяет!
В ЦК ушла справка, из которой следовало, что 2-е управление, выполняя указания министра Меркулова и его заместителя Кобулова, сдало все дела на троцкистов в архив, работа по троцкистам прекращена, агентура используется по другим линиям. Вождь счел это грубой политической ошибкой. Появился приказ — поднять из архива дела на троцкистов и восстановить по ним чекистскую работу.
Меркулов не только потерял пост министра. Его из членов ЦК перевели в кандидаты — за то, что «скрывал от Цека факты о крупнейших недочетах в работе министерства». Это могло быть предвестьем еще больших неприятностей.
После войны вождь был обеспокоен настроениями военных, вернувшихся с войны героями. В годы войны арестовали сто одного генерала и адмирала. Двенадцать умерли во время следствия. Восемьдесят один был осужден Военной коллегией Верховного суда и Особым совещанием. Масштабы арестов среди генеральского состава свидетельствуют о том, каким большим количеством осведомителей была пронизана военная среда. Особисты держали под подозрением всю армию и огромное число людей заставляли доносить на боевых товарищей и сослуживцев.
«Трудились по двенадцать часов в сутки, а освещения-то нормального не было. Приходилось читать письма при свете от гильзы, в которой зажигали керосином фитилек ваты. Это уж позже появились передвижные электростанции», — вспоминала свой фронтовой подвиг ветеран военной контрразведки, которой уже в наши дни одна газета посвятила восторженный трехколонник.
Героиня очерка, чьи заслуги в торжественной обстановке отметили нынешние военные контрразведчики, участвовала в Великой Отечественной в роли старшего контролера отделения «военная цензура» особого отдела одной из армий.
В чем состояли ее служебные обязанности?
«Проверка почтовой корреспонденции, — объясняет газета, — выявление сведений, которые могли бы раскрыть расположение советских частей, их численность и перемещение».
Бывший цензор охотно рассказывала корреспонденту о военной молодости: «Некоторые разглашали секретные данные по недоразумению, но были и такие, кто умышленно сообщал факты, не подлежащие распространению. Порой подсказывало внутреннее чутье на то или иное письмо. Мы составляли донесения о подозрительных лицах, продолжали следить за перепиской, а соответствующие органы брали их «в разработку».
Только наивный читатель может предположить, будто мужественная девушка вылавливала вражеских шпионов. Агенты, которых немцам удавалось перебросить через линию фронта, точно знали, чего писать не надо. И ловила их контрразведка не на письмах. Так кто же попадал у цензоров под подозрение?
В Великую Отечественную бойцам и командирам Красной армии по понятным и очевидным причинам запрещалось сообщать свое местонахождение, род войск, сведения о вооружении, да и вообще все, что относилось к военной жизни… Но тот или иной боец горел желанием поведать родным или друзьям, где именно он несет службу, какое у него оружие и вообще, как идут боевые действия, что конечно же всех интересовало.
Такого рода данные во всех воюющих странах просто вымарывались из писем цензурой. Чем отличались советские цензоры? Они перехватывали солдатские письма с сообщениями о гибели товарищей, горькие рассказы о плохом питании, вшах и тяжком окопном быте. Например, части Калининского фронта в 1943 году страдали от массового авитаминоза. Солдат клали в медсанбаты с диагнозом — истощение. Виноваты были фронтовые интенданты, которые, ловко манипулируя в свою пользу, вместо мяса выдавали яичный порошок, вместо картофеля и овощей — пшено и едва не погубили фронт.
«Спали на нарах в заливаемых водой землянках, — вспоминал фронтовую жизнь один будущий московский чиновник. — Кормили — бурда без капли соли да пайка хлеба… Ночью для корма лошадей завезли жмых. Солдаты узнали об этом. Жмых тут же был растаскан по землянкам и съеден.
На утреннем построении командир полка орал:
— Разве вы люди? Вы звери! Животных оставили без корма.
А что этот жмых съели изголодавшиеся молодые солдаты, над этим «гуманист» командир даже не задумался. Кто во всем этом был виноват, мы тогда не знали. Может быть, жулики-интенданты, кравшие без зазрения совести, сообразуясь с тем, что со дня на день нас должны были отправить на фронт, а там, глядишь, война все спишет».
Такого рода послания цензоры передавали оперативным работникам особых отделов. Автора откровенного письма брали в активную разработку, то есть готовили к аресту за антисоветскую деятельность. По мере потребности сооружали дело, и бойца, несдержанного на язык, превращали в «шпиона» или «диверсанта».
Цензура проверяла и письма, адресованные военнослужащим. Это уже был чисто политический контроль, проверка благонадежности. Какие военные тайны выдаст в письме из деревни жена солдата? Перехватывали послания, в которых шла речь о нехватке продовольствия, о стихийных бедствиях, авариях, неурожае, вообще о нищете и убожестве жизни, особенно колхозной. Недопустимыми считались религиозные высказывания.
