Глава III ФЕМИНИСТСКИЙ ОТКЛИК

Дабы сделать человечество более добродетельным и счастливым, оба пола должны исходить в своей деятельности из одних и тех же принципов. Но как этого достичь, если только одному полу позволено видеть всю очевидность этого? Кроме того, чтобы заключить по-настоящему справедливый общественный договор и распространить просветительские принципы, которые улучшат жизнь человека, женщины должны знать, что их сила — это знания, которые вряд ли будут им доступны до тех пор, пока их не будут воспитывать так же как и мужчин.

М. Уоллстонкрафт

1. Феминистки

Из трех основных ответов на женский вопрос, возникших в правление Александра II (феминизм, нигилизм, радикализм), именно феминизм первый четко сформулировал свою философию и предпринял конкретные действия. Феминистки, искавшие решение проблемы в рамках российской социальной системы, принимали ее в целом, и хотя желали изменить тот или иной ее аспект, все же воздерживались от того, чтобы предложить полное обновление и модернизацию. Их взгляды носили либеральный, умеренный характер, а цель заключалась в постепенном и мирном реформировании статуса женщины, в особенности в вопросе ее экономического положения и образования. Вопросы секса, брака и семьи играли незначительную роль в их публичных дискуссиях и деятельности. На протяжении всего XIX в. русские феминистки по большей части разделяли основные цели и тактику своих европейских и американских сестер. Этим они разительно отличались от нигилистов и революционеров[118].

Каковы же были их основные идеологические позиции? Воспользовавшись идеями Клары Бальфур и других английских феминисток, эти женщины считали, улучшение женской участи в первую очередь должно быть делом рук самих женщин, а не мужчин. Также они разделяли идею Бальфур, о том, что им необходимо разработать «систему самопомощи». Это означало помощь одних женщин другим; заботу о несчастных людях со стороны «более удачливых». Эта постановка вопроса пришла из протестантской, англосаксонской филантропической традиции, которая трансформировала noblesse oblige[119] в современный городской вариант «гражданского долга». В значительной степени раннее феминистское движение на Западе строилось на том психологическом принципе, который позволял людям, практикующим его, пользоваться плодами системы, успокаивая свою совесть жестами благотворительности. Акты доброты по отношению к несчастным женщинам на первых порах не отличались от подобных поступков в отношении чернокожих рабов, нищих, дикарей, «язычников», боксеров-профессионалов, сумасшедших, моряков, сирот и алкоголиков. Потребовалось некоторое время, прежде чем женщин убрали из этой компании. Но, когда просвещенные женщины осознали то, чем они собственно занимаются на ниве благотворительности, они поняли, что это единственно доступная для них форма деятельности, которой они могут нравственно оправдать свое существование здесь, на земле, или, по крайней мере, сделать его более светлым, — а также помочь своим сестрам[120].

Как и в других странах, русская «благотворительность» традиционно возглавлялась и «украшалась» супругами императоров, вдовствующими императрицами и княгинями. Однако их деятельность была, как правило, ограниченной, изысканной, обезличенной, невольно хочется сказать, ритуальной. В 1860-х гг. феминистки внесли в благотворительность элемент искреннего энтузиазма. Они хотели помогать себе, оказывая помощь другим. В. В. Стасов, брат и биограф одной из таких женщин, противопоставлял их побуждения мотивации придворных дам из «Общества посещения бедных». «Принадлежать к нему было чем-то очень комильфотным. Grandes dames со страдательной улыбкой говорили: „мои бедные“, „надо мне ехать посещать моих бедных“, „ах, пожертвуйте на моих несчастненьких“». Отношение феминисток было совсем иным. Причиной являлось «непритворное уважение к тем личностям, кого посещали, и кому помогали, искреннее участие в их физическом и интеллектуальном положении»[121]. По иронии судьбы нигилисты впоследствии будут обвинять феминисток именно в том же, в чем последние обвиняли придворных дам, — в самодовольстве и лицемерии.

Женщины, о которых говорится в данной главе, сами не употребляли термин «феминистка», однако он характеризует их наиболее точно. Понятия «женщина умеренных взглядов» или «либералка» неадекватны, так как, во-первых, они неточно обозначают цели деятельности феминисток; во-вторых, они подразумевают под собой политический подтекст, которого не было до 1905 г. Феминистки были «либералками» в том же смысле, что и критически настроенная часть интеллигенции, но в своей деятельности они были аполитичны. Ярлык «прогрессивной» женщины использовался консерваторами без разбора, они одинаково применяли его как к нигилисткам, так и феминисткам. Зачастую трудно провести границу между двумя этими лагерями, так как в начале 1860-х гг. она была размыта, а их представительницы принимали участие в одних и тех же акциях, а иногда и выглядели одинаково. Нигилистки использовали понятие «аристократка» в отношении более элегантных лидеров феминисток, однако извратили его значение, применив это понятие к тем нигилисткам, которые сохраняли на себе отпечаток своего изнеженного прошлого. Убийственная ирония этого семантического смешения заключалась еще в том, что эти «пережитки» аристократизма стали позднее презрительно называть еще и «буржуазными». Понятие «феминизм» подразумевало деятельность женщин для женщин, если избегать широкомасштабных антропологических и политических оценок, присущих нигилизму и радикализму. Образ жизни феминисток, обусловленный их темпераментом и социальным происхождением, вполне естественно привел их к занятиям благотворительностью, а не философией[122].

Руководительницы российского женского движения, бывшие в начале своей деятельности довольно молодыми женщинами, являлись высокообразованными представительницами привилегированных слоев. Этим можно объяснить их осторожность и отказ от полного разрыва со своим прошлым, а также с традициями и семьей, что были готовы сделать нигилистки. Некоторые из наиболее выдающихся нигилисток и революционерок также были выходцами из очень богатых и высокопоставленных семей, другие же, к началу нового этапа их жизни, уже находились длительное время в браке и были матерями. И хотя некоторые феминистки страдали от эмоциональной неустойчивости, нельзя сказать, что сам по себе феминизм был обязан своим существованием комплексу неполноценности его основательниц. То обстоятельство, что из трех главных лидеров движения — Философовой, Трубниковой и Стасовой — одна была счастлива в браке, другая — несчастна, а третья была незамужней, не подтверждает теорию сексуальной фрустрации, как импульса к возникновению феминизма.

Первой появившейся на сцене и первой же, ее покинувшей, была Мария Васильевна Трубникова (1835–1897). Дочь ссыльного декабриста В. П. Ивашёва и его возлюбленной Камиллы Ледантю родилась в Чите и воспитывалась в атмосфере благочестивого поклонения потерпевшим поражение мятежникам. В доме своей тети она получила великолепное образование, включавшее в себя изучение европейских языков, литературы, истории и русской культуры. Когда ей было девятнадцать лет, она вышла замуж за К. В. Трубникова, впоследствии издателя «Биржевых новостей», который покорил ее сердце чтением отрывков из Герцена. Начиная с 1855 г., ее салон в Петербурге стал местом встреч либералов и радикалов. «Прирожденный общественный работник», как охарактеризовал ее один из ее современников, прежде чем стать пылкой защитницей женских прав, она направила свои первые усилия на помощь бедным. Во время поездки в 1861 г. в Европу ей в руки попали книги Женни д’Эрикур. Трубниковой не удалось встретиться с ней, но она переписывалась с д’Эрикур и та помогла ей установить контакты с известными европейскими феминистками — Жозефиной Батлер и Марией Гегг. Трудно не заметить, что влияние, которое д’Эрикур оказала на Трубникову, с одной стороны, и на Михайлова и семью Шелгуновых, с другой, было различным. При поддержке Стасовой и Философовой, в 1860-х гг. Трубникова стала первым инициатором феминистских социальных начинаний, воздерживаясь от любых радикальных решений тех проблем, которые вставали перед ней[123].

