Послесловие к изданию 1990 г

После публикации монографии в 1978 г. в свет вышло около тридцати книг, касавшихся различных аспектов жизни российских женщин, на английском языке, шесть — на русском и примерно столько же — на других европейских языках, не считая научных статей и диссертаций. История русских женщин является активно развивающейся областью историографии. Бум начался еще до выхода в свет первого издания этой книги. Но мой интерес к данной теме, хотя по счастью и совпал с возрождением женского движения на Западе, возник раньше бума. В конце 50-х годов, занимаясь изучением истории Европы, меня увлекла проблема сексуального равноправия в трудах французских социалистов-утопистов начала XIX в. В Гарварде, где я обратился к русской истории, тема русского феминизма возникла как бы сама собой, и я избрал ее предметом для своей диссертации. Большинство моих коллег, занимавшихся историей русских женщин, пришли к этой теме через своего рода феминистское сознание, что придавало гендерному анализу, содержащемуся в их работах (в отличие от моих), некоторую утонченность. Однако, если я не ошибаюсь, все мы горели желанием посредством социальных и культурологических исследований наделить российскую историю человечностью и сделать ее понятной. В послесловии я бы хотел остановиться на недавних исследованиях, а затем обсудить нынешнее состояние дел.

Уже беглый взгляд на появившуюся после 1978 г. научную литературу говорит, как широко женская проблематика стала разрабатываться. Большинство новейших работ написаны американцами. Советские исследователи не столь оперативно откликнулись на злобу дня, однако в настоящее время и в России наблюдается заметный рост интереса к женской истории. Коллектив американских историков готовит публикацию сборника статей по русской истории со времен Киевской Руси до советского времени[865]. Среди его многочисленных достоинств отметим то, что несколько статей посвящено жизни женщин в допетровской России — в период, до сих пор совершенно игнорировавшийся историками. Для воссоздания полной картины семейной жизни, сексуальности и обрядов в древней Руси Наталья Пушкарева — единственный советский автор — смогла объединить отрывочные свидетельства летописей и законодательных актов с данными этнографии и фольклора[866]. В исследовании Евы Левин, посвященном проблемам деторождения в средневековой Руси, показывается, как медицина и религия, объединив свои усилия, создали систему, которая, несмотря на все свои недостатки, действительно защищала женщин. Кроме того, Левин вновь убедительно подтвердила патологическую враждебность православного духовенства в отношении сексуальности и самой прокреации — враждебность, которая на протяжении всей российской истории постоянно всплывала на поверхность, принимая самые причудливые формы[867]. Традиционная картина повседневной жизни в средневековой Руси, основанная на анализе «Домостроя», трансформируется в статьях Дэниела Кайзера и Нэнси Коллман, благодаря тому, что они исследуют проблему подавления женской личности в Московском государстве на данных новых источников о праве наследования и владения имуществом, о юридическом статусе женщин и об общем отношении к женской добродетели[868].

Несмотря на то, что в XVIII в. происходила радикальная трансформация культуры высших сословий, этот период все еще недостаточно изучен. По-прежнему больше внимания привлекает эпоха, предшествовавшая краху империи, — 1801–1917 гг. В 1988 г. на английском языке вышли сразу два перевода книги Надежды Дуровой (1783–1866) «Записки кавалерист-девицы», которые познакомили нас с жизнью известной женщины первой половины XIX в., до сегодняшнего дня фактически неизвестной в Советском Союзе и за его пределами, и чьи приключения в русской армии проливают свет на гендерные отношения той эпохи[869]. В ряде новых работ предприняты попытки рассмотреть зарождение в России женского вопроса. Первой за последние 50 лет серьезной советской работой по данной проблеме явилась монография Григория Тишкина. Привлекая широкий круг источников, включая архивные, он добавляет новые штрихи к юридическому статусу русских женщин и истории их борьбы за образование в период Великих реформ. В отличие от американских авторов Тишкин мало симпатизирует феминисткам, не принадлежавшим к радикальному течению, однако он объективно оценивает западную литературу по этой теме. Его тщательно выполненное исследование представляет весь спектр проблем, существовавших в феминизме тех лет[870].