А из дома часто писали горестные письма. В годы войны, судя по запискам наркома внутренних дел Берии в политбюро, голодали в Свердловской области, в Чувашии, Татарии, Узбекистане, Казахстане, Кабардинской и Бурят-Монгольской автономных республиках… Люди собирали на полях проросшее зерно, употребление которого приводило к смерти. В селах Кировской области ели древесную кору.
В апреле 1943 года бериевский заместитель комиссар госбезопасности 2-го ранга Богдан Кобулов докладывал в ЦК и Совнарком о ситуации в Вологодской области:
«Централизованные фонды муки сокращены, в результате чего значительное количество связанных с сельским хозяйством семейств красноармейцев, в том числе и сорок тысяч детей, сняты со снабжения хлебом… В ряде районов Вологодской области имеют место многочисленные факты употребления в пищу суррогатов (мякины, клеверных верхушек, соломы, мха) и трупов павших животных».
Крамольные письма до адресата не доходили. В распоряжении цензора были ножницы, клей и два конверта. На одном написано «Для изъятия текста», на другом — «Для оперативного использования».
Конечно, цензор сам жил в страхе, потому что и его проверяли. Приходя на работу, он получал штамп «Проверено военной цензурой» с личным номером, что позволяло чекистам в случае необходимости установить, кто пропустил то или иное письмо. Время от времени чекисты подбрасывали письмо с антисоветскими высказываниями. Если цензор его пропускал, следовала жестокая кара, поэтому и работали с особым рвением. Но главным было другое.
«Вспоминая те дни, а много позже читая документы в архиве КГБ, — писала литературовед Ирма Кудрова, — я отметила примечательную особенность сотрудников этого ведомства. В этих людях «органы» целеустремленно воспитывают подозрительность. Им внушили и уверенность: враги власти — повсюду, каждый может им оказаться. И, глядя сквозь сильнейшее увеличительное стекло, сотрудник раздувает каждый росток «бунтарства», с которым сталкивается. Любой протест, любое несогласие с существующим порядком — опасное преступление.
Психика и психология чекиста заслуживают профессионального изучения, пути их умозаключений явственно расходятся с нормой, теперь я убеждена в этом. Чекист — всего лишь исправный винтик машины, сознательно запрограммированной на изъятие из общества людей, смеющих быть независимыми».
И нигде не найти спасения! Даже солдаты на фронте, защищавшие Отчизну, не были гарантированы от преследования. Александр Исаевич Солженицын, боевой офицер-артиллерист, командир батареи, орденоносец, был арестован в феврале 1945 года (когда война уже заканчивалась!) за переписку с другом.
На его письма обратил внимание бдительный цензор. Капитан Солженицын не нарушил законы военного времени. Не выдал армейских или служебных тайн. И даже вовсе не был антисоветчиком, каким станет позднее, пройдя ГУЛАГ. Письма носили, скорее, философский характер. Солженицын, сражавшийся за родину, в ту пору верил в социализм и делился искренними мыслями о том, как сделать жизнь в стране лучше.
Что же насторожило цензора?
Как выразилась героиня очерка — «подсказало внутреннее чутье». Не закон, заметим. Чутье! Другой бывший цензор вспоминал о том же: «Надо было собачьим нюхом вылавливать письма, представлявшие, как у нас выражались, оперативный интерес».
Не подвело цензорское «чутье»! Или надо сказать «нюх»? Письма Солженицына перехватывали и передавали офицерам Смерша, которые вообще-то должны были бороться против немцев, а не против своих… Особисты, не пожалев времени и сил, несколько месяцев сооружали дело против капитана-артиллериста, который как раз воевал с врагом, и будущий классик русской литературы отправился в лагерь. Военные заслуги ничего не значили.
После войны Советский Союз стал частью большого мира. Миллионы советских граждан в военной форме оказались на территории других европейских стран. Сравнение в уровне жизни было не в пользу советской системы, и это могло оказаться губительным. Тем более что демобилизованные солдаты и офицеры верили, что после победы все пойдет иначе.
А Сталин словно пытался заставить забыть о войне. Отменил День Победы. Запретил писать и издавать мемуары. В январе 1948 года отменил денежное вознаграждение и вообще любые льготы награжденным орденами и медалями. В Ленинграде закрыл Музей блокады. Запретил ставить памятники, связанные с блокадой. Трагедия и слава Ленинграда, отметил один иностранный журналист, много лет проработавший в России, торчат как кость в горле Москвы и партийных руководителей…
«Нужно было убирать тех солдат, тех вольнодумцев, которые своими глазами увидели, что побежденные живут не в пример лучше победителей, — вспоминал писатель-фронтовик Виктор Петрович Астафьев, — что там, при капитализме, жизнь идет гораздо здоровей и богаче. Вот и стал товарищ Сталин губить тех, кто ему шкуру спасал».
Вождь решил прежде всего приструнить военных. А кто лучше военной контрразведки сумеет с ними разобраться?
В аппарате госбезопасности с придыханием рассказывали, что генерал-полковник Абакумов настолько близок к Сталину, что даже гимнастерки шьет из одного с ним материала. В начале 1951 года по коридорам Лубянки пошли разговоры, что Абакумов идет на большое повышение — в Совет министров СССР.
