Фальшивый «адамант»
Фальшивый «адамант»
Альянс Годуновых и Романовых, сложившийся во время правления последнего Рюриковича, просуществовал почти целое десятилетие. Федор Никитич Романов даже первенца своего назвал Борисом в честь верховного правителя. (Мальчик умер в младенчестве.) Но, как мы уже знаем, осенью 1600 года вооруженный отряд взял штурмом подворье потомков боярина Кошки. Злосчастные коренья, предназначенные якобы для отравления государя, обнаружились на дворе у Александра Романова, но самые суровые наказания обрушились на голову Федора Никитича. Формально в адрес боярина не было сформулировано конкретного обвинения, но первого московского щеголя вместе с женой насильно постригли в монахи. Очевидно, что Федор — надежда и опора романовской партии — представлялся Годунову наиболее опасным противником.
Гонения на Романовых совпали с прибытием в Москву того самого посольства Речи Посполитой во главе с Львом Сапегой. И вряд ли случайно. Исаак Масса сообщает, что вместе с литовским канцлером в русскую столицу прибыло свыше 900 человек{22}. Если даже эта цифра и преувеличена, очевидно, что посольство было весьма представительным. Несмотря на усилия правительства, царь Борис осознавал тщетность попыток полностью изолировать поляков от внешнего мира в течение нескольких месяцев. Годунова, взбудораженного слухами о воскресшем царевиче, сама перспектива смычки внутренней оппозиции с внешним врагом столь устрашала, что он решился нанести сокрушающий удар по своим противникам, не смущаясь присутствием послов.
Опальных Романовых разослали по окраинам государства. Федора-Филарета дальше всех — в Антониево-Сийский монастырь в низовьях Северной Двины. Любопытно сравнение двух донесений о «государеве изменнике» — от ноября 1602 и от февраля 1605 года. В первом пристав сообщает из обители о полном упадке духа поднадзорного и его горестных размышлениях о близкой смерти. Во втором «рапорте», составленном после вторжения Самозванца, Филарет предстает нам в совсем ином настроении: монастырских старцев «лает и бить хочет», грозится, что «увидят они, каков он вперед будет», «всегды смеется неведому чему, и говорит про мирское житие, про птицы ловчие и про собак, как он в мире жил…»{23}. Чему смеялся Филарет, догадаться не сложно — вести о том, что бывший романовский холоп предстал сыном Грозного и грозится свергнуть с престола ненавистного царя Бориса, чем не забавный курьез и законный повод для приятных воспоминаний о прелести мирского жития. Встревоженный Годунов потребовал от пристава сделать все возможное, чтобы «старец Филарет в смуту не пришел и из монастыря бы не убежал». Вряд ли, Филарет помышлял о бегстве — прогнивший годуновский режим трещал по всем швам, и он чувствовал, что перемены в его судьбе не за горами.
Известно, что ссыльный Филарет Романов приютил в монастыре «некоего чернеца», о чем игумен обители поспешил донести Годунову, царь же в ответном послании велел оного юношу отослать прочь. Недавно было высказано предположение, что сам Григорий Отрепьев посетил опального боярина во время скитаний по монастырям после бегства из Москвы{24}. Версия, лежащая на поверхности, но совершенно лишенная правдоподобия. В условиях насаждаемой Годуновым обстановки всеобщего доносительства — «и жены на мужей своих доводиша, а дети на отцов своих, и многим рабом имениа господьскаго отдаа, и велики дары доводцом от негобываху» — поездка Отрепьева к Филарету представляется нелепой авантюрой{25}. Если бы даже Григорий имел основания не опасаться преследования властей, столь дальнее путешествие (Антониево-Сийский монастырь расположен всего в 70 верстах южнее Холмогор) по стране, охваченной голодом, и по дорогам, облюбованным разбойниками, было сопряжено с огромным риском, тратой сил и времени. К тому же представляется невероятным, чтобы прибытие к главе оппозиции его приспешника вызвало бы столь благодушную реакцию растревоженного монарха.