Проблема женского высшего образования была рассмотрена в небольших работах, посвященных университетам и медицине[871]. В работе А. Коблиц о Софье Ковалевской с большим искусством описывается, как сочетание любви к науке, личной свободы и стремления к социальной справедливости приводили женщин в классную комнату, освободительное движение или и в то, и другое[872]. Проблема выбора между «дипломом и революцией» исследуется в книге Элеоноры Павлюченко[873]. Автор впервые в советской историографии попыталась охватить в рамках одной книги всю историю участия женщин в общественной борьбе (за права, образование и переустройство государства) от восстания декабристов до конца 1880-х гг. и краха народничества. В целом это серьезное, богатое конкретными наблюдениями, прекрасно иллюстрированное исследование, хотя оно и страдает некоторой узостью в постановке проблемы и не учитывает западные исследования. В отличие от предыдущих советских историков Павлюченко большее внимание уделяет традиционным феминисткам, но ее основной интерес — радикальная традиция, что отражено в самом названии книги: «Женщины в русском освободительном движении: от Марии Волконской до Веры Фигнер». Новаторство книги состоит в том, что автор чаще цитирует семиотика Юрия Лотмана, чем Ленина.

Из четырех западных работ по той же проблематике наиболее серьезным и оригинальным представляется исследование Барбары Энгел «Матери и дочери»[874]. Значительно лучше, чем другие (включая и исследование Павлюченко), оно очерчивает связь между «личным и политическим», проливая свет на гендерное измерение женского радикализма с необычной точки зрения. Советские историки, если они хотят избежать провинциализма, по-прежнему присутствующего в их работах, должны будут считаться с книгой Б. Энгел или по крайней мере спорить с ней. Историография этого и более позднего периода истории женского освободительного движения обогатилась биографиями Веры Засулич и Александры Коллонтай (кроме того, планируется переиздать воспоминания Веры Фигнер). Не так давно появился и ряд новых изданий романа Чернышевского «Что делать?», который является основополагающим документом по истории женского вопроса в России[875].

Исключительный интерес для истории борьбы за женское равноправие представляет анализ Уильяма Вагнера реформы семейного законодательства, особенно по облегчению процедуры развода и наделению женщин правом владения собственностью, за которую боролись юристы XIX в.[876] Автор убедительно доказывает, что юристами руководили не только профеминистские настроения, но и желание пробить дорогу к дальнейшей реформе законодательства, расширить сферу влияния закона за счет патримониального государства, а также желание разработать проект «гуманной семьи» в качестве модели для всех общественных слоев. Понятие эгалитарной семьи, возникшее среди интеллигенции, было полностью отторгнуто государственными деятелями в 1930-х годах. Возрождение этого понятия является одной из основных целей вновь возникшего феминистского движения.

Нельзя сказать, что историки игнорировали художественную литературу как источник по реконструкции эмоционального и духовного мира, однако они (в том числе и я сам) больше основывались на образах мужской литературы (например, на образе «сильной женщины»), чем на тех, которые содержались в произведениях писательниц. Это упущение пытается исправить новая волна феминистской критики, которая дешифрует художественные и нехудожественные произведения женщин XIX в., чтобы выяснить, что эти женщины, по крайней мере образованные, думали о гендере, политике и своей повседневной жизни. Пионером в этой области исследований является Барбара Хелдт; ее работы предлагают проникновенный взгляд на женскую психологию сквозь призму художественной литературы и мемуаров[877]. Такой подход существенно обновляет наши представления о женской личности XIX в., создает картину бесконечного разнообразия общественной и частной жизни женщин, принадлежавших к различным классам и находившихся в различных обстоятельствах.

