Глава V РАДИКАЛЬНЫЙ ОТКЛИК

Мы начинаем великое дело. Возможно, двум поколениям придется пожертвовать собой ради него. Но оно должно быть сделано…

Софья Перовская

1. Женщины в кружках

О «женском радикализме» в России не имеет смысла говорить ранее 1860 г. Если же мы будем искать корни этого феномена второй половины XIX в. в далеком прошлом, то безусловно сможем с гордостью указать на Марфу Борецкую из Новгорода, или на мать казненного во время Чугуевского бунта 1819 г. повстанца, которая перед лицом властей сказала своим внукам: «Учитесь, хлопцы, у батьки умирать за громаду»[233], или же на множество других женщин принимавших участие в крестьянских бунтах. Однако издатели биобиблиографического словаря «Деятели революционного движения в России» называют только три женских имени, так или иначе связанных с радикализмом до 1860 г., а уж советские исследователи никогда не пропускали примеров радикализма. В одном из великих проявлений радикализма в русской истории начала XIX в. — движении декабристов, женщины «блистали» своим отсутствием. Такая организация движения как Союз Благоденствия совершенно сознательно исключила женщин из своих рядов, а его наследники — Северное и Южное общества — последовали этому примеру. Более того, в обществе будущего, каким оно виделось декабристам, женщинам отводилась традиционная роль. Союз Благоденствия рассматривал женское образование просто как источник национальной добродетели, а в конституции Северного общества женщинам отказывалось в праве наследования трона и в праве голоса. В наиболее радикальном из всех проектов — «Русской правде» Пестеля, пятнадцатилетним девочкам давалась привилегия присягать на верность государству, но не право голоса[234].

Единственным примером женского радикализма в движении декабристов были судьбы жен осужденных декабристов. Сложившиеся вокруг них легенды и круг литературы способствовали утверждению этой точки зрения. Княгиня Волконская, типичная представительница тех немногих дам знатного происхождения, которые последовали за своими мужьями в Сибирь, обессмертила себя тем, что упала на колени перед мужем и поцеловала его кандалы. Учитывая то, что российское законодательство разрешало развод с политическим преступником, это было чрезвычайно решительным поступком — оставить детей, дом, уют и отправиться в далекую ссылку без малейшей надежды на возвращение. Самоотверженная деятельность этих преданных женщин обеспечила им заслуженное место и в пантеоне мучеников революционного движения, и в литературе. Но двигало ли ими что-нибудь еще, кроме супружеской преданности? Советская исследовательница революционного движения М. Нечкина доказывает, что некоторые жены разделяли идеологические убеждения своих мужей, однако обнаружилось это только после крушения самого движения. С самого начала и до конца движение декабристов являлось мужским делом, что подтверждалось и деятельностью более безобидных интеллектуальных кружков 30-40-х годов XIX в.[235]

Картина меняется, когда мы обращаемся к 1860-м гг. За этот период в словаре «Деятели революционного движения в России» из 2 000 имен революционеров насчитывается 65 женских. Число это относительно невелико, по крайней мере далеко от предложенного Чернышевским соотношения, которое должно существовать между «новой женщиной» и «новым мужчиной»[236] как 2 к 8, но, тем не менее, оно впечатляет, особенно если учесть, что данные о женщинах-революционерках по большей части известны по деятельности революционных групп Петербурга и Москвы. Причину столь быстрого роста женской активности следует искать в росте женского самосознания, в стремлении женщин к образованию и полезной общественной деятельности, а также в их глубокой неудовлетворенности своим экономическим положением. Несомненно, что одни из них сразу признали необходимость радикальной реконструкции социальной системы, противившейся эмансипации, а также осознали необходимость освобождения всего русского народа. Другие же, начав свою деятельность как умеренные нигилистки, постепенно включились в радикальное движение, по преимуществу под влиянием друзей, братьев, возлюбленных или же по мере развития своих собственных взглядов.

В течение первых нескольких лет женский радикализм был еще чем-то бесформенным, состоявшим из индивидуальных акций и случайного участия женщин в радикальных кружках, что не имело особого значения как для радикализма, так и для самих женщин. Первым проявлением женского радикализма явились студенческие волнения в Петербургском университете, которые вовлекли в свой водоворот некоторых вольнослушательниц. Три из них подписали петицию, под которой стояло уже около 700 подписей, в знак протеста против введения нового закона, однако в последовавшие за этим акции протеста они были вовлечены лишь косвенно. Одна из них, Мария Быкова, даже попыталась урезонить своих друзей, произнеся пылкую речь о том, что если они не разойдутся, то подвергнутся позорному избиению полицией, вместо того, чтобы умереть как герои. Эту речь можно рассматривать как первое политическое заявление, сделанное женщиной в новой российской истории. По сути своей участие женщин в студенческих беспорядках было относительно безобидным; но оно дало женщинам возможность познакомиться со смыслом и средствами сопротивления, а также увидеть связь между подавлением студенческих беспорядков и карательными экспедициями в других частях империи[237].

Для распространения своих идей радикалы использовали и движение воскресных школ. Именно арест за антиправительственную деятельность в мае 1862 г. двух молодых девушек послужил поводом для закрытия этих школ. Обе женщины были родственницами членов радикальных кружков. Антонина, сестра Леона Блюммера, была отдана под опеку отца. Елизавету Павлову, тридцатидвухлетнюю невестку Павла Европеуса, временно поместили в монастырь (в лучших вековых традициях борьбы с непокорными женщинами). В большинство ранних подпольных организаций женщины попадали благодаря мужчинам: Надежда Суслова — благодаря брату, Корсини — мужу (Утину), Варвара Зайцева — через брата и его друзей и так далее. Многие из них после незначительного участия в событиях тех лет ушли из кружков, другие, например Суслова и Зайцева, уехали за границу[238].

В большинстве революционных прокламаций того периода, которые радикалки помогали распространять, женщины вообще не упоминались, и в этом отношении эти прокламации были схожи с типичной подпольной литературой последующих двух десятилетий. Поразительным исключением явилась «Молодая Россия» (1862). В отличие от других, ее тон был бескомпромиссно революционным. Прокламация требовала не только полного освобождения женщин, включая гражданское и политическое равенство с мужчинами, но и как часть программы — «отмену брака, явления в высшей степени аморального и немыслимого в ситуации полного равенства полов: следовательно, и отмену семьи, которая мешает развитию человечества, и без чьей отмены немыслима отмена наследования». «Молодая Россия» также требовала «общедоступного образования для детей и оказания им общественной поддержки вплоть до окончания обучения…» Авторами прокламации были московские радикалы, возглавляемые пылким двадцатилетним Петром Зайчневским, позднее признавшимся, что отрывок о семье в качестве «дополнительного заряда пороха» был вставлен его другом, поэтом Гольтцмиллером, дабы сделать текст более зажигательным[239].

Эти положения прокламации заслуживают комментария. Еще в 1840-х гг. фурьерист Хануков, входивший в кружок Петрашевского, назвал семью страданием, угнетением, монополией, порочностью, миазмами и заразой. Между тем его друг Чернышевский в романе «Что делать?» представил семью в ином свете: родители и дети трудятся в социалистической коммуне будущего. Подобным же образом А. Д. Путята, глава «Земли и воли» — крупнейшей радикальной организации того времени, опроверг Зайчневского в своем «Ответе „Молодой России“». Семья, по его мнению, должна быть неприкосновенным социальным институтом воспитания детей, а также быть доступной детям разведенных родителей, которые не желают их воспитывать, и детям непригодных родителей. По поводу данной проблемы мнения разделились. Так, одни друзья Водовозовой считали, что брак и дети превращают родителей в «каторжников»; другие же встали на защиту непреходящей ценности материнской любви. Проблема оставалась на уровне дискуссии вплоть до XX в., когда все партии пришли к соглашению, что при новом социальном порядке исчезнут только принудительные и «буржуазные» браки[240].

Середина 60-х годов XIX в. (1863–1866) была временем организации радикалами и нигилистами артелей и мастерских. Работавшие в них женщины активно привлекались к подпольной деятельности — этот процесс был постепенным, а количество женщин было не так велико. Наиболее известный пример — обширная сеть клубов, мастерских и кружков, созданная бывшими студентами Н. А. Ишутиным в Москве и И. А. Худяковым в Петербурге. Эти рахметовского толка аскеты создали культ Чернышевского и попытались использовать идеи его романа для установления связей с «народом», а также для рекрутирования сторонников своих амбициозных, но недостаточно продуманных революционных планов. Именно из этого кружка вышел Дмитрий Каракозов, чья попытка цареубийства в 1866 г. привела к краху организации.

Первым шагом в привлечении к своей деятельности женщин было создание военным инженером и радикалом П. Б. Михайловым в 1863 г. в столице «свободной школы». При школе существовала мастерская по пошиву платья, использовавшаяся для революционной пропаганды среди швей, которую возглавляла сестра Ткачева Софья. Гораздо больший интерес представляют переплетная мастерская и коммуна, созданные в 1864 г. партнерами Худякова. Жизнь в этой коммуне необыкновенно повлияла на одну из ее участниц. Выпускница одного из лучших петербургских институтов, А. А. Комарова, была помолвлена с писателем Помяловским и введена им в радикальные круги. Следя за изнурительной борьбой польских повстанцев, она выразила готовность отправиться в Польшу сражаться на их стороне, но, узнав, что беременна, Комарова осталась работать в состоявшей из 20 девушек переплетной мастерской и жить в коммуне при ней. В результате этой совместной трудовой деятельности Комарова пересмотрела свои убеждения о необходимости восстания, как формы реорганизации общества, и пришла к мысли об общественном переустройстве при помощи кооперативов, которые по ее мысли в будущем распространятся по всей земле. «Мне казалось, — писала она впоследствии, — что великий переворот совершится медленно и постепенно, посредством распространения здравых идей в народе». Убежденная в этом Комарова пошла к бедным, проповедуя, что «Христос был величайшим социалистом, чьи учения были искажены», и, читая им отрывки из «Что делать?», в особенности сны Веры Павловны. Однако ее радикализм закончился с ее молодостью, впоследствии она стала фанатично верующей женщиной[241].

В Москве подобные предприятия были более многочисленны и разнообразны, чем в Петербурге. Они включали в себя «нигилистский салон», созданный графиней Л. Н. Толстой для своих друзей-революционеров из Нижнего Новгорода; еще одну «свободную школу», в преподавательский состав которой входили шесть радикально настроенных женщин; а также коммуну женщин-композиторов, члены которой пытались повысить уровень своего самосознания при помощи чтения книг и дискуссий. В этих и еще в некоторых других организациях мы найдем представительниц самых разных социальных слоев, начиная от выпускниц Смольного и заканчивая бывшими проститутками, имевшими не только разный образовательный уровень, но и огромные различия в политическом сознании. Все эти предприятия были основаны, финансировались и руководились деятельными мужчинами — членами ишутинской организации, преследовавшими вполне определенную цель — поиск революционных талантов. Однако женщины редко становились настоящими радикалками, хотя практически все они арестовывались и подвергались допросам во время полицейских облав 1866 г. Некоторые, как например женщины из композиторской коммуны, даже отказались от своего намерения стать «политически» более активными[242].

Наиболее известным и значительным из всех предприятий, созданных Ишутиным и его партнерами для женщин, была так называемая швейная мастерская сестер Ивановых. Две сестры, Екатерина и Александра, были представительницами нижегородского дворянства. В 1864 г. они приехали в Москву, где их брат Д. Л. Иванов познакомил сестер с Ишутиным. Когда последний предложил им создать мастерскую при его финансовой помощи, то Екатерина сначала не восприняла эту идею всерьез, но Александра взялась убедить сестру. Она доказывала ей, что совместный труд больше подходит молодым девушкам, нежели работа учительницами и гувернантками, которых заставляют преподавать сплошную ложь о жизни, а также более важна, чем труд переводчицы, которая зачастую переводит на русский язык всякий бесполезный вздор[243]. Эти рассуждения можно считать не только доказательством ясного понимания той ограниченной роли, которая была уготована образованным и независимым женщинам, но также и доказательством жесткости классовой системы, усиленной подобной профессиональной ориентацией. В будущем сотни женщин-дворянок предпримут такие же «социальные перемещения» из самого высокого и привилегированного сословия в самые отчаянно-радикальные социалистические кружки, презрительно обойдя стороной интеллектуальную и профессиональную карьеру, которая постепенно открывалась перед ними.