Антониево-Сийский монастырь
Изучая материалы, посвященные жизненному пути Филарета Романова, создается впечатление, что речь в них идет не о государственном муже, не о человеке, безусловно, сильной воли и незаурядного ума, а о неодушевленном предмете, который безо всякого участия с его стороны передвигают во времени и пространстве, или о судне без руля и без ветрил, плывущем по прихоти ветров и течений. Судите сами. В 1600 году Годунов ссылает новопостриженного Филарета в отдаленную обитель. В июне 1605 года Расстрига возвращает его из ссылки, в апреле 1606-го ставит в ростовские митрополиты. После свержения Отрепьева царь Василий решает, что Романов достоин патриаршего посоха. В статусе будущего главы церкви Филарет отбывает в Углич за останками царевича Димитрия, но возвращается из командировки снова простым архиереем — Шуйский якобы успел передумать, прознав про интриги главы романовского клана. Скорее всего, хитрый старик заморочил Филарету голову и отправил подальше, чтобы венчаться на царство в более приятной компании. Патриархом стал казанский архиепископ Гермоген, а Романов отправился во вверенную его попечению ростовскую епархию.
В октябре 1608 года Ян Сапега захватывает Ростов и увозит архиерея сего града в тушинский стан нового Самозванца. Здесь Филарет играет странную роль: то ли патриарха, то ли заложника, то ли почетного гостя, то ли узника. В апреле 1610 года, после того как Вор покинул Тушино, осиротевшая его свита двинулась к новому господину — королю Сигизмунду, который стоял под осажденным Смоленском. Но польские ратники, с которыми следовал Филарет и его спутники, остановились в Иосифо-Волоцком монастыре, куда нагрянул верный Шуйскому отряд воеводы Валуева. Филарета как бы освободили и привезли в Москву, к вящему неудовольствию царя Василия. У того и без Романова хватало врагов, а тут под боком возник еще один — да еще такой матерый. Тут снова настала очередь веселиться Филарету: он застал агонию режима Шуйского и его падение. Но пожить в Москве в семейном кругу нашему герою пришлось недолго. Польский гетман Станислав Жолкевский, который вел переговоры с «семибоярщиной» от имени короля Сигизмунда, настойчиво просит Романова наряду с Василием Голицыным отправиться в королевский лагерь под Смоленском в качестве посла.
В «добровольно-принудительном порядке» в сентябре 1610 года боярин-инок отбывает к Сигизмунду. Здесь Филарет снова попадает в двусмысленную ситуацию: с одной стороны, его принимают со всевозможными почестями, с другой — оказывают неприкрытое давление с целью заставить москвичей принять польские условия. Наконец, когда Романов и Голицын решительно отказываются от сговора с Сигизмундом, они становятся настоящими пленниками и в таком качестве отправляются в Польшу. Там Филарет живет в доме нашего старого знакомого литовского канцлера Льва Сапеги. Ирония судьбы: два человека, в разное время по разные стороны границы, пестовавшие самозванческую интригу, оказались под одной крышей.
Избрание его сына Михаила на российский престол в 1613 году, разумеется, также произошло без участия «гостя» пана Сапеги. И очередной раз Романов оказывается в неловком положении — был послом, стал пленником, а теперь вдобавок обернулся отцом правителя враждебного Польше государства. Он раздраженно выговаривал московским послам, прибывшим в Варшаву: «Не гораздо вы сделали: послали к Сигизмунду упрашивать дать Владислава в государи, а сами избрали Михаила»{26}. На самом деле, ситуация, пожалуй, уникальная в мировой истории. Только в 1619 году Филарет возвращается из плена в Россию, но и новый его статус заключает некую двойственность: в стране оказывается как бы два государя — царь Михаил Федорович и патриарх Филарет Никитич.