Семья Стасовых едва ли нуждается в представлении. Ее наиболее известным представителем был В. В. Стасов — ведущий музыкальный критик в России XIX в. Одна из его племянниц, писавшая под псевдонимом Владимир Каренин, была биографом Жорж Санд, другая — Елена Стасова — стала большевичкой. Его сестра, Надежда Васильевна Стасова, являлась вторым членом так называемого «триумвирата» русского феминизма. Будучи старше двух других своих коллег (родилась в 1822 г.), она воспитывалась в утонченной атмосфере Царского Села. Ее отец был придворным архитектором. Молодой девушкой она пережила тяжелое эмоциональное потрясение, когда ее жених женился на другой. Удар был настолько силен, что она была вынуждена лечиться при помощи гипноза. Позднее она пережила еще одно сильное потрясение, когда ее сестра потеряла единственного ребенка, а сама оказалась неизлечимо больной. Надежда Васильевна ухаживала за своей сестрой вплоть до ее смерти за границей в 1858 г. После этого она вернулась в Россию, приняв решение «помогать другим». Ее страдания, альтруизм, умение всегда оставаться в тени, как и увлечение в юности Байроном, Гейне, Карамзиным, Жорж Санд, Руссо, физическая непривлекательность, природная чувствительность и романтизм, — все это вместе, бесспорно, привело ее к принятию твердого решения посвятить свою жизнь делу всего человечества. Она осознала, что «любовь к кому-либо одному больше невозможна». «Для меня исчезло очарование семьи собственной и я почувствовала любовь к всемирной семье. Это стало моим делом». Ее встреча с Трубниковой на этом этапе жизненного пути превратила аморфное понятие «всемирной семьи» в «женский вопрос»[124].

Семья «Ноночки» Дягилевой, которая впоследствии стала Анной Павловной Философовой, была не менее известной, нежели семья Стасовых. Из ее членов след в истории оставили не только она сама, выдающийся лидер феминисток на протяжении двух поколений, но также ее сын и племянник — Митя и Сережа — которые на исходе века произвели коренную ломку русской культуры в качестве Дмитрия Философова и Сергея Дягилева. Подобно своей современнице, Шелгуновой, она получила прекрасное образование в просторном доме на Васильевском острове в Петербурге. Но в отличие от Шелгуновой, вся ее сексуальная жизнь ограничивалась отношениями с мужем — высокопоставленным чиновником В. Д. Философовым, за которого она вышла замуж в 1855 г. В первые годы своего замужества она думала «только о балах и нарядах», но вынужденное временное пребывание в русской деревне быстро открыло ей глаза на то, как разнится ее жизнь и жизнь крестьян. Позднее, когда ее салон стал «либеральным» центром, она стала свидетелем жарких споров о надвигающемся освобождении крестьян. Однако только после встречи с Трубниковой она начала изучать, то, что она называла «азбукой самосознания». На протяжении 1860-х — 1870-х гг. Философова работала бок о бок со Стасовой и Трубниковой. В письме к русскому юристу Кони она объясняла свою цель тех лет как «предоставление женщине возможности самостоятельного пути к работе и морально и материально независимому положению». Из этого триумвирата в XX в. в живых осталась только одна Философова[125].

Другие члены феминистских организаций той поры: Анна Энгельгардт (1835–1903) — выпускница Московского института, жена химика Александра Энгельгардта, придерживавшегося радикальных взглядов; графиня Ростовцева — жена царского генерал-адъютанта; Мария Цебрикова — ведущий автор «Отечественных записок» то принимали участие в феминистской деятельности, то отходили от нее. Только последней суждено было достичь известности вне феминистских кругов. Помимо этих женщин, триумвират мог положиться еще на 25–30 своих постоянных сторонниц, а для более значительных действий мог заручиться поддержкой сотни человек. Феминистские организации существовали легально и на протяжении долгого времени состояли исключительно из женщин. Правление организации было выборным, а решения принимались большинством голосов. В клубах и группах взаимопомощи выбирались вновь и вновь те, кто был естественным «лидером» — обладал общественной известностью, энтузиазмом, умением говорить или же был просто приятной личностью.

Феминистки начали свою деятельность с благотворительности, используя таланты некоторых женщин для того, чтобы помочь огромному количеству нуждающихся обоих полов. Это мало чем способствовало женскому движению, но это дало феминисткам опыт лидерства, воспитало чувство самоуважения и пробудило осознание способности женщин принимать участие в общественной жизни. И что наиболее важно — эта деятельность поставила женщин среднего и высшего классов в новые условия, непохожие на условия салонов и сформировала другие социальные отношения. Благотворительность достаточно легко влилась в феминизм, и через короткий промежуток времени усилия феминисток оказались направленными на то, чтобы помогать женщинам жить, учиться и работать.

Первоначально феминистки не имели иных целей, кроме как создание более демократической, нежели салоны, организации женщин, что явилось, вероятно, первой реакцией на женские письма, появившиеся в толстых журналах. Вологодский женский клуб был основан «для соединения образованных женщин без различия состояний и сословий в одно общество для недорогого препроведения времени». Выбиралось несколько членов правления, и клуб считался созданным. И хотя взнос для участия в нем составлял 5 рублей в год, и в качестве условия выдвигалась лишь простота в одежде, ориентация клуба на «образованных женщин» и решение проводить свои заседания в зале Дворянского собрания оставляли мало надежды на привлечение женщин других «сословий и положений». В соответствии с данными «Рассвета», в том же духе было организовано и «Общество ситцевых платьев», члены которого договорились не носить шелк и другие дорогие ткани[126].

Первой феминистской организацией явилось «Общество дешевых квартир»[127], основанное Трубниковой, Стасовой и Философовой в Санкт-Петербурге осенью 1861 г. Его целью было обеспечить нуждающиеся семьи, в особенности те, в которых не было кормильца, приличным, чистым и недорогим жильем. К тому же они старались поддерживать приемлемый уровень жизни тех, кто обращался к ним. Члены общества разделились по вопросу о том, насколько далеко должно заходить их попечение над бедными. Так называемая немецкая фракция (включавшая ряд баронесс немецкого и балтийского происхождения) выступала за установление строгого контроля над теми, кто получает их помощь, в то время как русская фракция, включавшая и основательниц общества, придерживалась менее жесткой позиции. В конце концов «немки» вышли из организации и основали свое собственное общество. После двухлетнего периода разработки планов и экспериментаторства общество «Дешевых квартир» было формально признано. Вскоре его участницы были привлечены к работе на мрачной Выборгской стороне — беднейшем столичном квартале, впоследствии ставшем огромной пролетарской зоной, из которой большевистское женское движение черпало себе сторонников в 1917 г. Здесь феминистки основали мастерские по пошиву одежды, общественные кухни, а также школу для работающих матерей, в которой в основном преподавали члены общества[128].

Члены этой же группы в начале 1863 г. основали «Женскую издательскую артель», призванную обеспечить образованных женщин интересной и полезной работой, более соответствующей их интеллектуальным способностям (литературный труд, копирование, редактирование, перевод или переплетные работы) и в то же время выпускать «хорошее чтение для молодого поколения». Последнее включало в себя «Происхождение видов» Дарвина, некоторые поучительные сказки Г. Х. Андерсена, а также работу Дауля «Женский труд» с предисловием издания Ткачева. Около 40 членов объединили свои деньги в общий фонд, издавали и продавали книги, распределяли прибыль или вновь вкладывали свой капитал в дело. Артель имела огромный успех, так как предложила образованным женщинам — слишком осторожным, чтобы стать нигилистками, и слишком серьезным, чтобы довольствоваться лишь жестами благотворительности, — не только приемлемую интеллектуальную работу, но и дала возможность почувствовать свою сопричастность с общим делом. Кроме того, эта деятельность по словам Стасовой способствовала росту самосознания женщин, так как напрямую связывалось с «идеей поднять положение женщины в глазах общества (и в своих собственных) на надлежащую высоту»[129].