Если не по результатам, то по структуре и целям мастерская Ивановых являлась отражением артели Веры Павловны. В ней работали и представительницы низших слоев общества, и образованные женщины. Среди последних, которых было около 10, были и сестры Веры Засулич, молодая Анна Шабанова (будущая руководительница русского феминизма) и Мария Крылова, выдающаяся революционерка 1870-х гг. Ничто так хорошо не демонстрирует энергичность и в то же время неуверенность ранних групп, как этот кружок, состоявший из будущих радикалок, антирадикалок и нерадикалок. Несмотря на устав, предполагавший выборы лидера, всеми делами ведала Екатерина Иванова. Женщины вместе жили, работали, питались, слушали лекции приходивших к ним мужчин и читали друг другу книги Чернышевского, Михайлова и Герцена. Впоследствии мать одной из участниц кружка, простая акушерка, рассказывала полиции, что в мастерской Ивановой проповедуется разврат, идеи о ликвидации семьи и ненависть к властям. Подобные обвинения практически всегда предъявлялись к сомнительным в политическом отношении группам, включавшим в себя женщин; однако нет никаких доказательств того, чтобы участницы мастерской сестер Ивановых предавались «разврату» на деле или на словах. С другой стороны, не исключено, что, будучи передовыми представительницами интеллигенции, эти женщины обсуждали вопросы отношений между полами, поднятые авторами книг, которые они читали.

Что касается «ненависти к властям», то это обвинение было более весомым. Три участницы кружка являлись сестрами активных деятелей группы Ишутина; по крайней мере одна из них, Крылова, была полностью посвящена в тайны «организации», члены которой часто посещали мастерскую. Если бы деятельность мастерской продолжалась, то она могла бы стать подспорьем для радикальных мужских организаций. Но мастерская функционировала нелегально, то есть без необходимого разрешения полиции, и некоторые из ее участниц уже присоединились к другой группе — «Обществу взаимного вспомоществования». Однако внезапно, после полицейской облавы в мае 1866 г., мастерская была закрыта. Как и в большинстве подобных случаев, у кружка к этому времени уже были финансовые проблемы. Сестры продавали свои товары слишком дешево и едва могли покрыть расходы за аренду, закупку материалов и выплату зарплат[244].

Распад мастерской Ивановой и последовавшие за этим полицейские чистки знаменуют конец еще одной фазы женского радикализма. Для большинства женщин, принимавших участие в деятельности этих групп, это означало попытку, хотя и слабую, совершить эмансипацию в духе нигилизма.

Городские кружки, описанные выше, были для нового поколения первыми практическими экспериментами в деле социализма, опыт которых слишком долго игнорировался историками революционного движения, уделявшими большую часть внимания теориям, организационным вопросам и неудавшимся планам. Так как эти эксперименты имели место в растущих городах, то русские социалисты в первую очередь отправились в «народ» — на помощь портнихам, рабочим, мелким ремесленникам, проституткам и другим бедным городским слоям. Движение по созданию городских кооперативов предвосхитило массовое народническое движение в деревне. Для женщин радикальных убеждений это было «социальным действием», опиравшимся на более «высокую» философию, нежели благотворительная деятельность феминисток.

В эти годы отношения между мужчинами-радикалами и их последовательницами были весьма неопределенными. В теории радикалы следовали учениям о равенстве полов своих пророков — Чернышевского, Роберта Оуэна и Сен-Симона; однако их практическая деятельность подчас показывала обратное. Худяков, например, открыто рассказывал о своих надеждах на то, что когда его жена, «полностью преданная общественным нуждам», станет оперной певицей, она будет финансировать его революционную деятельность. Когда его невестка медлила с передачей обещанной тысячи рублей в качестве пожертвования на нужды общего дела, он заявил, что «на жизненной войне дорога каждая минута, а женщины не понимают этого». В основанных радикалами организациях было не мало неискренности и манипулирования. Безусловно, доводы необходимости секретности можно понять, но было ли простой случайностью то, что в рядах как «организации», так и ее тайного ядра — «ада», не было ни одной женщины? Вообще, членство женщин в различных артелях, коммунах и невинном на вид «Обществе взаимного вспомоществования» было ограниченным; а «вход» в святая святых — подполье, которое один из конспираторов описывал «как некое озеро, откуда мы таскаем щук» был запрещен. Русский радикализм был все еще далек от того времени, когда женщины будут на равных заседать в тайных советах радикальных организаций[245].

Неудавшееся покушение Каракозова на царя в одночасье положило конец практически всей радикальной деятельности. Волна арестов и обысков, тенденциозно названная радикалами «белым террором», захватила огромное количество мужчин и женщин, как виновных, так и невиновных. И хотя женщины избежали ужасной судьбы Каракозова, Ишутина и Худякова, они, тем не менее, также подверглись гонениям. Убежденные в том, что нигилизм, сексуальная свобода и цареубийство — неотъемлемые элементы радикальной деятельности, полицейские доставили подозреваемым женщинам много неприятностей. Во время обыска в мастерской сестер Ивановых ее участниц допрашивали на предмет, со сколькими мужчинами они состоят в интимной связи и сколько гражданских браков они заключили, при этом к ним обращались на «циничном, грубом и непристойном казарменном языке». Женщинам, арестованным вместе с подозреваемыми мужчинами, задавали вопросы типа — «Они тебе заплатили? Они тебе читали „Что делать?“» или «Принадлежишь ли ты к нигилистской секте?». Если ответ был отрицательным, то спрашивали: «Почему ты носишь синие очки?» или «Почему ты ходишь без кринолина?». Начальник московской жандармерии отдал приказ о выдворении из города в течение 24 часов всех женщин, носящих «нигилистскую» одежду. Генерал-губернатор Петербурга ввел в обращение для «нигилисток» желтый паспорт проституток. В Саратове два «господина» сбили с ног женщину в темных очках и разбили их. Губернатор Нижнего Новгорода приказал доставлять в полицейские участки всех женщин, не носящих кринолин, стриженных, в синих очках и капюшонах, и предъявлял им письменное предписание изменить свой внешний вид или же покинуть губернию. По слухам, циркулировавшим в то время, эти женщины подозревались в том, что они жили в грехе с мужчинами и никогда не мылись, в соответствии со своим кодексом. В своем дневнике князь Одоевский писал, что «одно из правил нигилистов не быть опрятным. Что за гадость, особливо если они живут в плотском соединении: от них должно вонять нестерпимо»[246].

В результате всего этого в подпольной деятельности на несколько лет наступило всеобщее временное затишье, хотя небольшое число радикальных групп, включавших и женщин, пыталось поддерживать видимость организационной жизни. Наиболее значительной из них была так называемая Академия Сморгона, состоявшая из горстки уцелевших в Петербурге ишутинских кружков. По-видимому, это была первая настоящая революционная группа, которая предоставляла женщинам полноправное членство. Однако количество ее членов было крайне малочисленным, а ее штаб-квартира находилась в тесной захламленной квартире с общей кухней. Благодаря этой коммуне возникла типичная легенда о «красивой нигилистке», которая будто бы продавала себя во имя дела. Она отождествлялась с Евдокией Козловской — гражданской женой одного из ишутинских подпольщиков[247]. Подобные легенды неожиданно возродились в 1905 г. и во время Гражданской войны и были, насколько мы можем судить, результатом злонамеренных измышлений.

Последний эпизод женского радикализма 1860-х гг. связан со зловещей фигурой фанатичного молодого революционера Сергея Нечаева, который цинично увенчал свою карьеру хладнокровным убийством своего соратника. Одним из нечаевских методов повышения революционного сознания была организация арестов не особенно ревностных своих товарищей с тем, чтобы пробудить в них ненависть к режиму. Вера Засулич, в те годы многообещающая молодая радикалка, дала живое описание своего первого столкновения с Нечаевым в 1868 г. К моменту встречи она только что закончила чтение знаменитой рецензии Добролюбова на тургеневский роман «Накануне» — «Когда же придет настоящий день?». Поэтому Нечаев поинтересовался у нее, когда же наступит этот день, на что Засулич ответила, что Добролюбов говорил о поколении, которое «растет в атмосфере надежды и ожиданий». Намекнув, что этот день уже пришел, Нечаев попытался вовлечь Засулич в свою организацию в качестве безмолвного и послушного ее члена. Несмотря на сильное впечатление, которое на нее произвел Нечаев, Засулич выразила некоторый скептицизм по поводу его предложения. Тогда он попытался завязать с ней роман, но она, поняв цель этой его неуклюжей попытки, не поддалась его магнетизму. Вскоре после этого на основе списка фамилий революционеров, представленному в полицию самим Нечаевым, Засулич и некоторые ее товарищи, в том числе и сестра Нечаева, попали в полицейскую облаву[248].

Нечаевская карьера революционера была впечатляющей, но короткой. Через два года после описанного случая, его последователи в количестве 81 человека предстали перед судом в Москве, 9 из них — женщины. Большинство женщин были участницами ранних революционных кружков. Варвара Александровская, в прошлом член организации «Молодая Россия», поразила тюремщиков тем, что объявила себя беременной после полутора лет одиночного заключения. Впоследствии выяснилось что, услужливый охранник разрешил одному из ее товарищей-заключенных навещать Александровскую. Сестра Засулич, Александра Успенская, отправилась на десять лет в ссылку за своим бывшим возлюбленным, за которого она вышла замуж лишь потому, что в любой момент его могли арестовать, а только законной жене разрешалось сопровождать ссыльного. Остальным были вынесены более жесткие приговоры, чем те, которые выносились в дни «белого террора»[249].

В своем циничном отношении к женщинам Нечаев во многом превзошел своих революционных предшественников. Так же, как и они, он привлекал женщин для распространения радикальных идей в женской среде, что было вполне приемлемым в рамках принятой революционерами морали. Но он заставлял их также следить за своими товарищами. Проститутки, которые у большинства радикально настроенных мужчин вызывали либо жалость, либо восхищение, использовались Нечаевым в качестве агентов, так как их легко можно было шантажировать и заставлять выполнять революционные приказы. Для Нечаева все, что могло служить революции, было нравственным. Совращение в политических целях было всего лишь одним из методов нечаевской программы действий, и он считал это вполне допустимым для преданного делу революционера. Все же «Катехизис революционера», который он составил вместе с Бакуниным, был менее циничен по отношению к женщинам, нежели по отношению к мужчинам. Некоторые типы людей определялись им как пешки (независимо от пола), другие — как необходимые помощники в борьбе за власть. Как мужчины, так и женщины, революционеры последующего десятилетия, хотя с ужасом и отвергали аморальные взгляды Нечаева, тем не менее, разделяли его точку зрения на то, что женский вопрос занимает подчиненное положение по отношению к основному вопросу о революции[250].

К концу 1860-х гг. радикалы уже высказались по поводу женского вопроса. Когда грузинский политический ссыльный Н. Я. Николадзе в 1866 г. обвинил правительство и российское общество в том, что они «забивают в женщине всякую способность к умственной работе, наряжают ее, как куклу, и говорят ей, что она создана только для любви», он едва ли осознавал, насколько устарели его взгляды[251]. Голоса других революционеров, раздававшиеся из-за границы, говорили о более важных вещах. Первое издание бакунинского «Народного дела», имевшее большое влияние, как раз и являлось одним из таких голосов. Это издание, написанное в Швейцарии Бакуниным и его соратником Н. Жуковским, было профинансированно Ольгой Левашовой, ветераном ишутинского кружка. Программные установки этого документа включали в основные задачи нового общества — равенство полов, уничтожение церкви и отмену гражданского брака, общедоступное детское образование. Однако основной и наиболее важной его мыслью было резкое отрицание крайнего индивидуализма и благоговейного преклонения перед наукой — идей, которыми было проникнуто большинство нигилистов, а также страстный призыв к молодежи обоих полов идти в народ и разжигать огонь социальной революции[252].

Еще более явно апеллировал к революционным идеям первый из известных революционных манифестов, адресованных женщинам. Изданный полулегальным «Русским революционным обществом» в Женеве, написанный (в конце 1869 или в начале 1870 г.) либо Зайцевым, либо Нечаевым, он был доверен Варваре Александровской для распространения в России, но она была арестована, а документ конфискован. Александровская в начале 1860-х гг. была близка к Зайчневскому и «Молодой России». В принципе неважно, от кого исходили взгляды на женский вопрос, изложенные в прокламации — от «Молодой России» через Александровскую или от Бакунина через Нечаева. Они уже носились в воздухе и должны были стать руководящими жизненными принципами для революционерок последующего десятилетия. Хотя манифест так и не достиг своей аудитории, он первым публично дал «радикальный» ответ на женский вопрос, отличавшийся как от феминистского, так и от нигилистского[253].