Царь Михаил Феодорович и патриарх Филарет. Миниатюра из «Описания в лицах свадьбы царя Михаила Федоровича»
Но, как мы оговорились вначале, это внешняя канва событий. Постараемся разобраться в их сути. Вернемся к моменту торжества Расстриги. Когда опальный боярин с чувством глубокого удовлетворения встречал известия о приближении войск «царевича», в этом душевном движении чувствуется куда больше ненависти к Годунову, чем радости за стремительный взлет самозванца. В 1605 году Филарет желал поражения Годунова, но никак не воцарения Юшки Отрепьева. Он прекрасно понимал, что у бежавшего холопа и беглого инока теперь другие покровители и другие друзья, которые и выиграют в случае его победы. Правда, Расстрига сделал Филарета митрополитом, а его брата Ивана — боярином, даже прах умерших в ссылке Романовых возвратили для погребения в родные края. Но «Димитрий» и должен был предпринять подобные шаги в отношении родственников своего названого брата Федора Иоанновича, несчастных жертв годуновской тирании, популярных в народе бояр.
Филарет-Феодор и Григорий-Димитрий, несмотря на искушенность первого и самоуверенность второго, наверняка, испытывали некоторую неловкость в общении: слишком интересное прошлое их сближало. Не случайно Расстрига, приветив Никитичей, после держал их в некотором отдалении. Но вряд ли Романовы негодовали за это на «императора Деметриуса», понимая, что режим Самозванца не прочен и его фавориты — «калифы на час». В этом безопасном отдалении они и дождались падения и гибели Самозванца.
В. И. Ульяновский полагает, что во время правления Расстриги Романовы намеревались возобновить попытку 1598 года, когда после смерти бездетного царя Федора они пробовали в противовес рвущемуся к власти Годунову возвести на престол Семиона Бекбулатовича — эдакого вечного зиц-председателя Фунта описываемой исторической эпохи. В то время польские разведчики доносили, что «некоторые князья и думные бояре, особенно же князь Вельский во главе их и Федор Никитич со своим братом и немало других, однако не все, стали советовать между собой, не желая признать Годунова великим князем, а хотели выбрать некоего Семиона». По мнению исследователя, воцарившийся на место Отрепьева Симеон мог обеспечить Филарету патриаршество. В. И. Ульяновский сопоставляет следующие события. Лжедмитрий сначала милостиво принял Семиона во дворце, но в марте 1606 года велел его постричь монахи, и именно в марте Филарет решается на хиротонию и в апреле ее принимает. «Все это связывает его отход от идеи патриаршества с неудавшейся попыткой нового выдвижения Симеона. Лжедмитрий I избавляется от опасности конкуренции испытанным методом пострижения противника»{27}.
Однако план, пригодный в условиях междуцарствия 1598 года, когда шапка Мономаха не обрела еще хозяина, вряд ли подходил для времени правления Дмитрия Иоанновича: одно дело борьба за вакантный престол, другое — заговор против «природного» государя. И был ли смысл рисковать благополучием или даже жизнью ради патриаршего жезла? Тот ли это Париж, который стоит мессы?..
Глава мятежников Василий Шуйский, захватив власть, воздал должное романовскому клану — Ивана Борисовича Черкасского пожаловал чином кравчего, а Филарету пообещал патриаршество. Наступил звездный час «суздальского шубника», как звали князя Василия — в эти недели он прочно владел инициативой, действовал хладнокровно и стремительно. В обстановке смятения, охватившего столицу после гибели Расстриги, он старался продемонстрировать, что новый режим представляет собой не кучку заговорщиков, а опирается на самые родовитые и заслуженные московские фамилии. Здесь невозможно было обойтись без Романовых. Но как только народ узнал об избрании в патриархи ростовского архиерея и пожаловании князя Черкасского, Филарет и Петр Шереметев отправились в Углич.