Изучение последних лет существования Российской империи сопровождается бурным развитием городской и социальной истории, за которым последовало повышение интереса к культурной истории. В 1978 г. увидел свет сборник «Семья в имперской России» под редакцией Дэвида Рансела. Его авторы рассматривают российскую семью под разным углом зрения. В главе «Женщины России» Рансел, уделяя повышенное внимание сравнительному анализу, показывает причины высокого уровня смертности детей в русских семьях, живших в Поволжье. Тщательную подборку документов, касающихся крестьянской семьи, можно найти в работе Кристины Воробек. Автор изменяет традиционное представление о крестьянской бабе как исключительно домохозяйке и работнице, показывая вместо этого широкий спектр ролей, которые играла крестьянка в семье, сельском хозяйстве, деревенском ремесле, домохозяйстве, на фабрике, в деревенской медицине и даже в проституции[878]. Образец изучения трудящейся женщины дает исследование Розы Гликман, посвященное женскому пролетариату[879]. Книга освещает каждодневную жизнь работниц на фабрике и дома, разрушает миф о равноправии «женской половины пролетариата» в социалистической борьбе, а также вскрывает некоторые недочеты в процессе освобождения женщины с самого начала советской власти.

Первый полноценный анализ дореволюционной российской проституции принадлежит Лоре Бернштейн, которая рассматривает в тесной связи проблемы публичных домов, здоровья общества, низкой эффективности бюрократии, государственного контроля и инспектирования проституток, а также усилия общества (в том числе феминисток), направленные на упразднение врачебно-полицейского надзора и запрет проституции[880]. В настоящее время Лора Энгельштейн осуществляет новаторское исследование сексуальности в дореволюционной России[881]. Энгельштейн расширила словарь российской социальной истории, включив в него понятие «гендер», которое она проанализировала в свете профессионализации, модернизации, элитарности, санитарного контроля, юриспруденции, культурных настроений и особенно в свете тех сексуально-культурно-классовых недомоганий, которые завладели либеральной и радикальной интеллигенцией России после революции 1905 г. Краткое перечисление проблем, поднятых в ее работе — аборты, изнасилования, проституция, гомосексуализм, мастурбация, девиантность, не может отразить той степени исторического воображения, богатства и строгости анализа, которые она привнесла в свое исследование. Она разрушает стереотипы, показывая, что многие женщины, как например жертвы изнасилований, нарушители сексуальной морали и проститутки, находились под строгим контролем полиции и были юридически отчуждены от остального общества, а другие, например крестьянки, были мифологизированы как образцы добродетели. Столь же важным представляется и анализ мужчин. Работа Энгельштейн изменяет наши представления о классах, законах и обществе старой России.

Картину участия женщин в организациях и движениях в последние два десятилетия существования монархии, дополнили три автора. Классической работой считается исследование феминистского движения Линды Эдмондсон. Она в деталях показала, как в действительности работали женские организации, чем они отличались от европейских и американских, как женское движение относилось к более широкой постановке вопроса о гражданских правах. Ее объяснение того, почему мужчины столь долго поддерживали женщин и их требования равноправия — мужская солидарность была обусловлена недостатком гражданских прав у мужчин — помогает объяснить отношения между советскими мужчинами и женщинами в общественной сфере, но недостаточно для понимания их взаимоотношения в частной жизни[882].

Обстоятельное исследование Б. Фиселер, посвященное социал-демократкам — радикалкам и марксисткам (как большевичкам, так и меньшевичкам), является здоровым противоядием против недавней волны разнузданной враждебности советских людей по отношению к революционному движению. Автор убедительно показывает стремление этих женщин к высоким идеалам и их искреннюю преданность революционному делу. Они не являлись ни лидерами, ни теоретиками, но именно они поддерживали дух товарищества и сохранили освободительное движение в подпольных условиях его существования. Их страстное стремление к личному освобождению и социальной справедливости связывает их с радикалками 1860-1870-х гг. Подобно последним они также зачитывались романом Н. Чернышевского «Что делать?», считая его не просто феминистским трактатом, но свидетельством их силы воли, освобождения и утопического видения. С другой стороны, разделение труда по половому признаку в марксистских партиях несомненно предопределило второстепенное положение большевичек после революции 1917 г., а снижение числа женщин в движении после 1905 г., когда оно в большей степени стало пропролетарским, явилось предвестником того, что произошло в советском обществе в 1930-е годы[883].