Одним из наиболее амбициозных феминистских проектов в 60-х годах XIX в. было учреждение «Общества женского труда». И хотя на деле оно оказалось мертворожденным, исследование причин его возникновения и широких целей им поставленных, представляет некоторый интерес. Идея его основания возникла в небольшом кружке мужчин, в который входили Энгельгардт и Лавров, исповедовавшие в то время умеренные взгляды, которые были близки активисткам российского феминизма. Лавров составил устав общества, а остальные мужчины убедили феминисток принять его. В черновом варианте устава упоминался практический вред, наносимый недостаточной занятостью женщин, приводящей к нерациональным потерям «нравственных и умственных сил», растратой мужских сил на неподходящих работах, бременем, которое несет государство, поддерживая праздных женщин, а также вред наносимый проституцией. Общество должно было действовать как агентство по трудоустройству женщин, а при помощи кооперативов и частных предприятий оно должно было создавать для них рабочие места, обучать их новым профессиям и оказывать поддержку безработным, финансирование должно было осуществляться за счет сборов и вкладов членов общества, взимание платы с клиентов, ссуд и доходов с предприятий самого общества. Все члены, как мужчины, так и женщины, имели право на занятие постов в правлении, которое определяло политику и руководило делами общества между общими собраниями организации, созывавшихся раз в три года[130].

Устав был типичен для неправительственных общественных организаций России XIX в., и все последующие феминистские проекты имели с ним сходство. Лидеры феминисток сразу же приняли устав Лаврова, а в 1865 г. его одобрило и правительство. По поводу выборов членов правления нового общества Философова созвала в своем доме собрание. С самого начала возник раскол между «нигилистками» и «аристократками» (по определению свидетельницы происходившего — Штакеншнейдер). Стасова и другие авторитетные феминистки поддерживали кандидатуру графини Ростовцевой на пост президента. Нигилистки, включая Жуковскую, о которой речь пойдет ниже, выступали против Ростовцевой на том основании, что ее муж в 1825 г. был осведомителем в среде декабристов. Ее фамилия вызывала у них негативные ассоциации, и поэтому они требовали, чтобы президентом стала девушка из рабочей среды. Штакеншнейдер отмечала явное отличие холеных и модных аристократок от коротко стриженных нигилисток, одетых в простые шерстяные платья черного цвета. Попытки положить конец ссоре оказались напрасными, и Общество распалось. Разрыв, предвещавший соперничество между радикалками и феминистками в XX в., был все же не настолько серьезен в XIX в., чтобы помешать феминисткам Петербурга создавать организации для работниц и женские клубы, как, например, «Общество для пособия бедным женщинам в Петербурге» или «Общество распространения полезного чтения» и «Общество поощрения женского труда» в Москве[131].

При общении с бедными, феминистки неизбежно сталкивались лицом к лицу и с проблемой проституции. «Когда я читала „Преступление и наказание“, — писала Стасова, — я плакала вместе с несчастной Соней». Сострадательная жалость и надежда на возрождение лежали в основе отношения феминисток к проституткам, и поэтому они старались заботиться о падших женщинах и удержать их от возвращения на улицы. Стасова работала вместе с княгиней Дондуковой-Корсаковой, которая отказалась от своего положения при дворе во имя жизни и работы среди женщин, зараженными венерическими заболеваниями, и открыла для них приют. В 1865 г. княгиня Ламберт, дочь бывшего министра финансов Канкрина, открыла приют Святой Марии Магдалины. Эти организации работали наряду с официальными Домами призрения в Петербурге. И хотя все эти высокородные дамы исходили скорее из религиозных и благотворительных, нежели феминистских побуждений, их деятельность хорошо сочеталась с деятельностью феминисток. Однако филантропия как средство борьбы с проституцией потерпела поражение. Однообразная жизнь по режиму, религиозные проповеди в приютах, а также снисходительная забота в больничных отделениях венерических заболеваний приводили лишь к тому, что женщины спешили вновь вернуться к прежней деятельности. В лучшем случае приюты сокращали количество проституток тем, что на некоторое время убирали их с улиц и таким образом снижали вероятность заражения[132].

Другим популярным среди феминисток видом деятельности, который получил в России широкий размах в течение короткого периода с 1859 по 1862 г., было создание воскресных школ. Идея открытых классов для взрослых всех социальных слоев по воскресеньям для того, чтобы и рабочие могли посещать школы, имела европейское происхождение. Впервые в России она была предложена профессором Киевского университета П. В. Павловым в октябре 1859 г. Идея быстро распространилась среди русской интеллигенции, и воскресные школы стали открываться по всей европейской части России. В 1860 г. Министерство просвещения издало указ о надзоре за этими школами, санкционировав таким образом спонтанно возникшие образовательные структуры. К концу года в одном только Петербурге было 23 такие школы. Воскресные школы предоставляли феминисткам возможность помогать женщинам получить образование, которое было трудно приобрести где-либо еще, и в то же время они давали шанс образованным состоятельным женщинам организовывать, финансировать эти школы и преподавать в них. Типичным примером была Воскресная школа, основанная группой Стасовой, осенью 1860 г., для продавщиц и фабричных работниц. М. С. Шпилевская, дочь правительственного чиновника, открыла школу, которую посещали около 200 дочерей и жен рабочих. Учителя — несколько женщин и один священник — обучали Закону Божьему, чтению, письму, арифметике, рисованию и носили простую одежду, чтобы внушить своим ученицам, что «истинные» ценности в жизни не имеют ничего общего с модой. Аналогичные учреждения для крестьян были открыты и в провинции состоятельными помещицами и их дочерьми[133].

Реакция оппозиции не заставила себя ждать. Консервативный журнал «Домашняя беседа» обвинил одну из школ в неуважении к приходящему священнику, в пренебрежении религиозной инструкцией и — horrible dictu[134] — в том, что ученицам разрешали читать «Обломова». Консервативные чиновники были обеспокоены огромным энтузиазмом и популярностью этой инициативы (в 1862 г. в стране действовало около 500 школ)[135]. Предлог к закрытию этих школ появился в 1862 г., когда выяснилось, что среди молодых учителей есть нигилисты и радикальные элементы. В июле того же года двое из них были привлечены к суду по обвинениям в незаконной политической деятельности. Вскоре после этого движению по созданию воскресных школ положил конец правительственный указ[136]. Для феминисток это явилось горьким разочарованием, усугубившимся принятым в следующем году правительственным решением удалить женщин из университетов.

В 1868 г. одна из женщин-поэтесс живописала горькую судьбу «женского вопроса» в одноименной поэме: родившись из союза свободы и прогресса, он последовательно игнорировался крестьянами, чиновниками, торговцами и светскими дамами; будучи усыновленным журналистами, в чьем доме он и вырос, «ребенок», вскоре стал задыхаться от недостатка воздуха. Это было довольно точным описанием отношения российского общественного мнения к данной проблеме. Социальная активность феминисток, удовлетворявшая их и заслуживавшая уважения сама по себе, тем не менее, мало что значила для дальнейшего уравнения женщин в правах. Положение усугубилось после 1866 г., когда покушение на царя и последовавшее за ним преследование нигилистов обоего пола бросило тень на всю общественную деятельность женщин. Проблема стала отмирать сама по себе, привлекая внимание лишь тех, кто, либо выступал с нападками на всех активисток как на безнравственных цареубийц, либо тех, кто пытался опровергнуть эти обвинения, повторяя профеминистские клише начала 60-х годов. И даже недолго существовавший «Женский вестник» (1866–1867), чье название обещало серьезное отношение к проблеме, не предлагал ничего нового, несмотря на то, что к сотрудничеству в нем привлекались такие талантливые писатели как Ткачев, Лавров, Слепцов и Глеб Успенский[137].

Не более значимым в деле развития «женского вопроса» был голос демократической прессы. Шелгунов старался смягчить представление, которое сложилось у некоторых о передовых женщинах, напоминая, что проблема заключается не в том, должны или нет девушки носить мужское платье или стараться стать врачами или профессорами университетов, а просто в развитии их способностей. Мария Цебрикова, рецензируя гончаровский «Обрыв», критиковала автора за предположение, что у женщин, подобных героине его романа Вере, нет иного выбора в жизни, кроме падения с «обрыва», то есть либо стать нигилистками либо превратиться в домашних бабушек. Существуют и другие, писала она, достойные пути разрешения современной женской проблемы. Ссыльный радикал Серафим Шашков, этнограф и один из первых историков российских женщин, обличал всех врагов женской эмансипации — духовенство, старорежимное дворянство, защитников устаревших семейных законов, «старую гвардию европейской науки» в их сюртуках и с тяжелыми фолиантами, а также «обывателей всех стран — английских лордов, русских целовальников, французских банкиров, немецких колбасников, ханжествующих барынь, фамусовых и скалозубов, чичиковых и ноздревых». Эти люди, писал он, не могли понять, что женские права означают не нигилизм, социализм, коммунизм или общность жен и собственности, а просто полное равенство полов в образовании и браке. Образчики такого рода полемики демонстрировали, как трудно удержать дискуссии о женской эмансипации на серьезном уровне[138].