Когда начальник 5-го управления МГБ полковник Александр Петрович Волков докладывал министру о системе охраны Сталина во время его возвращения с юга, Абакумов поделился с подчиненным своей радостью: специальным решением только ему и Берии поручено встречать вождя в Москве. Никому другому из руководителей партии и правительства не велено появляться на вокзале.
Министр перестал считаться с членами политбюро. Они помалкивали, ожидая момента, когда можно будет с ним сквитаться. Даже Берия, по словам Меркулова, «смертельно боялся Абакумова и любой ценой старался сохранить с ним хорошие отношения».
Боялись его и другие чекисты. Абакумов нацелился на ближайшего бериевского соратника Богдана Кобулова, которого в 1945 году убрали из НКГБ. Эту историю рассказал начальник отдела «А» МГБ генерал-майор Аркадий Яковлевич Герцовский.
До войны Герцовский служил заместителем начальника 1-го спецотдела НКВД. Начальником был Георгий Александрович Петров, недавний помощник Кобулова. В конце ноября 1939 года, в субботу, в четыре часа ночи, завершив работу, они разъехались по домам. Буквально через час Герцовскому позвонил дежурный по отделу: Петров умер. Лечащий врач поставил диагноз: разрыв сердца.
Берия распорядился провести расследование. На вскрытии присутствовал начальник управления контрразведки Павел Васильевич Федотов. Провели экспертизу. Пришли к выводу, что смерть наступила в результате естественных причин. Впрочем, лечащий врач Петрова был арестован и расстрелян. Федотов сдал материалы о смерти Петрова в архив в 1947 году, когда уходил в Комитет информации (внешняя разведка). А год спустя Абакумов велел Герцовскому принести архивное дело. Сказал, что Петров умер не сам, а его умертвил Кобулов. Но добраться до Богдана Захаровича Виктор Семенович не успел.
Министр госбезопасности перестал улавливать замыслы вождя. Не очень грамотный (четыре класса образования) и не слишком проницательный, он оказался простоват для хитроумных комбинаций, постоянно рождавшихся в голове вождя. Не угадал далеко идущих планов Сталина, а прямых указаний вождь не давал.
Сталин предпочитал ронять намеки, полагая, что подчиненные ловят на лету каждое его слово. Льва Романовича Шейнина, который много лет возглавлял следственное управление союзной прокуратуры, однажды спросили: как именно Сталин давал указания — кого сажать, кого расстреливать?
— Товарищ Сталин не пахан, а глава государства, — объяснил Шейнин. — Его обязаны были понимать. А те, кто не понимал, сами быстро исчезали.
Судьба Виктора Абакумова решилась в ночь на 5 июля 1951 года в кремлевском кабинете Сталина. В половине первого ночи к вождю зашли Молотов, Булганин, Берия и Маленков. В своем кругу они беседовали полчаса. Ровно в час ночи вызвали ожидавшего в приемной министра государственной безопасности генерал-полковника Абакумова. А еще через сорок минут порог сталинского кабинета, трепеща от страха, перешагнул один из подчиненных Абакумова — сотрудник МТБ в скромном звании подполковника.
На столе лежало адресованное Сталину письмо, подписанное этим подполковником.
«Считаю своим долгом, — писал подполковник Рюмин, — сообщить Вам, что тов. Абакумов, по моим наблюдениям, имеет наклонность обманывать правительственные органы путем замалчивания серьезных недочетов в работе органов МГБ… Тов. Абакумов не всегда честными путями укреплял свое положение в государственном аппарате, и он является опасным человеком для государства, тем более на таком остром участке, как министерство государственной безопасности».
Сталин, как заправский следователь, устроил своего рода очную ставку между Рюминым и Абакумовым. Министр гневно опровергал все обвинения. Но вождь оправданий не принял. Указав на подполковника, которого видел в первый раз, сказал:
— Вот, простой человек, а насколько глубоко понимает задачи органов госбезопасности. А министр не в состоянии разобраться.
Подполковник Рюмин, старший следователь следственной части по особо важным делам МГБ, обрел в литературе черты демонической личности. Как же! Это он свалил всемогущего министра госбезопасности, самого Виктора Абакумова, которого все боялись.
В июле 1941 года финансист Химкинского речного порта Михаил Дмитриевич Рюмин, бухгалтер по профессии, по рекомендации райкома был направлен военкоматом для службы в органах госбезопасности. Его определили на краткосрочные курсы работников особых отделов при Высшей школе НКВД. После теоретического курса курсантов отправили на военный полигон в Московской области для двухнедельной боевой обкатки. Стрелковая подготовка, штыковой бой, метание гранат, марш-броски и ориентирования на местности.
В конце сентября сорок первого десятерых курсантов Высшей школы вызвали в отдел кадров и сообщили, что для них учеба закончена. Новоиспеченным особистам дали увольнительную до девяти вечера — попрощаться с родными и на следующий день отправили в распоряжение особого отдела Карельского фронта.
Но Рюмин на фронт не попал.
