Линия первая Наследник лишается наследства и жены

Линия первая

Наследник лишается наследства и жены

Грандиозный замысел рождался постепенно.

После войны, осенью 1945 года, Сталин уехал из Москвы. Он отдыхал на юге несколько месяцев. Сказывался возраст и напряжение военных лет. «Ему хотелось покоя, — вспоминала его дочь Светлана. И добавила: — Он не знал порою сам, чего ему хотелось».

Он принимал сероводородные ванны на Малой Мацесте. Сталин с молодых лет страдал заболеваниями опорно-двигательного аппарата. У него болели руки и ноги. Левая рука плохо сгибалась и разгибалась. Тогда это называли сухорукостью. Ничего тяжелее трубки он левой рукой держать не мог. Причиной, возможно, была детская травма, перелом. С годами развился и ревматоидный артрит. Пострадали суставы. Началась атрофия мышц. Самым трудным было утро, когда возникало ощущение, что все болит и хрустит. Мацестинские ванны снимали боль, и Сталин принимал их регулярно. В море не плавал. Вождь не раздевался в присутствии других людей. Никто не видел его неодетым.

Когда вождь отправился отдыхать, иностранные корреспонденты в Москве написали, что Сталин стар, болен и скоро покинет свой пост. Его сменит член политбюро, заместитель главы правительства и нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. Он многие годы был ближайшим соратником вождя, считался вторым человеком в стране и его очевидным наследником. Вероятно, это стало слишком очевидным…

«Приходилось тщательно изучать статус приближенных вождя, — вспоминал те годы сотрудник аппарата ЦК. — Кто и насколько близок был к вождю из его соратников. А приближение к вождю было разное.

Молотов — ученик Ленина и соратник Сталина; Ворошилов — верный ученик Ленина, ближайший соратник и друг Сталина; Каганович — ближайший соратник; Микоян — один из ближайших соратников; Жданов — один из ближайших учеников и соратников; Хрущев — верный ученик и соратник; Шверник — соратник».

1 декабря 1945 года в британской газете «Дейли геральд» появилась корреспонденция из Москвы, в которой пересказывались слухи, связанные с отпуском Сталина: «На сегодняшний день политическое руководство Советским Союзом находится в руках Молотова, при наличии, конечно, общих директив со стороны политбюро».

Вождю присылали обзоры иностранной прессы. Его эти предположения бесили. И он спешил показать, что все нити управления у него в руках. В ноябре он уже сделал выговор членам политбюро за то, что «Правда» сообщила о весьма дружеском в отношении Советского Союза выступлении Уинстона Черчилля в Лондоне: «Считаю ошибкой… Советские лидеры не нуждаются в похвалах со стороны иностранных лидеров». Молотов немедленно ответил: «Опубликование сокращенной речи Черчилля было разрешено мною. Считаю это ошибкой… Во всяком случае, ее нельзя было публиковать без твоего согласия».

Агентство Рейтер сообщило об ослаблении цензуры корреспонденций иностранных журналистов из Москвы. Оно сослалось на слова, сказанные 7 ноября 1945 года на приеме Молотовым одному из американских журналистов:

— Я знаю, что вы, корреспонденты, хотите устранить цензуру. Что бы сказали, если бы я согласился с этим на условиях взаимности?

Вячеслав Михайлович уверял товарищей по политбюро, что он таких слов не говорил. Но было поздно. Вождь пребывал в гневе. 5 декабря 1945 года телеграфировал из Сочи Молотову, Берии, Микояну и Маленкову:

«Дня три тому назад я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденцию газеты «Дейли геральд» из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства, насчет взаимоотношений членов правительства и насчет Сталина.

Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропускать корреспонденции без особых строгостей. Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что он немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру.

Сегодня, однако, я читал в телеграммах ТАСС корреспонденцию московского корреспондента «Нью-Йорк таймс», пропущенную отделом печати НКИД, где излагаются всякие клеветнические штуки насчет членов нашего правительства…

Если Молотов распорядился дня три назад навести строгую цензуру, а отдел печати НКИД не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД. Если же Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем и надо привлечь к ответу Молотова. Я прошу вас заняться этим делом».

Члены политбюро послушно провели расследование. Доложили в Сочи, что Молотов после окрика Сталина, разумеется, дал соответствующие указания отделу печати НКИД, но возмутившая вождя корреспонденция для газеты «Нью-Йорк таймс» была уже отправлена.

Сталин все равно остался недоволен. Недогадливые соратники его не поняли. Он велел не выяснять, что и как произошло — ему-то уже все было ясно! — а примерно наказать Молотова! В тот же день продиктовал Маленкову, Берии и Микояну новое послание. Это уже был настоящий обвинительный акт в отношении Молотова:

«Вашу шифровку получил. Я считаю ее совершенно неудовлетворительной. Она является результатом наивности трех, с одной стороны, ловкости рук четвертого члена, то есть Молотова, с другой стороны…

Молотов не мог не знать, что пасквили на Советское правительство, содержащиеся в этих сообщениях, вредно отражаются на престиже и интересах нашего государства. Однако он не принял никаких мер, чтобы положить конец безобразию, пока я не вмешался в это дело. Почему он не принял мер? Не потому ли, что Молотов считает в порядке вещей фигурирование таких пасквилей особенно после того, как он дал обещание иностранным корреспондентам насчет либерального отношения к их корреспонденциям? Никто из нас не вправе единолично распоряжаться в деле изменения курса нашей политики. А Молотов присвоил себе такое право. Почему, на каком основании? Не потому ли, что пасквили входят в план его работы?..

До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что он не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем…

Я вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту мою телеграмму, но копии ему не передавать».