Новый этап «женского вопроса» начался с двух событий: возобновившейся кампании за женское высшее образование и появления в России перевода работы Джона Стюарта Милля «Подчинение женщины» (1869). В 1867 г. Милль озадачил своих коллег-парламентариев, предложив билль о предоставлении женщинам равных политических прав с мужчинами. Узнав от своей корреспондентки Трубниковой, что феминистки добиваются допуска женщин в российские университеты, и, восприняв эту новость с энтузиазмом, он написал им, что, возможно, Россия «докажет, что нация, относительно недавно цивилизованная, воспринимает великие идеи усовершенствования быстрее, чем старые». Затем он опубликовал «Подчинение женщины», которое явилось разработкой мыслей, впервые высказанных им и Гарриет Тейлор в 1851 г., затем подкрепленных стройной теорией миллевской политической философии и обогащенных опытом, который он приобрел как муж и общественный деятель. Взгляды Милля на женский вопрос основывались на его глубочайшем убеждении, что женщина, так же как и раб, угнетенный вассал, заклейменный гребец на галерах, заслуживает в силу своей принадлежности к человеческому роду всех прав, которыми пользуются свободные люди. Признание гражданских и политических прав женщины было всего лишь логическим продолжением этой основной предпосылки. Допуская, что невозможно судить о врожденных способностях другого пола в современных условиях, Милль предполагал, что «свободная конкуренция» позволит каждому полу определить соответствующие его способностям социальные роли. «Никто не считает необходимым принятие закона о том, что только сильный мужчина может быть кузнецом». Он предсказывал, что результатом эмансипации будет «удвоение объема интеллектуальных способностей, направленных на высшее служение человечеству». Только полное образование для женщин сделает это возможным. И если это побудит некоторых женщин избегать уз брака, считал он, то это само по себе приведет к трансформации семьи, в настоящее время являющейся «школой деспотизма», в более демократический институт, способный привлекать к себе женщин своими достоинствами[139].

Несмотря на повторы, морализаторство и некоторую непоследовательность, «Подчинение женщины» является сильным и логичным произведением. Каждому, принимающему его подчеркнуто либеральные постулаты, было бы трудно опровергнуть аргументы Милля в пользу женского равноправия. Работа сразу же привлекла к себе внимание в России. Опубликованная в Англии весной 1869 г., она выдержала четыре издания в России в течение менее чем двух лет; а до их появления английское издание пользовалось огромным спросом. Через несколько месяцев после публикации этой работы четыре молодые дочери одного провинциального помещика в беседе с заезжим англичанином назвали эту книгу своей Библией. Одна из них даже держала ее под подушкой. Г. Е. Благосветлов, издатель левого журнала «Дело» и переводчик «Подчинения женщины», расточал похвалы взглядам Милля, удачно противопоставляя их «восточной самобытности» славянофилов. Он объяснял своим российским читателям, что цель эмансипации состоит в превращении женщины из «простой няньки в истинную мать, из домашней служанки в свободного члена семьи, из гаремной одалиски в верную, любящую жену, из пассивного общественного элемента в живую и активную силу»[140].

Книга Милля вызвала ряд негативных оценок среди видных мыслителей по всей Европе. К этому потоку резкой критики русский консерватор Николай Страхов добавил небольшую статью, сардонически названную «Женский вопрос». Страхов, также как и его друг Достоевский был «почвенником», консервативным русским националистом, который негодовал по поводу привычки русской интеллигенции изображать все незначительные житейские проблемы как «философские вопросы», способы разрешения которых затем заимствовались на Западе. Женский вопрос рассматривался им как последняя нелепость, пришедшая на смену идее «реабилитации плоти» предыдущего поколения. Западники, считал он, всегда делают неправильный выбор, предпочитая Богу природу, духу — материю, душе — организм, Человеку — животное, нравственности — гедонизм, красоте — пользу. В случае с Миллем и его русскими почитателями, «чисто английское» акцентирование внимания на правах человека игнорировало российское стремление избегать обладания множеством прав из-за обязательств, связанных с ними. Страхов не был согласен ни с политической теорией Милля, ни, подобно своему другу Толстому (но в отличие от Достоевского), с идеей женских прав. Однако приводимые им доказательства были совершенно неадекватны и неубедительны для того, чтобы скрыть факт их происхождения из более глубоких политических и антропологических причин. Страхов, к примеру, утверждал, что русские женщины имеют достаточно гражданских прав, ссылаясь при этом на излюбленный пример их наследственных прав. Между тем, более внимательно рассмотрев законодательство, он мог бы увидеть, что эти права составляют незначительную часть гражданского статуса женщин. Он обошел стороной предложения Милля о допуске женщин к образованию, обвинив его в сентиментальном взгляде на жизнь, и выразил опасение по поводу того, что предоставление женщинам работы приведет к распаду семьи и таким образом к безнравственности[141]. Принципиальное отличие Милля от Страхова заключается, безусловно, не в различном отношении к женскому вопросу как таковому, а в оценке природы социальной эволюции и возможности человека сознательно изменить свою судьбу к лучшему. Спор об этом разделяет человечество и в XX веке.

2. Победа в отсталом обществе

Начиная с 1868 г., русские женщины начали напряженную борьбу за высшее образование. Несколько месяцев спустя после опубликования элегии Ольги Ленко о закате «женского вопроса», улицы Санкт-Петербурга были наводнены молодыми девушками, которые собирали подписи под петицией с требованием создать женский университет. Вдохновленные опытом создания в Соединенных Штатах женского колледжа Вассар и агитацией английских и американских феминисток за высшее образование, русские феминистки, писательницы и стремившиеся к получению знаний молодые девушки переняли их методы и стали атаковать правительство и общественное мнение. Новая кампания была инициирована журналисткой Евгенией Конради (1838–1898). Дочь процветающего тульского помещика получила прекрасное образование и совместно со своим мужем Павлом Конради издавала журнал «Неделя». После разрыва их отношений, она стала единолично издавать журнал. Ее осведомленность о западном женском движении подсказала ей идею посетить в декабре 1867 г. I Съезд русских естествоиспытателей и выступить на нем с предложением создать женский университет[142]. И хотя официально предложение было отклонено, большинство участников съезда в частном порядке высказали свою поддержку. Конради, лидеры женского движения, петербургские профессора объединили свои силы — около тридцати женщин и сорок три ученых собрались на квартире Трубниковой. Среди них были Дмитрий Менделеев, Бородин, Иван Сеченов и Орест Миллер. Было принято решение, что они подадут соответствующее прошение в администрацию университета и убедят ее начать переговоры с Министерством просвещения[143].

Спустя десять дней после собрания, под петицией было поставлено около 400 подписей, и она получила широкую огласку. В петиции содержалась просьба о создании в Петербургском университете специальных совместных курсов. Ректор университета, поддержанный университетским советом, одобрил петицию и направил ее для рассмотрения в Министерство просвещения. Милль и Андре Лео, французская поэтесса и феминистка, в пылких и оптимистичных словах поздравили русских женщин с их успехами на пути открытия первого в Европе университета для женщин. Елена Лихачева, писательница-феминистка, сотрудничавшая с «Отечественными записками», а впоследствии историк женского образования, на страницах журнала сообщала новости о победах феминисток за границей и о текущей агитации в России[144].