«Один из наших курсантов Михаил Рюмин, симулируя болезнь, остался на «лечение» в городе Архангельске и добился приема на службу в качестве следователя особого отдела Архангельского военного округа, — вспоминал учившийся с ним полковник госбезопасности Иван Яковлевич Леонов, — и там прослужил всю войну».
Рюмин дослужился в Архангельске до начальника следственного отделения управления контрразведки Смерша округа; его приметили и взяли в Москву, в центральный аппарат старшим следователем. После расформирования главка с другими военными контрразведчиками перевели в Министерство госбезопасности. Его служба шла без особых достижений, пока он не обвинил своего министра в том, что тот сознательно скрывает преступления врачей, которые губят советских руководителей.
Как же он решился выступить против всесильного министра?
Принято считать, что рыльце у Рюмина было в пушку. Исследователи пишут, что его родители были кулаками, что его тесть в Гражданскую войну служил в армии адмирала Колчака. Министр госбезопасности Игнатьев рассказал, что Рюмин оставил в автобусе портфель со следственным делом и ему за это вынесли выговор. Но в документах по делу Рюмина об этом ни слова. Серьезные неприятности у него возникли по другой причине. Он нарушил приказ министра о ходе ведения следствия, и у него умер подследственный. Партбюро вынесло Рюмину выговор, за этим могло последовать увольнение.
И он пошел ва-банк. Пожаловался на министра в ЦК.
Годом раньше подполковника бы отшили, да еще переслали письмо самому Абакумову, чтобы тот разобрался с подчиненным-жалобщиком. Теперь же Рюмина словно ждали. С ним работал помощник Маленкова, второго человека в партии, — Дмитрий Николаевич Суханов.
Маленков демонстративно ограничил свой аппарат одним помощником. Суханов был до предела перегружен различными организационными вопросами, но решал их, вспоминали сослуживцы, «с завидной оперативностью». Это создавало Маленкову репутацию самого динамичного секретаря ЦК. Свой донос Рюмин несколько раз переделывал в приемной Маленкова, пока Георгий Максимилианович не одобрил текст.
Письмо подполковника Рюмина положили Сталину на стол 2 июля. Он прочитал и остался доволен. Генерал-полковник Абакумов покрывал врачей-убийц — глубоко же проник заговор! Так поставил вопрос Сталин. Письмо Рюмина дало ему возможность соединить два заговора — среди врачей и внутри Министерства госбезопасности. Врачи-убийцы особо опасны, сформулировал Сталин, потому что врагам некому противостоять. Предатели завелись и среди чекистов.
Через день вождь поставил точку в блистательной карьере Виктора Абакумова. 4 июля 1951 года его отстранили от дел. Короткий текст постановления политбюро Георгий Маленков под диктовку вождя написал от руки: «Поручить комиссии в составе товарищей Маленкова (председатель), Берия и Шкирятова проверить факты, изложенные в заявлении тов. Рюмина, и доложить о результатах политбюро. Срок работы комиссии три-четыре дня».
Когда из машбюро принесли перепечатанный текст постановления, в состав комиссии вписали еще одну фамилию — Семена Денисовича Игнатьева. Он заведовал отделом партийных, профсоюзных и комсомольских кадров ЦК партии, то есть ведал всей номенклатурой. 11 июля Сталин назначит его «представителем ЦК в министерстве государственной безопасности», а 9 августа — новым министром.
11 июля политбюро приняло постановление «О неблагополучном положении в МГБ СССР». Документу был присвоен высший гриф секретности — «особая папка»:
«Снять Абакумова В.С. с работы министра государственной безопасности СССР как человека, совершившего преступления против партии и Советского государства, исключить из рядов ВКП(б) и передать его дело в суд».
Через день ЦК разослал республиканским, краевым, областным комитетам партии, а также республиканским МГБ и областным управлениям госбезопасности закрытое письмо «О неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности СССР»:
«Будучи вызванным сначала в политбюро, затем в комиссию ЦК ВКП(б), Абакумов встал на путь голого отрицания установленных фактов, свидетельствующих о неблагополучном положении в работе МГБ, при допросе пытался вновь обмануть партию, не обнаружил понимания совершенных им преступлений и не проявил никаких признаков готовности раскаяться в совершенных им преступлениях».
12 июля генерал-полковника Абакумова вызвали в союзную прокуратуру и по всей форме предъявили обвинение по статье 58-1 «б» Уголовного кодекса РСФСР — «измена Родине, совершенная военнослужащим».
Годом ранее, в начале 1950 года, создали особую тюрьму на улице Матросская Тишина, дом 18 — для арестованных по политическим делам. Камеры могли вместить человек сорок — пятьдесят. Начальника тюрьмы полковника Александра Петровича Клейменова предупредили, что он подчиняется только секретарю ЦК Маленкову и руководителю комиссии партийного контроля Шкирятову. Установили «вертушку» — аппарат городской правительственной связи, чтобы следователи могли напрямую докладывать Маленкову о ходе допросов.