Тройка пригласила Молотова, и теперь это уже был другой разговор. Всем стала ясна степень недовольства вождя, который требовал сурового наказания. Тройка доложила в Сочи:

«Мы сказали Молотову, что все сделанные им ошибки за последний период, в том числе и ошибки в вопросах цензуры, идут в одном плане уступок англо-американцам и что в глазах иностранцев складывается мнение, что у Молотова своя политика, отличная от политики правительства и Сталина и что с ним, с Молотовым, можно сработаться… Молотов, после некоторого раздумья, сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к нему, прослезился».

Члены политбюро пытались как-то выручить Молотова, поэтому и докладывали Сталину, что Вячеслав Михайлович каялся, просил прощения и плакал.

Сталин брезгливо ответил:

— Что он, институтка, плакать?

9 декабря вождь отправил в Москву обширную шифровку, в которой отчитал соратников за слабость и либерализм во внешней политике и потребовал от них непоколебимой стойкости: «Вы поддались нажиму и запугиванию со стороны США, стали колебаться, приняли либеральный курс в отношении иностранных корреспондентов и выдали свое собственное правительство на поругание этим корреспондентам, рассчитывая умилостивить этим США и Англию. Ваш расчет был, конечно, наивным. Я боялся, что этим либерализмом вы сорвете нашу политику стойкости и тем подведете наше государство. Именно в это время вся заграничная печать кричала, что русские не выдержали, они уступили и пойдут на дальнейшие уступки. Но случай помог вам, и вы вовремя повернули к политике стойкости».

Членов сталинского политбюро можно было обвинить в чем угодно, только не в либерализме. Что же означали гневные слова вождя? Во-первых, требование максимальной жесткости в отношении Запада. Во-вторых, подтверждение главного административного принципа — никакой самостоятельности, ни одного решения без санкции вождя! В-третьих, это фактически приговор Молотову, совершившему серьезные политические ошибки: «Я не могу больше считать его своим первым заместителем». Звучало зловеще.

Молотов ответил Сталину: «Сознаю, что мною допущены серьезные политические ошибки в работе… Твоя шифровка проникнута глубоким недоверием ко мне, как большевику и человеку, что принимаю как самое серьезное партийное предостережение для всей моей дальнейшей работы, где бы я ни работал. Постараюсь делом заслужить твое доверие, в котором каждый честный большевик видит не просто личное доверие, а доверие партии, которое мне дороже моей жизни».

Молотов, пожалуй, единственный в политбюро понимал масштабность сталинских замыслов и полностью их поддерживал. Но вождь в нем больше не нуждался. Молотов был невероятно холодным человеком. Чужие страдания его никогда не трогали. Но теперь под ударом находился он сам. И в полную меру ощутил, что значит впасть в немилость. Любопытная деталь: у Молотова, такого жесткого политика, было вялое рукопожатие слабохарактерного человека.

Опытные чиновники увидели, как Вячеслава Михайловича отодвигают в сторону от главных дел. Это продолжалось год за годом. 29 марта 1948 года на политбюро приняли решение: «В связи с перегруженностью удовлетворить просьбу т. Молотова об освобождении его от участия в заседаниях Бюро Совета Министров с тем, чтобы т. Молотов мог заняться главным образом делами по внешней политике».

Вячеслав Михайлович вовсе не просил отстранять его от участия в принятии ключевых решений. Это Сталин вписал слова о «просьбе т. Молотова». Решение политбюро означало, что Молотов отстранен от руководства страной. Но худшее для него началось, когда Министерство государственной безопасности с санкции Сталина взялось за его жену.

Вячеслав Михайлович и Полина Семеновна Жемчужина прожили в любви и согласии до самой ее смерти. Она была столь же пламенной коммунисткой, как и Молотов, а Сталина любила даже больше, чем мужа. Жена и дочь Светлана были единственными людьми, к которым Вячеслав Михайлович относился с нежностью.

Полина Семеновна была на семь лет моложе Молотова. Она родилась в Екатеринославе и с четырнадцати лет работала набивщицей на папиросной фабрике. В мае 1917 года заболела туберкулезом. Не могла работать, лечилась и жила у сестры. После революции вступила в Красную армию. В 1918 году ее приняли в партию, в 1919 году взяли инструктором ЦК компартии Украины по работе среди женщин.

В 1921 году она перебралась в Москву и стала инструктором Рогожско-Симоновского райкома. В том же году они с Молотовым поженились. После свадьбы Жемчужина пошла учиться. В 1925 году окончила рабочий факультет имени М.Н. Покровского, в 1927 году — курсы марксизма при Коммунистической академии. Летом 1927 года Жемчужина стала секретарем партийной ячейки на парфюмерной фабрике «Новая заря». Год проработала инструктором Замоскворецкого райкома. В сентябре 1930 года ее назначили директором парфюмерной фабрики «Новая заря».

В те годы Сталины и Молотовы дружили семьями. В последние часы жизни Надежды Сергеевны Аллилуевой, жены Сталина, рядом с ней находилась Полина Жемчужина.

Это произошло в 1932 году на ноябрьские праздники.

8 ноября Сталин и Аллилуева побывали в Большом театре. Надежде Сергеевне вроде бы показалось, что муж уделяет слишком много внимания одной из балерин. Увлечение балеринами считалось модным в советском руководстве. Из театра они отправились ужинать к наркому обороны Клименту Ефремовичу Ворошилову, у которого собралось множество гостей, в основном военных.

