Глава X БОЛЬШЕВИСТСКОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ

Не делайте из моей женственности проблему.

Ниночка (американский фильм, 1939)

1. Границы равноправия

«Будущий историк, — писала после Гражданской войны Коллонтай, — несомненно отметит, что одной из характерных особенностей нашей революции было то, что женщины-работницы и крестьянки играли в ней не подсобную, как во времена Великой Французской революции, а активную действенную роль». Все нижеизложенное может служить лишь иллюстрацией этого замечания. Хотя для деятельности женщин, поддерживавших красных, была характерна изрядная доля стихийности, большевики, и в первую очередь Коллонтай, старались не пускать ее на самотек. В пропагандистском памфлете 1920 г., адресованном женщинам, Коллонтай призывала работниц и крестьянок всеми силами поддержать Красный фронт, включая и участие в военных действия. Однако, памятуя о своей предшествующей антивоенной пропаганде, Коллонтай постаралась разграничить эксплуататорский характер Первой мировой войны и освободительный и оборонительный характер Гражданской, связав воедино тезисы о способности женщин сражаться и необходимости защищать равенство, которое им дала революция. Советский публицист В. Быстрянский начал, свою работу «Революция и женщина» (1920) со ссылки на утверждение Фурье, что уровень развития общества определяется степенью женской свободы в этом обществе, а также с лестных замечаний о военном потенциале женщин. Различные вариации этих доводов использовались такими пропагандистками, как Крупская, Балабанова и другими большевичками, которые во время Гражданской войны занимали важные пропагандистские посты[650].

Что больше всего поражает в участии русских женщин в этой войне, так это разнообразие и новизна ролей, которые они играли. Как и раньше, женщины выполняли все возможные задачи в тылу, начиная от организации продовольственных и санитарных пунктов и заканчивая возведением укреплений и рытьем траншей в осажденных городах. Как и во время Первой мировой войны, женщины находились на медицинской и строевой службе, но в большем количестве и более организованно. Пропаганда, психологическая война, шпионаж и охрана порядка, знакомые раньше лишь немногим женщинам, отныне стали сферой их деятельности. В первый год войны участие в ней женщин было спонтанным и неорганизованным. В октябре 1919 г. Женотдел более точно определил функции женщин в армии и создал механизм широкомасштабного и регулярного набора женщин для участия в военных действиях. К концу войны (1920) начался призыв молодых женщин на нестроевую службу и женщины заняли высокие посты в военно-революционных комитетах и политотделах Красной Армии.

От царских времен и правления Керенского в армии еще оставалось некоторое количество женского медицинского персонала, однако, как свидетельствует историк Игумнова, эти женщины были враждебно настроены в отношении красногвардейцев и зачастую бросали их на поле боя. В 1919 г. были созданы специальные ускоренные медицинские курсы для работниц по основам санитарии и оказанию первой медицинской помощи. Их закончили около 6000 женщин, главным образом москвичек, в возрасте от 17 до 40 лет, партийных и беспартийных. Этих женщин также учили обращаться с винтовкой и проводили для них политзанятия, поэтому после выпуска некоторые из них были назначены комиссарами госпиталей. Эти еще неопытные доброволки слились со студентками-медичками и медсестрами Красной Гвардии, чтобы создать эффективную медицинскую военную службу. Попавшие в плен медсестры зачастую подвергались зверским пыткам со стороны белых. В 1919 г. возле Петрограда трех медсестер повесили на перекладинах полевого госпиталя, приколов к языкам комсомольские значки. Из тех, кто выжил, часть остались в медицине, другие стали культработниками и сотрудницами женотделов в 1920-х гг. Так традиция, способствовавшая возникновению женского вопроса во времена Крымской войны, стала одной из первых, неосознанно воспринятых большевиками, которые приспособили ее к своим политическим целям[651].

В военных действиях женщины также проявили себя. У нас есть примеры женщин, которые, как Бочкарева, проникли на фронт, переодевшись мужичинами, причем большинство из них и воспринимались как мужчины. Они воевали на всех участках фронта и любым оружием; они были стрелками, командирами бронепоездов, пулеметчицами. Именно образ пулеметчицы Красной Армии стал популярен в ранней советской литературе. Хотя общее число женщин, воевавших на стороне красных, было значительно больше, чем в армии Керенского, идеи о создании крупных, исключительно женских подразделений, как например женских батальонов, не возникло. Более распространенными были отряды численностью около трехсот человек, носившие такие названия, как «Коммунистический женский боевой отряд» или «Коммунистический женский отряд специального назначения». Они охраняли порядок в городах и держали оборону во время вражеской осады. Однако существовали еще и передовые подразделения, чья деятельность вполне может сравниться с женскими батальонами. Когда во время польской кампании один из полков дрогнул, ситуацию спасла бешеная атака роты женщин, из которых все, за исключением одной, погибли[652].

Естественно, женщины были и в нерегулярных воинских частях — деятельность, которая была им знакома еще с 1812 г., когда богатырша Василиса Кожина (крестьянка, бывшая замужем за деревенским старостой) и ее товарищи поднимали на вилах, убивали косами и заживо сжигали отставших солдат наполеоновской армии. По воспоминаниям участников Гражданской войны, суровый и дружеский дух партизанской жизни оказался близок женщинам. Когда они попадали в плен, то дорого платили за свою службу — женщин из якутской группы, к примеру, заживо заморозили во льду. Так как разведчиков было очень трудно завербовать на вражеской стороне и легко потерять, революционные организации, действовавшие нелегально на белогвардейской территории, привлекали в качестве тайных агентов женщин, которые собирали информацию и вели подрывную деятельность. В Чите большевички общались с казаками и японскими офицерами; в Одессе и Баку образованные женщины вели пропаганду среди французских и английских солдат, причем на их родном языке. Эта работа имела настолько важное, значение, что Ленин приказал учредить специальную школу для женщин по обучению шпионажу и подрывной работе, чтобы затем вести ее в тылу Деникина. Школа, тайно действовавшая в одном из московских домов, возглавлялась грузинским революционером Камо, который обучал кавказских девушек искусству притворства, саботажа и тому, как себя держать на допросе. Выпускницы стали членами первого партизанского отряда специального назначения и выполняли различные разведывательные задания[653].

Наиболее колоритной фигурой из числа партизанок была Лариса Рейснер, ставшая прототипом героини пьесы Вишневского «Оптимистическая трагедия». Она родилась в Люблине, в семье профессора права, получила европейское и русское образование и была активным членом социал-демократических журналистских кружков. По общим отзывам, это была женщина поразительной красоты, которой, когда началась революция, только что исполнилось 22 года. Она принимала участие в подготовке Декрета об отделении церкви от государства, работала над проектом конституции 1918 г. и реформой русского алфавита вместе с Блоком и Маяковским. Неугомонная, опьяненная властью, она, надев портупею с маузером, возглавила разведывательный отдел волжской флотилии, организовывала и осуществляла шпионаж в тылу врага. Она была замужем за командующим этой флотилии, большевиком Раскольниковым. По окончании Гражданской войны Рейснер не смогла приспособиться к нэпу, который она ненавидела, как и многие из тех, у кого за плечами было партизанское прошлое. Остаток жизни она провела, путешествуя с Карлом Радеком, ставшим ее любовником. Лариса Рейснер умерла в 1926 г., а оба ее мужчины пострадали (так или иначе) во время политических чисток[654].

Впечатляет участие русских женщин в политработе среди красноармейцев во время войны, что, вероятно, повлияло на исход военных действий. Белые мучительно страдали от отсутствия отработанного пропагандистского механизма; большевики же, чьим хлебом насущным в предыдущие годы была именно агитация, сразу же осознали ее военное значение. К этой работе незамедлительно были привлечены женщины, которые еще задолго до войны доказали свою эффективность в агитационной деятельности. Коллонтай, после краткого пребывания на посту министра, полностью погрузилась в эту работу. Под разными личинами и званиями она странствовала по фронту вместе со своим мужем — моряком Дыбенко в специально оборудованном агитпоезде, отдавая политические указания и ведя большевистскую пропаганду. Ее памфлет «Будь стойким борцом!» (1919), адресованный потенциальным дезертирам, был в той же мере классическим примером патриотической пропаганды, в какой памфлет «Кому нужна война?» (1916) — образцом антивоенной. При сравнении этих двух работ видно, что Коллонтай, как и ее предшественницы-феминистки, считала одни войны лучше других. Соратницы Коллонтай по работе во время Первой мировой войны, Балабанова и Крупская, решали те же задачи в идеологической работе среди красноармейцев. Последняя путешествовала по огромному камскому бассейну на агитпароходе[655].

Политическая работа в Красной Армии велась через «политотделы», существовавшие в каждом подразделении. Их деятельность координировалась агитационным отделом бюро Реввоенсовета в Москве, во главе которого стояла Варвара Каспарова — главный организатор политотделов. Обучавшиеся здесь или в школе агитаторов и инструкторов при ЦИК (также возглавляемой женщиной) женщины направлялись для руководства или укомплектования политотделов фронтов, армий или более мелких подразделений. Типичный политотдел представлял собой мобильную группу примерно из 20 человек, руководимую начальником или заведующим, за которой следовал фургон с политической литературой, подобранной в соответствии с солдатскими интересами. Команды агитаторов или отдельные инструкторы посещали фронтовые подразделения с лекциями, краткими беседами или наглядными материалами, рассказывающими о том, во имя чего сражаются мужчины и женщины Красной Армии. Политотделы использовались также с целью обсуждения политических вопросов с местным населением для его нейтрализации. Женщины, достигшие высоких постов в структуре политотделов, как правило, были давними участницами революционного движения и искусными агитаторами. В этом, как и во многих других отношениях, Гражданская война представлялась простым продолжением, только в более напряженном варианте, революционного движения. Традиция этой социально-политической борьбы сохранилась, когда в 1920-х гг. многие комиссары Гражданской войны заняли посты в женотделах. Так, война, которую исследователи, как ни странно, до сих пор не рассматривают как решающую стадию революционного процесса, явилась новым полем битвы для поколения подпольных борцов и школой для будущих социальных реформаторов[656].