Василий Иванович не зря собрал такую компанию, понимая, что давние недруги не сговорятся: еще в 1596 году Петр Шереметев, доверенный человек Годунова, бил челом государю на Федора Никитича. Тем временем Шуйский поспешил короноваться и, упрочив свою власть, избавился от Романовых и прочих нелюбезных его сердцу личностей. Черкасский перестал быть кравчим, Филарету пришлось съехать с патриаршего двора, который тот уже было занял. Петра Шереметева оставили в Угличе, а потом отправили на воеводство в Псков. Родственника супруги Филарета — инокини Марфы — Михаила Глебовича Салтыкова Шуйский направил в Ивангород, а оттуда еще дальше на берега Ладоги в Орешек. Князь Рубец-Масальский получил назначение в Корелу.
Нейтрализуя Никитичей и их окружение, царь Василий не только решал сиюминутные задачи, но и возвращал боярской семейке старый должок: весной 1587 года Борису Годунову, которого в то время поддерживали Романовы, удалось отправить в ссылку самого Василия Ивановича, а его брату Андрею и дяде Ивану Петровичу заточение в монастырях стоило жизни. Наверняка, припомнив и усердие, проявленное тогда в ходе следствия против Шуйских Михаилом Татищевым, царь Василий отправил своего нынешнего соратника в Новгород. Впрочем, и Романовы не преминули подпортить Шуйскому торжество. Новый царь, надеясь истребить в народе сомнения в гибели Димитрия в Угличе, нанимал бродяг, которые чудесным образом исцелялись у гроба царевича. Это производило должное впечатление, пока кто-то из доброжелателей царя Василия не поленился привести к останкам убиенного отрока тяжелобольного, который тут же благополучно скончался на глазах у разочарованной публики. Пришлось Шуйскому спешно сворачивать представление. Разумеется, причастность к этой истории Филарета и его родичей — всего лишь догадка, но, право, в подобной изощренной пакости чувствуется истинно романовский шик.
Разогнав оппозиционеров по разным углам государства, Шуйский сделал серьезную ошибку. Подобные действия могли принести искомый результат в периоды политической стабильности, когда правительство из центра уверенно диктует свою волю провинциям. Но времена изменились. На Москву все меньше оглядывались, и от позиции местных властей зависело очень многое. Когда же в начале 1607 года в Витебске объявился «спасенный государь Димитрий Иванович», опальные политики получили возможность попомнить Шуйскому недавние обиды. Так, когда к псковскому воеводе Шереметеву явились представители окрестных волостей с просьбой о защите от тушинских отрядов, тот советовал им целовать крест таборскому царю. (Позже пройдоха Шереметев пытал тех же крестьян и, вымучивши деньги, отпускал, приговаривая: «Зачем мужик крест целовал!») Прибежал из Орешка к Лжедмитрию II и Михаил Глебович Салтыков. Так как зерна измены царь Василий рассеял повсеместно, то не удивительно, что власть Тушинского вора порой распространялась на половину территории страны — от Вологды до Астрахани.
Остававшиеся в Москве члены романовского кружка до поры до времени не проявляли норов. Но в мае 1608 года Шуйский послал против Вора войско во главе с Михаилом Скопиным-Шуйским и Иваном Романовым. Когда неприятель стал приближаться, в полках обнаружилась «шатость»: «хотяху царю Васи лью изменити князь Иван Катырев, да князь Юрьи Трубецкой, да князь Иван Троекуров и иные с ними». Катырев был женат на дочери Филарета Никитича Татьяне, Троекуров — на его сестре Анне, брат ростовского архиерея боярин Иван Никитич возглавлял рать. Царю Василию пришлось отвести войско назад в Москву, и воровская орда беспрепятственно обосновалась в 12 верстах от столицы в Тушино. И снова Шуйский не решился наказать никого из романовского клана. Козлом отпущения оказался Юрий Трубецкой, сосланный в Тотьму, откуда он благополучно перебрался в тушинский лагерь.