Между тем успеху кампании помешали два события, которые привели к негативным результатам. Первое из них заключалось в раздоре между самими организаторами. Конради явно стала демонстрировать чрезмерную нетерпимость и отсутствие такта. Свидетельница происходившего, Штакеншнейдер, утверждала, что если бы с самого начала и до конца руководство осуществлялось Трубниковой и Стасовой, то курсы были бы открыты уже осенью 1868 г. Хотя как смогли бы терпеливые и тактичные руководительницы феминисток поднять данный вопрос без «бестактных» усилий Конради? Более негативными были последствия включения в свои ряды некоторых нигилисток и радикалок, которые также были заинтересованы в высшем образовании. Феминистки пошли на этот шаг, желая привлечь к акции как можно больше женщин. Одна из них, ранее арестовывавшаяся и подвергавшаяся полицейскому допросу, устав от постоянных споров, решила взять инициативу на себя и обратиться непосредственно к министру просвещения Дмитрию Толстому, чтобы рассказать ему о стремлении русских женщин к образованию. Она была сразу же исключена из феминистских рядов, но все их усилия отныне приобрели легкий оттенок нигилизма. После этого в среде женщин начались взаимные обвинения. «Нигилистки все испортили», — сокрушались руководительницы феминисток. «Кому нужны филантропки и патронессы?» — спрашивали нигилистки. Однако кампания на этом не прекратилась, и сотрудничество между двумя фракциями продолжалось. Одна из нигилисток справедливо заметила, что преимущество «аристократок:» заключалось в их тесной связи с чиновничеством через семейные и общественные связи, в то время как нигилистки были более близки с молодыми девушками, которые действительно стремились попасть на университетские курсы[145].

Вторым препятствием, частично обусловленным первым, была враждебная позиция правительства. Министр просвещения Толстой изначально не симпатизировал идее высшего женского образования; его прагматические, верноподданнические взгляды на образование вполне соответствовали потребностям относительно статичного бюрократического и аграрного государства. Толстой не считал возможным предпринимать шаги к образованию какой-то определенной части населения только потому, что некоторые его представители выразили желание получить образование. Он выдвинул множество причин, почему было бы нежелательно открывать эти курсы, но все они не удовлетворили подавших петицию. К тому же Толстого привел в ярость тот факт, что половину имен, стоявших под петицией, можно было бы найти в списках тайной полиции. Его последний и наиболее веский аргумент состоял в том, что русские женщины недостаточно подготовлены к изучению университетских курсов. Несмотря на реформу образования, и Министерство, и институты, и мариинские гимназии немногого достигли в подготовке своих выпускниц к получению ими высшего образования. Существовало несколько частных женских гимназий, учебная программа которых соответствовала программе мужских гимназий, но их было мало, они были дороги и представляли собой семилетние учебные заведения. Женщинам же необходимо было относительно быстро заполнить пробелы в своем образовании, чтобы подготовиться к поступлению в университеты[146].

В то время, когда власти рассматривали проблему учреждения женского университета, женщины направили свои усилия на открытие подготовительных курсов. Они убедили профессора Паульсена, преподававшего в университете педагогику, организовать для них вечерние подготовительные курсы. После получения разрешения от правительства, которое случайно пропустило это прошение, Паульсен и его коллеги в апреле 1869 г. организовали общедоступные курсы в пятой мужской гимназии, находившейся недалеко от того места, где Аларчин мост пересекает Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова). Соответственно названные Аларчинскими, курсы стали первым в России «мостом», ведущим к женскому высшему образованию, и одновременно «школой» для целой плеяды впоследствии известных женщин-демократок. Летом 1869 г. группы женщин организовывали в Москве шумные собрания, собирали подписи под петициями, что имело такой резонанс, что полиция запретила их проведение. Месяц спустя после открытия Аларчинских курсов, было получено разрешение на создание в Москве аналогичных курсов, известных как Лубянские (по названию улицы, на которой они располагались)[147].

В том же году Министерство просвещения приняло решение о создании университетских курсов для женщин. Это было компромиссное решение: курсы, на которых университетские профессора преподавали на популярном уровне, были открыты для посетителей обоих полов. Феминистки после двухлетних надежд и трудов были разочарованы; тем не менее, в 1869 г. эти лекции посещало более 700 женщин. Спустя некоторое время мужчины просто перестали ходить на них. В январе 1870 г. курсам выделили постоянное помещение в районе церкви Святого Владимира на Садовой улице, и они получили название Владимирских, хотя официально назывались Публичные лекции для мужчин и женщин. Такие академические светила как историк К. Н. Бестужев-Рюмин, химик Д. И. Менделеев, физиолог И. И. Мечников читали лекции перед женской аудиторией, но должны были упрощать материал, для того чтобы донести его до слушательниц с разным образовательным уровнем. Возможности курсов при этом были ограничены настолько, что Стасова, одна из попечительниц курсов, была вынуждена держать в своей квартире их библиотеку. Для правительства открытие курсов было щедрой уступкой женщинам, но для самих женщин это оказалось не многим более чем один шаг на пути к их основной цели — равенству в образовании[148].

Победе феминисток и их сторонников в деле получения высшего образования в 1870-е гг. способствовало два фактора: во-первых, благоприятное общественное мнение; во-вторых, опасения правительства, связанные с тем, что, если женщинам запретить получение высшего образования на родине, они отправятся за границу, где могут проникнуться радикальными идеями. В начале 1870-х гг. в толстых журналах появилось множество публикаций в поддержку полного университетского образования для женщин. В них утверждалось к тому же, что это единственный путь удержать женщин от экстремистской революционной деятельности, к которой многие были склонны. Наиболее левый журнал — «Дело», авторами которого были Шелгунов, Лавров, Ткачев, Щапов и Шашков, рассматривал женский вопрос не только как сам по себе заслуживающий внимания, но также как и средство разоблачения природы бесправия, не вызывая при этом недовольства цензуры. Несколько более умеренными были «Отечественные записки», наследники «Современника», которые выступали с либерально-народнических и демократических позиций. В состав редакции входили некоторые видные сторонники женской эмансипации: Некрасов (редактор), Елена Лихачева, специализировавшаяся на статьях по женскому вопросу, ученые Сеченов и Лесгафт и провозвестник народничества Михайловский. Тон их статей был мягче, и они в основном акцентировали внимание на проблеме женского высшего образования[149].

Михайловский высказал замечание, вскрывшее глубокое разногласие во мнениях по поводу истинного предназначения феминизма, существовавшее среди интеллигенции. Неразумно, утверждал он, «выводить женский вопрос или любой другой вопрос из общего социального вопроса» — замаскированный намек на грядущее социальное переустройство России (если необходимо — революционным путем) и на то, что освобождение женщин возможно только с приходом социализма. «Вестник Европы» с его яркой плеядой либеральных писателей (Сергей Соловьев, Кавелин, Пыпин, А. Ф. Кони, В. В. Стасов и другие) придерживался противоположной точки зрения. Позиция журнала нашла отражение в статье 1874 г., которая содержала намек на то, что если правительство не предоставит женщинам возможность образования и работы, то они уйдут в «нигилистское» подполье. Чувствуя, что бюрократия способна поддаться на эти аргументы, либералы «Вестника Европы» пытались разграничить феминистскую эмансипацию женщин и идею всеобщего социального переворота[150].

Такие реакционеры, как князь Мещерский и Михаил Катков, возглавлявшие правое крыло российской журналистики, выступали против феминизма по принципиальным соображениям и придерживались традиционных взглядов на роль женщины. Катков, допуская, что преподавание может быть подходящей альтернативой карьере жены и матери, добавлял, что «в действительности нет основания для насущной необходимости в женщинах-специалистах в медицине» и «мы не можем позволить вопросу о женском образовании подняться в нашем отечестве, если поводом к этому требованию стало появление коротко остриженных студенток». Достоевский был единственным среди видных консервативно настроенных писателей, кто приветствовал расширение женских интеллектуальных горизонтов. «Образованной женщине нужна более широкая дорога, — писал он в начале 1860-х гг., - которую не нужно загораживать или засорять иголками, нитками, тамбурными крючками и тамбурным вязанием». В «Дневнике писателя», имевшем широкую известность в 1870-х гг., он восхвалял русскую женщину и ее стремление к интеллектуальному совершенствованию: «В ней заключена наша единственная великая надежда, залог нашего возрождения. Духовное возрождение русской женщины в последние двадцать лет было несомненным». Тем не менее, поддерживая идею «широкого пути» для женщин, Достоевский считал, что такие пагубные «мужские» мысли, как «оргия обладания, цинизма и материализма», подчас отвлекают женщин от «чистого служения идее». На многих русских женщин, отождествлявших высшее образование с западной наукой и «материализмом», подобное «благословение» Достоевского не могло оказать большого влияния[151].