Наиболее выдающейся женщиной-«комиссаром» (понятие, которое использовалось достаточно вольно; но здесь имеется в виду глава политотдела) была бывшая «искровка» и участница московского восстания 1905 г. Землячка. Во время Гражданской войны ей было уже 40 лет. Единственным напоминанием о ее буржуазном происхождении было пенсне, которое гротескно смотрелось в сочетании с короткой стрижкой, сапогами, брюками и кожаным пальто. Беспощадная к врагам Землячка, не моргнув глазом, приказала расстрелять одну из своих соратниц, уличенную в измене, а после освобождения Крыма вместе с Белой Куном и другими большевиками руководила казнью тысяч белогвардейских офицеров и представителей «буржуазии». Будучи комиссаром 8-й, а затем 9-й армий, она беспощадно относилась к некомпетентности, брани, коррупции, «узкопартийным» тенденциям и требовала, чтобы мужчины относились к ней как к равной. «За кого вы меня принимаете? За институтку: Кисейную барышню?» — спросила она однажды одного командира, который в ироничной манере продемонстрировал уничижительное отношение к ней. Землячка и такие, как она, были вынуждены бороться с двойной враждебностью: некоторые офицеры, еще со времен Керенского ненавидевшие «комиссаров», отныне стали испытывать ненависть и к женщинам, которые, по их мнению, лезли не в свое дело[657].

Некоторые женщины во время Гражданской войны работали в ЧК, хотя данные об этом весьма малочисленны и ненадежны. Имеется большое количество сведений о женщинах-чекистках в антикоммунистических публикациях того времени, но в большинстве своем они не соответствуют действительности. К примеру Валишевский сообщает, что некая Гребенникова, «с сигаретой во рту и огромным револьвером за поясом», заставляла красногвардейцев насиловать женщин и детей, прежде чем их казнить. Антибольшевистский (и антисемитский) английский журналист Ходгсон рассказывает историю о «молодой еврейской девушке, известной как Роза», которая стреляла своим жертвам поочередно в каждый сустав или же варила кожу, снятую с их рук (хорошо известная техника изготовления перчаток). Из статей, объективно освещающих события, можно сделать вывод что в советской историографии сохранилась память лишь об одной чекистке — Ксении Ге, повешенной в 1919 г. В конце 1918 г. петроградское отделение ЧК возглавляла соратница Землячки по восстанию 1905 г. — Варвара Яковлева. Хотя доказательства о ее зверствах отсутствуют, нет никакой причины не верить тому факту, что Яковлева (будущая жертва партийных чисток) непосредственно ответственна за огромное количество казней, осуществленных петроградским ЧК. Большевики не отрицали необходимость террора, вне зависимости от того, кто его осуществлял — мужчины или женщины[658].

Как много женщин сражалось в Гражданской войне? И кто они были? Цифры, если они верны, впечатляют, какими бы незначительными они не казались на фоне количества участвовавших в войне мужчин. По безусловно заниженным данным А. П. Богата на 1920 г., их было 73858, из них в списках погибших значилось 1854 (по подсчетам Коллонтай), и 55 — награжденных орденом Красного Знамени. Малочисленность сведений о набранных на военную службу женщинах, их социальном составе, осуществляемых функциях и происхождении, вновь указывают на то, что Гражданская война была той же революцией только в военном обличье. Женщины, находившиеся на высоких ответственных постах, в большинстве своем, были того же происхождения, что и игравшие ведущую роль в рабочем революционном движении: студентки, интеллигентки и политически подготовленные работницы, причем в первых двух группах было довольно много евреек. Рядовой женский состав состоял из работниц, прислуги, солдаток или вдов погибших. По сравнению с мужчинами женщины большей частью находились на среднем уровне армейской иерархии, осуществляли скорее материально-технические и политические функции, нежели боевые, а в качестве офицеров находились чаще при штабе, чем на передовой. В общих чертах это было характерно и для всего революционного движения с момента его существования. Легкость продвижения по службе, а также частые переводы в отдаленные места сделали русских женщин той эпохи более мобильными (как в социальном отношении, так и географическом смысле), нежели женщин всего остального мира[659].

В суровых испытаниях этой кровавой войны сохранился и еще более усилился образ революционерки с несгибаемой волей, которая ни в чем не уступает мужчине. «В те годы под счастьем, — вспоминала бывшая медсестра Уральского фронта, — понималось не хорошее платье, удачный брак или уютная квартира с граммофоном; счастьем была работа на фронте среди раненых и умирающих». Как мы заметим позже, сексуальная жизнь всецело не игнорировалась, однако элемент дефеминизации среди революционерок, берущий начало со времен нигилистов, отразился в стиле одежды и следовании воинским добродетелям. Когда боевые товарищи назвали молодую женщину, одетую в огромную папаху, кожаный плащ и вооруженную браунингом, «дивчиной», она с достоинством ответила: «Сейчас я не дивчина; я солдат Революции». Этих женщин возмущали разговоры об их женственности, и они решительно и успешно опровергали мужскую точку зрения о том, что военная служба — не женское дело. Личность большевистской «комиссарши», любопытно, но совершенно неверно представленная западными журналистами и режиссерами первых советских фильмов, была сформирована не столько Гражданской войной, сколько полувековым участием женщин в революционном движении[660].

Участие женщин в политической жизни страны в послереволюционные годы можно разделить на два этапа. В течение первого (приблизительно 1917–1923 гг.) небольшая, но заметная группа женщин занимала ответственное положение во время Гражданской войны и сразу же после нее. Второй этап начался после 1923–1925 гг., когда среди большевичек не осталось хотя бы сколько-нибудь выдающихся личностей. С того времени женщины лишились властных позиций, престижа и общественной значимости, однако именно тогда женщины из самых низких социальных страт начали, хотя и ограниченно, участвовать в политической жизни. А умеренное количество женщин надолго вошло в среднее звено политической и административной власти. «Главные» большевички несомненно были менее заметны в любом списке ведущих представителей партии большевиков, нежели мужчины. Однако среди них были те, кто выделялся среди остальных большевичек своей политической работой, известностью или тем и другим — Стасова, Арманд, Балабанова, Коллонтай и Крупская. Все они родились в период с 1869 по 1878 г., и все с конца века имели партийные билеты, хотя на звание старых большевичек могли претендовать только Крупская и Стасова.

В 1917 г. Елена Стасова находилась в самом центре событий, выполняя функции партийного секретаря как во время революции, так и сразу же после нее. Она получила эту работу благодаря своей репутации хранительницы партийных традиций. Но после переезда правительства в Москву Стасова осталась в стороне — в лице Якова Свердлова Ленин нашел более эффективного администратора, который к тому же имел способности к занятиям политикой. Когда в 1919 г. Свердлов умер, Стасова возобновила работу в Секретариате под тройным руководством со стороны Крестинского, Преображенского и Серебрякова. В 1920 г., когда проходила, реорганизация кадров, Стасова оставила этот пост и стала претендовать на руководство партийной канцелярией. Вместо этого Крестинский предложил ей работу в женотделе, которую она сразу же отвергла. Стасова, вероятно, была возмущена переводом ее на второстепенную работу, после того как она столько лет выполняла самую ответственную партийную работу. В конце концов она нашла приемлемый пост главы Международной красной помощи (МОПР), являвшейся Коминтерновским вариантом старого Красного Креста. С 1920 года, Стасова больше не оказывала влияния на советскую политическую жизнь. По сути дела, она была примером женщины, которая имела определенные административные таланты, но всегда была далека от теоретических проблем (по ее собственному признанию), и поэтому оказалась непригодной для высшего эшелона партийного руководства, по-прежнему состоявшего в основном из теоретиков[661].

Инесса Арманд умерла от холеры в 1920 г. После Коллонтай она была второй женщиной на политическом небосклоне страны. Помимо руководства созданного ею женотдела Инесса занимала важные посты в партийных и советских органах, а также экономических учреждениях Московской губернии. Кроме того, она помогла создать международное коммунистическое движение, объединив сторонников большевиков на западе в III Интернационале. Ее известность как политической деятельницы безусловно усилилась благодаря исключительно близким отношениям с Лениным (и Крупской). Представление о том, что Инесса была любовницей Ленина, разделяемое многими западными учеными, не имеет никакого отношения к вопросу о ее политической значимости, а доказательства, которые приводят в поддержку этого мнения, неубедительны[662].

Анжелика Балабанова, которую мы иногда упоминали в связи с Первой мировой войной, являлась образцом русской радикалки. Несмотря на детство, проведенное в роскоши огромной украинской помещичьей усадьбы, у нее рано стало формироваться революционное сознание, после того как она поняла «разницу между теми, кто мог дать, и теми, кто вынужден получать». «Моим страстным желанием, — вспоминала она, — было убежать из традиционной и эгоистичной обстановки, чтобы посвятить всю себя делу, которым я смогла бы жить и умереть. Это было не самоотречение, а желание прожить жизнь, которая сделала бы меня полезной страдающим массам». «Побег» привел ее сначала в Брюссель, а затем в Италию, где она стала ключевой фигурой социалистического движения, работая одно время секретарем Муссолини. После 1917 г. она вернулась в Россию, где занимала такие посты, как министр иностранных дел Украины и секретарь Коминтерна. Однако ее ревностное служение режиму большевиков не помешало ей отречься от него, когда он не оправдал ее ожиданий. «Деформация Октябрьской революции, — писала она, — прогрессирует в тех же пропорциях, в которых личность приходит на смену массам. Эта замена, в начале осуществляемая из добрых побуждений, со временем неизбежно приводит к деградации». В 1921 г. Балабанова сложила с себя все полномочия и навсегда покинула Советскую Россию[663].

