Черная сотня — демократия по-мужицки?

Черная сотня — демократия по-мужицки?

Вспомним классика… В 1913 году Владимир Ленин публикует работу «Роль сословий и классов в освободительном движении», в которой анализирует эту проблему, опираясь на статистические данные о лицах, привлеченных к ответственности за государственные преступления. Оказывается, что в этой категории преступников доля мещан и крестьян, в период 1827–1846 годов составлявшая меньше четверти, в 1905–1908 годах выросла до 88 процентов. На этом основании Ленин делает вывод о демократизации освободительного движения, который, на первый взгляд, трудно оспорить. Однако когда здесь же он дает «разбивку» по роду деятельности, то оказывается, что среди осужденных по «политическим» мотивам сельским хозяйством занимается менее четверти.

Ильич признается, что крестьянство, составляющее громадное большинство россиян (а в 1913 г. в империи сельских жителей было 82 процента), играет малозначительную роль в революционном движении. Примечательно, что в то же время мещане и крестьяне составляли 99 процентов участников контрреволюционных погромов. И Ленин, столько сил отдавший борьбе с Союзом русского народа, признавался не без зависти, что в черносотенстве «есть одна чрезвычайно важная черта… — темный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий».

Ленина радует другое — растущая революционная активность пролетариата, но мог ли он выполнить ту историческую миссию, которую ему приписывают, если в период между первой русской революцией и мировой войной рабочий класс составлял 9 процентов городского населения, или 1,6 процента всех жителей империи. Притом сам пролетариат был весьма неоднороден. Сергей Степанов, автор исследования «Черная сотня в России», приходит к выводу, который кажется ему парадоксальным: идеи крайне правых охватывали подножие и верхушку пролетариата — неквалифицированную массу и «рабочую аристократию». Но с точки зрения этнической мутации, это явление как раз объяснимое и даже закономерное: пролетариат в сжатый исторический отрезок претерпел те же метаморфозы, что и казачество в течение трех столетий.

Вспомним: если донские казаки составляли ядро антигосударственных восстаний Болотникова и Разина в XVII веке и еще в начале XVIII века — Булавина, то спустя немногим более полувека донцы не поддержали более «молодое» яицкое казачество, возглавляемое Пугачевым. К этому времени донские казаки прошли период отрицания ценностей российского суперэтноса, у них устоялся свой быт, появились свои традиции.

Теперь же вспомним, что большинство неквалифицированных рабочих — это вчерашние крестьяне, которые еще не порвали ни духовной, ни родственной связи с родной деревней. Потому в основном и придерживаются консервативных воззрений. Со временем вчерашний подмастерье теряет связь с прошлым, остается один на один с незнакомой чуждой средой. Не удивительно, что государство, общество кажутся ему врагами и разрушительные идеи легко находят у него отклик. «У этой пришлой, крестьянской чернорабочей массы, составляющей почти две трети столичного населения, нет здесь ни оседлости, ни своего хозяйства с его запасами и подспорьями, нет, словом, дома, а главное, у нее нет здесь той общинной солидарности, взаимной поддержки и самопомощи, которые более или менее обеспечивают от сумы и крайности, поселян, живущих в деревне… „Корни“ его остались в деревне, а в столице, попав в среду подобных себе, таких же залетных птиц, он смешивается с ними лишь механически: все они друг другу чужие; в то же время они чужаки для города и город, для них — чужой», — писал в конце XIX века журналист и социолог В. О. Михневич. И все-таки часть этой массы находила свое место в жизни, переходя в разряд высококвалифицированных рабочих, которые постепенно, обзаведясь семьей, хозяйством, крепко вставали на ноги. Это своего рода модель «зрелого» казака, которого трудно увлечь на путь ниспровержения.