Работа Бренды Михэн-Уотерс, посвященная женским религиозным обществам, представляет малоизученное направление в женской истории[884]. Вполне понятно, что этот аспект женской деятельности появился на волне общего возрождения интереса к русской религиозной истории. Ее исследование способствует расширению слишком политизированного (что значит прежде всего радикального) взгляда в нашей литературе на рассматриваемый период; оно поможет также объяснить многим удивленным наблюдателям современной российской жизни, почему произошло столь необычайное возрождение религиозной и благочестивой жизни среди женщин во второй половине 1980-х гг. Михэн-Уотерс ясно показывает, что религиозно настроенные женщины, так же как и революционерки не только поддерживались в своей благочестивой деятельности священниками, но имели собственных героинь и свои возвышенные идеалы.

Что касается истории советского периода, то мы не встречаем здесь такого же всплеска научной активности, которая наблюдалась в историографии дореволюционной России. По-прежнему лучшим образом женской истории 1917–1978 гг. остается работа Г. Лапидуса[885]. Из недавних многочисленных исследований, посвященных революции 1917 г., работа С. А. Смита о Петрограде содержит наиболее глубокий анализ как роли женщин в революционных событиях, так и условий их жизни. Барбара Клементс изучает большевистских революционеров, а Беатрис Фарнсворт — крестьянок в ранний период Советского государства[886]. Самой обширной работой, которую я читал, была диссертация Уэнди Голдмана о российской семье в первые два десятилетия советской власти [887]. Глава диссертации об аборте вошла как статья в упомянутой выше сборник «Женщины России». Из ее многочисленных достоинств отметим описание самой операции аборта, анализ значения абортов и той роли, которая приписывалась разводу, фактическому браку, подкидыванию детей, политике, в области усыновления, бездомным детям в явном «кризисе» семьи, наблюдавшемся в конце 1920 — начале 1930-х гг.; раскрытие сути той войны, которую вели между собой врачи, стремившиеся и противодействовавшие установлению контроля над абортами; объяснение поведения крестьянки, которая сопротивлялась вторжению современной медицины и государства в ее жизнь; анализ и функции «удовольствия» в семье, разработанной в сталинские времена (1930-е гг.), — теме, имеющей много культурных аспектов. Следует также отметить и статью Элизабет Уотерс, посвященную иконографии женщин в революции[888].

Едва ли стоит удивляться, что роль, сыгранная советскими женщинами во Второй мировой войне, была проигнорирована, так как серьезное всестороннее исследование социального, экономического и культурного опыта этой войны, только началось. Это один из тех многочисленных случаев, когда массовая культура затмевает реальность. Тысячи советских женщин сражались на фронте, но этот факт лишь слегка освещен в драматическом искусстве, кинематографе, музыке, литературе или искусстве плаката[889]. Хотя и верно то, что женщины не играли на фронте главную роль и в большинстве своем оставались в тылу, все произведения искусства перерабатывали именно эту тему (стоит вспомнить, к примеру, популярное стихотворение Константина Симонова, ставшее песней, «Жди меня»). Читая первые исследования о русских женщинах в Первую мировую войну Альфреда Мейера, я открыл для себя, что война в огромной степени изменила их жизнь и что именно в это время происходили значительные изменения в гендерных ролях[890]. Думаю, что то же самое, но только в еще больших масштабах, произошло и во Вторую мировую войну. Это именно тот случай, когда сочетание гендерного анализа, социальной истории и культурологического подхода может показать, что война принесла в жизнь и благодаря этому выйти за рамки ностальгического пиетета.

Российские историки мало сделали в изучении советской истории второй половины XX в., отдав этот период на откуп политологам и социологам. В области женской истории пока тоже не появилось никаких крупных работ, за исключением политологических анализов[891] и журналистских очерков[892]. Имеющиеся работы, рассматривающие период с 1945 или 1953 г. до настоящего времени, рисуют картину неполного равенства полов или несостоявшейся революции — явлений, хорошо известных. Несмотря на существовавшее в революционные годы (1917–1930) неравенство, часть интеллигенции продолжала верить и действовать в направлении будущего освобождения женщин. Однако и сама интеллигенция, и ее идеи были разрушены в результате сталинского переустройства государства и общества, которое к тому же привело в административные и политические структуры в массовом количестве представителей низших классов. Они принесли с собой патриархальные ценности и жесткую систему гендерных ролей, что, усугубленное трудовой мобилизацией, вытолкнуло женщин в сферу наемного труда. С тех пор советские женщины стали страдать от двойной нагрузки (работа и семья), от вертикальной и горизонтальной сегрегации и от целого комплекса социальных болезней, которые сильно по ним ударили. Ни одно новое направление в историографии, появившееся в последние 30–40 лет, не в состоянии изменить картину прошлого, но оно может раскрыть некоторые новые аспекты женской жизни и творчества, до сих пор в литературе не освещенные[893].