Из всех большевичек той эпохи Коллонтай была самой активной и разносторонней. Будучи в момент свержения Временного правительства членом Центрального Комитета большевиков, она вскоре была назначена наркомом государственного призрения. Во время краткого пребывания на этом посту Коллонтай проявила некоторые административные колебания. Вначале она неохотно применяла силу в отношении оставшихся непокорными чиновников царской России. Ленин с упреком спрашивал ее: неужели она думает, что революцию можно сделать в белых перчатках. Однако, когда Коллонтай предприняла несколько решительных действий против православной церкви, он предупредил ее, что в отношении религиозных чувств нужно проявлять больше такта. Между тем ее брак с молодым революционным матросом Павлом Дыбенко (романтические аспекты которого мы рассмотрим позднее) подорвал доверие к ней лидеров партии. Связь с ним, его непредсказуемое и сумасбродное поведение подрывали политическую репутацию Коллонтай. «Я не поручусь за надежность и стойкость в борьбе тех женщин, — сказал несколько лет спустя Ленин, — у которых личный роман переплетается с политикой». Однако это ни в коем случае не означало, что революционная карьера Коллонтай на этом завершилась. Она работала комиссаром по пропаганде на Украине, путешествовала вместе с Дыбенко по фронту на агитпоезде и возглавляла женотдел[664].

Уход Коллонтай с политической арены состоялся в 1922 г. в связи с ее деятельностью в Рабочей оппозиции, которую возглавлял ее бывший возлюбленный Шляпников. В 1921 г. Коллонтай собственноручно написала проект программы этой группы и распространила его среди членов партии. Программа была результатом ее веры в созидательную силу пролетариата, впервые сформулированной в работе «Социальные основы женского вопроса в России». Для борьбы с центризмом, авторитаризмом и бюрократизмом, завладевшими партией во время Гражданской войны, она предложила «коллективные, созидательные усилия самих рабочих». Ее основная идея заключалась в том, что коллективистские, межличностные отношения между производителями в значительной степени повысят производительность труда, которая снизилась из-за появления чиновников — «начальников и бюрократов». Предложенная Коллонтай форма синдикализма, которую разделяли многие участники русского рабочего движения, была воспринята Лениным и другими как угроза единству и дисциплине партии. Со всей яростью, на какую он был только способен, Ленин отстоял свое мнение на судьбоносном десятом съезде партии, а так как Коллонтай упорно продолжала распространять свои идеи, ее сняли со всех постов и отправили с малозначительной дипломатической миссией в Норвегию. В конце концов, она дослужилась до поста советского посла в Швеции, однако ее карьера политического лидера большевистской партии закончилась[665].

Крупская была ключевой фигурой в организации большевистского движения в эмиграции не только как жена Ленина, но благодаря созданной ею сети переписки с агентами в России. Однако после возвращения Ленина и Крупской в революционную Россию не она, а Стасова была назначена руководительницей партийного секретариата, располагавшегося во дворце Кшесинской. Основными и постоянными заботами Крупской до и после смерти Ленина были агитация и образование. По собственному признанию, высокая политика не представляла большого интереса для нее, и Центральный Комитет часто делал ей замечания за систематические пропуски партийных заседаний. С другой стороны, она несомненно была намного больше, чем просто «первая дама великого Российского государства» (по благочестивому выражению Цеткин). Ее педагогическая и журналистская деятельность внесла немалый вклад в дело обучения и освобождения женщин. После ее хорошо известного конфликта со Сталиным во время болезни Ленина она превратилась в потенциальный центр объединения оппозиционных элементов, однако к 1925 г. все было решено, и Крупская стала понимать, насколько далека она от того, чтобы стать достойным противником коварному Сталину[666].

В 1924 г. английский журналист Ланцелот Лоутон отметил, что в Советском Союзе больше нет великих женщин-руководительниц[667]. Традиция, отводившая женщинам в революционном движении второе место, оказалась более сильной нежели стремление ввести полное равенство полов[668]. Советам никогда не удавалось соединить образовательное и экономическое равенство полов с политическим равноправием на каком бы то ни было уровне. Прекрасный пример тому — роль женщин в коммунистической партии. До Октябрьской революции в высшие партийные структуры входили лишь три женщины. В 1912 г. Стасова стала кандидатом в члены Центрального Комитета. В августе 1917 г. она была переизбрана вместе с Яковлевой. В это же время Коллонтай становится первой женщиной — полноправным членом ЦК, однако в начале следующего года она выходит из Комитета. С 1918 г. и до смерти Ленина в 1924 г. в центральных органах власти (ЦК, Оргбюро, Политбюро, Секретариат) не было ни одной женщины, за исключением Стасовой, которая в 1918–1919 гг. заседала в Центральном Комитете. В 1924–1939 гг. членами ЦК были всего лишь четыре женщины: руководительницы Женотдела Николаева (три раза) и Артюхина (дважды), Крупская (три раза) и бывшая ткачиха Анна Калугина (один раз). Типичные соотношения мужчин и женщин в ЦК — 1:50, 1:63, 1:70 и 1:71. Артюхина также несколько раз заседала в Оргбюро и была кандидатом в секретари. До 1956 г. в высших политических органах власти — Политбюро и Президиуме — не было ни одной женщины[669].

На низших партийных уровнях ситуация отличалась незначительно. К 1930-м гг. женщины занимали около 1/6 административных постов; некоторые поднимались и выше. До 1939 г. количество делегаток партийных съездов никогда не превышало 10 % от общего числа. В 1930-е гг. наблюдался даже некоторый спад числа женщин на ответственных партийных постах. Рядовой состав партии также оставался преимущественно мужским. В 1924 г., после семи лет советской власти, в партии было всего лишь 8,2 % женщин. К 1932 г. эта цифра удвоилась, но последующий прирост был уже незначительным. Даже после кровавых событий 1936–1945 гг., сокративших мужское население на 10 %, женщин в партии было 17 % — на один процент больше, чем в 1932 г. Примечательной чертой женского элемента в партии в первые годы существования советской власти было то, что женщины в большей мере, нежели мужчины, представляли городское население (85 % женщин и 75 % мужчин), хотя в последующие годы это различие постепенно ослабло. В этническом отношении разницы практически не было: доминировали русские женщины и представительницы западных приграничных районов (полячки, прибалтки и еврейки). 60 % коммунисток в других республиках (в особенности на Советском Востоке) не играли в партии заметной роли[670].

В большей степени, нежели в партии женщины были заметны в управлении. Никто никогда не подвергал сомнению, что в новом государстве женщинам будет предоставлено полное гражданское, юридическое и избирательное равноправие. Это нашло отражение в декрете, изданном в январе 1918 г., а затем закреплено в конституции. Однако на деле в управлении государственным механизмом было мало равноправия. Ни одна женщина никогда не занимала пост председателя Верховного Совета (чисто декоративная должность) или председателя Совнаркома, хотя Землячка одно время являлась заместителем председателя. Первым наркомом из женщин была Коллонтай, потерявшая этот пост через несколько месяцев; и вплоть до 1956 г. больше ни одна женщина не занимала похожее положение. Ряд женщин были комиссарами в Совете Республик. Но в целом, кабинетные должности оставались за мужчинами. В советской жизни имело место определенное кумовство, однако жены таких хорошо известных руководителей, как Ленин, Троцкий, Зиновьев и Каменев, занимались больше образованием, социальной и культурно-просветительской работой, нежели политикой. Иностранные наблюдатели отмечали, что в 1920-х гг. женщины были более заметны в ЧК, чем в других государственных органах, хотя и здесь они зачастую являлись рядовыми сотрудниками. Так как Гражданская война окончилась, то армия избавилась от женщин-командиров, солдат и комиссаров. Как отметила Коллонтай в 1922 г., Советское государство управлялось мужчинами, а женщины находились лишь на второстепенных позициях. По большей части такая ситуация сохранилась вплоть до настоящего дня[671].

Попытки правящего режима привлечь женщин к политической работе зачастую носили символический характер, например включение несгибаемой эсерки-террористки Анастасии Биценко в состав советской делегации в Брест-Литовске. В Советской России появился символ освобожденных социальных групп в образе народной «тройки» — рабочего, матроса и женщины. Однако в реальной жизни это проявлялось так, как например во Владивостокском совете, которым руководил мужчина при помощи трех образованных женщин[672]; или как в случае с Троцким, который диктовал свою «Историю русской революции» стенографисткам; или же в других бесчисленных случаях, описанных в ранней советской литературе, когда женщины были подругами большевистских комиссаров и офицеров. Никто в действительности и не ожидал от русских женщин, более отсталых, чем мужчины в культурном и политическом отношении, что они смогут руководить советской политикой. Однако ясно и то, что выдающиеся женские способности не были использованы в должной мере правящим режимом, «слишком занятым», чтобы на каждом этапе гарантировать равноправие женщин.