Сюда и доставили Абакумова. Его привезли два сотрудника прокуратуры, начальник Главного управления пограничных войск генерал-лейтенант Николай Павлович Стаханов и начальник Главного управления госбезопасности на железнодорожном и водном транспорте генерал-полковник Сергей Арсеньевич Гоглидзе. Выбрали их не случайно. И Стаханов, и Гоглидзе скоро получат повышение и станут заместителями министра.
— Вы знаете этого человека? — спросил Гоглидзе начальника тюрьмы, указывая на Абакумова. — Примите его как арестованного.
В тюрьме бывший министр значился как «заключенный номер пятнадцать».
До ареста он жил в доме № 11 по Колпачному переулку. Отсюда выселили шестнадцать семей, чтобы министр мог разместиться с комфортом. В тот день окна особняка были плотно зашторены. Шел обыск, недавние подчиненные Абакумова долго описывали невиданное по тем временам имущество — мебельные гарнитуры, холодильники, которых еще не было в Москве, тринадцать радиоприемников и радиол, тридцать наручных часов, сто пар обуви, целый чемодан подтяжек, семьдесят восемь ваз, множество фотоаппаратов, столового серебра, тканей…
Первую жену Абакумова, Татьяну Андреевну, тоже собирались арестовать, но передумали. Ограничились тем, что выгнали из огромной квартиры в доме номер восемь по Телеграфному переулку, обшитой дубовыми панелями и обставленной антикварной мебелью. А вот вторую жену Абакумова Антонину Николаевну, которая сама работала в Министерстве госбезопасности, арестовали. За два месяца до ареста Антонина родила сына, которому не суждено будет увидеть отца. Антонину посадили в Сретенскую тюрьму вместе с ребенком.
Вслед за Абакумовым за решетку попали его подчиненные. Арестовали начальника следственной части по особо важным делам, трех его заместителей, начальника секретариата министра и его заместителя.
Одни преступники сажали других.
Вождь распорядился подобрать в органы новых людей. Решением бюро президиума ЦК от 29 декабря 1952 года секретарю ЦК Николаю Александровичу Михайлову (как недавнему руководителю комсомола) поручили «подобрать 5–10 работников с направлением их в МГБ для улучшения работы следственных органов». Михайлов спешил исполнить указание вождя.
В январе 1953 года помощниками начальника следственной части по особо важным делам Министерства госбезопасности утвердили недавних комсомольских работников — Василия Никифоровича Зайчикова и Николая Николаевича Месяцева.
Новичкам объяснили:
— Товарищ Сталин посмотрел ваши личные дела. Вы ему понравились.
Василий Зайчиков, выпускник Московского института инженеров транспорта, с юности пошел по комсомольской линии. В августе 1949 года его сделали первым секретарем обкома комсомола в Ленинграде и избрали депутатом Верховного Совета РСФСР, в апреле 1952 года перевели в Москву — секретарем ЦК ВЛКСМ по кадрам. Через неделю после смерти Сталина его уволят из органов и пошлют учиться в Высшую партийную школу. Он будет работать заместителем председателя Агентства печати «Новости», заведующим бюро АПН в Хельсинки.
Николая Месяцева перевели в МГБ с должности заместителя заведующего отделом комсомольских органов ЦК ВЛКСМ. Но он, в отличие от Зайчикова, был военным юристом, во время войны служил в управлении военной контрразведки Смерш под руководством Абакумова, который ему очень нравился.
Вести дело Абакумова поручили Василию Зайчикову. Он рассказывал Месяцеву, что, когда бывшего министра в первый раз доставили к нему на допрос, тот сразу заметил:
— А, мне следователя-новичка дали.
— Как вы это определили? — поинтересовался Зайчиков.
— Вы были депутатом Верховного Совета, у вас еще на лацкане след от значка, ботинки из-за границы…
Нового заместителя начальника следственной части по особо важным делам Николая Михайловича Коняхина (его перевели в МГБ с должности инструктора административного отдела ЦК партии) вместе с Зайчиковым министр Игнатьев и его заместитель Гоглидзе привезли к Сталину на «ближнюю» дачу.
Зайчиков рассказывал, что увидел старого человека, несколько сгорбленного, с опущенными плечами. Вождя особо интересовал арестованный министр Абакумов. Распорядился на его счет:
— Заковать в кандалы.
Сталин остался недоволен проектом обвинительного заключения по делу Абакумова.
Бывшего министра обвинили в том, что он «вынашивал изменнические замыслы и, стремясь к высшей власти в стране, сколотил в МГБ СССР преступную группу». От Абакумова требовали признаний. Но он лучше других понимал: признание равносильно смерти. Как только подпишет протокол допроса, сразу доложат Сталину и для него все кончится — расстреляют. Поэтому Абакумов никаких обвинений не признавал.
Коняхин допрашивал арестованного начальника секретариата МГБ полковника Ивана Александровича Чернова:
— Ваш Абакумов собирался захватить власть. Говори, как Абакумов наметил распределить министерские портфели?