Что же происходит в эпоху М. Горбачева? Любой ответ на этот вопрос несомненно вскоре устареет. Превосходный анализ основных политических изменений, имевших место с 1985 г., содержится в работе Мери Бакли[894]. Во-первых, происходило беспрецедентное общественное обсуждение таких щекотливых вопросов, как контрацепция, аборты, проституция, детская смертность и секс. Горбачев, хотя и не был феминистом (в 1987 г. он высказал мнение о семье как естественном месте для женщины), способствовал продолжению дискуссий, провозгласив эпоху гласности. Он развенчал старый коммунистический миф, заявив на одном из партийных собраний в 1988 г., что «женский вопрос» еще не решен и что женщинам не предоставлено полное равноправие с мужчинами. Он также стремился к тому, чтобы хоть немного повысить уровень представительства женщин в политическом руководстве. При всех своих недостатках Горбачев в большей степени, чем другие советские лидеры начиная с Ленина, повлиял на решение этого вопроса.

Появились некоторые признаки политического пробуждения женщин. В январе 1987 г. (почти через 80 лет после Первого женского съезда в 1908 г. и почти через 60 лет после последнего крупного заседания женотдела в конце 1920-х гг.) была созвана Всесоюзная конференция женщин. Конференция не привела к возникновению независимого феминистского движения; она скорее предоставила трибуну для жалоб и дискуссий, но это является важным шагом на пути к любому переустройству. Хотя некоторые женщины и говорили о необходимости «перевоспитания» мужчин (что в советских условиях зачастую означало просто их воспитание, а не обращение их в феминистов), основными темами на конференции были реформы в отношении женщин. Наиболее решительным было выступление Зои Пуховой (1936 г.р.) — бывшей ткачихи и директора фабрики. Она ратовала за то, чтобы оставить женщин в сфере экономики и общественного производства, а не отправлять их назад в семьи, так как это, по ее мнению, снизит их ценность как личности. Предложенное ею решение женского вопроса было банальным и невыразительным — предоставить мужчинам возможность играть в домашнем хозяйстве и семье более значительную роль. Сразу же после конференции Пухова сменила Валентину Терешкову на посту руководительницы Комитета советских женщин и продемонстрировала яркие способности лидера. В 1986 г. Горбачевым были возрождены женсоветы, находившиеся подобно Комитету женщин в многолетней спячке, которые стали проводить организационные собрания, агитационные и информационные встречи. Несмотря на слабость и неполноценность женсоветы проявляли признаки жизни и деятельности. Так, одна из руководительниц Ленинградского женсовета отметила, что уровень женского политического представительства снизился, хотя большинство трудоспособного населения страны составляют женщины[895].

Все эти проблемы, поставленные на конференции, не были новыми, однако проявившееся там столкновение интересов, отразило происходящее во всем обществе. Многие мужчины и женщины просто отвергали идею политизации гендерной проблемы, не сознавая, что она всегда была проблемой политической. Некоторые женщины явно хотели иметь возможность уволиться с работы и находиться дома, покупая модную одежду, быть или оставаться «женственными» (в их понимании). Это стремление не соответствовало не только марксистским установкам, но и феминистским, которые рассматривали дом как тюрьму. Русские православные женщины являются социальной опорой мощного религиозного подъема, происходящего в настоящее время в стране; однако некоторые активистки, желающие помочь своим сестрам в Средней Азии, считают, что атеизм — это лучший способ борьбы с мусульманской «отсталостью». Недавнее проведение «конкурсов красоты» ужаснуло русских консервативных националистов, неосталинистов, либералов и радикальных реформаторов; однако они не в ладах друг с другом и по всем другим вопросам. Перечень конфликтующих интересов и настроений бесконечен, так как это характерно для любого гражданского общества.