Рост числа женщин в местных и региональных Советах (не говоря уже о высших уровнях) шел чрезвычайно медленно. К 1926 г. в городских Советах женщины составляли 18 % от общего числа депутатов, а в сельских — 9 %. Пройдет много времени прежде чем этот показатель поднимется до 40 % в 1950-х гг. Тому были свои препятствия. Джессика Смит рассказывает, как женщины на местах обычно выбирали народную «бабу», вне зависимости от ее пригодности к политике, и как мужчины в Совете не оказывали ей никакой поддержки, говоря, что женщина хороша лишь для одного дела. Длительное время огромное количество женщин были исключены из политического процесса, а когда их избирали в органы власти, то они оставались пассивными. Тем не менее режим продолжал упорствовать в своих попытках вовлечь женщин в политику. Из года в год эта тема повторялась в резолюциях съездов Советов и Совнаркома, а также в ленинских выступлениях. В 1930-х гг. партия вновь обратились к завету Чернышевского о том, что «палку должно много перегнуть на другую сторону», применив его к государственным делам. В это же время была принята политика быстрого и намеренного продвижения женщин в систему управления. В новом советском лексиконе появилось понятие «выдвиженка» — современно мыслящая, деловая администраторша, выдвинувшаяся из безвестной части рабочего класса[673].

Однако неравенство сохранялось не только в государственном аппарате, но и в других структурах власти. В профсоюзах количество женщин в 1913 г. колебалось от 5 до 17 %, а к 1922 г. их число возросло лишь до 22,2 %. Для того чтобы сформировалось более естественное соотношение (50:50) потребовалось 40 лет. В руководящих профсоюзных органах количество женщин было и осталось значительно меньшим. Похожая ситуация наблюдалась в промышленности, образовании и других общественных институтах. Модель, созданная в первые пятнадцать лет советской власти, — мужчина на руководящих ролях, женщина на подчиненных — сохранилась вплоть до сегодняшних дней, несмотря на то, что постоянно наблюдался устойчивый рост численности женщин в органах власти[674].

Когда в XIX в. радикалки решили связать свою судьбу с «общим делом» — делом, инициированным, теоретически обоснованным и руководимым радикалами, они с готовностью отдали ему все свои силы, не требуя взамен полного и немедленного равноправия и участия в процессе принятия решений. Несомненно радикалки ожидали, что абсолютное политическое равноправие предоставит им революция. Однако об этой проблеме задумывались лишь немногие из них. Тотальная справедливость есть тотальная справедливость. Тем, кто стремился к полному равноправию в сфере власти, было крайне трудно реализовать свою программу в послереволюционной обстановке, поэтому большевички направили свои усилия на ликвидацию преград, стоявших на пути российских женщин к достижению равенства в социальной сфере и в области образования.

2. Женотделы

Всякий раз, когда революции предшествует длительный период подпольного движения, его структура (равно как руководство и идеология) накладывает отпечаток на политическую жизнь нового государства. Именно поэтому Россия большевиков стала страной комитетов, комиссий, съездов и тюрем. До 1917 г. большевистская партия представляла собой сеть местных комитетов, управляемых из центра небольшой группой людей при помощи газеты (для изложения основных идей) и внештатных агентов (для особых инструкций); обратная связь с центром осуществлялась через корреспонденцию, а также редко проходившие съезды и конференции. После 1917 г. большевики использовали те же средства политической организации и коммуникации (отныне усиленные железной дорогой, телеграфом и радио) для социальной мобилизации страны, точно так же как раньше использовали их для уничтожения предыдущего строя. Все «новые» способы социальной коммуникации имели предшествующие им образцы в истории революционного подполья. Не были исключением и методы работы Женотдела — послереволюционного органа Советской России, ответственного за освобождение женщин. Все они были сформулированы еще задолго до возникновения Женотдела в перечне инструкций, данных работницам Клавдией Николаевой в мае 1917 г.: создавать на своих фабриках социал-демократические группы; устанавливать связи с журналом «Работница»; проводить собрания[675]. В этом заключались все основные черты будущей организации — выбор руководителей, ответственность перед центром (редакторским советом), обратная связь с рядовыми членами через газету, выработка решений на местных собраниях.

Но как следует этот механизм использовать? И с какой целью? Для лидеров большевиков было само собой разумеющимся, что «пролетарское женское движение» продолжится и после революции; кроме того, это было необходимо и самому революционному движению. В 1921 г. Коллонтай, оглядываясь назад, говорила о взлелеянной в душах огромной массы женщин враждебности по отношению к новому режиму, об их опасениях, что он полностью уничтожит семью, провозгласит «бессердечное» отчуждение детей от родителей и разрушит церковь. Уже в 1918 г. она осознавала опасность разочарования женщин в новом строе, а также необходимость проведения среди них терпеливой, с расчетом на будущее, работы.

Хотя у Ленина в первые годы советской власти было мало времени, чтобы сформулировать свое мнение по данному вопросу, он тем не менее полностью соглашался с Коллонтай, Арманд и другими, говорившими о необходимости активного освобождения русских женщин, как в правовой сфере, так и в самой жизни. Таким образом, официальная, законодательная эмансипация (единственная, обычно отмечаемая историками) получила значение социальной революции снизу. Таков был истинный исторический контекст возникновения Женотдела[676].

После Октябрьского переворота по вполне понятным причинам последовал год неудачных начинаний и бессистемной работы. Первым пробным шагом стала конференция работниц петроградского региона, проведенная в середине ноября 1917 г. Председательствовала на ней ветеранка антифеминистской пропаганды 1905–1908 гг. Николаева, помогали ей Коллонтай и другие интеллигентки. Некоторые из принятых на конференции самостоятельных резолюций (например, о защите материнства) послужили черновыми набросками для последовавших вскоре советских декретов, касавшихся женщин. Однако попытки создать внутри партийных комитетов женские группы ни к чему не привели. Национальный съезд, запланированный на Женский день в 1918 г., не состоялся. К некоторым результатам привели местные собрания, прошедшие весной 1918 г. По свидетельству Коллонтай, идея о новом проведении Всероссийского женского съезда была предложена ей старой ткачихой во время агитационного визита в Иваново. Ленин выразил свое согласие, но с обычной оговоркой, что этот съезд не должен вылиться в отдельное феминистское движение вне партии. Подготовкой съезда занималась комиссия, включавшая Арманд, Коллонтай, Свердлова и Николаеву, которые направляли в губернии агитаторов и — одновременно в бессистемной манере тех дней — готовились к местным выборам делегаток. Программа, представленная съезду, была весьма впечатляющей: продвижение женщин в структуры советской власти; борьба с домашним рабством и двойным стандартом морали; создание централизованных и коллективных жилищ, дабы освободить женщин от тяжелой домашней работы; охрана женского труда и материнства; ликвидация проституции; перевоспитание женщин для того, чтобы «дать коммунистическому обществу нового члена»[677].

Хотя организаторы рассчитывали на присутствие лишь 300 делегаток, съезд собрал более 1000 женщин в ярких красных косынках (преимущественно работниц), одетых в тулупы, живописные национальные костюмы или же в армейские шинели. Все они заполнили Кремлевский дворец, задрапированный красными полотнищами, и в первые минуты съезда создали шумный беспорядок. Председательствовала Николаева, а с приветственной речью выступил Свердлов. Коллонтай произнесла речь «Семья и коммунистическое государство», впоследствии часто цитируемую (и неправильно понятую). В ответ на нападки Арманд на котелки, кастрюли и индивидуальное домашнее хозяйство, а также на ее горячую поддержку коммунальных служб и яслей некоторые женщины стали выкрикивать «Не отдадим своих детей!». Появление Ленина стало сенсацией. Улыбаясь, он показал на свои часы, когда понял, что буря аплодисментов не утихнет. Его речь была не более чем кратким и общим выступлением в поддержку эмансипации и призывом к женщинам содействовать новому режиму. До сих пор в истории женского движения еще ни один глава государства не говорил что-либо подобное. Хотя большинство делегаток были мало обеспокоены идеологическими вопросами, и поэтому были склонны концентрироваться на более конкретных проблемах, они с удовольствием спели «Интернационал» и одобрительно зашумели, когда кто-то предложил убрать из словаря слово «баба». Для большинства делегаток это было первым знакомством с политикой и первым путешествием из мира своей деревни. Для организаторов же съезд был трудным упражнением в агитации, равно как и наглядным свидетельством того, что вся работа у них еще впереди. Этот съезд состоялся десять лет спустя после проведения первого Всероссийского женского съезда. Дамы с лорнетами и в меховых манто 1908 г. уступили место суровым работницам и комиссаршам 1918 г. (Коллонтай из уважения к присутствующим была скромно одета в черное). Однако основное различие заключалось в том обстоятельстве, что съезд 1908 г. ознаменовал собой кульминацию феминистского движения — прекрасного и искреннего движения, которое было значительно ослаблено и подорвано неприятием правительством даже его ограниченных целей. Съезд же 1918 г. был открытой демонстрацией того факта, что некоторые лидеры большевиков активно поддерживали дело освобождения женщин в той степени, в какой они его понимали. Прежде чем работа съезда была завершена, участники приняли решение о разработке механизма для реализации его целей[678].

Первоначально этот механизм принял вид «комиссий по агитации и пропаганде среди работниц». Понятие «комиссия» означает ad hoc организацию, прикрепленную к постоянным партийным органам, а слово «работница» стало стилизованным обозначением всех работавших женщин, вне зависимости от их общественного положения. Возглавляемая Арманд, Коллонтай и Мойровой Центральная комиссия создала свои отделения на низших партийных уровнях. Материалы, собранные Емельяновой в провинциальных архивах партии, указывают, что медленному и утомительному процессу учреждения женских комиссий зачастую препятствовало сопротивление этой идее со стороны местного населения. Однако этот проект получил одобрение на VIII съезде партии (1919). Позднее комиссия была реорганизована в отдел по работе среди женщин (Женотдел) ЦК, повысив тем самым ее статус. Первой заведующей Женотдела стала Инесса Арманд, сохранявшая этот пост вплоть до своей смерти в 1920 г. Используя методы, разработанные в ходе революции, Арманд со своим московским штатом создала сеть местных женотделов, в которые вошли члены партии и добровольцы, известные как «женорганизаторы». Вся система женских отделов в совокупности называлась Женотдел[679].