А вождь злился на следователей с Лубянки, потребовал бить Абакумова и других арестованных чекистов смертным боем. Новый министр госбезопасности Семен Игнатьев спешил исполнить указание вождя. Отправил Сталину написанную от руки записку:
«Абакумов переведен из Лефортовской в Бутырскую тюрьму и содержится в ручных кандалах. Расположение камеры, в которой находится Абакумов, исключает возможность его связи с кем-либо из лиц, не имеющих отношения к его охране и допросам.
Абакумов охраняется людьми, не знающими его и неизвестными ему. Содержится не под фамилией, а под присвоенным ему номером. Подобраны и уже использованы в деле два работника, могущие выполнять специальные задания (применять физические наказания) в отношении особо важных и особо опасных преступников».
Группе чекистов выдали резиновые палки, обещали путевки в дом отдыха, денежное пособие и внеочередное присвоение воинских званий. Они старались. На допросах так избивали Абакумова, что он ходить не мог. Заключение тюремного врача свидетельствует о том, что Абакумова (ему было всего сорок с небольшим, и на здоровье он прежде не жаловался) превратили в полного инвалида:
«Заключенный номер пятнадцать еле стоит на ногах, передвигается с посторонней помощью, жалуется на боли в сердце, слабость, головокружение. По состоянию здоровья нуждается в переводе из карцера в камеру».
Недавнего министра держали в карцере-холодильнике. Морили голодом. В апреле 1952 года Абакумов попросил бумагу и карандаш. Написал письмо Берии и Маленкову:
«Ночью 16 марта меня схватили и привели в так называемый карцер, а на деле, как потом оказалось, это была холодильная камера с трубопроводной установкой, без окон, совершенно пустая, размером два метра.
В этом страшилище, без воздуха, без питания (давали кусок хлеба и две кружки воды в день) я провел восемь суток. Установка включалась, холод все время усиливался. Я много раз впадал в беспамятство. Такого зверства я никогда не видел и о наличии в Лефортово таких холодильников не знал — был обманут. Этот каменный мешок может дать смерть, увечье и страшный недуг.
23 марта это чуть не кончилось смертью — меня чудом отходили и положили в санчасть, впрыснув сердечные препараты и положив под ноги резиновые пузыри с горячей водой».
Сидя в тюремной камере, Абакумов не думал о том, что повторил судьбу миллионов людей, которых посадили за то, что они не совершали. Других сажали правильно. С ним поступили несправедливо! Недоброжелатели настроили против него вождя. Абакумов надеялся, что Сталин перестанет на него гневаться.
По — свойски просил Берию и Маленкова:
«Первое. Закончить все и вернуть меня к работе, мне нужно лечение.
Второе. Если какое-то время будет продолжаться эта история, то заберите меня из Лефортово и избавьте от Рюмина и его друзей. Может быть, надо вернуть в Матросскую Тишину и дать допрашивать прокурорам.
Может быть, можно вернуть жену и ребенка домой, я Вам вечно буду за это благодарен. Она человек очень честный и хороший».
В каком-то смысле бывший министр госбезопасности оказался на удивление наивным человеком. Не сомневался, что выйдет из застенков. Почему-то верил, что Берия и Маленков замолвят за него словечко:
«Прошло уж больше года, а меня по-прежнему беспрерывно допрашивают. Все это время мне ставили большое количество вопросов — странных, нелепых и просто провокационных… Может быть, было бы лучше закончить эту историю до отъезда тов. Сталина в отпуск? Говорю это потому, что иногда в период отпуска некоторые вопросы решались острее. Поймите мое положение и поэтому извините меня за такой совет.
Еще раз прошу Вас о жене и ребенке. Верните их домой. У жены здоровье плохое, а ребенку нужен воздух. Иначе можно погубить и ее, и моего дорогого, единственного сына.
Прошу Вас, помогите мне в этом».
В ответ новый министр Игнатьев получил указание еще ужесточить режим содержания арестованного. Абакумова перевели в Бутырскую тюрьму. Из соседних камер заключенных убрали.
«У двери камеры выставлен круглосуточный пост из числа наиболее проверенных надзирателей. Они предупреждены, что арестованный номер пятнадцать способен допустить любую провокацию и может прибегнуть к самоубийству.
Согласно указанию министра, арестованный номер пятнадцать закован в наручники, которые будут сниматься только во время принятия пищи. Все остальное время арестованный номер пятнадцать будет сидеть в наручниках, причем в дневное время с руками за спину, а в ночное время с руками на животе».
С бывшим министром делали то, что он творил с другими, пока был хозяином Лубянки. Когда его арестовали, уверенно сказал на допросе:
— Мы можем бить арестованных. В ЦК меня и моего первого заместителя Огольцова многократно предупреждали о том, чтобы наш чекистский аппарат не боялся применять меры физического воздействия к шпионам и другим государственным преступникам, когда это нужно.
Бывший директор одного авиационного завода, который выжил, рассказал, что с ним делали на Лубянке. На допрос пришел Абакумов и приказал заместителю начальника следственной части по особо важным делам полковнику Владимиру Ивановичу Комарову:
— Возьмите двух следователей поздоровее, бейте его в две дубинки и заставьте говорить!