Летом 1608 года к «царику» подались близкие к Романовым князья Алексей Юрьев, Дмитрий Черкасский, Алексей Сицкий. А Филарет Никитич оставался в Ростове на своей митрополичьей кафедре до 11 октября, пока к городу не подошли воровские отряды под водительством Яна Сапеги. Вот как описывает последующие события романовский официоз «Новый летописец»: «В городе Ростове услышали все, что идут к ним переяславцы с литовскими людьми, пришли всем городом к митрополиту Филарету и начали его молить, чтобы разрешил им отойти в Ярославль. Он же, государь великий, адамант крепкий и столп непоколебимый, приводил людей Божиих на то, и укреплял их, чтобы стояли за веру истинную христианскую и за крестное целование государю, чтобы встать против тех злодеев, и многими словами их укреплял, говоря: „Если и убиты будем ими, и мы от Бога венцы примем мученические“… Литва же пришла в город, начали людей убивать тех, которые не успели уйти в церковь или из города в Ярославль бежать… Они же, переславцы, как волки свирепые, возопили громким гласом и начали к церкви приступать, и выбили двери церковные, и начали людей сечь, и убили множество народа»{28}.
Если «Новый летописец» говорит правду, то получается, что из-за крепкостоятельства столпоподобного пастыря зазря погибло множество людей — не послушай они его пафосных увещеваний, остались бы живы и соединились с войсками, верными Шуйскому. Но нет этого греха на Филарете Никитиче, поскольку «Новому летописцу» доверять не стоит. Вот как описывают захват Ростова устюжане в грамоте, отправленной в Вычегду: «пришедъ Литовские люди въ Ростовъ, ихъ плоштвом, потому что жили просто, совету де и обереганья не было, и Литовские де люди Ростовъ весь выжгли, людей присекли, и съ Митрополита съ Филарета санъ сняли и поругалися ему посадя де на возокъ съ женкою да въ полки свезли»{29}. Устюжанам нет резона врать, обелять или очернять Филарета, они явно пересказывают рассказ очевидца. А из него следует, что город взяли внезапным налетом, который вполне удался, поскольку никаких приготовлений к обороне не делалось. Следовательно, горожане не слышали о подходе сапежинцев, они не располагали временем, чтобы сойтись к митрополиту на митинг, а преосвященный по этой же причине не мог вести с воеводами дискуссию на тему: стоит или не стоит отходить на Ярославль.
Иераршая палата в Ростовском Кремле
Несомненно, глава романовского клана подумывал перебраться к своим. Только вот предстать в глазах православного люда заурядным «перелетом» преосвященному не хотелось. Тогда был найден выход — инсценировать пленение, а для пущей подлинности обставить его раздиранием одежд и оскорблением словом. Не составляло труда собрать массовку из прихожан — для этого даже не требовалось намеренно созывать народ в церковь — достаточно было приурочить налет к обедне. Тем паче город не готовился к отпору — о чем «крепкий адамант» наверняка дал знать Яну Сапеге. Обосновавшиеся в Тушине члены романовского кружка имели в своем распоряжении, по крайней мере, пару месяцев, чтобы наладить связь с митрополичьим двором в Ростове. 23 сентября Ян Сапега осадил Троицкий монастырь. Еще раньше присягнул Вору Переяславль, жители которого участвовали в налете на Ростов. От Переяславля до Ростова не больше 60 верст. Так что тушинцам не составляло никаких проблем установить контакт с Филаретом.
После Ростова тушинцы направились в Ярославль, где Вору присягнул здешний воевода Борятинский; очевидно и с ним велись предварительные переговоры. Рейд сапежинцев на Ростов и Ярославль обернулся для них весьма удачной и бескровной войсковой операцией. Не остался в накладе и Филарет — на глазах всего честного люда ростовский владыка предстал страдальцем за веру и государя и со спокойной душой отправился в «воровской стан» в объятия своих сородичей.