Во времена существования «старой» Государственной думы (1906–1914) одной из проблем, которая возбудила общественный интерес и помогла привлечь внимание к женскому вопросу, была проституция. То же самое, кажется, происходит и сейчас. Как никакая другая гендерная проблема, проституция освещается в средствах массовой информации и попкультуре. Ни домашняя жизнь, ни одиночество незамужних женщин, ни профессиональные конфликты не стали столь скандальными при их общественном обсуждении, как проституция. Конечно, в этой профессии, в особенности, если речь идет об иностранных клиентах в гостиницах или иностранных рабочих и туристах, нет ничего нового, однако эта проблема скрывалась от общества. Резкий подъем социологических исследований о женщинах привел к появлению множества статей, свидетельствовавших о том, что ряды проституток пополняются не за счет девушек из низших и беднейших слоев общества, а за счет представительниц среднего слоя, студенток, старшеклассниц и даже дочерей привилегированных чиновников[896]. В основе этой «социальной патологии» лежат неразвитые трудовые отношения, относительная нестабильность экономики, а также появление дорогих товаров и модно одетых людей (в особенности иностранцев) на улицах городов и по телевидению. В 1988 г. по телевидению был показан документальный фильм «Группа риска» с потенциальной аудиторией зрителей в 90 миллионов[897]. Во время беспрецедентного интервью с проститутками одна из них сказала, что ей нет нужды работать на фабрике за 150 рублей в месяц, когда за один день она сможет заработать больше.

Затем появилась книга В. Кунина «Интердевочка», которая 80 лет спустя после написания «Ямы» А. Куприна, произвела тот же самый шоковый эффект. Героиня книги, продававшая себя клиентам ленинградского «Интуриста», оправдывала свою профессию практически в тех же самых словах, что и героиня упоминавшегося документального фильма, однако эффект, произведенный книгой, был намного глубже, вследствие ее намеренно сенсационированной художественной формы, грубого реального сленга и эротических сцен[898]. Фильм, снятый в 1989 г. по книге, хотя и был разгромлен критиками, тем не менее имел кассовый успех[899]. Роман и фильм произвели настоящую сенсацию, хотя в действительности они рассказали о хорошо известной и вполне оформившейся среде «интердевочек», «ночных бабочек» или «путан» с их собственными обычаями, нарядами (меховыми пальто, высокими сапогами, мини-юбками) и жаргоном. Их окружали, обслуживали и обманывали таксисты, милиционеры, швейцары, горничные, спекулянты и сутенеры. Это шокирующее откровение, как и многие другие в эпоху гласности, выявило почти циничное равнодушие общества к данному явлению или даже его приятие, что хорошо прослеживалось на примере попкультуры, когда зимой 1989–1990 гг. самой популярной песней, исполнявшейся в московских и ленинградских ресторанах, была «Путана» — история парня, которого его школьная возлюбленная променяла на деньги, дорогие наряды и шампанское в гостиницах для интуристов.

Пока еще в бывшем советском обществе не возникло никакого организованного независимого движения по «спасению» проституток, каким зарекомендовали себя феминистки или ранние большевички. Общественное мнение вылилось в форму жалоб и сетований по поводу упадка нравственности. Вместе с тем появилось и новое течение. В ответ на документальный фильм о проститутках и венерических заболеваниях 16 студентов-медиков опубликовали письмо, в котором высказались против борьбы со СПИДом, утверждая, что необходимо позволить этому заболеванию распространяться в «естественных» группах риска, с тем чтобы оно могло уничтожить всех проституток, гомосексуалистов и наркоманов[900]. Угроза СПИДа случайно вскрыла иной пример гендерной политики — из-за опасения заразиться СПИДом мужчины стали высказываться в пользу увеличения производства презервативов — требование, которое они редко прежде выдвигали, не задумываясь о предохранении женщин от многочисленных абортов[901]. Сексуальность становится одним из главных политических и культурных вопросов, но вместе с тем она вызывает и отрицательную реакцию. Так, в 1986 г. один из критиков в консервативном «Нашем современнике» напомнил о «санинщине» — явлении, существовавшем в начале XX в.[902] (см. Гл. VI). Впервые после революции были открыто выражены страхи перед ужасной смесью урбанистических процессов, секса, торговли, попкультуры и космополитизма (космополитизм — часто кодовое слово для евреев). Авторы последних статей, появившихся в консервативной «Молодой гвардии», умудрились на первых же двух страницах увязать похоть и наготу с эсперанто, Израилем, НАТО, Биллом Хейли, Элвисом Пресли, темными силами хаоса и «разрушением души и разума»[903].