В начале 1870-х гг. феминистки вынуждены были лавировать между враждебной позицией правительства и консерваторов, с одной стороны, и позицией радикалов, с другой. Их собственная позиция была подобна той, которой придерживалась Катя — героиня Хвощинской («Большая медведица» — 1871, «Пансионерка» — 1860). Катя отказалась от любого участия в политике и избрала философию «малых дел». «Делать то, что необходимо, каким бы незначительным это не было, — говорит она, — закончить это, бороться, умереть, свершая это. Дела совершаются не только огромными, но и малыми усилиями людей. По одному — они капли, вместе — волны». Спустя много лет, Александра Коллонтай презрительно назвала деятельность Кати «денежным пожертвованием» пробуждающемуся сознанию дворян[152]. В буквальном смысле это было верно. Большую часть своих усилий феминистки посвящали борьбе за высшее образование для женщин, а затем его финансированию, одновременно жертвуя деньги на борьбу с голодом (1873–1874) и на свои собственные благотворительные мероприятия. Как и подавляющее большинство населения, они не желали полного разрыва с обществом и участия в революционном водовороте. Вместо этого они направили все свои усилия на достижение того, что было возможно в контексте жизни современного им общества. Их достижения впечатляют. Препятствия, встававшие на их пути, были так же внушительны, как и те, с которыми столкнулись русские реформаторы XIX в. По этим или другим причинам, советские авторы игнорировали ядовитые (хотя и не всегда неуместные) замечания Коллонтай и относились к пионеркам феминизма с историческим уважением.

Подобно своим сестрам в Берне, Лейпциге, Лондоне, Бостоне, русские феминистки занимались лоббированием, созданием фондов помощи, произносили речи, собирали подписи и держали друг друга в курсе всех дел. Такая деятельность может показаться бессодержательной, по сравнению с образом жизни тех женщин, которые, действуя в подполье, ежедневно рисковали своими жизнями в революционной борьбе. Однако тогда еще не пришло время нападок на «простых феминисток» — это случится позднее. На самом деле и феминистки иногда занимались политической деятельностью, связанной с риском, чего западный феминизм XIX в. практически не знал. Например, Философова устраивала благотворительные вечера в поддержку политических заключенных, организовывала фонды помощи подпольным группам, связанным с «Землей и волей», и даже имела смелость отдать генеральскую шинель своего мужа одному ссыльному, отправляемому в Сибирь. Ее деятельность вызвала недовольство царя, и Философова за это и другие проявления нелояльности была вынуждена покинуть страну (1879–1881). Но при этом Анну Философову нельзя считать ни «красной», ни даже «Мадам Роланд», как Дмитрий Толстой имел обыкновение ее называть. Между феминистками и женщинами, вовлеченными в революционное движение, существовало мало связей, но и еще меньше враждебности. Придерживаясь позиции, отражающей уже знакомую pas d’enemies ? gauche[153], феминистки, казалось, как писал Кропоткин, говорили: «Мы будем носить наши бархатные платья и шиньоны, потому что мы вынуждены иметь дело с глупцами, которые видят в бархатном платье и шиньоне символы „политической надежности“, но вы, молодые революционерки, оставайтесь свободными в ваших вкусах и пристрастиях»[154].

Величайшей и, возможно, единственной существенной победой русских феминисток тех лет было получение доступа к высшему образованию. Как и правительство российское в других странах ничего бы не сделало без давления со стороны влиятельных лиц и общественного мнения. Только после известного нажима оно нехотя начинало действовать, жалуясь на отсутствие денег для введения подобных новшеств. При этом его деятельность порождала разного рода документы, написанные специфическим языком и имеющие ограничительные цели. Официальная точка зрения на среднее женское образование была отражена в докладе правительственной комиссии. «Правильное женское образование, — провозглашалось в нем, — должно ограничиваться такими предметами, которые бы не отклоняли учениц от главного назначения и не приводили бы к излишнему напряжению одних умственных сил, в ущерб более важного для общественного благоденствия сохранения тех женственных качеств, которые должны украшать скромный семейный очаг»[155]. Такой общий курс, хотя и не навязываемый напрямую, был серьезным препятствием для усилий феминисток в продвижении женского образования. К тому же, царская администрация, такая же непоследовательная, как и большинство правительств, никак не могла решить для себя, является ли высшее образование стимулом или сдерживающим фактором женского радикализма.

В любом случае благочестивое замечание об украшении скромного домашнего очага плохо сочеталось с увеличивающимся количеством женщин, которые наводняли города в поисках своего собственного жизненного пути. К 1871 г. незамужние женщины в Москве превосходили по численности одиноких мужчин во всех социальных слоях, за исключением купцов (многие из которых имели семьи в других городах) и крестьян. Некоторые из этих женщин находили себе работу в качестве телеграфисток, бухгалтерш, кассирш, ретушеров, граверов и часовщиц; однако этих рабочих мест было недостаточно для трудоустройства всех «независимых» женщин. К тому же эти профессии не удовлетворяли хорошо образованных дворянок, которые стремились к профессиональной культурной или литературной деятельности. Почти всегда мир активной интеллектуальной деятельности требовал университетского образования, если не ученой степени. Единственным исключением было преподавание. После окончания гимназии и дополнительной педагогической подготовки женщина получала право стать учительницей. Однако спектр возможностей здесь был незначительным: выпускницам разрешалось преподавать только в женских прогимназиях и в младших классах женских гимназий. Было ясно, что дорога к профессиональной карьере лежит через университет[156].

До 1872 г. эта дорога была закрыта. Без сомнения существовало много различных специализированных учебных заведений для девушек. Но все они предназначались либо для одаренных в области искусства, музыки и балета, либо для подготовки вспомогательного персонала (например, акушерок). Кроме того, в Петербурге и Москве устраивались «публичные лекции». Но они в лучшем случае частично решали проблему, так как из-за неоднородного состава аудитории лекции были слишком сложны для одних и слишком поверхностны для других. Таким образом, женщины, стремившиеся к получению высшего образования, должны были или приобретать его в уже существующих университетах или в своих «собственных» университетах под руководством аккредитованных профессоров. Вступительные экзамены, совместное обучение, получение ученой степени рассматривались ими как второстепенные по сравнению с основной целью — получением образования. Женщины в России, также как и повсюду, считали, что им достаточно только попасть в университетские стены, а все остальное придет со временем. Для инициирования процесса создания женского университета были необходимы только три вещи: сотрудничество нескольких профессоров, разрешение университета (что означало и санкцию правительства) и деньги на покрытие расходов. Такое первое настоящее женское высшее учебное заведение появилось в Москве в 1872 году.

Это событие произошло благодаря группе московских женщин, которые накопили известный опыт во время феминистских кампаний конца 1860-х гг. XIX в. Они обратились к профессору истории Московского университета Владимиру Герье, который, как и многие умеренные реформаторы, был убежден, что система образования для девушек не дает им достаточной подготовки для того, чтобы стать учительницами, воспитательницами и матерями. При помощи ректора Сергея Соловьева он получил поддержку московского генерал-губернатора и официальное разрешение в мае 1872 г. на открытие «Высших женских курсов». Его просьба о добавлении к названию курсов слов «при Московском университете» была отклонена. Курсы открылись в ноябре 1872 г., Герье стал их директором. Ограниченные финансовые ресурсы пополнялись за счет частных пожертвований со стороны феминисток, филантропов и даже «темного царства» — в виде ежегодного взноса в размере 500 рублей от Московского купеческого общества. Естественные науки, вызывавшие отвращение у министра просвещения, не преподавались, а продолжительность обучения ограничивалась двумя годами. Однако постепенно время обучения на курсах было увеличено, и Высшие курсы стали в полном смысле этого слова высшим гуманитарным учебным заведением, как Ньюхэм колледж в Кембридже или Рэдклифф колледж в Гарварде. В первый год на них было зачислено шестьдесят пять женщин. Ежегодный прием составлял впоследствии 160 человек вплоть до закрытия курсов в 1886 году[157].