«Была показана дубинка. Комаров довольно детально и со вкусом объяснял, как ею орудуют, какие последствия на всю жизнь остаются у людей, ее испробовавших… Я отказался дать показания. Комаров заставил меня встать, ударил два раза по лицу, при этом выбил два зуба, а затем вместе с Рассыпинским потащил меня к креслу и избил резиновой дубинкой. На следующем допросе меня уложили на пол, сняли полуботинки и били этой же дубинкой по подошвам и пяткам. Всего таких допросов было семь. После седьмого допроса я не выдержал и сказал, что готов дать показания».
У полковника Комарова, слесаря по профессии, было семь классов образования. Когда посадят его самого, он честно расскажет:
— Мне Абакумов часто говорил: «Ты — дуб». Его упреки были справедливы, так как написание показаний арестованных у нас было слабым местом из-за общей малограмотности.
Подполковник Анатолий Филиппович Рассыпинский, выпускник сельскохозяйственного техникума, служил старшим следователем, помощником начальника следственной части по особо важным делам, потом служил в 6-м отделе (борьба с еврейским национализмом) 5-го (секретно-политического) управления МТБ.
Почему в сталинские годы обвиняемые признавались в самых невероятных преступлениях? Показания в буквальном смысле выбивали, и люди не выдерживали пыток.
На процессе по делу бывшего начальника Главного управления военной контрразведки Смерш и министра госбезопасности Виктора Абакумова в декабре 1954 года генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко сказал:
— Я не хочу расшифровывать некоторые формы пыток с тем, чтобы не унижать достоинство тех лиц, к которым они применялись, которые остались живы и присутствуют на процессе.
Руденко, пишет бывший председатель Верховного суда СССР Владимир Иванович Теребилов, «видимо, имел в виду случаи, когда, например, допрашиваемого раздевали и сажали на ножку перевернутой табуретки с тем, чтобы она попала в прямую кишку».
Вслед за арестом Абакумова Сталин устроил на Лубянке большую чистку. Чекистов выгоняли и сажали. В узком кругу Сталин говорил:
— Чем больше у нас успехов, тем больше враги будут стараться вредить. Об этом наши люди забыли, появилось благодушие, ротозейство, зазнайство… Неблагополучно в госбезопасности, притупилась бдительность. Они сами признались, что сидят в навозе, в провале. Лень, разложение глубоко коснулись МГБ. Надо лечить госбезопасность.
Один из подчиненных Абакумова не выдержал и дал нужные следствию показания: террористическая группа внутри МГБ под руководством Абакумова готовила покушение на Маленкова. Чекисты-заговорщики действовали под руководством американского посла в Москве Аверелла Гарримана… Сталин одобрил обвинительное заключение по делу Абакумова, но расстреливать его не торопился.
Система Министерства внутренних дел, которому подчинялись лагеря, готовилась принять новых заключенных. Они должны были приносить пользу, поэтому новые лагеря размещались с учетом потребностей того или иного промышленного ведомства.
30 апреля 1951 года министр внутренних дел Сергей Никифорович Круглов подписал приказ «Об организации особого лагеря № 10»:
«1. Организовать на территории Кемеровской области для строительства шахт Томь-Усинского месторождения Кемеровского угольного бассейна — особый лагерь № 10 МВД на 25 000 заключенных.
2. Присвоить особому лагерю наименование «Камышевый».
Осенью 1951 года Сталин поехал отдыхать на озеро Рица, где ему построили новую дачу. Отпуск вождь взял себе долгий — пять месяцев. Но уже в середине октября вызвал к себе нового министра государственной безопасности Семена Денисовича Игнатьева.
Выбор казался странным. Игнатьев — чиновник. До перехода на Лубянку заведовал в ЦК отделом партийных, профсоюзных и комсомольских кадров, то есть был главным кадровиком. Но Сталину и понадобился человек со стороны. Он сознательно назначил министром чужого для чекистов аппаратчика. Спросил, как работает аппарат госбезопасности. Игнатьев довольно бодро ответил, что после ареста Абакумова наблюдалась некоторая растерянность, но «теперь чекисты подтянулись, работают лучше».
Сталин укорил нового министра:
— Слепой вы человек, не видите, что вокруг вас делается.
И показал Игнатьеву новое письмо Рюмина, перечислявшего тех руководителей МГБ, кто принадлежит к группе Абакумова и работает нечестно. Сталин распорядился:
— Рюмина нужно назначить заместителем министра.
Вождь был страшно недоволен чекистами, именовал их «бездельниками». Приказал Игнатьеву провести чистку на Лубянке:
— Я не говорю, чтобы вы их выгоняли на улицу. Посадите. И пусть сидят…
За решеткой оказались высшие руководители органов госбезопасности. Правда, одного из заместителей министра генерал-лейтенанта Николая Николаевича Селивановского пришлось передать врачам-психиатрам. У него диагностировали «затяжное реактивное состояние в форме психического параноида». Сажали, впрочем, не только по политическим причинам, но и за хозяйственные упущения и чистую уголовщину. Например, тех, кто не по чину, вагонами тащил трофейное имущество из Германии.