Во время Гражданской войны Арманд использовала Женотдел для мобилизации женщин в помощь Красной Армии и новой власти. Группы пропагандистов, наподобие тех, что возглавлялись Крупской и Коллонтай, в агитпоездах и на агитпароходах добирались до областей, занятых красными, останавливались в отдаленных деревнях, чтобы «попотчевать» местное население плакатами, песнями и плясками, а также своими выступлениями. Знаменитая «Наташа» (К. И. Самойлова), которую русские женщины с любовью называли «наша мама», плавала вверх-вниз по Волге, выступая с палубы «Красной Звезды» с просьбой о поддержке советской власти и обещаниями освобождения. В одной из таких поездок она умерла от холеры. На местном уровне проводились «субботники» и «дни раненых красноармейцев» с целью вовлечения прежде пассивных женщин в такие виды работ, как шитье нижнего белья, уход за солдатами. Однако процесс этот шел весьма медленно. Иногда партия использовала работниц Женотдела для таких мероприятий, как распределение пищи, забота о детях и сиротах, борьба с безграмотностью и суевериями — то есть в тех сферах деятельности, которые по сути являлись советскими эквивалентами K?che, Kinder, Kirche[680]. Арманд работала до изнеможения по 14–16 часов в день. Партия отправила ее для отдыха на Кавказ, но там осенью 1920 г. она заболела холерой и умерла[681].

На ее место была назначена Коллонтай. В 1918 г. ее обошли, не предложив ей этот пост, вероятно, только из-за уверенности со стороны руководства партии, и особенно Ленина в надежности и преданности Арманд. Отдельно друг от друга до революции и вместе после нее, Коллонтай и Арманд помогали женскому движению оформляться; кроме того, они придерживались одинаковых взглядов и на проблему женского освобождения[682]. Коллонтай никогда не выступала в защиту самостоятельного «феминистского» движения в рамках партии или вне ее, она даже надеялась искоренить некоторые чисто «женские» черты работы Женотдела (например «женские страницы» в партийных газетах). Однако она в равной степени сопротивлялась любым предложениям о ликвидации самого Женотдела. Отличительными чертами русских женщин, считала Коллонтай, были пассивность и отсутствие самосознания. Она говорила Эмме Голдман (отклонившей ее приглашение работать в Женотделе), что женщины «невежественны в отношении простейших жизненных принципов, физических или каких-либо иных, а также в отношении своих собственных функций в качестве матерей и граждан». Поэтому необходимо было настойчиво повышать уровень сознания этих женщин и по-особому решать специфические женские проблемы, например защиты материнства. Но это, говорила она, не был феминизм[683].

Коллонтай была права. Это не был феминизм, по крайней мере, не в том смысле, в котором это слово тогда понималось. С 1848 по 1920 г. феминистское движение Западной Европы и Америки краеугольным камнем эмансипации считало право голоса. После его достижения ни одно феминистское движение на Западе, вплоть до недавних лет, не предпринимало каких-либо дальнейших шагов по реализации программы экономического или сексуального освобождения, и в еще меньшей степени оно принимало участие в массовом движении за освобождение работниц или национальных меньшинств. «Феминизм» большевиков пересмотрел повестку дня западного феминизма. Для последнего политическая эмансипация являлась конечной целью, а для первого — это было лишь началом.

Во время своих многочисленных назначений в годы Гражданской войны Коллонтай всегда (за исключением периода серьезной болезни) была в курсе работы Женотдела. Коллонтай руководила Женотделом с неиссякаемым оптимизмом, энергией и талантом, который она уже продемонстрировала в иных сферах революционной деятельности. Два года ее пребывания в этой должности (1920–1922) явились для Коллонтай периодом эмоциональных и политических решений. Самым важным практическим достижением Коллонтай было то, что она переориентировала Женотдел со вспомогательной провоенной деятельности (война окончилась в 1920 г.) в русло психологической и социальной демобилизации. Наиболее впечатляющим мероприятием было начавшееся освобождение так называемых женщин Востока — мусульманок, христианок, евреек, буддисток из окраинных районов Кавказа, Волги и Центральной Азии, где господствовали кодексы сексуального поведения, неизвестные в остальной части России. Самым суровым из них был мусульманский шариат, по которому женщина практически не имела своего статуса[684] и рассматривалась лишь как средство для доставления наслаждений, прислуга, домохозяйка и воспитательница детей. Символом женской изоляции и неприкосновенности была «чадра» во всех ее видах, самым строгим из которых была паранджа — тяжелое, сделанное из конских волос одеяние, ниспадавшее до пола. Проведя серьезную организационную работу среди этих женщин, Коллонтай привезла некоторых из них на съезд в Москву, где экзотические гостьи перед удивленной публикой сорвали со своих лиц покрывала. Критикуемая некоторыми соратниками за исключительную театральность Коллонтай сказала Луизе Брайант, что «любая новаторская работа театральна»[685]. Не в первый и не в последний раз женская одежда рассматривалась как порабощающий, сексистский фетиш, а снятие с лица покрова стало излюбленным жестом при вступлении в общество свободных женщин советского Востока.

Деятельность Коллонтай в рабочей оппозиции положила конец ее политической карьере в России и благосклонности вышестоящих соратников по партии. Ее направили за границу, где она с незначительного дипломатического поста в Норвегии сумела проделать путь до первой в новой истории женщины-посла в Швеции. Она возобновила теоретическую разработку проблемы освобождения женщин и написала ряд работ, которые сыграют судьбоносную роль в развитии революции морали 1920-х гг. Между тем снятие Коллонтай с поста главы Женотдела нанесло удар не только по женскому движению в России, но и по самому все еще неустойчивому Женотделу. Партийные власти хотели заменить Коллонтай какой-нибудь сравнимой с ней по значимости фигурой. По свидетельству Балабановой ей предлагали занять эту должность, но она отказалась на том основании, что у нее самой нет ни той заинтересованности, ни того таланта, который продемонстрировала Коллонтай. Еще раньше такое же отношение высказала и Стасова, когда ей предложили заняться «женской» политической работой[686]. Тот факт, что от поста отказалась и последняя из ряда крупных политических фигур — Крупская, означало, что этот пост должен перейти к менее значимой личности. Это было первым признаком начинавшегося упадка Женотдела как политической силы. Преемницы Арманд и Коллонтай, хотя и являлись знающими свое дело революционерками, определенно были менее выдающимися личностями.

Первой из них была Софья Николаевна Смидович — ровесница Коллонтай, родившаяся в Туле, так же социал-демократка с 1898 г. Однако Смидович окончила лишь среднюю школу, а ее интересы были значительно уже, чем у Арманд или Коллонтай. В 1905–1917 гг. она и ее муж были хорошо известной большевистской парой. После 1917 г. Смидович вместе с Инессой Арманд работала в московских комитетах и Женотделе, ведя агитацию среди зачастую враждебно настроенных работниц. В 1919–1922 гг. она возглавляла Московский региональный женотдел. Всегда аккуратная, со стянутыми в узел темно-рыжими волосами, в длинной юбке и темной блузке, Смидович приходила в отчаяние от циничного отношения людей к детям-беспризорникам. Однажды она нечаянно стала свидетельницей того, как один житель Москвы подстрекал облить керосином и поджечь пару юных огрызавшихся хулиганов. Как жена и мать троих детей, 50-летняя Смидович, казалось, больше заботилась о защите одиноких матерей и брошенных детей, нежели о теоретизировании по поводу сексуальных прав. После ее временного пребывания в должности главы Женотдела (1922–1924) Смидович стала откровенным противником распространившихся в то время идей сексуальной свободы[687].

На смену ей пришла Клавдия Николаева, долгое время бывшая одной из центральных фигур большевистского женского движения. Ветеранка съезда феминисток 1908 г., редактор «Работницы» образца 1914 и 1917 гг., она была первой женщиной-рабочей, возглавившей Женотдел. Подобно своей наставнице и подруге Коллонтай, Николаева некоторое время (после XIV съезда партии 1925 г.) находилась в оппозиции, но вскоре вернулась в лоно единомышленников и так же как и Коллонтай, выжила во время чисток и смогла достичь высоких партийных постов. В 1927 г. Николаеву сменила Александра Васильевна Артюхина, которая принадлежала к тому же поколению (родилась в 1889 г.) и той же социальной группе (она была петербургской ткачихой). Награжденная множеством знаков отличия и весьма чтимая в последние годы своей жизни за производственную деятельность и профсоюзную работу Артюхина была последней руководительницей Женотдела, который в 1930 г. был неожиданно распущен[688].

Как работал Женотдел? Его штаб-квартира, называвшаяся некоторыми остряками «ЦентроБаба», находилась в доме № 5 на Воздвиженке, рядом с Кремлем. Штат, по крайней мере согласно штатному расписанию, состоял из 22 сотрудниц на жаловании — заведующей, ее заместительницы, помощниц и секретарши. Ответственная перед Секретариатом партии заведующая контролировала не только внутренние дела Женотдела, но и распространяла свое влияние на любую сферу жизни, затрагивавшую интересы женщин. К примеру, она поддерживала тесные и постоянные связи с такими органами, как Отдел охраны материнства и младенчества при комиссариате государственного призрения, Комиссия по борьбе с проституцией, комсомол, Центральная телефонная станция партии, а также с огромным количеством бюрократических структур, связанных с продовольствием, страхованием, образованием, благосостоянием, Советами, профсоюзами и даже с литературными кругами. Женщины — партийные лидеры, со своими собственными сферами ответственности — В. П. Лебедева (материнство), Крупская (просвещение) и Мария Ульянова (журналистика) — координировали свою деятельность с работой Женотдела. Таким образом, механизм большевистского женского движения достиг национального масштаба — по всей стране раскинулась сеть женотделов[689].