Таким образом, прецедент был создан. Теперь распространение новой правительственной политики в отношении женского образования за пределы Москвы было вопросом времени. С 1870 по 1872 г. большое количество русских женщин, разочарованных в ходе реформ, отправилось для продолжения своего образования в Швейцарию, в основном в Политехнический институт Цюриха. Как мы увидим в дальнейшем, многие из них начали проникаться там «опасными» идеями. Русское правительство, благодаря своей системе сыска за рубежом, с тревогой следило за этим процессом с самого начала, и этот факт, возможно, повлиял на решение об открытии Высших курсов в Москве и женского медицинского института в Петербурге[158]. И, безусловно, это было определяющим фактором в издании указа, разрешающего открывать высшие женские курсы во всех университетских городах России. Первоначально правительство попыталось вернуть женщин домой, издав в 1873 г. специальный указ, с требованием оставить Цюрих. Некоторые из студенток в ответ на это просто-напросто отправились учиться куда-то еще, в другие зарубежные университеты; а иные вернулись домой вполне сформировавшимися революционерками и пропагандистками. К 1876 г. Толстой, изначально выступавший против курсов для женщин, стал их ревностным сторонником и пришел к выводу, что будет безопасней допустить женщин к высшему образованию на родине, чем подталкивать их к выезду за границу, где они быстро усваивают радикальные идеи. Таким образом, указ об учреждении женских университетов явился результатом не только феминистской активности, но и страха правительства перед радикализмом[159].

Казанский университет стал первым университетом, воспользовавшимся новой возможностью, и женские курсы были основаны здесь в год принятия указа. В 1878 г. вслед за ними открылись курсы в Санкт-Петербурге и Киеве. Очень высокий статус приобрели в Москве курсы Герье. Одесса, Харьков и Варшава либо уже создали, либо предполагали создать женские курсы. Но некоторые из них оказались мертворожденными, и все они, за исключением петербургских, были закрыты правительством в середине 1880-х гг. Высшие женские курсы Петербурга были самыми известными и просуществовали дольше других. Широко известные «Бестужевские курсы», названные в честь К. Н. Бестужева-Рюмина, профессора истории и их первого директора, были открыты осенью 1878 г. для женщин всех сословий и через четыре года выдавали диплом[160]. В 1883 г. курсы получили постоянное помещение на Васильевском острове, в миле от основных университетских зданий.

Курсы имели два факультета: историко-филологический и математики и естественных наук, так как министерство сняло запрет на преподавание последних. Ряд лучших профессоров университета: К. Н. Бестужев, И. М. Сеченов, Орест Миллер и Овсянико-Куликовский, жертвовали временем и деньгами, преподавая на них за скромную плату. Хотя большинство студенток было дворянского происхождения, среди них были представительницы всех социальных слоев: из 938 девушек, посещавших курсы в 1881 г., 610 были дворянками, 133 выходцами из купеческой среды, 113 из духовенства, 102 мещанки, 9 крестьянок, 8 солдатского звания. Несмотря на то, что по меркам высшего класса плата за обучение была довольно умеренной (50 рублей в год), она была слишком высокой для многих достойных претенденток; но, с другой стороны, слишком низкой для того, чтобы курсы были самоокупаемыми. Поскольку правительство не было слишком щедрым, выделяя только 3 000 рублей в год на их существование, курсы вынуждены были искать для пополнения своего бюджета частные пожертвования.

Видя, что их мечта о женском образовании постепенно сбывается, Философова, Стасова и их коллеги решили, что курсы не должны погибнуть от недостатка финансовой поддержки. В 1878 г. они получили официальное разрешение на создание Общества для доставления средств Высшим женским курсам. Оно объединило 1000 человек с исполнительным комитетом, состоявшим в основном из руководительниц феминистского движения и почетных членов, таких как, например, Софья Ковалевская. Исполнительный комитет занимался организацией книжных ярмарок, лотерей, концертов в поддержку курсов; а для наиболее достойных студенток были выделены стипендии. В конечном счете Общество настолько расширило сферу своей деятельности, что стало покровителем, патроном и крестным отцом «Бестужевских курсов»[161]. Аналогичные группы феминисток и филантропок взяли под покровительство женские курсы в других городах. Какой бы прозаичной ни была на первый взгляд эта деятельность, она имела огромное значение для развития женской эмансипации в России. По сравнению с пренебрежительным отношением со стороны правительства к женским университетам, эти комитеты и общества оказывали неоценимую поддержку тысячам женщин, которые в начале XX в. составят костяк женской интеллигенции.

С 60-х годов XIX в. и до настоящего времени русские женщины проявляли и проявляют сильную тягу к изучению медицины. С самого начала медицина и радикализм были составляющими освободительного движения и часто конкурировали между собой в борьбе за внимание образованных женщин. Для нас, людей «Запада», которые никогда не разделяли взглядов сунь ятсенов, ризалей, фанонов и гевар, эта связь может показаться странной. Однако в «отсталых» обществах, если мы применим этот термин к России XIX в., медицинское образование и практика зачастую способствовали более глубокому проникновению в социальные, нежели клинические болезни. В России отношение к медицинской профессии породило такие противоречивые фигуры, как Пирогов, руководительницы суфражистского движения 1905–1917 гг., а также череда докторов, придерживавшихся радикальных взглядов, начиная с Сусловой, и заканчивая Федором Даном. В период наиболее активной революционной борьбы XIX в., многие из этих людей вынуждены были выбирать между врачебной практикой и полноценной революционной деятельностью, так как изначальным импульсом, заставившим их посвятить свою жизнь медицине, было служение народу.

В начале 1870-х гг. многие русские женщины, воодушевленные успехом Сусловой, отправились в Цюрих, где они были зачислены в университет и Политехническую школу. Из 120 женщин, поступивших с 1864 по 1874 г. в университет, 85 (71 %) посвятили себя изучению медицины. Поскольку радикальных взглядов придерживалось менее четверти всех студенток университета, то ясно, что большинство из них поступили для серьезных занятий медициной. Однако дело было не только в радикализме или медицине. Такие радикалки как, например, Вера Фигнер или Аделаида Луканина, продолжали заниматься медициной и после того, как избрали революционный путь. Для них было трудно разграничить эти два тесно взаимосвязанных способа самовыражения. Более идейные радикалки присоединялись к революционным кружкам и отправлялись освобождать свою страну. Остальные продолжали обучение в Берне, Париже, Филадельфии или же вернулись в Россию и поступили на только что открытые медицинские курсы. «Эта часть студенчества, — отмечала Вера Фигнер, — не примкнувшая к социализму и к активной борьбе за свободу, может быть отнесена к числу тех пионерок русского женского движения, которые боролись за равноправие в области высшего специального образования и с блестящим успехом овладевали им»[162].

Трудно сказать, насколько сильно женское участие в радикальных кружках в Цюрихе повлияло на решение правительства открыть в 1872 г. медицинские курсы для женщин. В своем указе, предписывавшем студенткам покинуть Цюрих, правительство говорило об открывшихся курсах, как об основной причине, по которой женщины должны вернуться для продолжения обучения домой. Идея открытия женских медицинских курсов в свое время вызвала сильную полемику. Министр просвещения Толстой выступал против этой идеи, удачно найдя поддержку в выводах профессора из Мюнхена фон Бишоффа, который на основе «научного исследования» утверждал, что женщины физиологически непригодны для занятий медициной и врачебной практики. Либеральные и феминистские журналы подняли волну протеста, указывая на постыдно малое количество докторов в России. Сторонников они нашли в Военном министерстве, в частности в лице министра Дмитрия Милютина, который стремился улучшить военную медицинскую службу. Во главе Военной Медико-хирургической академии стоял Н. И. Козлов, чья дочь, Прасковья Тарновская, впоследствии стала одной из самых известных в России женщин-врачей. План Козлова открыть при Академии женские медицинские курсы был одобрен, и, получив пожертвование в 50 000 рублей от состоятельной госпожи Родственной, курсы были открыты в ноябре 1872 года[163].