Сталин пребывал в превосходном настроении. Потом говорили, что он вроде бы оказывал знаки внимания жене одного из военачальников. Это не прошло незамеченным для окружающих, прежде всего для жены. Увидев, что она недовольна, Сталин бросил ей в тарелку корку от апельсина и в своей грубоватой манере обратился к ней:

— Эй, ты!

Надежда Аллилуева вспылила:

— Я тебе не «эй, ты»!

Она вскочила и вышла из комнаты. За ней последовала Полина Семеновна Жемчужина. Они вдвоем долго гуляли по осеннему Кремлю. При Сталине он был закрыт для посетителей. Никого, кроме охраны, там не было.

Жемчужина расскажет потом, что Надежда жаловалась на мужа. Она ревновала Сталина и считала, что у нее имеются для этого основания. Дочери Сталина Светлане Полина Семеновна говорила:

— Отец был груб, ей было с ним трудно — это все знали; но ведь они прожили уже немало лет вместе, были дети, дом, семья, Надю все так любили… Кто бы мог подумать! Конечно, это был не идеальный брак, но бывает ли он вообще идеальным?

Надежда Аллилуева вроде бы успокоилась и пошла домой — семья генерального секретаря жила в Потешном корпусе Кремля. Сталин и Аллилуева спали в разных комнатах. Она у себя. Он — в кабинете или в небольшой комнате с телефоном возле столовой. Там он и лег в ту ночь после банкета. Это значит, что в те роковые часы, часы отчаяния, тоски, сжигавшей ее ревности, Надежда Аллилуева осталась совсем одна. Если бы Сталин, вернувшись, захотел объясниться или вообще посмотреть, что там происходит с его женой, она, возможно, осталась бы жива. Но он вернулся от Ворошилова в прекрасном настроении и, надо полагать, не хотел его портить неприятными объяснениями с женой.

Утром Надежду пришла будить экономка и нашла ее мертвой. Она застрелилась из дамского пистолета, который ей привез брат Павел Аллилуев… 10 ноября 1932 года «Известия» сообщили о кончине «активного и преданного члена партии, слушательницы отделения искусственного волокна химического факультета Промакадемии Надежды Сергеевны Аллилуевой».

Потом станет ясно, что присутствие Надежды благотворно влияло на Сталина. При ее жизни в доме Сталина не было тяжелых застолий, которые часто заканчивались каким-нибудь непотребством. Перепившиеся члены политбюро швыряли спелые помидоры в потолок и хохотали как сумасшедшие. После смерти жены Сталин сильно изменился. Мрачные черты постепенно брали верх. Сталин стал больше пить, просиживал за обеденным столом по три-четыре часа, пока алкоголь не отуманивал мозги. Долго не отпускал сотрапезников — боялся оставаться один.

В начале тридцатых Сталин прислушивался к мнению Полины Семеновны Жемчужиной. Она внушала вождю, что необходимо развивать парфюмерию, потому что женщинам нужно не только мыло, но и духи, и косметика. Жемчужина возглавила трест мыловаренно-парфюмерной промышленности, а летом 1936 года — Главное управление мыловаренной и парфюмерно-косметической промышленности Наркомата пищевой промышленности. Через год — она уже заместитель наркома пищевой промышленности.

В январе 1939 года Сталин сделал ее наркомом рыбной промышленности, распорядился избрать кандидатом в члены ЦК и депутатом Верховного Совета СССР. Наградил орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, «Знак Почета».

Но отношение Сталина к Молотову уже изменилось. Вячеслав Михайлович, который возглавлял правительство, получил неожиданное назначение в Наркомат иностранных дел. Не все тогда поняли, что он отодвинут в сторону и утратил роль второго человека.

А у его жены возникли куда более серьезные неприятности. На нее завели дело в Наркомате внутренних дел по обвинению в связях с «врагами народа и шпионами». Хотя по этому обвинению следовало судить прежде всего самого Сталина — это же он назначал на высокие должности тех, кого потом сам объявлял врагами.

Начались аресты по ее делу. В июне 1939 года взяли врача Илью Львовича Белахова, директора Института косметики и гигиены, входившего в систему Главного управления парфюмерной промышленности (то есть он подчинялся Жемчужиной). Ордер на арест подписал первый заместитель наркома комиссар госбезопасности 3-го ранга Всеволод Николаевич Меркулов.

Показания на Полину Жемчужину нужны были срочно, поэтому допрашивали Илью Белахова с особой жестокостью. Руководил этим Всеволод Меркулов.

Пройдет время, и Меркулов скажет о себе: «Я был наивным, очень скромным и очень застенчивым человеком. Несколько замкнутым и молчаливым. Речей я не произносил и так и не научился произносить их до сих пор. Язык у меня был словно чем-то скован».

Если Меркулов и был когда-то скромным и застенчивым, то на чекистской службе он успешно избавился от своих недостатков.

«С первого же дня ареста меня нещадно избивали по 3–4 раза в день, — писал Белахов в заявлении прокурору, которое начальник тюрьмы переслал в секретариат Меркулова. — Избивали резиновыми палками, стальными пружинами и линейками, били по половым частям. Я терял сознание. Прижигали меня горячими папиросами, обливали водой, приводили в чувство и снова били. Потом перевязывали в амбулатории, бросали в карцер и на следующий день снова избивали. Я мочился кровью, перешибли позвоночник, я стал терять зрение.

От меня требовали, чтобы я сознался в том, что я сожительствовал с гражданкой Жемчужиной и что я шпион. Я не мог оклеветать женщину, ибо это ложь. Шпионской деятельностью я никогда не занимался. Мне говорили, чтобы я только написал маленькое заявление на имя наркома, что я себя в этом признаю виновным, а факты мне они сами подскажут».