Руководительницы более низкого уровня имели то же революционное прошлое, что и заведующие Женотделом. Людмила Менжинская, заместительница заведующей при Коллонтай и Смидович, работала журналисткой и сотрудничала в первой «Работнице» образца 1914 г. Ее преемница В. А. Мойрова была дочерью одесской прачки. Мойрова посещала московские Высшие женские курсы, а в 1917 г. стала членом партии. Как протеже Коллонтай, она была назначена главой украинского Женотдела, а позднее стала заместительницей в центральном Женотделе. На провинциальном уровне типичной энергичной руководительницей женотдела была Ольга Варенцова, революционерка со стажем из Иванова, которая еще задолго до революции смогла создать большевистскую женскую цитадель. С прямыми волосами, в серой вязаной кофте и изношенных ботинках Варенцова являла собой настоящий образец «женотделовки». Другой провинциальной руководительницей, на этот раз в Одессе, была Анна Панкратова (1897–1957) — впоследствии известный историк. В своей основе «женотделовки», как правило, были работницами-коммунистками, профессиональными революционерками и участницами Гражданской войны. Непривычным был лишь их молодой возраст[690].

Из московского центра исходили импульсы пропаганды, агитации и мобилизации, передаваемые местными отделениями в женские массы. В дореволюционные времена пропаганда означала сообщение большого количества идей нескольким людям, а агитация — донесение одной основной идеи до многих. В Женотделе средством пропаганды было печатное слово, так как оно передавало теорию, новости и инструкции относительно небольшому количеству грамотных женщин. Широкое хождение имели работы классиков марксизма о женском вопросе, издававшиеся небольшими брошюрами. Центральным печатным органом оставалась «Работница», а журналом, посвященным в основном теоретическим вопросам, была «Коммунистка» Крупской. Внутренние бюллетени и такие местные женские журналы, как «Крестьянка», «Делегатка», «Красная сибирячка» — всего восемнадцать изданий — к 1930 г. увеличили свой общий тираж до 670 000 экземпляров. Когда же руководительницы обнаружили, что женщины по-прежнему читают журналы мод, они стали добавлять в свои издания модные страницы. Официальные партийные органы печати ввели свои «страницы для женщин», сделанные по образцу «странички работницы» Ульяновой в «Правде». Ульянова и Крупская поощряли женщин рабкоров и селькоров к участию в общей дискуссии[691].

Однако печатной пропаганды было недостаточно для страны, в которой большинство женщин не умели читать. Было решено «пойти в народ». Методы варьировались в зависимости от географии и обстоятельств. Куда только пролегали железнодорожные пути, туда и шли агитпоезда; еще эффективнее были агитпароходы в обширных бассейнах Камы и Волги. В Центральной Азии передвижными штабами активисток Женотдела, выискивавшими изолированные сообщества угнетенных женщин, стали «красные юрты». В произнесенной в 1920 г. речи глава парторганизации Петрограда Зиновьев заявил, что поскольку большинство работниц не умеют читать и не приходят на собрания, партия сама должна пойти к ним, направив команды пропагандисток в бани, в которых женщины всегда собираются, чтобы посплетничать. В городах одетые в кожаные пальто и сапоги комсомолки собирались в штаб-квартирах местных женотделов (представлявших собой, как правило, одну комнату), получали там инструкции и отправлялись на фабрики и в жилые районы, чтобы организовывать женщин, проводить собрания или создавать читальни. Тот же процесс, но с гораздо большими трудностями, шел и в деревнях. В конце агитационного пути стояли крестьянка или работница, которые и были целью этого широкомасштабного упражнения в социальной коммуникации. Работница табачной фабрики, бывшая эсерка, участница Гражданской войны, глава местного женотдела Вера Алексеева — достойная преемница Веры Павловны Чернышевского — приглашала женщин в швейный кружок, где читала им лекции о политике, кооперации и гигиене[692].

Однако, как это еще раньше поняла героиня Чернышевского, бесед с женщинами лицом к лицу недостаточно[693]. Ключом к завоеванию русской женщины оказалось непосредственное вовлечение ее в освободительную работу, превращение ее из объекта в субъект. Первым испытанным методом явились «секции работниц», организованные волонтерками для активной партийной работы. Однако они потерпели неудачу, так как привлекли к себе женщин, давно интересовавшихся политикой и потому не смогли оказать никакого влияния на массы. Впоследствии Арманд со своими соратницами разработала новую технологию — «делегатские собрания», задуманную как постоянную школу политики и освобождения. Суть ее заключалась в том, что организаторы проводили выборы среди женщин, скажем фабрики. Работницы выбирали из своих рядов делегатку в Женотдел сроком на 3–6 месяцев. Сами по себе выборы были шагом к развитию самосознания. «Когда серая, отсталая, беспартийная работница выбирает свою представительницу, она чувствует, что совершает политический поступок», — писала Коллонтай[694]. Затем делегатка, с красной косынкой на голове в качестве символа занимаемой ею должности, работала практиканткой-наблюдателем в различных сферах общественной деятельности: на фабрике, в Советах, в профсоюзах, коммунальных учреждениях (особенно школах, больницах и центрах общественного питания). После ее пребывания в мире практической политики она возвращалась в Женотдел и свой избирательный округ и докладывала о том, что видела. Таким образом, в одно и то же время она была избранным политиком, администратором, пропагандистом и критиком. Затем ее место занимали избирательницы, захваченные игрой в политику.

Организация выборов делегаток была трудной работой, особенно в провинции. Одна крестьянка в Рязанской губернии попыталась привлечь женщин на собрание, но безрезультатно; тогда она стала ходить по домам и читать книги, чтобы пробудить любопытство деревенских женщин. Общим тормозящим фактором была нерешительность. «Я не справлюсь с этим, — заявляла работница обувной фабрики Мария Суворова, которую избрали делегаткой, — я плохо образованна». Однако товарищи убедили ее, и она провела следующие месяцы, посещая суд, кооператив, отдел здравоохранения (в Совете) и школы, узнавая и докладывая о каких-либо недостатках. Подобные отчеты делегаток предназначались для того, чтобы контролировать и улучшать систему управления, равно как и прививать женщинам чувство социальной ответственности[695].

Вполне понятно, что иногда возникали трения между перегруженными работой и измотанными администраторами (в основном мужчинами) и временными делегатками. И зачастую делегаткам давали тривиальную рутинную работу, чтобы они не мешали выполнению повседневных задач. Но, как правило, делегатка многое видела и честно об этом докладывала. И не вызывает сомнений, что система выбора делегаток сыграла важную роль в повышении уровня сознаний многих «отсталых» женщин, непосредственно познакомив их с реалиями управленческой жизни, бывшей до тех пор тайным миром за пределами ее понимания. По словам одной из руководительниц Женотдела, делегатка стала «угрозой бюрократам, пьяницам, кулакам и всем тем, кто выступал против советских законов». В советском словаре 1920-х гг. слово «женделегатка» заняло почетное место после «комсомолки». Иногда общественная работа настолько поглощала делегатку, что она начинала пренебрегать семьей и домашними делами. Первые советские романы и рассказы отразили случаи домашних раздоров между активисткой женотдела и ее сбитого с толку мужа[696].

Окончанием обучения делегатки и завершением очередного этапа социальной мобилизации была периодически проводимая конференция или съезд, где женщины из различных регионов страны (как это делали старые феминистки) могли познакомиться с новыми людьми и поделиться опытом. «Женщина, которая приехала в Москву из какой-нибудь отдаленной деревни, — говорила Коллонтай Луизе Брайант, — по возвращении является уже более или менее важной персоной, и вы можете быть уверены, что эта поездка — событие для всей деревни». Было проведено огромное количество разнообразных конференций. Во времена Гражданской войны разного рода непартийные конференции использовались большевичками для того, чтобы отбить еще не определившихся с политическим выбором женщин у своих конкурентов — эсеров и меньшевиков. Одесская меньшевичка Юлия Гринфельд вспоминала одну из таких конференций, проведенных в Одессе в 1920 г., на которой группа большевичек-клакеров расселась по всему залу и заглушала криками выступления меньшевиков. Когда слово взяла Гринфельд, председательствовавшая большевичка так настойчиво дергала выступавшую за юбку, что в конце концов разорвала ее. Таким образом, съезды женщин в Советской России были скорее демонстрацией солидарности и торжества коммунистического сознания, чем свободными дискуссиями в их западном понимании. Последним важным собранием рассматриваемого периода был съезд женщин-депутаток Советов (1927) — впечатляющий результат проделанной в последние десять лет работы. И хотя в ходе его проявились и давнишние недостатки женского движения и мужские предрассудки, тем не менее, по словам присутствовавшего там Уильяма Чемберлена, съезду были присущи «ощущение власти и определенные достижения», а также «нотка почти трогательной веры в новое советское Евангелие»[697].