Изображение угнетенных женщин русского общества хотя и было красноречивым, но едва ли убедительным. «Все законы написаны так, что самые талантливые из вас поставлены ниже, чем самые глупые из мужчин». Похотливые мужчины, «начиная с развратного Александра II», обращаются с женщинами как с куклами и сексуальными объектами, лишая их таким образом настоящей любви и чистых чувств. Поэтому «вы лжете, когда клянетесь, когда стоите перед алтарем и в течение всей жизни». Первыми шагами к освобождению объявлялись независимость и работа. «Только лишь работающий человек может являться членом человеческого сообщества и требовать человеческих прав. В этом нет никакого различия между мужчиной и женщиной; на бесправие и крах обречены тунеядцы обоих полов. Только лишь рабочие, мужчины и женщины, имеют право жить. Если же женщина остается просто дочерью или любовницей, то она не может требовать так называемой эмансипации». Содержанка нисколько не лучше проститутки, и только работа превратит ее в личность.

Однако, говорилось в прокламации, свобода от семьи — это всего лишь первый шаг. Нигилисты добились только того, что женщин на волне полицейских зверств избивали до бесчувствия. Сексуальное и личное освобождение никогда не было и не будет безопасным в русском обществе, пока в последнем не произойдут глубокие изменения. Каков же тогда верный путь? «Вы найдете его в социальной революции», — был ответ. «Только после этой революции, которая упразднит любую эксплуатацию, вы найдете возможность человеческого существования. Ваше дело тесно связано с делом всей массы угнетенных рабочих людей. Присоединяйтесь к ним. Разрушайте империю помещиков. Разрушайте ее и ее законный остов, который деспотично связывает людей. Только тогда откроется путь к свободному женскому труду; только тогда вы станете в обществе продуктивными индивидами; только тогда ваши права уравняются с мужскими. Только упразднив частную собственность, мы можем упразднить официальную семью».

В обществе будущего, которое представлялось как федерация самоуправляющихся коммун, никто не будет мешать тем, кто хотел бы жить без религии и семьи. В экспрессивном тоне манифест требовал, чтобы женщины так же, как и мужчины, приняли участие в борьбе со старым порядком, чтобы они посвятили свои общепризнанные смелость и стоицизм «делу национального освобождения». Для них настало время присоединиться к движению на равных с мужчинами.

Здесь, по крайней мере, мы можем обнаружить полноценную разработку двух принципов революционного освобождения женщин: в теории — это полное равноправие женщин в деле общего освобождения русского народа; в тактике — это равное участие женщин в борьбе за осуществление этих целей. Отныне «женский вопрос» должен был быть включен в «общечеловеческий вопрос», а от специальных кампаний в пользу женских прав необходимо было отказаться ради «общего дела». По сути, это явилось специфическим отказом от феминизма, что должно было найти отражение в марксистском «пролетарском женском движении» следующего поколения. Кроме того, это было отказом и от нигилистского этоса как способа решения женского вопроса. Как отмечали такие теоретики, как Бакунин и Лавров, слишком много нигилистов отдали свои силы на личное совершенствование, умственное развитие и сексуальную свободу, позаимствовав у Писарева только идеи об индивидуальном освобождении, а у Чернышевского — о духе психологического эгоизма, игнорируя при этом более фундаментальное послание обоих авторов, что личная эмансипация — это всего лишь прелюдия к национальному освобождению. Согласно новой революционной этике 1870-х гг., личные цели (независимо от того, кто их ставит — мужчина или женщина) в работе, образовании или любви, полностью могут быть реализованы только после всеобщего переворота[254].

2. Образование или революция?

Русское революционное движение 1870-х гг. не имело себе равных на Западе. Тысячи молодых мужчин и женщин отправились в деревню устанавливать связь с крестьянами; сотни умерли в ссылке, тюрьмах или на эшафоте за попытку разрушить административное ядро Империи путем террористических актов. Насущные и мучительные проблемы личной и общественной жизни, которые занимали интеллигенцию в 1860-х гг., отныне были отброшены, и все силы направлены на народ и революцию. Как таковой, «женский вопрос» практически перестал существовать в теоретических разработках революционеров. Наиболее выдающиеся политические эмигранты и теоретики движения — Лавров, Бакунин и Ткачев просто-напросто варьировали основные идеи, изложенные в прокламации «Женщинам»: равенство полов перед лицом революционного долга, будущее равноправие в социалистическом обществе. Будучи социалистами, они сделали реверанс и в сторону упразднения семьи, хотя и не дали ни ясной формулировки понятия «семья», ни времени ее предполагаемого упразднения. А поскольку все они были женаты, то трудности в толковании их идей только возрастают. В любом случае, единичные упоминания о данной проблеме занимали незначительное место в их теориях и имели еще меньшее значение для тех, кто читал их работы[255].

В самой России ситуация была такой же. Несмотря на то, что женщины играли в движении немаловажную роль, и так или иначе проблемы их участия и их возможностей вставали во всех радикальных течениях, революционная литература 1870-х гг. практически не упоминает о женском вопросе. Внутри самого движения были и дискуссии, и даже раздоры по этому вопросу, но программы подпольных групп никогда их не отражали. Сами женщины одобряли это замалчивание, так как большинство из них пришли в радикальное движение не ради женского, а ради народного дела. Поскольку основным объектом революционной пропаганды было невежественное, суеверное, приверженное традициям крестьянство, то тема равноправия полов, несомненно, только усложнила бы и без того трудную работу по налаживанию связей с крестьянами, но по вопросам религии и организации бунтов против самодержавия, пропагандисты зачастую выступали с откровенными речами, добровольно рискуя подвергнуться насилию со стороны деревенского населения. Составители программы «Земли и воли» отказались обсуждать «вопросы, касающиеся частных форм будущего социалистического строя», пояснив, что будущее — это дело будущего. Исполнительный комитет террористической организации «Народная воля» выступил так же уклончиво: «Только лишь воля людей может утвердить будущие общественные формы»[256].

Если и существовала какая-либо жгучая проблема, беспокоившая женщин в начале 1870-х гг., то это был не женский вопрос, а проблема сложных взаимоотношений между движением за образование и революцией. Для многих женщин 1860-х гг. первым шагом в их так сказать «полевении» были серьезные занятия, особенно естественными науками. Знакомство с работами «Происхождение видов» Дарвина, «Физиологические письма» Фогта, «Сила и материя» Бюхнера было отличительным признаком передовой женщины. Петр Лавров был одним из первых, кто осознал, что подобная любовь к чистой науке зачастую уводит прогрессивных людей от социальных проблем. В своих самых первых, необычайно популярных «Исторических письмах» он признавал, что «естественная наука является истинным основанием разумной жизни», что без нее человек слеп и глух к требованиям жизни, и поэтому не может быть назван современной, образованной личностью. Между тем более близкими к жизни, продолжал он, являются проблемы политики, экономики и общества. По-настоящему образованная личность должна продвигаться от чистой науки к науке об обществе[257]. Через все его произведения красной нитью проходит эта тема: само по себе знание — это не самоцель или средство получения профессии, оно является формой самоподготовки к возвышенной и великой цели освобождения людей.

Мемуарная литература того времени полна упоминаний об этой проблеме. Михаил Попов рассказывает, как на третьем году своих занятий медициной он стоял на Сампсониевском мосту, находившемся на полпути от Медицинской академии до Петропавловской крепости, и размышлял над тем, стоит ли ему сдавать экзамены и продолжать обучение или же полностью посвятить себя революционной деятельности. Другой студент, изучавший медицину, поставил вопрос предельно ясно — «знания или работа?». Вера Фигнер, Софья Перовская и бесчисленное множество других женщин, мучившихся этой же проблемой, в конечном счете, покинули университетские аудитории, и пошли в народ. Все они, мужчины и женщины, достигли того уровня понимания, который можно проиллюстрировать хорошо известными словами Лаврова: «Мы не имеем права учиться на народные деньги»[258].

Участницы великого «хождения в народ» в основном были выходцами из русской колонии в Цюрихе начала 1870-х гг. и пропагандистских кружков, возникших в России в этот же период (основным считался кружок «чайковцев» в Петербурге). По своей внешней форме эти кружки не слишком отличались от кружков 1860-х гг. — студенты обоих полов, живущие в обустроенных на скорую руку коммунах, несущих (по крайней мере первоначально) слово в низшие слои городского населения. Мировоззрение представителей этих кружков, основанное на доктрине Лаврова о преднамеренной жертве и смирении, а также на однозначном отторжении нечаевского учения, было более этичным и демократическим. Кружок Чайковского возник в результате слияния студентов коммуны с небольшой группой женщин, учившихся на Аларчинских курсах. Его основателем был Марк Натансон, студент-медик. Впоследствии из этого кружка вышли такие известные личности, как Кропоткин, Степняк-Кравчинский, Лопатин, Синегуб, Шишко и Николай Чайковский, чьим именем кружок был впоследствии назван. Через свою будущую жену, Ольгу Шлейснер, Натансон познакомился с одной из студенток Аларчинских курсов и предложил ей присоединиться к кружку. Возможно, именно этот жест — приглашение женщин к участию в кружке, и подтолкнул мужчин к обсуждению «женского вопроса» во время их бесконечных дискуссий. Некоторые ораторы, касаясь данного вопроса, просто повторяли ставшие банальностями мысли Михайлова и Чернышевского. Большинство же, вероятно, было согласно с одним из членов кружка, который сказал, что было бы неверно отделять женский вопрос от более общего — освобождения пролетариата. Несомненно, что благодаря этому замечанию и было решено принять женщин в свой кружок[259].

Возраст принятых женщин (их было около десяти), варьировался от 15 до 21 года; все они вышли из привилегированных слоев: дворянства или из богатой купеческой среды. В духе времени конца 1860-х гг. они поступили на Аларчинские курсы, чтобы просто получить знания, хотя и без определенной конечной цели. Точно так же в духе тех лет, они одевались как нигилистки, носили короткие волосы и простые платья и без конца говорили о проблемах женской эмансипации. Всем им была присуща нерешительность, определенный страх перед зависимостью и завуалированное враждебное отношение к мужчинам, характерное для ранних этапов развития феминистского сознания в самом широком смысле этого слова. Особенно это было заметно у Софьи Перовской, которая вначале выступала против объединения интеллектуальных усилий с мужчинами, а позднее настаивала на самостоятельном изучении теоретических работ, не прибегая к помощи временно подверженных радикализму мужчин. Наконец, она смягчилась и весной 1871 г. состоялось соединение кружка Чайковского и группы женщин, которые в последующие годы составляли до 25 % всех членов кружка[260]. На примере участниц этого кружка мы можем исследовать те типы женщин, которые посвятили себя революционной борьбе.

Девятнадцатилетняя Ольга Шлейснер, происходившая из курской дворянской семьи, училась в одном из институтов Санкт-Петербурга. Чувствуя потребность в дальнейшем образовании, она поступила на Аларчинские курсы. Однако ее подлинное образование началось тогда, когда она встретила Натансона, вышедшего из передовой еврейской семьи из Вильно. Она влюбилась и вышла за него замуж, несмотря на свое высокое социальное происхождение и религиозные убеждения, войдя в революционные анналы как Ольга Натансон. По свидетельствам одного из своих товарищей, она без малейшего следа претенциозности, находила столь же естественным выйти замуж за еврея, как и постричь волосы или прочитать книгу, несмотря на то, что смешанные браки были неслыханным делом в светском обществе. Этот был первый пример того явления, которое станет впоследствии повсеместным. Ольга достаточно легко вошла в «дело» и стала связующим звеном между группой Натансона и своими подругами по курсам. Некоторое время она изучала медицину на недавно открытых женских курсах, но вскоре полностью посвятила себя подпольному движению, став одним из лидеров «Земли и воли». Она умерла в 1881 г. от заболевания, полученного в тюрьме, когда ей было немногим больше 30 лет[261].

Четверо сестер Корниловых были дочерьми процветающего столичного фабриканта, занимающегося производством фарфора, достаточно богатого, чтобы отдать их в лучшие школы, и достаточно либерального, чтобы позволить им идти куда захочется. Одна за другой сестры Корниловы проследовали через гимназии и институты на Аларчинские курсы. Их просторный дом был местом встреч одноклассниц, а их приданое было передано «чайковцам». Наиболее известной из сестер, Александре, было всего лишь 16 лет, когда был образован Аларчинский кружок. Известная в истории как Корнилова-Мороз, она прошла извилистый путь, столь характерный для всех политически активных женщин ее поколения: занятия наукой и пропагандистская работа, арест, изучение медицины в Вене, хождение «в народ» и неизбежная ссылка[262].