Арестованного привели к наркому внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии. Тот щедро пообещал:

— Белахов, будьте откровенны, вернетесь на свободу и будете работать. Правда, первое время не в Москве, а в провинциальном вузе. Потом переедете в Москву.

Белахов клеветать на Полину Семеновну не пожелал. Берия приказал арестованному лечь на пол, спустив брюки, и кивнул сидевшему в кабинете Кобулову. Заместитель наркома внутренних дел Богдан Захарович Кобулов сам избил арестованного резиновой палкой.

Берия и Молотов часто виделись, Лаврентий Павлович самым дружеским образом приветствовал главу правительства. Они были на «ты». Его первый заместитель Меркулов почтительно кланялся Вячеславу Михайловичу. И при этом они оба из кожи вон лезли, чтобы посадить его любимую жену…

Илью Львовича Белахова держали в камере до начала войны. Он написал письмо Меркулову, не подозревая, что тот и отправил его за решетку: «Я невиновен, и я умоляю спасти меня. Я умоляю вас обратить внимание на незаконность и преступность некоторых лиц, которые вели следствие. В процессе следствия меня избивали, пытали, принуждая подписывать несуществующие факты. Я не могу передать вам всю тяжесть перенесенных мною мук и страданий».

Осенью сорок первого его расстреляли без суда и следствия.

18 октября 1941 года нарком Берия вручил секретное поручение № 2756/6 сотруднику для особых поручений спецгруппы НКВД старшему лейтенанту госбезопасности Демьяну Эммануиловичу Семенихину:

«С получением сего предлагается вам выехать в город Куйбышев и привести в исполнение приговор — к высшей мере наказания — расстрелять следующих заключенных…

Об исполнении донести».

В списке обреченных под номером 22 значился Илья Львович Белахов. В справке 1-го спецотдела НКВД сказано, что его расстреляли 1 ноября 1941 года. Старший лейтенант госбезопасности Семенихин выполнил поручение наркома. Через два года он вырос до подполковника госбезопасности и получил орден Красного Знамени.

Расстрел Белахова был незаконным даже по тем временам. Во-первых, его даже формально не приговорили к смертной казни. Во-вторых, уголовный закон вообще не предусматривал такой меры наказания, как расстрел, за преступления, которые ему вменялись следствием.

В 1953 году, когда арестовали уже самого Берию, генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко напомнил ему и эту историю. Берия хладнокровно пояснил, он всего лишь исполнял указание:

— Арест Белахова был произведен в связи с Жемчужиной по указанию инстанции.

Инстанция — это Сталин. Имя вождя в протоколах допросов Берии следователи старались не упоминать.

Задним числом, в конце февраля 1942 года, начальник следственной части НКВД Лев Емельянович Влодзимирский составил обвинительные заключения, в которых написал, что расстрелы проведены по «специальным указаниям директивных органов». Заместитель наркома Кобулов их утвердил, поставив везде дату — 17 октября 1941 года. Всю пачку, как положено, принесли и прокурору СССР Виктору Михайловичу Бочкову.

Бочков был не юристом, а офицером-пограничником. В 1938 году окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе, но вместо назначения в штаб Дальневосточного фронта решением ЦК оказался в аппарате НКВД. Берия, поговорив с офицером, определил его в начальники тюремного отдела, потом 4-го (особого) отдела НКВД. А в 1940 году, слушая радио, Виктор Бочков узнал, что утвержден прокурором СССР. Он был, как сам признавался, потрясен, но от должности не отказался.

Когда Лев Влодзимирский принес ему заключения о расстрелах, Бочков позвонил Берии. Его интересовал только один вопрос: действительно ли имелось указание директивных органов? Лаврентий Павлович рявкнул на прокурора СССР:

— Ты что, сомневаешься?

Виктор Бочков на всех делах расписался: «согласен». И поставил ту же липовую дату — 17 октября 1941 года…

Выбитых из арестованных показаний оказалось достаточно, чтобы оформить дело на Полину Семеновну Жемчужину.

10 августа 1939 года политбюро приняло постановление, которое прошло под высшим грифом секретности — «особая папка». В нем говорилось, что жена Молотова, чье имя старательно не называлось, «проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении тов. Жемчужиной оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа».

Политбюро поручило Наркомату внутренних дел «произвести тщательную проверку всех материалов, касающихся тов. Жемчужиной». Умелые люди в НКВД немедленно состряпали показания о ее причастности к «вредительской и шпионской работе» и представили в ЦК. Но Сталин на тот момент удовлетворился малым. Он не спешил. Сделанного достаточно: жена Молотова уже скомпрометирована связью с врагами.

24 октября политбюро решило:

«Считать показания некоторых арестованных о причастности т. Жемчужиной к вредительской и шпионской работе, равно как их заявления о необъективности ведения следствия, клеветническими».

Иначе говоря, арестованные, которых допрашивали в НКВД, клеветали на жену Молотова. Но делали они это по собственной воле, а не потому что их избивали…

Полину Жемчужину сняли с поста наркома рыбной промышленности и с большим понижением перевели в республиканский Наркомат местной промышленности начальником главка текстильной промышленности. В феврале 1941 года на XVIII конференции ВКП(б) Жемчужина лишилась высокого партийного звания кандидата в члены ЦК — «как не обеспечившая выполнения обязанностей кандидатов в члены ЦК». Этот эпизод описал в дневнике генеральный секретарь Исполкома Коминтерна Георгий Димитров: «Вечернее заседание — закрытое. Вывели из состава членов и кандидатов ЦК и ревизионной комиссии ряд людей. Особое впечатление произвел случай с Жемчужиной. Она выступала неплохо: «Партия меня награждала, поощряла за хорошую работу. Но я увлеклась, мой заместитель (как наркома рыбной промышленности) оказался шпионом, моя приятельница — шпионка. Не проявила элементарной бдительности. Извлекла уроки из всего этого. Заявляю, что буду работать до последних своих дней честно, по-большевистски».