Сам феномен гласности и перестройки напоминает 1861, 1905 и 1917 гг., когда во всем обществе царил дух всеобщего обновления, сопровождавшийся подъемом женской активности, которая, правда, заканчивалась откатами назад. В настоящий момент еще особо нечему откатываться назад. Однако параллели с прошлым очевидны, особенно это касается женщин, объединивших свои усилия в достижении реформ и требующих, чтобы их при этом не забыли. Размышления о будущем — трудное дело, хотя часто имеет место в средствах массовой информации, но редко приносит плоды. Тем не менее в настоящее время в России вполне определенно появляется феминистское сознание. Десять лет назад участницы диссидентского феминистского движения в Ленинграде опубликовали подпольный документ, что привело к репрессиям против них и изгнанию некоторых из СССР[904]. Само движение было равнодушно к истории женского освобождения, но оно предложило широкий спектр решений «женских» проблем, включая и обращение к Богу, — идея, которая до сих пор жива. Некоторые из высланных активисток сейчас возвращаются назад.

В последние годы некоторые женщины открыто выступили против «патриархальности» российского общества и призвали к созданию независимого женского движения. За день до Международного женского дня, 7 марта 1990 г., в Москве была организована выставка-семинар «Женщина как субъект и объект в искусстве», скрывавшая под своим названием широкую феминистскую акцию. Одна из ее организаторов, Наталья Филиппова (ученый-химик из Московского университета), заявила, что мужская «империя» провозгласила равенство полов точно так же, как государство провозгласило этническое равенство, — без понимания самой идеи и без проведения ее в жизнь. «Командно-тоталитарная» система не смогла примириться с истинным феминистским движением, так как она рассматривала людей как «винтики». Вторя Барбаре Хелдт, Филиппова сказала, что образ страдающей и готовой к самопожертвованию женщины, распространенный в русской литературе, был создан мужчинами, которые их не понимали, равно как никогда не понимало их и советское государство. Женщины нуждались в своей отдельной сфере — не в Берлинской стене или гендерной войне, но в духовном пространстве, в котором смогло бы развиться их самосознание. Как и многие советские интеллигенты, Филиппова смотрела на 1920-е гг. как на время, когда женщины могли с чувством собственного достоинства самоутверждаться в своей женской идентичности и когда к ним не относились лишь как к особой группе рабочего класса. Этот аргумент — реминисценция из гендерных дискуссий, проходивших в среде феминисток накануне революции[905].

На упомянутом выше московском семинаре председательствовала Ольга Липовская. Участницами семинара были главным образом представительницы местных женских клубов и организаций, которые начиная с 1895 г. спонтанно возникли по всей стране. Целью собравшихся было создание настоящего независимого феминистского движения — впервые в России после 1917 г. По свидетельству американской наблюдательницы, участницы с грустью отметили, что им придется начинать все заново и решать те же проблемы, которые были поставлены еще их прабабушками в XIX в.[906] С другой стороны, они по крайней мере, без догматизма берутся за решение этих проблем, задавая вечные вопросы всех русских интеллигентов во времена исканий — с чего начать и что делать. Возможно, они так и не сумеют найти все ответы, но будем надеяться, что они смогут сформулировать свои вопросы и предъявить их обществу в условиях демократии и свободы[907].

Москва, Ленинград, Хельсинки 1989–1990