Совершенно иного происхождения была Елизавета Солнцева из Харькова. Незаконнорожденная дочь знатного помещика и крепостной женщины была награждена от природы красотой, обаянием и умом, а от своего раскаявшегося в грехе отца — свободой, прекрасным образованием и несколькими домами в Харькове. Типичная интеллигентка 1860-х гг., усвоившая «передовые» идеи, она была верным апологетом женских прав. Вокруг нее и ее мужа, Ковальского, концентрировалась вся харьковская прогрессивная интеллектуальная жизнь. Она превратила один из своих домов, известный как «Розовый дом», в просторную школу социализма и феминизма, в которой преподавала бедным модисткам азы знаний, а более развитым женщинам рассказывала об утопическом социализме и учении о женских правах. Когда полиция закрыла школу, Солнцева-Ковальская, оставив феминизм, уехала в Петербург, где присоединилась к кружку Чайковского[263].

Наиболее известной участницей этого кружка, а впоследствии самой знаменитой революционеркой в России XIX в. была Софья Перовская. По своему социальному положению она превосходила всех своих коллег. Ее отец, хотя и был выходцем из средних слоев дворянства, сумел достичь одного из самых важных административных постов империи — должности генерал-губернатора Петербургской губернии. Лев Перовский не был домашним тираном, как представляли его некоторые его современники[264]; однако со своей семьей он вел себя как офицер и чиновник, изводя жену тем, что она недостаточно «разговорчива». Маленькая Соня, любила свою мать до безумия, но боялась и не любила отца, что еще в раннем возрасте способствовало развитию у нее отвращения к мужчинам, продолжавшегося достаточно долго. Детство, проведенное в подобной атмосфере, может объяснить развившуюся позднее враждебность Перовской к аристократическому обществу и жгучую ненависть к царскому режиму.

Плохие времена наступили для семьи в 1866 г., когда ее отца понизили в должности из-за дела Каракозова и из-за того, что брат Сони, Василий, оказался замешанным в студенческих беспорядках. С этого времени брат и сестра перестали ладить с остальными членами семьи. Брат был единственным мужчиной, который оказывал на нее влияние, и именно благодаря ему она познакомилась с миром «толстых журналов». От чтения работ Писарева остался один шаг до желания «вступить» куда-нибудь. В 1869 г. открылись Аларчинские курсы, и Перовская, которой не было и 16 лет, начала там учиться. Ее подругами стали сестры Корниловы, а позднее через них она познакомилась со Шлейснер и «чайковцами». Отец с помощью полиции попытался вернуть свою заблудшую дочь, но безрезультатно — его мнение ничего для нее не значило. На курсах Перовская обнаружила способности к математике и была одной из наиболее прилежных студенток; однако по мере того, как она лучше узнавала жизнь и знакомилась с людскими страданиями, ее самосознание росло. Перовская отметила позднее, что присоединилась к социалистическому кружку «с тем, чтобы сделать возможным совершенствование людей» — замечание столь же психологически сильное, сколь и идеологически аморфное[265].

Перовская, казалось, обладала всем, что только могло восхищать членов кружка Чайковского — скромностью, любовью к угнетенным, ненавистью к угнетателям, стоицизмом — лучшими качествами революционерки 1870-х гг. Личные взаимоотношения внутри кружка строились на основе полного равноправия, теплого, неформального, товарищеского духа. В вопросах секса, если верить свидетельству Перовской, главенствовали пуританизм и «серьезность». В обществе, которое боготворило сурового героя-аскета Рахметова из романа Н. Чернышевского, Перовская была самой строгой или, как однажды назвал ее Тихомиров, «спокойной из спокойных». Поэтому Перовская была наиболее влиятельна в вопросах об исключении какого-либо члена группы (мужчины) вследствие его «распущенной жизни»; подобных представителей мужского пола она считала «дамскими угодниками»[266].

Первым нелегальным мероприятием «чайковцев» была «книжная работа» — распространение в среде столичной молодежи идей Маркса, Лассаля, Лаврова и Берви. Эта деятельность привела к первому столкновению Перовской с полицией — аресту, поверхностному расследованию и освобождению за отсутствием состава преступления. После этого она провела лето в приволжских деревнях, распространяя революционные идеи среди крестьян — ранний вариант «хождения в народ». Знакомство с тем, как в действительности живут русские люди, явилось для нее шоком. Под впечатлением от увиденного, под влиянием идеи Лаврова о «раскаявшихся аристократах», вдохновленная аскетизмом Рахметова, она путешествовала пешком и спала на голом полу. Возвратившись в Петербург, Перовская включилась вместе со своими товарищами в пропагандистскую работу на фабриках, и вела очень непритязательный образ жизни. Однако вскоре полиция арестовала большинство участников кружка Чайковского, положив, таким образом, конец его существованию. Перовскую отослали к матери. Так закончился первый этап ее революционной карьеры[267].

Менее значительные группы, существовавшие одновременно с «чайковцами», также вовлекали женщин в революционное движение. Однако более многочисленная и более известная группа русских радикалок начала 70-х годов XIX в. сложилась в Цюрихе. Со времен Сусловой русские женщины, не имея возможности продолжить свое обучение на родине, отправлялись для получения высшего образования, чаще всего медицинского, за границу. С 1864 по 1874 г. примерно 118 русских женщин (вдвое больше, чем мужчин) поступили в Цюрихский университет. Большинство из них действительно приехали для серьезных занятий, хотя медицина зачастую рассматривалась как способ служения «народу» и установления связи с ним, а не просто как наука или профессия. Политически активные женщины приехали для знакомства с радикальным сообществом и для того, чтобы вкусить сладкий запах политической свободы. Для них это несомненно было серьезным поступком, так как в те дни было далеко непросто молодой русской женщине получить паспорт и отправиться в путешествие. Некоторые из них извлекли выгоду из страхов своих матерей, опасавшихся, что дома их дочери заразятся нечаевскими идеями; другие для получения свободы прибегли к широко распространенному способу — заключению фиктивного брака как пути к свободе[268].

Среди русских, которые накаляли политическую атмосферу в Швейцарии, были ветераны подпольных кружков 1860-х гг., члены Первого Интернационала и эмигрировавшие участники Парижской Коммуны. Во всех этих группах присутствовали и женщины, имевшие незначительное влияние вне этих кружков. Четверо русских женщин принимали участие в Коммуне. Из них только Елизавета Дмитриева внесла существенный вклад в политическую борьбу во время этого кровавого эпизода истории. Дмитриева была незаконнорожденным дворянским ребенком, выросшим в привилегированных условиях. В детстве она брала уроки игры на фортепьяно у своего «бедного кузена» Мусоргского, а с другим кузеном, Куропаткиным, обдумывала планы финансирования социалистических кружков. Проделав путь от нигилизма к марксизму, Дмитриева стала одной из наиболее активных сторонниц Маркса в Первом Интернационале. В двадцатилетнем возрасте, полная сил, она отправилась из Швейцарии в Париж, где вместе с Л. Мишель основала клубы для женщин-работниц, союзы медсестер и, наконец, Женский батальон. Известная среди участников Парижской Коммуны как Мадам X., она появлялась на баррикадах, одетая в запачканное кровью платье с красной лентой, перетянутой вокруг груди, подобно «Свободе на баррикадах» Делакруа[269].

Слухи о Коммуне докатились и до русских женщин в Цюрихе, но атмосфера бунта, порожденная Лавровым и Бакуниным, воздействовала на них сильнее слухов. Бакунин во время своего пребывания в Цюрихе летом 1872 г., попытался обратить в свою веру небольшую, но преданную группу последователей, состоявшую в основном из женщин, которых швейцарские студенты прозвали «казачьими пони». Однако проблема состояла в том, что влияние Бакунина в значительной степени было личного и харизматического характера и быстро исчезло, после его отъезда. Несмотря на свой радикализм в отношении женской эмансипации, Бакунин однажды поразил своих последовательниц, заявив, что не выносит вида пьющей или курящей женщины. Хотя Лавров был менее колоритной фигурой по сравнению с Бакуниным, он имел гораздо большее влияние на умы молодых женщин в Цюрихе. Его защита женских прав выражалась гораздо больше на деле, чем на словах, так как он об этом никогда много не писал. В Швейцарии он развивал революционное сознание женщин привлекая их в свои кружки и предоставляя работу в своих журналах; и в Швейцарии, и в самой России его этическое революционное учение имело на женщин огромное влияние[270].

Среди многочисленных женских кружков, объединений и клубов чтения, которые как грибы возникли в районе Оберштрассе, три представляют особый интерес. Женский Клуб Логической Мысли прожил короткую, но бурную жизнь. Он был создан Розалией Идельсон, еврейской студенткой-медичкой, которая приехала в Швейцарию благодаря фиктивному браку для того, чтобы жить со своим возлюбленным нееврейского происхождения. Она, как и множество молодых, еще не сложившихся радикалок, стремившихся к интеллектуальному сотрудничеству с мужчинами, находилась на том уровне феминистского сознания, когда для обретения уверенности в своих силах еще необходимо было более комфортное общество других женщин. Так был создан клуб «Женский Ферейн», состоявший только из женщин, которые хотели отшлифовывать в дискуссиях свои ораторские способности и подвергать проверке свои убеждения без угрожающего присутствия мужчин. Некоторые женщины старшего поколения ошибочно видели в нем проявление антимужской тенденции, однако молодежь приняла клуб с энтузиазмом. Но, будучи неподготовленными к искусству «рассудительных дискуссий», члены клуба быстро скатились до личных оскорблений уже на третьем упражнении по малопонятному вопросу о том, что должно случиться с плодами цивилизации после революции. Женщины покинули собрание, крича на спящих улицах Цюриха: «Мы уничтожим их» или «Мы сохраним их». Несколько недель спустя клуб прекратил свое существование, без сомнения, научив некоторых женщин бесплодному мастерству соревноваться с мужчинами в постановке подобных вопросов[271].

Кружок «сен-жебунистов» состоял из пяти мужчин и трех женщин, которые держались в стороне от других политических групп университета, посвятив себя глубокому изучению идей французских утопистов. Название кружка — каламбур, составленный из фамилии братьев Жебуневых, основавших его, и термина «сенсимонисты», возникло из-за склонности братьев к экзальтированным дискуссиям, которые зачастую также заканчивались обмороками, как это случалось и с учениками Анфантена в Менильмонтане. Наиболее заметным членом кружка была Анна Розенштейн, которая, подобно большинству своих подруг, была дочерью состоятельного еврея-выкреста. Наделенная красотой и умом, проведя счастливое детство, она в шестнадцатилетнем возрасте с отличием окончила симферопольскую гимназию и прямиком направилась в Цюрих заниматься наукой. Там она присоединилась к кружку «сен-жебунистов», и, когда два года спустя, ее встретил Лавров, она была уже «пламенной анархисткой». После возвращения членов кружка в Россию для работы в деревне, все, кроме Анны, были арестованы. Сама она уже в более зрелом, двадцатилетием возрасте стала членом экстремистской группы, действующей в южной России. После разгрома этой группы она вернулась в Европу, где, в конце концов, вышла замуж за Филиппо Турати и стала одной из первых руководительниц марксистского движения в Италии и редактором «Critica sociale». Она была одной из тех очаровательных и утонченных женщин-евреек Российской империи (из которых более знаменитыми были лишь Роза Люксембург, Эмма Голдман и Голда Мейер), которые прошли через многие революционные и интеллектуальные течения, соединив в себе их традиции, прежде чем достигли своего всестороннего развития и зрелости. «Синьора Куличиофф», как звали ее итальянцы, к тому же смогла закончить свое обучение и стать прекрасным врачом[272].

Более известным цюрихским кружком был кружок «Фричи» — по названию пансиона фрау Фрич, в котором жили его члены. Наиболее известной его участницей была Вера Фигнер, несмотря на то, что она последней присоединилась к кружку и долгое время отказывалась оставить свое обучение ради дела революции. Ее воспоминания дают нам представление, как о самом кружке, так и о становлении этой выдающейся революционерки[273]. Фигнер вышла из процветающей семьи казанских дворян. Несмотря на то, что своего отца, правительственного чиновника, она описывает в мемуарах как достаточно деспотичного человека, ранние годы Веры были счастливыми и неомраченными внутренней борьбой. Намеки на ее будущий радикализм в это время были минимальны: презрение к кузену-аристократу, сочувствие польским родственникам, пострадавшим во время польских событий 1863 г., а также смутное чувство «долга» в помощи другим людям, то есть все те настроения, которые в равной степени могли бы привести ее к либерализму, к феминизму или вообще ни к чему. Она не была прирожденной революционеркой. Один из ее детских снов был о том, как ее выбрали в невесты царю. Ее младшая сестра оказалась первой на пути к радикализму, в то время как ее братья сделали респектабельные карьеры.