Такой масштабной чистки не знало ни одно ведомство. За год, с 1 июля пятьдесят первого по 1 июля пятьдесят второго года, «как не справившихся с работой» выгнали 1583 чекиста. Еще три тысячи уволили за различные нарушения. В сентябре пятьдесят второго сократили аппарат госбезопасности на тридцать с лишним тысяч человек! Но все равно Сталин требовал убирать людей, «недостойных работать в ЧК».
От чекистов требовали углубленно изучать труды вождя и партийные документы, чтобы они понимали требования партии. Для этого выделялось специальное время в рабочие дни. Вот приказ начальника одного из областных управлений госбезопасности:
«Установить следующий распорядок рабочего времени для личного состава УМГБ:
дневная работа с 10.00 до 17.00 вечерняя работа с 20.00 до 24.00.
Время для массово-политической работы — лекций, докладов, бесед и других мероприятий отвести по понедельникам с 9.00 до 11.00.
Сотрудникам УМГБ в связи с введением настоящего распорядка дня обратить внимание на необходимость всемерного уплотнения рабочего времени, недопущения опозданий, преждевременных уходов с работы и бесцельной траты времени — не связанных с выполнением служебных обязанностей. Использование рабочего времени для посещения столовой и для других личных нужд сотрудников — запретить.
Разъяснить всем сотрудникам УМГБ, что новый распорядок дня дает возможность и должен быть использован для улучшения самостоятельной работы по марксистско-ленинскому образованию».
По указанию вождя Игнатьев взял на работу два десятка секретарей обкомов, которые получили высокие воинские звания и возглавили ключевые подразделения в аппарате МГБ. Материальные условия для них были сохранены — не ниже, чем у секретаря обкома, всем предоставили квартиры в Москве.
Игнатьев собрал руководящий состав министерства и выступил с докладом «О состоянии работы МГБ СССР и очередных задачах». Говорил почти два часа. Это был полный разнос чекистской работы.
«Огульно, в острых, порой нелепых, хлестких выражениях давалась оценка деятельности всех ведущих управлений и отделов министерства, — с обидой вспоминал участник совещания полковник Леонов. — Безмерно охаивалась их деятельность. Некоторые из этих нелепых оценок доклада остались в моей памяти на всю жизнь. Оценивая деятельность второго главного управления — ведущего в МГБ и возглавлявшегося заместителем министра Питоврановым, — говорилось, что оно занимается мелочами, «из пушек стреляет по воробьям, в то время как коршуны летают в воздухе». С оперативного совещания мы ушли в подавленном настроении».
На Лубянке за эти годы сформировалась своего рода каста, привыкшая к своему положению, и кадровые работники были безмерно обижены новым министром. Они не знали, что Игнатьев исполняет волю вождя, пожелавшего перетряхнуть чекистский аппарат сверху донизу.
Сталин распорядился арестовать раскритикованного Игнатьевым еще одного заместителя министра — генерала Евгения Петровича Питовранова и с ним еще группу крупных чекистов. Хотя еще недавно подумывал, не поставить ли Питовранова во главе министерства… Философски заметил:
— У чекиста есть только два пути — на выдвижение или в тюрьму.
Он бранил аппарат Лубянки:
— Бегемоты… Ожирели… Разучились работать…
Осенью 1952 года Сталин впервые после войны не поехал осенью в отпуск. Велел построить на «ближней» даче оранжерею для выращивания лимонов, не вызревающих в условиях средней полосы России. Он не покидал Москву и в приснопамятном тридцать седьмом… Так что же, страна стояла на пороге нового Большого террора?
Похоже, он готовился к третьей мировой войне. И хотел заранее разоблачить и обезвредить «внутренних врагов». Для этого понадобилась команда чекистов, рвущихся доказать свою преданность и рвение.
Постановление ЦК от 11 июля 1951 года, которое поставило точку в карьере Абакумова, требовало от нового министра вскрыть «существующую среди врачей вражескую группу, проводящую вредительскую работу против руководителей партии и правительства».
Сталин напутствовал его:
— Вот вы, товарищ Игнатьев, доложили после проверки работы МГБ о вероятности существования террористической группы среди врачей. Теперь вам и карты в руки. Надеемся, что вы эту террористическую группу раскроете.
Игнатьев потребовал от своих подчиненных поднять дела всей агентуры, завербованной среди врачей. Следов такой группы не нашли. В октябре отдыхавший на юге вождь поинтересовался:
— Как идет работа по вскрытию вражеской группы среди врачей?
Министр ничем не мог порадовать Сталина. Тот разразился гневной тирадой:
— Чекисты ни черта не видят дальше своего носа. Перерождаются в простофиль-обывателей. Не хотят честно выполнять директив ЦК.
Игнатьев вызвал своих заместителей. Договорились сформировать в составе 2-го Главного управления МГБ бригаду из оперативников и следователей, которым поручили во что бы то ни стало исполнить указание вождя. Бригада занялась проверкой персонала Лечебно-санитарного управления Кремля и нашла его «засоренным» антисоветскими элементами.
Начались аресты врачей, лечивших руководителей партии.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.