Аппарат Берии собирал материалы на всех руководителей страны. Высокая должность не защищала. Никто не знал, кто завтра впадет в немилость. В 1953 году бывший министр госбезопасности Меркулов рассказал на допросе:

— В 1938–1940 годах по указанию Берии велась проверка биографических данных некоторых руководителей партии и правительства. Эту работу проводил сотрудник секретно-политического отдела Финкельберг, выезжавший с этой целью на места.

Григорий Павлович Финкельберг был заместителем начальника 3-го отделения 2-го отдела Главного управления госбезопасности. Дослужился до полковника.

Материалы на ответственных работников в отделе «А» (учетно-регистрационном) держали отдельно в мешках с надписью «Личный архив наркома Государственной безопасности Меркулова». Меркулов запретил их кому-либо выдавать. В начале войны спецархив эвакуировали в Куйбышев, потом перевезли в Свердловск. В 1944-м вернули в Москву. Здесь все дела внимательно просмотрел Богдан Кобулов. Меньше половины вернул на хранение в отдел «А». Остальные материалы оставил у себя.

После войны вождь вновь взялся за Молотова. Жемчужину лишили работы и перевели в резерв Министерства легкой промышленности. Теперь Сталин еще и стал винить Полину Семеновну в том, что она «плохо влияла» на Надежду Аллилуеву. Может быть, косвенно виновна в ее самоубийстве…

На жену Молотова завели новое дело. Предъявили новые обвинения — в духе веяний тех лет. 27 декабря 1948 года министр госбезопасности Виктор Семенович Абакумов и заместитель председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Матвей Федорович Шкирятов подписали записку на имя Сталина о «политически недостойном поведении» Жемчужиной: «В течение продолжительного времени вокруг нее группировались еврейские националисты, и она, пользуясь своим положением, покровительственно относилась к ним, являлась, по их заявлениям, советником и заступником их».

29 декабря Абакумов и Шкирятов весь набор обвинений изложили на заседании политбюро. В решении записали:

«1. Проверкой Комиссии Партийного Контроля установлено, что Жемчужина П.С. в течение длительного времени поддерживала связь и близкие отношения с еврейскими националистами, не заслуживающими политического доверия и подозреваемыми в шпионаже; участвовала в похоронах руководителя еврейских националистов Михоэлса и своим разговором об обстоятельствах его смерти с еврейским националистом Зускиным (народный артист РСФСР, лауреат Сталинской премии Вениамин Львович Зускин играл в Государственном еврейском театре, в 1952 году его расстреляют. — Авт.) дала повод враждебным лицам к распространению антисоветских провокационных слухов о смерти Михоэлса; участвовала 14 марта 1945 года в религиозном обряде в Московской синагоге.

2. Несмотря на сделанные П.С. Жемчужиной в 1939 году Центральным Комитетом ВКП(б) предупреждения по поводу проявленной ею неразборчивости в своих отношениях с лицами, не заслуживающими политического доверия, она нарушила это решение партии и в дальнейшем продолжала вести себя политически недостойно.

В связи с изложенным — исключить Жемчужину П.С. из членов ВКП(б)».

Итак, ее обвинили в том, что, во-первых, она сказала правду об убийстве Михоэлса, а во-вторых, присутствовала в синагоге, где в тот мартовский день победного года проводили траурное богослужение в память о погибших во Вторую мировую войну.

И все это произносилось в присутствии Молотова. Вячеслав Михайлович не посмел и слова сказать в защиту жены. Лишь при голосовании позволил себе воздержаться. Этот естественный поступок ему еще и поставят в вину. Некоторые другие партийные лидеры в подобной ситуации умоляли позволить им своими руками уничтожить родных, объявленных врагами народа!

Исключение из партии было предвестием скорого ареста.

Сталин бросил Молотову:

— Тебе нужно разойтись с женой.

Молотов всю жизнь страстно любил Полину Семеновну. Он вернулся домой и пересказал жене разговор со Сталиным. Полина Семеновна твердо сказала:

— Раз это нужно для партии, значит, мы разойдемся.

Характера ей было не занимать. Она собрала вещи и переехала к родственнице — это был как бы развод с Молотовым. Вячеслав Михайлович, пытаясь спастись, написал вождю покаянное письмо: «При голосовании в ЦК предложения об исключении из партии П.С. Жемчужиной я воздержался, что признаю политически ошибочным. Заявляю, что, продумав этот вопрос, я голосую за это решение ЦК, которое отвечает интересам партии и государства и учит правильному пониманию коммунистической партийности. Кроме того, признаю тяжелую вину, что вовремя не удержал Жемчужину, близкого мне человека, от ложных шагов и связей с антисоветскими еврейскими националистами, вроде Михоэлса».

Письмо Молотова — предел человеческого унижения, до которого доводила человека система. Самые простые человеческие чувства, как любовь к жене и желание ее защитить, рассматривались как тяжкое политическое преступление.

26 января 1949 года Полину Жемчужину арестовали. Министр Абакумов получил от Сталина санкцию на полную ее изоляцию. Были запрещены встречи с родственниками, чтобы она не передала Молотову «содержание ее дела и о чем ее допрашивали».

Арестовали десять человек — родственников (сестру брата, племянников) и бывших сослуживцев, из которых выбивали показания на Жемчужину. Сестра (домохозяйка) и брат (пенсионер) умерли в тюрьме.