Прекрасный пример работы на низших уровнях показал Женотдел Украины, руководимый Ольгой Пилацкой (1926–1930), большевичкой с 1904 г. и одним из организаторов захвата власти в Москве в 1917 г. Еще до революции во время поездки в Англию она пропиталась отвращением к «буржуазному» феминизму. Это была проницательная и прямолинейная женщина, избегавшая шаблонов и поощрявшая своих соратниц к принятию на себя ответственности. Она была лояльна по отношению к своим сотрудницам, охраняя их от клеветы, но никогда не противоречила вышестоящим партийным лидерам в Харькове и Москве, когда возникала потребность в бичевании оппозиционных элементов. Две помощницы Пилацкой хранили картотеку с досье на всех сотрудниц, которая использовалась при назначениях на должности, перемещениях и продвижениях по службе (и, конечно же, для проведения, в случае необходимости, чисток). В обязанности помощниц входила также разработка учебных планов образовательной программы Женотдела. Двухкомнатная штаб-квартира служила местом сбора для сельских визитеров, растерявшихся в харьковской суматохе. Здесь же издавались и две газеты — «Селянка» и «Коммунарка», а также формировались команды агитаторов, направлявшихся затем в деревни[698].

В соответствии с организационной структурой, провинциальные женотделы состояли из восьми человек, работавших полную неделю. Поскольку же пятеро из них заседали в центре, это означало, что на три провинциальных округа приходился один «женорг». Более того, исследование Б. Ставракис показывает, что Женотдел, как и большинство аналогичных партийных организаций, страдал от нехватки кадров, денежных средств, пересечения сфер полномочий и поверхностного отношения к работе на низшем уровне. Наиболее сильное сопротивление деятельности Женотдела оказывалось в деревнях и неславянских пограничных районах. Украинская активистка Киселева прошла несколько километров от райкомовской штаб-квартиры до маленькой деревушки Срипаи, чтобы собрать женщин в избе-читальне и попытаться их организовать. Мужское население деревни окружило избу, выкрикивая: «Мы вас убьем, если вы будете трогать наших женщин». В Чигиринском районе за один год «бандитами» были убиты три сотрудницы Женотдела. С началом коллективизации украинским активисткам пришлось опровергать слухи о том, что в колхозах мужчины будут «распределять» между собой молодых женщин, а из старых варить мыло. Повсеместно мужчины (неизменно называемые в литературе «кулаками») сопротивлялись попыткам Женотдела втянуть их жен в политику[699].

Огромные трудности заключала в себе работа Женотдела среди «восточных» женщин. Съезды Коллонтай были всего лишь началом. Эти женщины могли едва лишь намекнуть (да и то, только после настойчивых просьб) на жизнь, которой они жили при традиционном порядке. «Мы были молчаливыми рабынями, — говорила одна из них, — мы были вынуждены прятаться в своих комнатах и раболепствовать перед нашими мужьями, которые были нашими господами». Другая рассказывала Кларе Цеткин, которая в начале 1920-х гг. инспектировала деятельность Женотдела на Кавказе, находясь там на лечении: «Наши отцы продавали нас в десятилетнем возрасте, и даже еще раньше. Наш муж бил нас палкой и стегал кнутом, когда ему этого хотелось. И если он хотел, чтобы мы замерли, мы замирали. Наших дочерей, нашу радость и помощниц по дому, он продавал также, как в свое время продали нас самих». Испытывая недостаток в местных большевистских кадрах, Женотдел направил для работы в этом регионе русских революционерок и педагогов. Типичной женотделовкой была Надежда Колесникова — опытная пропагандистка и дочь одного из легендарных 26 Бакинских комиссаров. Другой была Ольга Чулкова — бестужевка, библиотекарь и учительница, которая работала в Женотделе Сухуми и пыталась организовать женщин Абхазии. Женотделовские активистки отправились в горные аулы и агитировали никогда не покидавших своих родных селений женщин приехать в Сухуми. Некоторые из них были отправлены в Москву для учебы, остальные вернулись в горы и стали создавать там дневные ясли[700].

Как отмечала Ставракис, отсутствие местных большевичек, языковые проблемы, размеры территории, преобладание неграмотных женщин, конфессиональное многообразие, незначительное влияние коммунистов в некоторых областях и, главное, крайняя враждебность со стороны мужчин заставили руководительниц женотделов приспосабливать методы работы к местной ситуации. Эти методы были весьма разнообразны: тайные посещения женщин, встречи в банях, создание артелей и «женских клубов» — то есть общественных организаций для повышения уровня политического сознания. В Батуми в женском клубе сперва выступали мужчины, пока не встала первая женщина и не сорвала с себя чадру; в Баку клуб насчитывал несколько тысяч членов и стал для женщин школой, церковью, центром общения, заменив собой базар. Активистки Женотдела появлялись в таких местах, где никогда прежде не видели горожан. В Центральной Азии они кочевали по степи на импровизированных транспортных средствах, останавливались в аулах, читая лекции с использованием движущихся картинок «волшебного фонаря» (как это делали в 1890-х гг. в Петербурге учительницы воскресных школ), изображавших мусульманку, которая отказалась выйти замуж за купившего ее старика[701].

Мужчины реагировали на это жестоким насилием. Так, выходивших из Бакинского клуба женщин мужчины облили кипятком и натравили на них собак. Двадцатилетнюю мусульманскую девушку, открыто продемонстрировавшую свою свободу, появившись в закрытом купальнике, отец и братья, не вынеся позора, разрезали на куски. Восемнадцатилетняя узбекская активистка была изуродована и брошена в колодец. Всего лишь за один квартал 1929 г. в Центральной Азии произошло 300 подобных убийств. Посовещавшись с Женотделом, Президиум ЦИК решил классифицировать эти преступления как «контрреволюционные». Все же, несмотря на грозившую опасность, сотни местных женщин добровольно работали переводчицами и помощницами и в конечном итоге заняли административные должности в женотделах. И каждый раз в первомайский праздник или Международный женский день тысячи женщин собирались на рынках «восточных» советских республик и публично и демонстративно срывали с себя чадры, паранджи и другие покровы. Это было заслугой Женотдела и ему принадлежит заслуженное место в социальной истории страны[702].

Деятельность Женотделов была крайне разнообразной — попечительство над детьми и сиротами, школьная служба и инспекция, распределение продуктов питания, надзор за жилищным строительством, профилактическое лечение и общественное здравоохранение, кампании по борьбе с проституцией, военная служба, образование, законодательство, рекомендация на вакантные должности, создание службы быта, а также массовая пропаганда в поддержку любого начинания партии. Некоторые из этих видов работ повторяют методы деятельности либеральных феминисток. Однако Женотдел обладал лучшими ресурсами как партийное подразделение и способствовал высвобождению женского потенциала в наиболее отсталых и удаленных сообществах советских женщин. Осуществляя эту функцию, женотделы служили не только делу освобождения женщин, но и режиму в целом, так как помогали создавать резервы обученных и политически сознательных трудящихся. Но почему же тогда в 1930 г. женотделы были распущены?

Можно легко составить внушительный ряд цитат из Ленина, показывающих, что он безоговорочно поддерживал Женотдел, на чьих собраниях он часто выступал. Однако достаточно будет привести его решительное заявление, высказанное Цеткин в 1920 г.: «Мы берем наши организаторские идеи из наших идеологических концепций. Мы не желаем никаких отдельных организаций коммунисток! Коммунистка так же принадлежит партии, как и тот, кто является коммунистом. У них те же права и обязанности. И на этот счет не может быть никаких разногласий. Однако мы не должны закрывать глаза на факты. Партия должна иметь свои органы — рабочие группы, комиссии, комитеты, отделы или как бы они еще не назывались — со своими особыми целями по пробуждению широких слоев женщин, установлению их связей с партией и сохранению их под ее контролем. Естественно, требуется, чтобы мы проводили среди женщин систематическую работу. Мы должны учить пробудившихся женщин, склонить их на сторону пролетарской классовой борьбы под руководством Коммунистической партии и подготовить их для нее… Было бы глупо игнорировать их, совершенно глупо. У нас должны быть свои собственные группы для работы среди них, специальные методы агитации и специальные формы организации. Это не „буржуазный“ феминизм; это практическая революционная целесообразность»[703]. Взгляды Ленина, явно показывающие его прагматичное отношение к женщинам, напрямую уходят корнями в русскую революционную традицию и разделялись всеми основательницами и руководительницами Женотдела.

Однако «антифеминистское» течение, появившееся среди социал-демократов еще в 1905 г., продолжало существовать среди некоторых советских лидеров и после революции. К примеру, Зиновьев и Рыков выступали против созыва Съезда женщин 1918 г. Более серьезной была оппозиция со стороны профсоюзов: под знаменем антифеминизма их лидеры призывали к упразднению Женотдела. Частично это раздражение было вызвано переплетением сфер юрисдикции — обычная причина межорганизационных трений тех лет, однако на более опасном уровне, так как это отражало враждебное отношение рядовых рабочих к женской конкуренции на рынке труда. Антагонизм партии и Женотдела принимал различные формы. Например, некоторые большевики противились празднованию Международного женского дня, называя его пустой тратой сил и забывая, как отметила одна большевичка, что это был праздник пробуждения самосознания, как мужчин, так и женщин. Другие же, по свидетельству Давида Рязанова, «предпочитали полное разделение труда между мужчинами и женщинами» и считали, что Женотдел должен заниматься женским вопросом, а «Мужотдел» (то есть вся остальная партия) — мужскими проблемами (означавшими самые важные). Сопротивление коммунистов на местном уровне проведению специальной работы среди женщин достаточно полно отражено в работах Кэрол Юбэнк и других[704].