Образование Фигнер «соответствовало ее общественному положению» — домашнее обучение, затем Родионовский институт в Казани. Существует мнение, что благотворные реформы 1860-х гг. улучшили общую атмосферу в институтах, однако преподаваемые предметы были все так же далеки от жизни, как и сама учительница — «высушенная старая дева», по словам Фигнер. Охоту к чтению книг отбивали быстро, и практически ничего не делалось для того, чтобы научить институток жизни или развить их нравственность. Оглядываясь на свое шестилетние пребывание в институте, Фигнер пыталась определить, что она из него вынесла — утонченные манеры, дисциплинированность в занятиях и, как отличительную черту всех пансионеров, жажду дружбы. «Но в смысле научного знания и в особенности умственного развития, — писала она, — эти учебные годы не только дали мне очень мало, они задерживали мой духовный рост, не говоря уже о том вреде, который приносила неестественная изоляция от жизни и людей». Между тем, как и многие развитые девушки ее поколения, она компенсировала скуку классных комнат обширным чтением основных источников радикальной чувствительности: русских классиков, «толстых журналов» и произведений западной научной мысли[274].

Поворотный момент наступил вскоре после выпуска из института в 1869 г., когда она чувствовала в себе «энергичное, личное, бьющее через край настроение и желание заняться какой-нибудь значимой деятельностью». Случайно она наткнулась на статью о карьере Сусловой. Вскоре после этого она прочитала статью об утилитаризме и решила, что «наибольшее счастье для наибольшего числа» людей является подходящей целью, а кратчайшим путем к ней служат занятия медициной. Ее планы отправиться в Цюрих были отложены из-за свадьбы с казанским адвокатом Алексеем Филипповым. В университете она и ее сестра Лидия изучали под руководством профессора Лесгафта естественные науки. Когда этого благородного преподавателя уволили из-за оказываемого им «дурного влияния на молодое поколение», Вера расстроилась, но, как она писала впоследствии, не провела никакой связи между этим событием и произволом русского правительства. Даже в Цюрихе, куда она, ее муж и сестра Лидия приехали в 1872 г., Вера первоначально влилась в среду «консервативных» девушек, чьим единственным интересом являлась учеба, и не спешила присоединиться к более политически активным друзьям Лидии, которая, в конце концов, и вовлекла ее в радикальный кружок[275].

Кружок «Фричи», к которому присоединилась Лидия, состоял из 12 или 15 девушек в среднем двадцатилетнего возраста, большинство из которых были русскими дворянками, за исключением двоих евреек. Национальные и религиозные различия были практически стерты, так как все они были состоятельными, хорошо образованными, читали одни и те же книги и разделяли одинаковые философские взгляды. В этом кружке, как и в мужских группах, принадлежность к иудаизму практически не играла никакой роли во взаимоотношениях между ее членами. За стенами классных комнат женщины «Фричи» изучали социализм, посещали собрания эмигрантов и на волонтерских началах работали в журналах Лаврова. Здесь царствовало равноправие, хотя к одной из них, Софье Бардиной, прозванной «тетушкой», относились как к старшей. Серьезная и уважаемая остальными, она несла в себе тот пансионный дух, который допускал возвышенные чувства между девушками без какой-либо сексуальной окраски. Бардина источала дух силы и готовности к самопожертвованию, которая была испытана и доказана ее ужасной судьбой[276].

Происхождение трех сестер Субботиных было типичным для большинства представительниц кружка. Однако, в отличие от остальных, они приехали в Цюрих не против воли их матери, а с ее помощью. Это была либеральная дама старшего поколения, которая использовала свое положение для того, чтобы открыть школы для крестьян и отправить своих дочерей в Швейцарию, где она сама стала известна под именем «мать Граши». Несогласная со стремлением дочерей (Евгении, Марии и Надежды) встать на путь революции, она, тем не менее, играла активную роль в революционном движении и разделила их судьбу[277].

Одной из евреек, входивших в кружок, была Берта Абрамовна Каминская. Родившаяся в семье зажиточного торговца в Мелитополе, она рано потеряла мать, и ее снисходительный отец предоставил ей значительную свободу, которая привела ее не к праздности, но к раннему осознанию нищеты, окружавшей ее. Чтение русских классиков обострило восприимчивость Бети к чужим страданиям, а одиночество привело к тому, что она стала задаваться вопросом: «Чем я могу помочь людям?» Казалось, ответом могла стать медицина, так как она позволяла не только воспитывать свой собственный ум, но и служить другим. В восемнадцатилетнем возрасте она получила разрешение учиться в Цюрихе. Там, в кружке «Фричи», Каминская нашла дружеское сочувствие, которого была лишена в детстве, а также серьезное и глубокое отношение к нравственным проблемам[278].

Поворотный момент для кружка «Фричи» и для всего сообщества русских женщин Цюриха наступил в мае 1873 г., когда царское правительство издало указ, предписывавший им завершить обучение к январю будущего года. Русская община находилась под надзором российской полиции, и указ тем самым был попыткой разогнать ее, выдворив студенток. Без обиняков указ обвинил женщин в том, что в Цюрихе они занимались подрывной деятельностью, предположив, что большинство из них находится там не для учебы. Помимо этого, он предъявил обвинение «некоторым» девушкам в том, что они изучали акушерство только для того, чтобы производить аборты, по-видимому, друг другу, так как, кроме всего прочего, их обвинили еще и в претворении в жизнь «коммунистической теории свободной любви». В отношении многих женщин обвинение в политической деятельности было верным. Между тем никакой нравственной порочности не было; совсем наоборот — многие из них приехали в Цюрих при помощи фиктивных браков за тем, чтобы создать с любимым мужчиной серьезный и длительный, хотя и незаконный, союз. Однако от царской полиции вряд ли можно было ожидать внимания к подобным нюансам. В указе говорилось, что тем женщинам, которые останутся в Цюрихе после названного срока, будет навсегда запрещено учиться или работать в любом государственном учреждении[279].

Бестактность указа и огульные обвинения в безнравственности и радикализме не только шокировали русскую общину в Цюрихе, но и вызвали настоящий раскол внутри ее. Некоторые из женщин, которые вышли замуж в Цюрихе и не планировали жить в России, остались в университете; другие, соблазненные обещанием о возможности учиться в России, отправились домой. Большинство же просто переехало учиться в другое место, хотя не больше 25 % из них получили дипломы. Это были те женщины, которые, не придерживаясь радикальных взглядов, умоляли революционеров оставить их в покое и «позволить революции лежать на полках»[280]. Однако женщинами «Фричи» указ был воспринят как оскорбление и послужил толчком к разрыву с прошлым. Они создали «тайное общество» и поклялись вернуться в Россию, чтобы присоединиться к революционному движению. Их первая программа была переполнена шаблонными фразами об эксплуатации масс и необходимости социалистического производства и распределения, но в ней отсутствовала тактика, применимая к российским условиям. После переезда в Париж и Женеву некоторые из представительниц «Фричи» познакомились с группой грузинских студентов, которых настолько впечатлила их позиция, что они согласились объединиться с ними в партию под названием «Всероссийская социал-революционная организация». Грузинские студенты, хотя и признавали равенство полов в будущем обществе, игнорировали предложенный женщинами обет безбрачия для всей группы. Когда этот конфликт был улажен в пользу грузин, партия была создана, и ее члены вернулись в Россию, чтобы посвятить себя революционной деятельности[281].

Вера Фигнер не являлась членом новой партии. Действительно, понадобилось долгое время, прежде чем она, вопреки желаниям своего консервативно настроенного мужа, присоединилась к кружку «Фричи». На ее решение повлиял указ. Став членом кружка, она начала переосмысливать свое положение и осознала, что медицина способна лишь залечить раны и «временно ослабить» болезни русской цивилизации. Требовалось фундаментальное изменение общественного и экономического порядка; и в результате профессия врача, некогда казавшаяся ей столь высокой, теперь предстала как простое ремесло. Она вспоминала, как медленно в нее проникало понимание того, что ничто, кроме социализма, не исправит зла «железного закона заработной платы», и ничто не приведет к возникновению социализма, кроме организации и пропаганды его идей среди «рабочего класса и народа». Вооружившись этой простой смесью лассальянства и лавризма, Фигнер, в конце концов, приняла решение стать революционеркой[282].

Таким образом, к лету 1873 г. женщины «Фричи», подобно остальным русским в Цюрихе, пришли к тем же идеям, к которым пришли и их сестры в кружке Чайковского в России. Они отвергли учебу, самосовершенствование и профессиональную карьеру ради поисков своей женской и человеческой идентичности. Феминизм и нигилистское самовыражение остались позади. Как вспоминала Фигнер, «заграничные студентки, в массе, не были поборницами „женского вопроса“ и относились с улыбкой ко всякого рода напоминаниям о нем». «Мы приехали, не думая о каком бы то ни было пионерстве, не для того, чтобы способствовать фактическому разрешению женского вопроса; он не казался нам даже и требующим утверждения. Это было дело прошлое: равенство мужчины и женщины, как принцип, был приобретением еще 60-х гг., передавшим последующим поколениям богатое наследство демократических идей»[283].

3. Общее дело

Начавшись весной 1874 г., великое «хождение в народ» явилось первым широкомасштабным проявлением того, что было названо «народничеством» — страстным желанием жить среди крестьян, чтобы разделить их страдания и тяжелый труд, а также внушить им те идеи, которые проросли в душах целого поколения интеллигенции. Лавров, один из его создателей, выразил дух этого движения в нескольких словах: «Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения». Его слова особенно подходили для характеристики радикалок. «Хождение в народ» было для них средством, воплотить свои возвышенные мечты и подавить давнишние сомнения относительно своей человеческой полноценности. К тому же это давало практическую возможность увидеть своими глазами объект своего сочувствия и благоговения, без чего служение революции было бы фальшивым. Как и товарищи-мужчины, они разделяли настроения того студента, который жаждал отбросить книги, чтобы вкусить жизнь.

Друзья, дадим друг другу руки

и смело бросимся вперед.

Пора нам бросить все науки

и дружно двинуться в народ[284].

«Хождение в народ» не было спонтанной акцией. Оно долго готовилось идеологически и было предварено рядом небольших пропагандистских акций среди крестьян и рабочих в 1860 — начале 1870-х гг. Общее развитие событий в движении 1874 г. было разработано предыдущей зимой и весной в более чем двадцати кружках, находившихся в крупнейших городах. Кружки были демократическими и независимыми друг от друга, у них не было центрального руководства, хотя между некоторыми из них и существовала связь. Общей целью летней кампании было проведение разведки в сельской местности с тем, чтобы вновь собраться вместе осенью, обменяться опытом и планами будущих действий[285]. Женщины, составлявшие, по-видимому, менее пятой части от общего числа кружковцев, были активно вовлечены в эту деятельность. Осознавая, что женщины-пропагандистки могут столкнуться в деревнях со значительными трудностями, некоторые кружки обсудили вопрос целесообразности их участия. Большинство молодых пропагандистов, в том числе женщин, считали, что принцип равенства полов в революционной деятельности (к тому времени уже установленный факт) не должен нарушаться и в этом случае. «Отправляйте тех женщин, — говорили они, — которые могут идти в народ, как это делают мужчины, в крестьянской одежде; и позвольте им избежать, насколько возможно, всех неприятностей, которые ассоциируются с представительницами прекрасного пола»[286].

Сотни женщин пошли в народ, выдавая себя либо за странствующих ремесленниц, либо за поденщиц. Их дилетантское подражание крестьянским манерам, вкупе с крестьянской подозрительностью, привело к тому, что к концу лета около 1600 человек были арестованы. Реально к суду было привлечено только 770, среди которых было 158 (около 20 %) женщин. Мы мало что знаем о них — лишь то, что 40 из них предстали перед судом. Это были ветераны «чайковцев» и других кружков, бывшие цюрихские студентки, а также выпускницы гимназий и женщины низших слоев. Граф Пален в своем часто цитируемом докладе о деятельности пропагандистов отмечал, что женщины играли довольно заметную роль в некоторых координационных центрах движения, и был огорчен тем, что многие из них вышли из семей, имевших большие связи в высшем обществе[287]. Типичной представительницей таких женщин была Софья Лешерн фон Гертцфельд, тридцатидвухлетняя дочь богатого генерал-майора из Новгорода, чья семья имела значительные придворные связи. Выучив в институте иностранные языки, Софья страстно увлеклась западной социальной литературой, и в одной из отцовских деревень открыла школу. Когда школа была закрыта властями, она отправилась в столицу, где ее быстро вовлекли в радикальные круги. Она вышла замуж за Ф. Н. Лермонтова, студента-анархиста крестьянского происхождения, и вместе с ним пошла в народ. Позднее она стала известна как первая женщина, осужденная на смерть за революционную деятельность[288].