Вождь распорядился разослать членам ЦК материалы из ее дела. Там было много гнусных подробностей, придуманных следователями с явным желанием выставить Молотова на посмешище. В материалах МТБ утверждалось, что Жемчужина была неверна мужу, и даже назывались имена ее мнимых любовников.

Генеральный секретарь ЦК компартии Израиля в 1955 году встретил Молотова в больнице и возмущенно спросил:

— Почему вы, член политбюро, позволили арестовать вашу жену?

На лице Молотова не дрогнул ни один мускул.

— Потому что я член политбюро и должен был подчиняться партийной дисциплине. Я подчинился.

Дисциплина здесь была ни при чем. Арест жены явился для него колоссальной трагедией, но Вячеслав Михайлович не посмел возразить Сталину, иначе сразу отправился бы вслед за ней.

Многие сталинские соратники чуть-чуть не дожили до ста лет. Помимо природного здоровья от всех испытаний их спасала устойчивая нервная система и полная безжалостность. Ни самоубийство брата, ни ссылка жены, ни арест сына не могли ни нарушить их олимпийского спокойствия, ни поколебать готовности служить вождю.

Зачем геронтологи ездят на Кавказ и просят горцев поделиться секретами своего долголетия? Надо понять, как эти люди чуть-чуть не дотянули до ста — Молотов, Маленков, Ворошилов, Каганович?.. Ночные бдения, переменчивый нрав хозяина, низвержение с Олимпа, страх ареста — как они все переносили? Спасало полное отсутствие совести, чести, сострадания к чужим несчастьям и чувства собственного достоинства?.. На трибуне мавзолея лица вождей казались такими значительными, жесты — исполненными особого смысла. При ближайшем рассмотрении эти люди — тусклы и жалки. И это многое объясняет в судьбе нашей страны.

Несколько десятилетий существования советской системы дали результаты. В обществе не осталось никаких защитных механизмов. Суд включили в систему подавления. Мораль и нравственность были раздавлены тотальным лицемерием. Расстреливали без вины. Жен казненных сажали. И даже детей ждала печальная судьба: тех, кто постарше, отправляли в исправительно-трудовые колонии, маленьких отдавали в детские дома.

Впоследствии Молотова, который был тогда главой правительства, спрашивали: почему репрессии распространялись на женщин и детей?

— Что значит — почему? — удивился наивному вопросу Вячеслав Михайлович. — Они должны быть в какой-то мере изолированы. А так, конечно, они были бы распространителями жалоб всяких… И разложения в известной степени.

Не хотели, чтобы жены и дети репрессированных, оставаясь на свободе, жаловались соседям и коллегам, рассказывали, что их мужья и отцы невиновны. Сеяли сомнения в правильности сталинских решений.

Особенность Большого террора состояла в его неизбирательном характере. В лагерь или на тот свет отправлялись и самые преданные слуги режима, обожествлявшие вождя. Когда за ними захлопывалась дверь камеры, им казалось, что это ошибка или козни обманывающей хозяина свиты. Но такова была система.

Смысл репрессий, всесоюзной зачистки, говоря современным языком, заключался в тотальности. Никаких исключений! Дела заводятся на всех, в любой момент каждый может быть арестован. И никто не мог знать, кто станет следующим. То, что начиналось как ликвидация давних оппонентов, превратилось в политику «сплошной ликвидации». Она достигла невероятных масштабов. И проводилась с особой жестокостью.

Арестованные не выдерживали пыток, даже такие крепкие, как бывший балтийский матрос Павел Ефимович Дыбенко или маршал Василий Константинович Блюхер, умерший в камере от избиений. Допросы с пристрастием и пытки вождь считал необходимым делом. Нарком внутренних дел эпохи Большого террора Николай Иванович Ежов понравился Сталину тем, что не гнушался черновой работы. Один из следователей секретно-политического отдела НКВД рассказывал товарищам, как к нему в кабинет зашел нарком. Спросил, признается ли подследственный.

— Когда я сказал, что нет, Николай Иванович как развернется и бац его по физиономии. И разъяснил: «Вот как их надо допрашивать!»

Ежов приехал в ЦК с Лубянки. Один из членов политбюро заметил у него на гимнастерке пятна крови:

— Что случилось?

— Такими пятнами можно гордиться, — ответил Ежов. — Это кровь врагов революции.

Пытали не всех. Высокопоставленным арестованным объясняли, что надо помочь следствию, тогда появится шанс на снисхождение. Арестованные искали объяснения происходящему и, видимо, приходили к выводу, что Сталину в силу высших государственных интересов понадобился показательный процесс. В таком случае нужно выполнить его волю. Потом их помилуют.

Недавний замнаркома внутренних дел Георгий Евгеньевич Прокофьев отказался подписать показания, сочиненные следователем. На допрос пришел Ежов. Прокофьев по привычке вскочил и вытянулся в струнку. Ежов по-свойски сказал ему:

— Надо дать показания.

Бывший заместитель наркома щелкнул каблуками:

— Так точно!

И подписал невероятные выдумки. Поверил, что Ежов его помилует. А Николай Иванович обманул: Прокофьева расстреляли вместе с теми, кого он еще недавно сажал.

Наследники Ежова тоже старались. Зная, что Сталин это ценит, Меркулов летом 1941 года сам избивал недавнего начальника Генерального штаба Кирилла Афанасьевича Мерецкова и наркома вооружения Бориса Львовича Ванникова. В 1953-м признал:

— Избивали их беспощадно. Это была настоящая мясорубка. Таким путем вымогались показания.