В целом, партия поддерживала (правда, порой, на словах и в расплывчатых фразах) созданный ею специальный механизм для политической работы среди женщин. Однако, начиная с XI съезда партии (1922), речи о необходимости Женотдела стали дополняться жалобами на его недостатки. На XII съезде (1923) была принята резолюция, которая указывала на то, что определенные условия поощряют рост «феминистских тенденций». «Эти тенденции, — говорилось в ней, — дают возможность создавать специальные общества, которые под знаменем улучшения женского образа жизни в действительности могут привести к тому, что женский трудовой контингент порвет с общей классовой борьбой». Резолюция заканчивалась фразой о том, что средством борьбы с этим является сохранение Женотдела и создание крепких связей между женщинами, профсоюзами, кооперативами и Советами. В циркулярном письме 1927 г. от ЦК к местным парторганизациям отмечалась неудача последних в надлежащем использовании «делегатских собраний» для мобилизации женщин вокруг неотложных задач партии. По сути эти обтекаемые резолюции, допускающие двойное толкование, и вечные жалобы отражали разногласия среди лидеров по вопросу о том, сохранять ли эту часть политического механизма или же демонтировать ее. Каким образом партийные лидеры разделились по данной проблеме, общество так и не узнало[705].

Прелюдией к ликвидации в 1930 г. Женотдела, стало упразднение в 1926 г. Международного женского секретариата. Произошло это на международных съездах коммунисток, организованных Женотделом и приуроченных к съездам Коминтерна. Первый из них состоялся в 1920 г. в Москве. Арманд, имевшая огромное влияние на нем, вызвала беспокойство немецкой делегации тем, что решительно осудила II Интернационал (кинув, таким образом, камень и в сторону его главной силы — немецкой социал-демократической партии). Однако немецкие товарищи сумели внести поправку, отводящую от Клары Цеткин и ее работы среди женщин эти огульные обвинения. После смерти Арманд постоянный секретариат, учрежденный съездом и одобренный Коминтерном, чьим органом он являлся, возглавила Цеткин — ревностная сторонница советской власти и постоянная гостья России. Заместителем Цеткин стала Коллонтай, руководительница российского Женотдела. Э. Карр упоминает о «борьбе», проходившей в 1920–1921 гг. между ними, но не приводит доказательств и ничего не говорит о причинах и сути этих разногласий. Единственной существенной проблемой, разделившей их, было отношение к тактике сотрудничества с буржуазными феминистскими группами. Цеткин — первоначально само воплощение антифеминизма — выступала сейчас за сотрудничество и единый фронт; Коллонтай — ее бывшая ученица — была категорически против. Если и была борьба, то Коллонтай ее проиграла, опять же из-за участия в оппозиционном движении. Но в любом случае победа Цеткин была незначительной. Через два года Международный женский секретариат вновь оказался в руках Женотдела (то есть его руководительницы Николаевой), а в 1926 г. он преобразовался в женский отдел ЦК Коммунистического Интернационала[706].

К концу 1920-х гг. Женотдел потерял значительную часть своей первоначальной силы и власти. Еще в 1922 г. Смидович заявляла, что его было бы «лучше ликвидировать», чем подарить ему половинчатую жизнь. Действительно в начале 1920-х гг. среди партийных органов на местах широко распространилось движение за упразднение женотделов и ограничение их работы исключительно пропагандой и агитацией. Высокие темпы начавшейся в 1928 г. индустриализации и коллективизации поставили перед Женотделом задачу массовой мобилизации, которая в представлении многих была слишком грандиозна и поэтому непосильна для Женотдела. По свидетельству Кагановича, кое-кто из партийных лидеров считал, что «Женотдел является не центром прогресса, а скорее его тормозом». В конце 1929 г. был реорганизован Секретариат ЦК, который с 1924 г. включал в себя орготдел, Агитпроп, отделы по прессе, селу, учету, статистике, информации, управлению и женским вопросам. Агитпроп был разделен на два новых отдела — агитационно-массовых кампаний и культурной пропаганды; старые отделы по проблемам женщин и вопросам села были упразднены и их функции перешли к отделу агитационно-массовых кампаний. Сообщая об этом решении, Каганович упомянул, что некоторые товарищи одобрили ликвидацию Женотдела как давно назревшую необходимость, в то время как другие сокрушались по этому поводу. И те и другие, сказал Каганович, были неправы: Женотдел был необходим, и в свое время он делал крайне важную работу, однако сейчас большинство женщин уже освобождены, и поэтому необходимости в специальном органе больше нет, так как эту работу возьмет на себя партия. Последняя руководительница Женотдела Артюхина поддержала это мнение, утверждая, что Женотдел не был ликвидирован раньше, потому, что тогда эта мера во всех отношениях была бы пагубной. Однако для большинства работниц Женотдела этот шаг означал окончание политической работы среди российских женщин и, таким образом, конец всего, что имело для них ценность. Для историка же это просто означает завершение пролетарского женского движения, которое зародилось в 1906 г. среди петербургских ткачих и интеллигенток[707].

Строго говоря, с упразднением Женотдела политическая работа среди женщин не прекратилась. Она продолжала осуществляться женсекторами, слабыми подобиями местных женотделов, а также «делегатскими собраниями», сохранившимися в сельской местности до 1934 г. В ряде регионов, населенных нерусскими национальностями, женские отделы сохранились до 1950-х гг. Политическая работа среди женщин продолжалась и продолжается, но только в иных формах. В большом количестве создавались культурные, политические и профессиональные организации, проводились массовые кампании и продолжали существовать женские издания. Международный женский день (8 марта) оставался одним из трех главных советских политических праздников. Однако все больше и больше эта деятельность привязывалась скорее к общим задачам государства и партии, нежели к конкретным женским интересам. Например, в марте 1930 г. девиз Женского дня был: «сплошная коллективизация»[708]. Это не означало, что все юридические, экономические и образовательные права, предоставленные женщинам революцией и реализованные в жизни Женотделом, были вновь ликвидированы после 1930 г. Данный шаг свидетельствовал о том, что новые правители Советской России больше не верили, мягко выражаясь, в любую независимую политическую работу среди женщин, даже внутри партии, и боялись возникновения потенциальной базы для оппозиции в той безумной политике, к которой они собирались прибегнуть. Упразднение Женотдела было чисто политическим актом, имевшим небольшое отношение к тому уровню освобождения, которого русские женщины достигли к 1930 г. А после 1930 г. женщины получат определенные образовательные, профессиональные и экономические права. Однако это не противоречит тому, что впредь большая часть дарованных советским женщинам прав будет исходить от партии, состоявшей в основном из мужчин и управлявшейся исключительно мужчинами.

Итак нет никаких сомнений в том, что Женотдел оказал огромное воздействие на советское общество, особенно на городское население. Частое упоминание о нем в советской литературе свидетельствует о видном месте, которое он занимал в обыденном сознании. Трактовки Женотдела в художественной литературе различны. Иногда он использовался лишь как фон, нередко изображался причиной домашних ссор и был объектом насмешек, но часто рассматривался как способ решения проблемы и подходящая сфера деятельности для сознательной советской женщины. В любом случае Женотдел являл собой символ новизны в социальном ландшафте Советской России[709]. Такая трактовка Женотдела не была далека от реальности. Он действительно являлся мобилизующей силой в условиях крайней социальной отсталости. Приобретенный опыт в организации и коммуникации позволил ему решать не только специфические общественные задачи («малые дела» интеллигенции XIX в.), но влиять на процесс социализации масс. Как у партийного подразделения у Женотдела не было независимости и, возможно, творческой инициативности довоенного российского феминизма, но, несмотря на все слабости, Женотдел превзошел феминисток по своей мощи и престижу. Женотдел представлял собой орган, сочетающий классовую борьбу и борьбу за сексуальное освобождение, являясь, таким образом, не только воплощением марксистских представлений о женщинах в рабочем движении или воплощением революционной народнической традиции «общего дела», но также в некоторых отношениях и феминистского убеждения в том, что «эмансипация работниц — дело самих работниц» (по выражению Ленина)[710]. Успех Женотдела в деле повышения уровня сознания бедных и отсталых женщин послужил достаточным доказательством того, что для дела женского освобождения необходимо было нечто большее, нежели просто право голоса. В то же время упразднение Женотдела доказало, что без политического обеспечения равноправия «общее дело», за которое боролись женщины трех поколений, всегда будет определяться мужчинами.

Основные черты послереволюционного освобождения прояснились в первое десятилетие существования нового режима. Не сбиваясь с ритма истории, большевички, помогавшие устанавливать Советскую власть, во время Гражданской войны отправились на ее защиту. В период войны и несколько лет после нее некоторые из этих женщин принимали участие в высших партийных советах и имели при новом строе определенное влияние, в то время как другие посвятили себя делу освобождения и мобилизации своих менее сознательных сестер в среде работниц и крестьянок. К 1930 г. управлявшийся женщинами механизм освобождения — Женотдел — был ликвидирован, и женский вопрос официально стал считаться «решенным». Еще задолго до 1930 г. женщины, хотя и продолжали занимать видные посты в партии и правительстве, в большинстве были отстранены от реальной власти. Впредь все основные изменения в статусе женщин производились исключительно мужчинами, в соответствии с тем, что они понимали под «широкими» государственными задачами — в индустриализации, обороне и реконструкции. Эти изменения, итог которым будет подведен в заключительной главе данной книги, были весьма существенными и долговременными, хотя и не всегда удачными по способу их внедрения. Они больше не являлись результатом сознательного и независимого женского движения. Данные изменения были результатом политики масштабных изменений в советском экономическом, военном и политическом курсе, который определялся мужчинами. Между тем взлеты и падения независимого женского движения в первые годы Советской власти сопровождала сексуальная революция, оказавшая глубочайшее воздействие на решение женского вопроса в России.