Типичной и наиболее известной представительницей тех, кто ходил в народ, была Екатерина Брешко-Брешковская (1844–1934), известная трем поколениям западных читателей как «маленькая бабушка русской революции». Вряд ли можно найти менее демократическую родословную, чем у нее. Ее отец, происходивший из польских дворян, был помещиком в западной России; мать — выпускницей Смольного института. Уже в раннем возрасте Катю начали мучить сомнения относительно ее положения, и она всегда занимала сторону домашних слуг, когда их наказывали. «Начиная с восьми лет, — вспоминала она, — вопросом, беспокоившим меня, было, как найти справедливость». Она сублимировала свои великодушные материнские импульсы в «кормление» куста, который представлялся ее детскому воображению детенышем. Ее сильное чувство инаковости, которое обычно питает склонную к благотворительности личность, могло быть усилено и физическим недостатком — врожденным искривлением шеи. Однако в отличие от своих будущих соратников, она дала выход своим гуманистическим устремлениям в продолжительном участии в либеральном дворянском движении — в работе в земстве и крестьянских школах, обойдя стороной нигилизм и, увлекшись радикализмом, когда ей было около тридцати лет[289].

В бесплодных попытках сотрудничать с властями она утратила веру в либеральные «малые дела» и призвала своего мужа, земского либерала, присоединиться к пропагандистской работе. Когда он отказался, она рассталась с ним, порвав все семейные связи (хотя и она была беременна), и отправилась в Киев, чтобы там присоединиться к «делу». Непостоянной Брешковской быстро наскучили сложные для понимания идеи Лаврова, и она увлеклась учением Бакунина, окрестив себя «искательницей огня». Пребывая в таком состоянии, она родила ребенка, и сразу же передав его на руки брата, отправилась по Днепру «в народ», сея среди крестьян идеи равенства и справедливости. Вместе со своими товарищами она была арестована полицией и отправлена в столицу для того, чтобы предстать перед судом[290]. Дальнейшее сотрудничество Брешковской с партией социалистов-революционеров, ее обширные связи в Америке, ее деятельность в 1917 г. в уже преклонном возрасте — все это способствовало созданию мифа о том, что она была некой ключевой фигурой в революционном движении. В действительности ее радикальная деятельность была достаточно ординарной. Сильная воля, жизнерадостность и уверенность в себе, граничащая с самонадеянностью, — это все сделало ее легендой и было типично для большинства русских революционерок. В тюрьме она «видела сны о свободе и активной деятельности. Вера в мои собственные силы возросла. Я знала, что готова осмелиться и вынести что угодно». Она воплощала живой пример веры в то, что революция делается «людьми с высокими умственными и нравственными стремлениями», а также «личностями с выдающимися характерами»[291].

В 1874–1875 гг. женщины «Всероссийской социал-революционной организации», бывшие некогда членами кружка «Фричи», начали пропагандистскую деятельность на фабриках. «Московские амазонки», как их назвали на суде, пошли на московские фабрики, чтобы «разделить страдания народа». Бардина работала по 15 часов в день и жила в квартире, полной вшей. Каминская, притворившись солдатской женой, каждый день вдыхала пыль в не проветривавшейся мастерской, а по ночам оказывалась втиснутой в холодный и зловонный женский барак. Перебравшись на текстильную фабрику, она обнаружила, что не может преуспеть в своей пропагандисткой деятельности среди работниц, которые использовали любое свободное время для того, чтобы бегать к мужчинам. А мужчины в свою очередь пытались завлечь в кабак молодую Каминскую. Однако со временем она добилась от рабочих доверия и внимания тем, что ясно и красноречиво рассказывала им о разнице между их жалкой нищетой и богатством их господ. Живописуемые ею социальные картины зачастую заставляли рабочих оставаться на ее беседы даже после гудка об окончании работы. Для Каминской это были самые счастливые дни в ее жизни. Конец этому наступил весной 1875 г., когда она и другие пропагандистки были арестованы[292].

Вера Фигнер была одной из последних, кто двинулся в «народ». После распада московской организации, в которой участвовала ее сестра, она была вызвана в Россию уцелевшими членами для того, чтобы возглавить работу. С великим трудом она порвала с мужем, бросила учебу и возвратилась в Россию, храня воспоминания о годах, проведенных в Цюрихе, которые дали ей «научные знания, друзей и цель, столь возвышенную, что все жертвы казались перед ней ничтожными». Не сумев собрать обломки московского кружка, она, в конце концов, отправилась в нищие деревни самарской губернии. Фигнер была твердо убеждена, что контакты с крестьянской средой не сыграли никакой роли на ее пути к радикализму. Развитие ее самосознания началось с желания избежать «пустой, бесцветной и узко эгоистичной» жизни, которая окутала бы ее душной атмосферой семьи и кухни. Она избрала «народ» как цель, а учебу как средство. И теперь, после многолетнего бегства от реальности в книги, она — двадцатипятилетняя женщина, стояла среди этих больных, голодных, грязных и бедных людей и чувствовала себя неопытным ребенком[293]. После полутора лет работы среди них Фигнер была готова вернуться к деятельности революционных кружков. К этому времени и кружки, и она сама претерпели решительные изменения.

Многочисленные политические процессы, организованные царским правительством в 1877–1878 гг., были нацелены на то, чтобы продемонстрировать умеренной интеллигенции, что революционеры являются наиболее экстремистской частью порядочных людей. Однако эта попытка провалилась и не в последнюю очередь из-за находившихся на скамье подсудимых женщин, которые с чувством собственного достоинства произносили страстные речи и получили незаслуженно суровые приговоры. Первым был «Процесс 50» над членами Всероссийской социал-революционной организации. Среди подсудимых было 16 женщин, в основном из кружка «Фричи», которые получили разные сроки каторжных работ или ссылки. Несмотря на предъявление обвинения в попытке свержения правительства и подстрекательстве к мятежу, они произвели благоприятное впечатление на общественность. Двадцатитрехлетняя «тетушка», Софья Бардина, произнесла хорошо отрепетированную речь, которая стала классикой революционной литературы. О ярком впечатлении, произведенном этой речью, свидетельствуют Степняк, Фигнер и другие. Одна юная ученица школы увлеклась революцией после того, как увидела знатных дам, которые пришли «на фабрики, чтобы осветить темное царство». Сербские издатели тургеневской «Нови» (1877), приравняв героиню произведения к Бардиной, в приложении к роману поместили копию ее речи[294].

Обращение Бардиной является важным не только потому что дает представление о революционерах и оправдывает их поведение с точки зрения морали. Оно представляет собой один из редких примеров женского «народничества», открыто провозглашающего свои взгляды на женский вопрос, и ясно показывает насколько глубоко упрощенное экономическое понимание социальных проблем проникло в ряды движения. На обвинения прокурора в том, что она пыталась разрушить семью (равно как собственность и религию). Бардина ответила следующее: «Относительно семьи я также не знаю: подрывает ли ее тот общественный строй, который заставляет женщину бросать свою семью и идти для скудного заработка на фабрику, где неминуемо развращается и она, и ее дети; тот строй, который вынуждает женщину, вследствие нищеты, бросаться в проституцию и который даже санкционирует эту проституцию, как явление законное и необходимое во всяком благоустроенном государстве; или подрываем семью мы, кто стремится искоренить эту нищету, служащую главнейшей причиной всех общественных бедствий, в том числе и разрушения семьи?» После того как она предрекла своим судьям, что однажды «даже наше сонное и ленивое общество» поднимется и отплатит за все зло, причиненное ему, Бардина была приговорена к ссылке в Сибирь. Ей удалось убежать, но, глубоко потрясенная своими переживаниями, в 1883 г. покончила жизнь самоубийством[295].

«Процесс 193» (октябрь 1877 — январь 1878) вершил правосудие над теми пропагандистами, которые томились в тюрьме по три года и больше. Их местопребыванием было петербургское здание предварительного заключения — безобидного вида сооружение, которое до сих пор можно видеть протянувшимся вдоль улицы Чайковского в Ленинграде. Для содержания постоянно возраставшего количества радикалок к зданию было пристроено специальное женское отделение, укомплектованное смотрительницами и небольшим количеством волонтерок из числа княгинь и вдов чиновников. Брешковская рассказывает, что они относились к ней с открытым презрением до тех пор, пока не узнали, что она была знатного происхождения и прекрасно образована. Она также вспоминает, что тюремная атмосфера становилась легче, благодаря визитам радикально настроенных добровольцев из «политического Красного Креста», приходивших облегчить участь заключенных. Однако тесные камеры и бездеятельность довели некоторых женщин до самоубийства или до преждевременной смерти, а остальные заслужили жгучую ненависть со стороны правительства. Из 193 заключенных 37 были женщинами; оправдано же было около половины всех заключенных. Из осужденных женщин нескольких освободили благодаря их связям при дворе; другие же сбежали с мест поселения и вновь появились в городах центральной России уже закаленными революционерками.

Наиболее громким процессом этого десятилетия был суд над Верой Засулич, обвиняемой в убийстве генерал-губернатора Петербурга и ставшей невольным инициатором эпохи террора. Личность Засулич была достаточно противоречивой. Скромная, тихая, погруженная в себя девушка однажды увидела сон, в котором она вела конный отряд партизан освобождать крестьян. Отвергая насилие на протяжении большей части своей жизни, она была первой женщиной, поднявшей оружие в революционной борьбе. Засулич стала одной из наиболее известных русских революционерок, хотя по сравнению с Перовской и Фигнер, ее политическая деятельность была менее значима для движения. Ее фатальный выстрел явился зловещей иллюстрацией для верного утверждения Марии Вернадской, что женщина с револьвером может убить мужчину с топором[296].

Детство Засулич было несчастливым из-за ее сиротства; ее отец, отставной капитан, происходивший из бедной семьи смоленских дворян, умер, когда она была еще ребенком, оставив жену с пятью детьми. Маленькую Веру воспитывал ее кузен Микулич. Она болезненно относилась к положению постороннего в его семье и впадала в ярость, когда кто-нибудь звал ее «Вера Засулич», крича: «Это не правда. Микулич! Микулич!» — жалкая попытка стать одним из членов семьи. Как и большинство детей, оказавшихся в подобных ситуациях, она искала такую же страдающую родственную душу и нашла ее в Христе. Вера неделями сосредоточенно изучала Страсти Господни, вдаваясь во все подробности мучений и смерти Иисуса. Однако к 15 годам ее ранняя симпатия к Христу перешла на «человечество», благодаря чтению Шиллера, Рылеева, Лермонтова и Некрасова, чьи произведения способствовали «социальному фантазированию» и страстному желанию «бороться» и осуществлять великие общественные дела. В особенности ее пленила строчка из Рылеева: «Есть времена, даже целые эпохи, когда нет ничего прекраснее и желаннее, чем терновый венец»[297].

Однако всего этого недостаточно для того, чтобы объяснить переход Засулич к радикализму. В 16 лет она отправилась в Москву и поступила в один из тех частных пансионов, управлявшихся немками и превосходивших по дисциплине и снобизму государственные институты, с которыми они пытались соперничать. «В семнадцать лет, — говорит Засулич, — я считала себя социалисткой». Однако вряд ли это было больше, чем простое проявление эмоций, усиленное чтением книг и, возможно, идеями двух ее сестер, которые раньше ее приехали в Москву и вступили в мастерскую Ивановых. Сама Засулич не упоминает о прямых контактах с радикалами вплоть до ее поездки в Петербург в 1868 г., где она, как мы уже знаем, присоединилась к последователям Нечаева. Этот союз стоил ей четырех лет (1869–1872) свободы. После разрыва с нечаевцами она быстро получила «билет в народ» — профессию акушерки — и вошла в одну из самых отчаянных групп, «Киевские бунтари». Лев Дейч вспоминал «Марфушу» Засулич с ее небрежными манерами шестидесятницы, всегда уткнувшуюся в книгу, скромную и застенчивую, но вместе с тем здоровую и счастливую. Ее ближайшей подругой была претенциозная и скорее бесполая Коленкина, угрюмая, нервная и плохо образованная девушка. Именно она, если верить Дейчу, предложила идею убийства генерал-губернатора и главного прокурора «Процесса 193»[298].