В те первые недели войны, когда, казалось бы, все силы надо сосредоточить на отпоре врагу, в НКВД сооружали дело о мнимом подпольном правительстве, которое, дескать, ждало прихода Гитлера… Но в данном случае Меркулов напрасно старался. Его жертвам невероятно повезло — оба арестованных понадобились Сталину. Борис Ванников провел за решеткой полтора месяца и был назначен заместителем наркома, после войны он станет одним из руководителей атомного проекта. Кирилл Мерецков просидел два с половиной месяца, вышел, воевал, получил маршальские погоны.

Массовый террор, последовавший за убийством Сергея Мироновича Кирова 1 декабря 1934 года, напоминал сход лавины. Она тоже не выбирает жертв, а просто давит все живое. Поэтому жертвами Большого террора стали и люди, невероятно далекие от политической и общественной жизни, — рабочие, крестьяне, мелкие служащие, — и сами чекисты, которые отправлялись в топку вслед за своими жертвами.

И вот главный вопрос: зачем Сталин все это затеял?

Такая система живет по своим законам. Периоды умеренности — вынужденные и очень короткие. Вождю нужно было вселить во всех страх, укрепить свою власть и сплотить народ. Без страха система не работала. Террор — самый действенный инструмент удержания страны в повиновении.

Страх выявил все дурное, что есть в человеке. Стало казаться, что удельный вес негодяев — выше обычного. Устоять было трудно потому, что перед человеком разверзлась пропасть. Результатом явился паралич всякой инициативы и нежелание брать на себя ответственность. Страх и недоверие сделались в советском обществе главными движущими силами.

В годы Большого террора высшая номенклатура сменилась на девять десятых. Молодые люди без образования и особых достоинств совершали головокружительную карьеру. Конечно, они поддерживали репрессии! Всем обязанные Сталину, они спешили доказать свою верность вождю. Им ничего не надо было объяснять. Они не выражали сомнений и легко приспосабливались к любому повороту линии вождя.

Члены политбюро превратились просто в подручных. У Сталина исчезла необходимость ладить с товарищами по партийному руководству, убеждать их в своей правоте. Не надо было завоевывать ничьи сердца. Достаточно держать всех в страхе, сажая их жен или помощников. Зачем быть веселым и привлекательным? Единоличный хозяин страны мог позволить себе оставаться таким, каков он на самом деле.

И страна стала другой.

Телевидение еще не появилось. Главный метод пропагандистских кампаний — митинги и собрания, на которых градус эмоций поднимали так, что люди сами начинали требовать крови. И выходило, что уничтожение врагов — воля народа. Целые поколения воспитывались в атмосфере ненависти и неустанного выявления пятой колонны.

Это были катастрофические годы для экономики страны, для науки и искусства. Высказать даже малую толику того, что чувствовали и ощущали думающие люди, было смертельно опасно. Мы плохо представляем себе, сколько людей пожелало принять участие в уничтожении несуществующего внутреннего врага! Кто-то надеялся, столкнув другого в пропасть, спастись сам. Кто-то увидел, что репрессии открывают дорогу наверх, и спешил отличиться…

4 марта 1949 года Молотов утратил пост министра иностранных дел. Он оставался заместителем главы правительства, но председательствовать на заседаниях Совета министров Сталин ему больше не поручал.

Полину Семеновну допрашивали на Лубянке. Каждый день Молотов проезжал мимо здания Министерства госбезопасности в черном лимузине с охраной. Но он не решался даже спросить о ее судьбе. Она, правда, была избавлена от побоев — ведь судьба мужа еще не была окончательно решена.

Жемчужиной предъявили обвинение по печально знаменитой 58-й статье, по которой расстреливали или сажали всех политических заключенных. 58-я статья состояла из множества пунктов. Комбинация обвинений позволяла вынести любой приговор — от ссылки до расстрела.

Следователи составили для нее такой букет:

58-1 «а» — покушение на измену Родине, совершенное не военнослужащим;

58-10 — антисоветская пропаганда и агитация;

58-11 — организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений.

29 декабря 1949 года Особое совещание при Министерстве госбезопасности приговорило ее к пяти годам ссылки. Ее отправили в Кустанайскую область Казахстана.

Лаврентий Павлович Берия иногда шептал на ухо Молотову:

— Полина жива.

Вячеслав Михайлович продолжал жить в Кремле. После того как Жемчужину посадили, Вячеслав Михайлович остался один. Его дочь Светлана обосновалась в городе, там она чувствовала себя свободнее, чем в Кремле. Отец и дочь практически не общались. Если Светлана приезжала к нему, у въезда в арку Боровицких ворот офицеры Главного управления охраны Министерства госбезопасности проверяли ее документы и докладывали дежурному. У жен и детей членов политбюро были специальные пропуска, которые выдавал комендант Кремля.

Молотов еще оставался членом политбюро, и в народе его по-прежнему воспринимали как самого близкого к вождю человека. Его портреты носили на демонстрации. Его имя было присвоено городам и колхозам. Он целый день сидел в своем огромном кабинете, читал газеты и тассовские информационные сводки, отлучался домой обедать, возвращался в свой кабинет. Настоящих дел у него не было.

Сталин расправился с ним на съезде партии.

В нарушение устава съезды партии не собирали много лет. Предыдущий, XVIII, состоялся в марте 1939 года. XIX съезд открылся 5 октября 1952 года, в воскресенье, в семь часов вечера. Вступительную речь произнес Вячеслав Михайлович Молотов, которого не слишком осведомленное население страны по-прежнему считало ближайшим соратником Сталина. Молотов и предположить не мог, какой неприятный сюрприз ожидает его после съезда.