В первый семестр было зачислено 90 женщин, в основном из семей дворян и чиновников, в небольшом количестве присутствовали девушки из мещанского сословия; относительно много было евреек. Для поступления требовалось свидетельство об образовании, а для тех, кому было меньше 20 лет — согласие родителей и характеристика. Вступительный экзамен, как ни странно, состоял в написании сочинения о монголо-татарском иге и о творчестве Белинского. Порядки на курсах были строгими, а обстановка — официальной. Студентки должны были прямо сидеть на скамейках, носить форму и не стричь волосы; относились к ним как к детям, несмотря на то, что многим было больше 20 лет, а некоторые были уже матерями. Общение со студентами-мужчинами, даже родственниками, было запрещено. Повседневная жизнь была сложна для тех, у кого в городе не было семьи. Курсистки снимали рядом с Академией недорогие комнаты, расположенные в квартале от Финляндского вокзала. Когда предоставлялась возможность, они скрашивали свою «книжную» жизнь тем, что устраивали вечера музыки и поэзии. Надзор за студентками был очень строгим. Одна из бывших курсисток вспоминала, что отношения между студентами и студентками всегда были «абсолютно корректными», несмотря на грязные намеки тех, кто был неспособен понять чувства и помыслы порядочных людей[164].

Плата за обучение облегчалась усилиями феминисток и поддерживающих их профессоров, которые учредили «Общество для пособия слушательницам врачебных и педагогических курсов». Александр Бородин, профессор химии и композитор, являвшийся членом совета Общества, жертвовал своим временем и силами, обучая в свободное время увлеченных его предметом студенток. И что наиболее важно, преподавательский состав, не оглашая этого, игнорировал первоначальные ограничения программы (педиатрия и гинекология) и в конечном итоге дал полную пятигодичную программу медицинского образования. Когда в 1877 г. курс подошел к своему выпуску, выяснилось, что потери из-за суровых условий жизни очень велики. Двенадцать из 90 студенток не дожили до выпуска — семь умерли от чахотки, две покончили жизнь самоубийством, а одна умерла от тифа во время турецкой войны[165].

Война 1877 г., как и Крымская война, предоставила женщинам возможность продемонстрировать свои успехи в медицине. Их профессиональная подготовка подкреплялась профессиональным поведением и героическим самопожертвованием. Весь выпускной курс, состоявший из 25 женщин, отправился на турецкий фронт; 20 — в действующую армию в качестве ассистенток, 5 — в распоряжение Красного Креста. Обычная отговорка, по которой женщин не допускали на фронт, была забыта, и вскоре они проводили хирургические операции без помощи докторов-мужчин. Одна из таких женщин, Мария Сиболд, организовала и руководила военным госпиталем для сербов еще до того, как Россия перенесла боевые действия на Балканы. В университете Цюриха она была в стороне от радикальных идей, так как «приехала в Цюрих для того, чтобы изучать медицину и не более того». По окончании войны некоторые военные медицинские инспекторы восхваляли достоинства женщин-медиков, и многие из них были представлены к правительственным наградам. Кроме того, отныне выпускницам медицинских курсов было присвоено новое звание — «женщина-врач», вместо прежнего: «ученая акушерка»[166].

С этого времени берет свое начало традиция, существующая в России до сих пор — применение способностей и склонностей женщин в одной из наиболее сложных и важных социальных служб. Главы земств быстро поняли все преимущества использования женщин-врачей на медицинских пунктах, печально известных своей не укомплектованностью. Многие студентки еще до выпуска получили приглашение работать в земских медицинских учреждениях. Однако, несмотря на энтузиазм некоторых женщин и вопиющую нехватку сельских докторов, большинство женщин-врачей прекратили конкуренцию со своими коллегами-мужчинами и остались в городах. В 1886 г. на каждых 60 женщин-медиков, работавших в земстве, приходилось 40 в Москве и Петербурге. В большей степени это было виной бюрократической системы, нежели самих женщин, так как губернские власти обладали правом (и зачастую им пользовались) запретить женщинам практиковать в своих губерниях, несмотря на пожелания земских чиновников[167]. Где бы ни работали женщины-врачи, в городе или в сельской местности, но везде их успех в значительной степени зависел от того, хотело вышестоящее начальство видеть женщин на врачебных должностях или нет[168]. Однако к концу 1870-х гг. в России прецедент работы женщин в медицине уже был создан; после чего Россия оказалась намного впереди Европы по количеству практикующих женщин-врачей. Эта тенденция имела место вплоть до революции и оказалась одним из наиболее ценных социальных достижений, унаследованных большевиками от феминисток.

«Как случилось так, что Россия, которая без сомнения не занимает выдающегося места в европейской цивилизации, является первой в деле женской эмансипации и ни одна страна Старого Света не может соперничать с Россией в этом отношении?» Писавшая это в начале 1880-х гг., Мария Цебрикова свидетельствовала, что ее европейские друзья часто задавали подобные вопросы. Она соглашалась с этим, как и Лихачева, которая объявила в 1880 г., что «Россия опередила другие страны и русские женщины достигли наибольших результатов»[169]. Если под «результатами» они имели в виду возможности получения образования для тех женщин, которые могли ими воспользоваться, то Цебрикова и Лихачева были правы. Усилия феминисток и их сторонников, вкупе со страхом правительства перед радикализмом, сделали возможным создание медицинских курсов для женщин и небольшого числа женских университетов, численность которых возрастет после 1905 г. По количеству и распространенности учреждений высшего образования для женщин Россия не имела себе равных в Европе. Наиболее близко стояла Англия; а в мировом масштабе дальше ушла только Америка.

Российское правительство не было чем-то монолитным, оно представляло собой сложный организм. Его позиция в отношении женского образования была непостоянной и зачастую противоречивой. Опасение, что образование автоматически ввергнет женщин в политику, возникало регулярно каждое десятилетие с 1860 до 1917 г. Либеральная идея о том, что расширение интеллектуальных горизонтов женщин совершенно необходимо для отсталой России, звучало в правительстве нечасто, но само по себе было убедительно доказано на практике. Между тем существовало мнение, что предоставление женщинам серьезного образования, на котором они настаивают, помимо всего прочего, обеспечит нацию лояльными и надежными гражданами — актуальное для того времени обращение к глубоко укоренившейся концепции «матери-гражданки». В законе 1885 г. об учреждении Дворянского Банка предназначение дворянства описывалось так: «…Чтобы впредь дворяне российские сохраняли первенствующее место в предводительстве ратном, в делах местного управления и суда, в распространении примером своим правил веры и верности и здравых начал народного образования»[170]. Можно ли найти слова лучше для описания назначения женщин-матерей, которые получают образование при поддержке Государства Российского?

Было бы неверно, следуя за Фигнер, приписывать «выдающиеся успехи» только лишь феминисткам. К работе по формированию системы женского высшего образования имело отношение множество различных, зачастую конфликтовавших между собой сил внутри правительства, в обществе и среди радикалов. Однако начало кампании положили феминистки, которые следили за процессом от начала и до конца, и предприняли много неявных, но решающих шагов, позволивших открыть курсы и выжить им под политическим и финансовым давлением. И вполне заслуженны, посвященные им, в особенности Стасовой и Философовой, панегирики, написанные историками и мемуаристами как советскими, так и антисоветскими. Однако, в действительности, победа, одержанная феминистками к 1881 г., была ограниченной. Она касалась лишь нескольких тысяч человек ежегодно — малой толики женщин, даже учитывая только дворянок. Почти никакого влияния она не оказала на крестьянок, за исключением того, некоторые женщины-врачи отправились в сельскую местность, где работали наряду или вместо «архаичных» повивальных бабок. Феминистское решение проблемы было классически либеральным, непроизвольно перенятой традицией английских вигов XVIII в., в соответствии с которой либерализация проводилась сверху, медленно распространяя блага реформ вниз по социальной лестнице. Русские, придерживавшиеся радикальных убеждений, были радикалами и в вопросе поиска Россией своего пути и едва ли могли быть даже отдаленно удовлетворены такой философией и такой моделью социальной реформы.