Однажды Фигнер сказала, что образованные революционеры рассматривали телесное наказание как величайший позор[299]. И поэтому когда по приказу губернатора один из революционеров был подвергнут порке за незначительный проступок, эти две женщины решились на убийство. Целью этого шага было показать миру, что российские чиновники применяют «турецкое зверство» против своего народа, претендуя при этом на роль освободителей болгарского народа от него. «Очень сложно убить другого человека», — скажет впоследствии Засулич, которую мучили кошмары и опасения, что ее товарищи не одобрят этот поступок. Коленкиной не удалось встретиться с жертвой, а Засулич выстрелом тяжело его ранила. Однако на судебном процессе, который власти, чтобы дискредитировать ее поступок, недальновидно пытались представить как обыкновенное уголовное дело, она была встречена как героиня, так как совершила его без намерения избежать наказания. Засулич была оправдана и сразу уехала в Западную Европу, где к своему отвращению моментально стала знаменитостью[300]. Позже она стала смотреть на индивидуальный террор как на заблуждение и сделалась стойкой сторонницей умеренных групп «Черный передел» и «Освобождение труда». Однако совершенный ею террористический акт, как и ее оправдание, возмутили консерваторов, еще больше накалили атмосферу в обществе и обострили жестокую борьбу между правительством и революционерами.

Большинство революционных групп и отдельных революционеров, находившихся еще на свободе в 1876–1878 гг., постепенно объединились и создали организацию, получившую название «Земля и воля». Более многочисленная и лучше организованная, чем предшествующие радикальные объединения, новая организация, в отличие от старых, сделала ставку на безотлагательную агитацию в поддержку крестьянских пожеланий и нужд — «земли и воли». Однако практически с самого начала «Земля и воля» была ослаблена глубоким внутренним расколом по вопросу о терроре как о главном методе революционной работы. Среди тех женщин, которые резко выступили против акцента работы на «дезорганизации» и насилии, были Засулич, Коленкина и Мария Крылова. Последнюю, которую мы упоминали в связи с мастерской Ивановых, Брешковская описывала как «типичную личность 1860-х годов», спасшуюся бегством из домашнего темного царства. Происхождение и карьера Крыловой и Засулич были похожи. Обширные конспиративные и технические знания и навыки последней позволили ей стать своего рода «хранительницей» партийной прессы и превратили ее в одну из ключевых фигур в «Земле и воле». Она решительно полемизировала со своими коллегами и не дала им возможности превратить партийную газету в рупор терроризма. Когда партия окончательно раскололась из-за этого вопроса, она присоединилась к умеренному крылу организации, назвавшему себя «Черный передел»[301].

Сторонники террора объединились в организацию под названием «Народная воля», исполнительный комитет которой, состоявший из 28 человек, посвятил себя разработке планов убийства Александра II и тех чиновников, которые стояли на их пути. Из 28 членов около трети были женщины в возрасте от 23 до 30 лет — Вера Фигнер, Софья Иванова (не имевшая отношений к сестрам Ивановым 1860-х годов), Анна Корба, Татьяна Лебедева, Ольга Любатович, Наталья Олейникова, ее сестра Мария Ошанина, Софья Перовская, Елизавета Сергеева и Анна Якимова. Все, за исключением одной — дочери священника Якимовой, вышли из семей дворян и чиновников, в большинстве своем провинциальных, все были хорошо образованы. Большинство из них начали антиправительственную деятельность в каком-либо кружке начала 70-х годов XIX в. В Комитете к ним относились как к равным, однако круг их обязанностей и их функции отличались от мужских. Все они, за исключением троих, окончили свою революционную деятельность в тюрьме или на эшафоте[302].

Путь Фигнер к терроризму был медленным и болезненным. После длительного пребывания в провинции она вернулась в Петербург в унылом настроении, убежденная в бесполезности пропаганды. «Укажите мне любой путь, — сказала она Льву Дейчу, — укажите мне, как при нынешних обстоятельствах я могу служить крестьянам, и я готова сразу же отправиться назад в деревни». Некоторое время она препятствовала распаду «Земли и воли», пытаясь удержать обе фракции вместе. После их раскола она присоединилась к «Народной воле». В течение следующих пяти лет она отдавала организации всю свою энергию и ум, помогала готовить некоторые террористические акты, содержала конспиративные квартиры и вела пропаганду среди законопослушных граждан. Ее час настал после убийства царя, когда она на протяжении двух лет практически в одиночку пыталась уберечь гибнущую под ударами полиции и осведомителей партию. Она была еще настолько привержена террору, что начала организовывать еще одно убийство ненавистного полицейского чиновника. Когда же в 1883 г. ее, наконец, арестовали, новый царь, Александр III, сказал: «Слава Богу, что эта ужасная женщина арестована». Царская жажда мести была удовлетворена — Фигнер была приговорена к пожизненному заключению и провела 22 года в одиночной камере Шлиссельбургской крепости[303].

Однако взгляды Фигнер на политическое убийство не пережили ее революционную карьеру. Услышав новость об убийстве Александра II, она пролила слезы облегчения, счастливая от того, что «тяжелый кошмар, на наших глазах давивший в течение десяти лет молодую Россию, был прерван». Однако впоследствии она с сожалением оглядывалась на некоторые избранные ею и ее товарищами методы борьбы. Насилие «вызывает ожесточение, развивает зверские инстинкты, возбуждает дурные порывы и побуждает к вероломству. Гуманность и великодушие несовместимы с ним. И в этом смысле правительство и партия, вступившие, что называется, врукопашную, конкурировали в развращении окружающей среды. С одной стороны, партия провозглашала, что все средства хороши в борьбе с противником, что здесь цель оправдывает средства; вместе с тем она создавала культ динамита и револьвера и ореол террориста; убийство и эшафот приобретали пленительную силу над умами молодежи, и чем слабее она была нервами, а окружающая жизнь тяжелее, тем больше революционный террор приводил ее в экзальтацию»[304].

Более сложными были взгляды на террор Софьи Перовской. Ее ненависть к правительству компенсировалась ее любовью к народу. Эта ненависть еще более усилилась после ареста ее товарищей. Как и Фигнер, она долгое время противилась террору и пыталась уладить разногласия в «Земле и воле». Но в конце концов примкнув к «Народной воле», она не только стала оправдывать террор, но и активно прибегать к нему, как к акту мести. Понятие «месть» употребляется здесь не случайно, хотя Перовская когда-то и отрицала роль мести как мотива деятельности партии: «Месть есть дело личное, объяснить ею можно было бы, да и то, с некоторою натяжкою, лишь террористические акты, совершаемые по своему собственному побуждению и инициативе отдельными лицами, а не организованной партией. Но таких актов, кроме случаев самообороны, наша революционная история почти не знает… Около знамени мести невозможно было бы собрать политическую партию, и тем более привлечь к ней те общественные симпатии, которыми она, несомненно, пользуется. Первый грянувший выстрел, — выстрел Засулич, — был не местью, а возмездием за поруганное человеческое достоинство». Даже понятие «возмездие», объясняла она, недостаточно для оправдания террора, так как он служит в основном для запугивания и дезорганизации правительства, которое в свою очередь не оставляет революционерам других способов действия. Все это было сказано незадолго до убийства царя. Кроме того, перед своей казнью она сказала брату, что для нее террор «был просто делом мести за смерть близких»[305].

Личность Перовской пленяет своей загадочностью. Предвзятые источники рисуют ее как человека равнодушного, скрытного, упрямого, грубого, презрительного по отношению к мужчинам, бессердечного, злого и жестокого[306]. Фигнер, Степняк и другие противопоставляли этой характеристике ее материнскую нежность к «народу» и рассудительную строгость в отношениях с товарищами, а так же ее беспощадное отношение к политическим врагам[307]. Последнее не вызывает никаких сомнений. Из всех членов организации, все еще находившихся на свободе в конце февраля 1881 г., она была самой хладнокровной и наиболее подготовленной к тому, чтобы довести до конца долго готовившееся убийство царя. 1 марта она расставила дозорных и метателей бомб на свои места и со своего поста на набережной канала дала сигнал к фатальному броску бомб. Однако после удавшегося покушения ее наркотическое опьянение гиперактивной деятельностью прошло; она блуждала, как во сне, став, как отметил ее биограф, опять «женщиной».

Арест последовал незамедлительно. На первом допросе, который вел широко известный юрист В. К. Плеве, она открыто признала свою вину. Однако впоследствии, на суде над шестью убийцами (двумя женщинами и четырьмя мужчинами) она отрицала обвинения, предъявленные ей прокурором Н. В. Муравьевым, бывшим по иронии судьбы ее товарищем по детским играм. «Много, очень много обвинений сыпалось на нас со стороны г. прокурора. Относительно фактической стороны обвинений я не буду ничего говорить, — я все их подтвердила на дознании, но относительно обвинения меня и других в безнравственности, жестокости и пренебрежении к общественному мнению, относительно всех этих обвинений я позволю себе возражать и сошлюсь на то, что тот, кто знает нашу жизнь и условия, при которых нам приходиться действовать, не бросит в нас ни обвинения в безнравственности, ни обвинения в жестокости»[308].

Все участники теракта были приговорены к смерти; но приведение в исполнение приговора отложили только для Геси Гельфман, которая была беременна. Таким образом, Перовская стала первой женщиной, взошедшей на эшафот по политическому обвинению. Просьбы о помиловании известных представителей общества были проигнорированы. В последние дни перед казнью Перовская пыталась утешить свою пребывавшую в отчаянии мать. На эшафоте она вела себя хладнокровно, с чувством собственного достоинства. Демонстрируя до конца свою принципиальную позицию, она отказалась прощаться с осведомителем Русаковым, который едва не разделил ее участь, но горячо обняла других. Ее стоицизм подавлял инстинкт самосохранения практически до последних минут. И хотя на ее лице держалась надменная улыбка, после того как на ее шею накинули петлю, некая глубинная сила возобладала, и она настолько крепко сжала ноги вокруг выступа платформы, что потребовались усилия двух мужчин, чтобы их разжать и повесить ее[309].

Как много женщин приняло участие в этой борьбе, которая до сих пор нас потрясает? На этот вопрос трудно ответить до сегодняшнего дня из-за недостатка статистических исследований и внимания владеющих информацией ученых, которые занимались лишь выдающимися революционерками. В лучшем случае мы можем представить лишь несколько фактов, основанных на доступных нам данных. Женщины составляли около 1/8 от того числа революционеров (5664) в 1870-е гг., которые перечислены в «Деятелях…», что было весьма впечатляющей цифрой, по сравнению с 1860-ми гг., когда радикалки составляли всего лишь 3 % от общего числа. Как бы там ни было, но эти голые цифры мало о чем говорят нам, так как краткие статьи этого биографического словаря зачастую содержат в себе лишь даты жизни, арестов и пребывания под надзором полиции. Между тем мы имеем иные данные, объединив которые, можно вывести определенную закономерность. Они свидетельствуют о том, что хотя степень участия женщин в революционном движении в целом была скорее низкой, она возрастает в тех выборках, которые демонстрируют нам проявление разного рода активности или экстремизма[310].

Данные ограниченных и малочисленных выборок следует рассматривать не более как приблизительные. Мужчины всегда количественно превосходили женщин на любом уровне радикальной деятельности, начиная с первых пропагандистских кружков и до «Народной воли». Они занимали наиболее ответственные посты и выполняли самую трудную, опасную и противозаконную работу. Однако, признав это, мы также должны согласиться, что женщины были более глубоко вовлечены в движение, нежели мужчины: «Лучше меньше, да лучше», как скажет Ленин. Это вовсе не означает, что женщины в целом были «лучшими» революционерами, чем мужчины, а свидетельствует лишь о том, что последним было гораздо легче входить и выходить из движения, не оставляя в нем серьезного следа. Для женщин было значительно труднее возобновить обычную жизнь после увлечения радикализмом, и их первоначальные революционные устремления, возможно, были более сильными, чем у их братьев по духу, для которых радикализм был более естественным родом деятельности.

Гораздо легче подтвердить документами возрастной и образовательный уровень революционерок, а также их социальное происхождение. Как и у мужчин, средний возраст женщин, участвовавших в движении, был от 20 до 30 лет. Однако в большей степени, нежели мужчины, они имели дворянские корни — около 67 % из тех, кто принимал наиболее деятельное участие в движении 1873–1877 гг., и по крайней мере четверо из них были генеральскими дочками. Все они, за редким исключением, получили прекрасное образование, в большинстве своем в европейских, а после 1876 г. — в российских университетах[311]. И это неудивительно, так как российский радикализм, даже в своих простейших проявлениях, не апеллировал к женщинам с низким уровнем образования. Но, с другой стороны, хорошее образование само по себе не являлось определяющим фактором формирования революционных настроений. Ученые того времени предполагали, что единственная безусловная связь между уровнем образования и политикой заключается в том, что первый помогает сформировать более высокий уровень политического самосознания. Однако высокая степень учености «может усилить или ослабить предрассудки; она может привести как к радикализму, так и к консерватизму, и она, безусловно, не обеспечивает рациональность в политическом выборе или поведении»[312]. Высокий уровень образования и обширный круг чтения открыли многим женщинам глаза на социальную несправедливость, но и этого оказалось достаточным для того, чтобы втянуть их в борьбу с ней.