Вячеслав Михайлович попросил почтить память умерших товарищей. Напомнил о враждебном капиталистическом окружении, о том, что империалистический лагерь готовит новую мировую войну, но успокоил делегатов:

— Наша партия пришла к XIX съезду могучей и сплоченной, как никогда.

И закончил бравурно:

— Да живет и здравствует многие годы наш родной, великий Сталин!

Здравицами вождю заканчивались все выступления на съезде. Делегаты автоматически вставали и аплодировали. Все речи были на редкость серыми и скучными, ни одного живого слова. Сидевшие в зале следили, кому и когда предоставляют слово (это свидетельствовало о положении в иерархии власти), кого критикуют и кого хвалят.

Сталин был уже слаб и отказался делать основной доклад. Отчет ЦК вместо него прочитал Георгий Максимилианович Маленков. Он был одновременно и секретарем ЦК, и заместителем председателя Совета министров, в аппарате воспринимался как заместитель Сталина. Он подчеркнул возрастающую опасность со стороны Запада:

— Мы оказались бы безоружными перед лицом врагов и перед опасностью разгрома, если бы не укрепляли наше государство, нашу армию, наши карательные и разведывательные органы.

Маленков говорил не только о фантастических успехах родной страны, но и о бедственном положении Запада, об обнищании американских трудящихся, о падении покупательной способности доллара, о росте дороговизны и снижении заработной платы.

Растущий партийный идеолог Михаил Андреевич Суслов порадовался успехам народного образования в Советском Союзе и информировал делегатов о глубоком кризисе за океаном, где трудящихся держат в «темноте и невежестве»:

— В Соединенных Штатах Америки насчитывается свыше десяти миллионов неграмотных; около одной трети детей школьного возраста не учится. Что касается среднего и в особенности высшего образования, то оно является монополией правящих классов и недоступно детям трудящихся.

Сталин все-таки выступил — коротко — в последний день съезда, на вечернем заседании 14 октября, уже после выборов нового состава ЦК и Центральной ревизионной комиссии.

Полковник Николай Петрович Новик, заместитель начальника управления охраны МГБ, вспоминал:

«Находясь за сценой, я стал случайным свидетелем, можно сказать, комической сценки. Маленков, Берия, Каганович, Молотов, Микоян окружили помощника Сталина Поскребышева и буквально допрашивали его, будет ли Сталин выступать на съезде и какие материалы он ему готовил. Поскребышев отвечал, что он об этом ничего не знает, материалов не готовил.

Сталин выступил в конце съезда с короткой речью, имея в руках маленькую четвертушку листа, на котором было что-то написано от руки. Я увидел, что у Сталина нет слаженной команды: насколько же он не доверял своим соратникам, если даже не информировал их, будет ли выступать на съезде и о чем намерен говорить!»

Вождь поблагодарил братские партии за поддержку и обещал, в свою очередь, помогать им в дальнейшей «борьбе за освобождение».

Сидевший в зале офицер госбезопасности, которому досталось место рядом с народным артистом СССР Николаем Константиновичем Черкасовым, рассказывал: «Нашему взору предстало световое сияние над головой И.В. Сталина во время его выступления. Не сговариваясь, мы одновременно произнесли: «Нимб». В зале не было другого яркого источника света, кроме ореола над головой И.В. Сталина. Такое явление возникает, по всей видимости, при большой силе эмоционального напряжения. Все это продолжалось несколько секунд в момент, когда И.В. Сталин произносил с подъемом слова призыва — поднять знамя национально-освободительного движения народов».

После съезда в Кремле был устроен прием. Иностранных гостей приветствовал маршал Климент Ефремович Ворошилов. Он провозглашал все тосты. Сталин пребывал в прекрасном расположении духа.

16 октября провели традиционный после съезда первый пленум нового состава ЦК, на котором предстояло всего лишь избрать руководящие органы — президиум и секретариат. Ничто не предвещало бури, которая внезапно разразится на пленуме. Стенограмма, к сожалению, не велась. О том, что в тот день происходило в Свердловском зале Кремля, известно лишь по записям участников пленума. В деталях они расходятся, но главное излагают одинаково.

Перед началом пленума члены высшего руководства собирались в комнате президиума рядом со Свердловским залом. Обыкновенно Сталин приходил за десять — пятнадцать минут до начала и предупреждал своих соратников о намерении кого-то снять или назначить. На сей раз Сталин пришел к самому открытию, заглянул в комнату президиума и, не присаживаясь, распорядился:

— Пойдемте на пленум.

Все, что происходило потом, стало сюрпризом даже для его близких соратников.

Начало пленума не предвещало никаких неожиданностей. Новенькие члены ЦК встали и зааплодировали. Сталин махнул рукой и буркнул:

— Здесь этого никогда не делайте.

Алексей Матвеевич Румянцев летом 1952 года стал заведовать в аппарате ЦК отделом экономических и исторических наук и высших учебных заведений. На XIX съезде его избрали членом ЦК, поэтому он присутствовал на пленуме. Судя по его воспоминаниям, вождь пришел в отвратительном настроении, сумрачный и угрюмый. Посмотрел в зал желтыми немигающими глазами.

— Чего расхлопались? — спросил глухо и неприязненно. — Что вам тут, сессия Верховного Совета или митинг в защиту мира?!

Члены ЦК растерялись.

— Садитесь! — повелительно произнес Сталин. — Собрались решать важные партийные дела, а тут устраивают спектакль.

На пленумы обычные ритуалы не распространялись, о чем новички не подозревали. Маленков сразу же предоставил слово вождю. Сталин в сером френче из тонкого коверкота прохаживался вдоль стола президиума и говорил:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.