Из представительниц других национальностей, кроме русских, больше всего в движении были представлены еврейки. В отличие от русской, традиционная еврейская семья была более деспотичной в отношении девочек, практикуя устройство их брака через агентов, крепко привязывая их к домашнему очагу. Средние училища для девушек, открытые в начале 1860-х гг., предоставили неслыханные ранее возможности для заточенных в уединении еврейских девушек. К концу десятилетия еврейки-нигилистки появились как в российских городах, так и в местечках в черте оседлости, коротко подстриженные, в простых платьях, чистосердечные, полные лихорадочного желания получить «нееврейское» образование. В движении 1870-х гг. в эти женщины в гораздо большей степени, нежели евреи-мужчины, ассимилировались с русскими через смешанные браки. Типичной представительницей таких женщин была дочь контрабандиста Анна Эпштейн, которая вошла в группу бывших студентов раввинских училищ, организовавших тайную переправку революционеров за границу. Она увлеклась радикализмом, не благодаря учебе или почитанию простого народа, а вследствие благоговения перед гонимыми революционерами, за одного из которых, Дмитрия Клемента, она вышла замуж. Еще одной еврейкой-нигилисткой была Геся Гельфман. Хотя ее родители были богатыми правоверными иудеями, но мачеха дурно с ней обращалась, и девушка не получила никакого образования. После множества злоключений она присоединилась к «Народной воле» и жила на конспиративной квартире вместе с Саблиным, от которого и забеременела. Именно это обстоятельство и спасло ее в 1881 г. от виселицы, хотя вскоре и она, и ее ребенок умерли[313].

Социальное происхождение и психологические типы радикалок были настолько разнообразными, что невозможно объяснить их побуждения эмоциональной фрустрацией, сексуальной неудовлетворенностью, ненавистью к отцу и т. д. Верно, что многие из них имели несчастливое детство; но это характерно и для многих женщин, не принадлежавших к радикализму. Подобно госпоже Ролан, большинство из них испытывали «религиозное чувство без религиозной веры»[314]. В художественной манере это попыталась выразить Софья Ковалевская, нарисовав портрет молодой девушки Веры Воронцовой, которая упивалась чтением Библии и стремилась уехать в Китай, дабы пожертвовать собой в борьбе за спасение человечества. По прочтении Добролюбова она заменила языческий Китай на Россию. Однако, ее мирские мечты по-прежнему были облечены в религиозную форму: «Господи! Я знаю, что в мире много горя, много несправедливости, много нуждающихся. Я хочу служить людям. Я готова отдать жизнь за них»[315]. Этот классический пример проявления в высшей степени религиозного чувства, усиленного чтением литературы и превратившегося в «социальное фантазирование» — мечту, в которой существующая несправедливость уничтожается грядущим царством Всеобщей Справедливости.

Альтруизм, радикального или филантропического толка, гораздо в большей степени является результатом осознания социальной несправедливости, нежели результатом «объективных» условий, существование которых в России XIX в. вряд ли можно отрицать. Его мощные проявления, характерные для всей русской интеллигенции, разделились на альтруизм абстрактный и конкретный. Те, кто удовлетворялись непосредственными, немедленными и «небольшими» проявлениями подобного альтруизма, воплощали его в сфере преподавания, медицины или благотворительности. Те же, для кого «человечество» было объектом их бескорыстной любви, рассматривали медицину не более, чем ремесло. Ярчайшим примером радикалки, которая отчаянно пыталась сохранить свои взгляды на медицину, как на адекватное средство служения человечеству, но затем впала в абстрактный альтруизм, была Вера Фигнер. Как и почему Фигнер пересекла границу абстрактного альтруизма, является тем вопросом, ответ на который даст нам ключ к пониманию процесса формирования революционного сознания.

В соответствии с уставом Исполнительного комитета «Народной воли», все члены организации должны были отдать всю свою духовную энергию делу революции, порвать все семейные узы, отказаться от дружбы, чувства симпатии и любви, которая мешает этому делу. Любовь в рядах движения была дозволена только в том случае, если она не отвлекала революционеров от основного дела. Фривольное или распущенное сексуальное поведение было запрещено. Однако, кроме этих общих правил, существовали и некоторые исключения: Фигнер была замужем, у Перовской был возлюбленный, Засулич, по-видимому, не имела ни того, ни другого. Некоторые радикалы, как Александр Михайлов, избрали для себя обет безбрачия. Подруга Засулич, Коленкина, демонстрировала свое безразличие в отношении мужчин. «Я люблю движение», — говорила она. Ольга Любатович некоторое время пыталась убедить своих товарищей в том, что любовь несовместима с революционной деятельностью, поэтому она и ее возлюбленный Морозов решили не вступать в сексуальные отношения. Однако плоть все-таки заявила о себе, и Любатович родила ребенка, а затем вышла замуж за другого революционера. В большинстве случаев преобладало «нигилистское» отношение к сексу. Для того, чтобы освободить из домашнего заключения дочерей, широко практиковались фиктивные браки. Если в качестве полной картины жизни в революционном движении мы возьмем роман Степняка «Карьера нигилиста», то увидим, что проблема любовных треугольников разрешалась в манере «Что делать?» В целом, браки или свободные союзы, основанные на взаимном притяжении друг к другу и существовавшие в интимной обстановке конспиративных квартир, были нормой. Самым известным примером был революционный роман Перовской и Желябова. Губернаторская дочка, первоначально покоренная Тихомировым, в конце концов, преодолела свою антипатию к мужчинам и нашла свое короткое счастье с революционером, выходцем из крестьян, Андреем Желябовым. Об их любви, окончившейся на эшафоте, напоминают две соседних улицы в Ленинграде, которые носят их имена[316].

Должностные обязанности женщин, принимавших участие в движении, варьировались от уборки, выполняемой необразованной Грязновой[317], до руководящих ролей, осуществляемых такими женщинами, как Фигнер и Перовская. За исключением Марии Ошаниной, прозванной мадам Якобсон (намек на ее якобинские настроения), в движении не было женщин-теоретиков. Однако она не смогла навязать свои взгляды Исполнительному комитету, встретив сопротивление со стороны Перовской и других[318]. Однажды Фурье высказал мнение, что «излюбленная страсть женщин — это страсть к интриге; они чрезмерно увлечены кознями, соперничеством и другими, большими или меньшими проявлениями интриги»[319]. Но это ни в коей мере не касалось членов «Народной воли». Пожалуй, женщины не были такими неискренними, как мужчины, особенно во времена раскола. Они выполняли свою работу спокойно и умело, независимо от того, были они «женами» на конспиративных квартирах, выступали в роли невест заключенных, или имели дело с динамитом и печатным станком. Равное участие входившие в Исполнительный комитет женщины принимали и в принятии решений. В прочитанной мною литературе, посвященной революционному движению, я обнаружил лишь один незначительный пример противостояния тому, чтобы женщины занимали ответственные посты — письмо 1880 г., написанное восемнадцатилетним И. Г. Ширяевым, в котором он выражал недовольство тем, что из числа арестованных женщин вербовалось огромное количество полицейских осведомителей[320].

Будучи формально равноправными в революционном движении, женщины все больше и больше испытывали к себе такое же, как и к мужчинам, отношение со стороны полиции и судов. Они дорого заплатили за деятельность 1870-1880-х гг. Вплоть до суда над Перовской смертные приговоры, вынесенные женщинам, всегда заменялись на более мягкие. После же этого множество революционерок оказались на виселице или пали перед расстрельной командой. Особенно в течение 1880-х гг. огромное число женщин познакомилось с застенками Крестов, Петропавловской крепости, харьковского «дома террора», зловещих Лубянки и Бутырки, еще большее число испытали всю тяжесть каторжных работ в Карске и безлюдных сибирских поселениях. Двадцать лет Фигнер изнывала в камере Шлиссельбургской крепости, которая вселила в меня чувство клаустрофобии после пятиминутного пребывания там. Отношение к женщинам-заключенным, в общем-то мягкое, иногда доходило до жестокости — в бесчисленной тюремной литературе можно найти истории изнасилований, принудительного раздевания, физического насилия и устных оскорблений. К примеру, народоволка греческого происхождения, Надежда Сегида, подверглась 100 ударам за то, что отшвырнула от себя надзирателя; спустя два дня она умерла. Множество находившихся в тюрьме женщин, не обладая стоицизмом Фигнер, сошли с ума, другие (около трети от числа мужских самоубийств) покончили жизнь самоубийством[321].

Таким мрачным и драматичным способом Россия выделилась из остальной Европы, где борьба за права женщин была едва ли к тому времени на поколение старше. Множество русских женщин, минуя ее, влились в ряды яростного, решительного и исторически значимого революционного движения. Последняя вспышка французского женского радикализма, зародившегося в 1789 г., проявилась в Парижской Коммуне. Великобритания не видела таких неистовых женщин вплоть до начала нашего века, и то в случаях борьбы за специфические женские права. Другие страны вообще не знали подобного развития событий. Перовская и ее товарищи олицетворили собой уникальный феномен социальной истории Европы XIX в. И, что более важно, они явили собой прецедент для множества женщин, которые присоединились к революциям 1905 и 1917 гг. «Из опыта всех освободительных движений, — писал в 1918 г. Ленин, — замечено, что успех революции зависит от того, насколько в нем участвуют женщины»[322]. Важность этого заявления не в том, кто его произнес, а в том, что оно разделялось всеми русскими революционерами. Последующие события более чем подтвердили их веру.

Женский радикализм был тесно связан с историей женской эмансипации в России, несмотря на тот парадоксальный факт, что революционерки отказывались от какой-либо прямой деятельности в ее поддержку. Во-первых, русская интеллигенция быстро усвоила идею равенства полов, что позволило женщинам войти в движение на равных с мужчинами. Кроме того, из литературы, посвященной женскому вопросу, женщины черпали чувство уверенности в себе, которое служило им в качестве психологической опоры в революционной борьбе. В 1870-х гг. революционная деятельность была единственной сферой, открытой для женщины, в которой ее встречали как равную, позволяя полностью раскрыться ее талантам и достичь вершины. Только здесь раскрепощались и находили применение ее сила, характер и навыки. Революционеры доказали, что женщина способна на такие дела, которые с традиционной точки зрения на женщину и представить было невозможно. Ирония в том, что в год рождения Перовской русский врач В. В. Дерикер написал, что «по природе, деятельность, требующая проявления героизма или актов насилия, не может быть открыта для женщин»[323]. Русское революционное движение, подобно Армии Спасения, достаточно рано поняло, что равенство полов не мешает ни дисциплине, ни идеологической чистоте[324]. Это мнение, подкрепленное длинным перечнем погибших революционерок, составило наследие русских женщин XX в., вне зависимости от их политических взглядов. Женская радикальная традиция унаследовала еще две дополнительные вещи: революционный антифеминизм — идею о том, что общее дело противоречит и должно вытеснять любое специфически женское дело, и революционную сублимацию, суть которой как лучше всех выразила Александра Коллонтай, отдавшая должное Софье Перовской за ее «смелый мужской ум» и умение подчинить делу революции и свое женское «я», и «свое любящее, горячее сердце»[325].

С другой стороны, если феминисток можно обвинить в игнорировании революции и фокусировании своего внимания только лишь на женщинах, то радикалки виновны в противоположном грехе. Они отреклись от феминизма (хотя некоторые из них пришли к радикализму именно через феминизм) и полагали себя революционерками, равными мужчинам. Однако они также игнорировали огромную массу крестьянок, которые однажды, если только революция имела какой-нибудь смысл, должны были приобщиться к плодам цивилизации. Пропагандистки, которые устанавливали связи с крестьянками на фабриках и в деревнях, по-видимому, не предпринимали каких-либо «специальных усилий» и не пытались использовать в своей работе аргументы, адресованные исключительно женщинам. Результатом послужило фактически полное отсутствие контактов между образованными пропагандистками (за исключением медицинской деятельности) и крестьянками — недостаток, к исправлению которого наследники народников — эсеры — не приложили должных усилий. В дореволюционные времена в деревнях не существовало никакого эквивалента марксистского «пролетарского женского движения»; и контакты радикальных кругов с женщинами русской деревни были отложены до 1920-х годов.